Глазами Странника

Глава двадцать четвертая. Сердце мира

Солнце стояло в зените, а значит, Вараил скрывался от палящих его лучей в шатре, и сон его блуждал по неоглядным просторам Нидрару. Несмотря на то, что линия равноденствия солнца осталась далеко на севере, и свет его в этих краях был не таким губительным для всего живого как прежде, песок под ногами с приближением к южной воронке Яраила становился все горячее. Происходило это оттого, что прежнее светило, пеленая лучами младенца-Яраила, обреталось над Альмир-Азор-Агадором и взирало на чадо неподвижно. И хотя памяти об этих летах не имели ни люди, ни книги людские, сила прежнего, белого солнца, все еще имела власть над плодом. Шатер Вараил поставил в тени дюны, которая, в изменчивом желтом море уже тысячелетия как сохраняла облик, ведь была то не дюна, а иссушенное и занесенное песком тело гигантского червя Верхано, называемое стеной Безмолвия. Он был убит цвергами Корвергаша, что поселились глубоко под песком в выеденных туннелях, которые так и назвали — Червоточиной. Прежде терзавшее жителей Берхаима чудовище, стало его защитником, оберегая город от пустынных бурь и горячих ветров. Другим обнаруженным Вараилом второго дня древним элементом Аунвархат, на этот раз творческим, чьи создатели нынешним людям были неизвестны, стала гигантская в двадцать саженей базальтовая голова, вес которой равнялся коровьему стаду в шестьсот голов. Лицом изваяние напоминало Пасу-Киран-Саха, но очевидному сходству Вараил не придал значения.

Стеной Безмолвия заканчивались владения Восточного Сира и Манулаша на западе. Но, по словам Берхаимцев, именно здесь можно встретить самых отвратительных и ужасных тварей. Однако же, единственным созданием, с которым ввечеру уже оседлав верблюда и намереваясь продолжить путь, познакомился Вараил, стала приятная девушка, чье очарование юноша разглядел даже сквозь скрывавший ее лицо платок, и вышеприведенные эпитеты к каковой никак невозможно было применить.

— Доброго пути тебе, скиталец, — поздоровалась она шелковым голосом, слегка поклонившись, руки при этом держала сложенными под прямым углом перед собой, незаметно придерживая развевающиеся белые ткани, полностью ее укутывающие. — Имя мое Хиенайя и со мной приключилась беда. Мой караван шел от Манулаша к Берхаиму, но попал в песчаную бурю, и я потерялась. Три дня одиночества пережила я в песках, на судьбу не гневилась, и боги направляли стопы мои. Видно не назначено в удел мой сгинуть ныне, а коль так, об одном молю тебя, странник: утоли жажду мою, да укажи, в какую сторону долженствует мне следовать, дабы цель завершить начатую?

Подивился Вараил красноречию девицы, но утомлять расспросами не стал, ибо хоть и храбрилась она, но голос ее дрожал, и легкий ветерок, казалось, мог повалить обессиленное тельце. Вараил представился и поделился водой, но, когда гостья, получив ответ о нахождении Берхаима, хотела немедля продолжить путь, остановил ее.

— Я выполнил одну и наипростейшую из ваших просьб, но другую, а именно прошение отпустить вас на верную гибель, осуществить не могу.

— Добрые слова доброго человека, — сказала Хиенайя. — Но не кручиньтесь и меня не поминайте, я же слово доброе каждый день буду держать о вас, быть может, правой тропе моей поспешествует солнце, и лучам его благодатным не раз еще улыбнусь я.

— У верблюда моего два горба, так пусть сначала снесет зверь одну ношу, а затем вторую, — незаметно для самого себя речевыми оборотами Вараил стал уподобляться Хиенайе. — Я слышал, на границе Аунвархата и жгучих песков Белраха живут отшельники, помогающие путникам. Там я продолжу путь пешим, вы же наполните меха, заберете верблюда и поедете в Берхаим.

На том и порешили, Хиенайя долго и красочно изливала благодарность, но после многословия сделалась молчаливой, и Вараил предположил, виной тому служило утомление. Отдыхать девушка отказалась, она противилась и предложению ехать верхом и, к удивлению Вараила, ее близости сторонилась и сама обыкновенно безропотная скотина. Ответом его удивлению Хиенайя расплакалась и лила слезы столь долго, что Вараил неоднократно успел пожалеть, что вызвал это горе, она же, перемежая рассказ горшими всхлипами, ответствовала так:

— Мыслится мне, знает зверь златой о зле, меня одолевшем. Да обратятся трухою кости мои черные, и не быть им золотистым песком, ибо злодеяние мной свершенное в крови моей до смерти и в душе — навеки. И таковое зло мое: не одна я окаянная свой прах в песках влачила в часы недоли, был со мной друг вернейший, верблюд мой. И так иссушилось сердце мое, что обернулась я зверем и, забыв себя самое, к плоти его уста приложила.

Большого злодеяния в ее поступке Вараил не усмотрел, и Храпун, по-видимому, исповедью также был удовлетворен, поскольку отныне обществу Хиенайи не противился.

Темное время суток посвятили дороге, в продолжение которой Хиенайя выказала стойкость делающую честь любому матерому кочевнику. Обходилась она удивительно малым количеством воды, сушеным фруктам предпочла вяленое мясо, но съела столь малый кусочек, которым не насытился бы и ребенок.

Когда золотая ладья вновь поднялась выше уровня глаз, и Вараил установил дарующий спасительную тень шатер, Хиенайя ото сна отказалась, заявив, что выспалась на верблюде. Отказ Вараил объяснил себе скромностью девицы, но, чтобы уберечь ее от губительного полуденного света, сказал, и не солгал, что желает поговорить с ней, поскольку, быть может, она последний человек, которого он видит в этой жизни. При том он сказался слишком усталым минувшими днями, чтобы вести разговор под горячим небом. Слова эти достигли нежного сердца Хиенайи. Оказавшись в шатре, Вараил начал разговор следующей прелюдией:

— Хиенайя, мне почему-то кажется, с тобой я могу говорить открыто, без обиняков и недомолвок, ты все поймешь, не осудишь, не посмеешься.

— Я твоя гостья, Вараил, и твоя должница, но и не будь я обязана тебе жизнью, речи твои я выслушала бы с превеликим удовольствием, не пропустив и единого слова, ибо слушать я люблю больше, нежели говорить. Судить же и рядить я никого не берусь, ибо единственный человек, применительно к которому у меня есть права — это я сама.

Подивился Вараил мудрости слов гостьи и сказал:

— Чтобы защитить дом, я отдалился от него на тысячу верст. Сейчас я не уверен в правильности своего решения, ведь оставшись дома, я мог бы сделать больше, чем сделал до сих пор, его покинув. Говоря по чести, я еще ничего не достиг и, если мой поход не завершится успехом, вся затея окажется ребячеством, глупостью, что принесла только боль и разочарование. Не помню, сколько дней длится путешествие, которое я себе выбрал, но, лишь покинув Берхаим, я почувствовал близость смерти. Раньше я полагал, что не боюсь умереть, но только потому, что до конца не верил, будто и в самом деле такое вероятно. Говорят, когда дети осознают, что могут умереть, они становятся взрослыми. Возможно, я повзрослел? Если так, каким же я был наивным, когда считал, что у взрослых меньше страхов. Дети боятся темноты, одиночества и много чего еще, но все их страхи скоропреходящие, страхи же взрослых людей следуют за ними по пятам, нередко встречая старость и сопровождая до смерти. Страх помогает нам жить, он ограничивает наше безрассудство рассудительностью и не позволяет шагнуть в пропасть. Сейчас я к этой пропасти приближаюсь, и страх мой растет, потому как я не вижу возможности выжить, шагнув в нее. — Вараил помолчал. — Прости, Хиенайя, мой рассказ получился беспорядочным, но и мысли в моей голове сейчас сражаются меж собой за право взобраться на кончик языка.

Хиенайя развязала ленты ткани, скрывающие лицо. У нее оказались полные губы, прямой нос и мягкий подбородок, большие карие глаза были одного цвета с волосами, а острые скулы придавали всему облику царственный вид. Показав лицо, тем самым она ответила открытости Вараила.

— Ты пребываешь в растерянности, — подытожила она, — и в том нет ничего удивительного, ибо, бредя по дороге жизни, ты оказался на перепутье. Одна тропа тебе хорошо видна, она вьется по зелени цветущих лугов, другая сокрыта туманом и поросла терниями — там, среди оврагов и лощин есть то, чего ты жаждешь. Коль можешь это взять — возьми. Не следуй проторенной тропой из малодушия, но и не продирайся через тернии из упрямства. Ты сделал выбор и забрался глубоко в чащу, но, если понимаешь, что не пройдешь, выбирайся назад, но не из страха, а по разумному суждению, ибо людские размышления о необходимости бояться — лишь попытка оправдать слабость духа.

— Мне не пройти, — признался Вараил. — Я всегда понимал, что не смогу этого сделать. Но меня позвали, и я все еще надеюсь, что дебри сами расступятся предо мною.

— Оправдан ли риск?

— Да.

— Тогда более ни в чем не сомневайся.

Сбросив бремя волнения, Вараил сразу почувствовал усталость, мысли его упорядочились, а глаза стали смежаться. Он продолжал беседу, расспрашивая Хиенайю о доме, стремлениях и мечтах, хотя сам почти не слышал ответов. Видя, что собеседник из вежливости старательно пытается скрыть борьбу со сном, Хиенайя просила разрешения ненадолго отлучиться. Стоило верблюжьей шкуре опуститься за ее спиной, Вараил провалился в сон. Ему снились белые глаза, они лучились светом и разгоняли тьму. Когда глаза закрылись, он проснулся, мгновенно забыв о виденном сне.

Он лежал на выделанных шкурах, даже не сняв доспехов — такова была его усталость, а над ним нависала Хиенайя. И хотя их лица отделяло не более двух пядей, прежде чем глаза Вараила опознали девушку, он почувствовал ее присутствие и вздрогнул.

— Прости, что разбудила.

— Ничего страшного, я выспался.

— Но ведь ты только что уснул.

Вараил помедлил с ответом. Происходящее вдруг показалось неправдоподобным. Почему Хиенайя вернулась в шатер, едва он заснул? Нет, ответ на этот вопрос может быть каким угодно, было что-то другое. Тишина продлилась еще немного. Вараил поднялся на ноги — он давно не спал в тишине.

— Что случилось? — озабоченно спросила Хиенайя, видя тревогу на его лице. Вараил высвободил меч из ножен, которые так и не снял перед сном, одернул полог шатра и приказал:

— Оставайся здесь.

Ему не потребовалось много времени, чтобы установить причину тишины. Храпун лежал на боку и, подойдя ближе, Вараил увидел, как из разорванного горла животного сочится кровь. Вокруг него, на песчаной равнине не виднелись вдали хищные звери, на песке же помимо копыт верблюда отпечатались только сапоги Вараила и сандалии Хиенайи. Не убирая меча, Вараил обернулся. Стены шатра встрепенулись, полог приподнялся, и вдоль шкур проползла длинная мохнатая рука, за ней под свет божий выбралось все создание. Головою кошка, телом гиена, задними ногами осел. Но самым жутким в ее облике было лицо, именно лицо, а не морда, поскольку хоть тело Хиенайи изменилось до неузнаваемости, поросшее серой шерстью с бурыми пятнами лицо все же сохранило человеческий вид. Она была гулей, джиннией земли, коим на равных с глупыми кутрубами-гигантами дозволили рошъяра остаться в Яраиле, им завладев.

— Прочь, — отдал новый приказ Вараил. На этот раз гуля не послушала. У нее по-прежнему были большие карие глаза, но теперь они не полнились мудростью, словно возврат истинного облика изгнал более не нужный разум.

Хиенайя совершила длинный прыжок, и добыча не сумела избежать удара. Вараил не выставил перед собой меча единственно потому, что не хотел убивать ту, с кем недавно мирно беседовал. Произошедшая с ней перемена казалась ему абсурдом, насмешкой природы, ибо по разумениям людей, гули являлись существами умом не превосходящими иных четвероногих. Будь это правдой, Вараил бы не помедлил, существо же мыслящее, как известно, убить сложнее. Сражение с гулей напомнило ему столкновение со львом, однако же, сейчас меч мог способствовать его скорому окончанию. Вараил толкнул меч, проворно, но не так быстро, как мог бы. Не получив ранения, Хиенайя отскочила в сторону. Поднявшись на колено и выставив перед собой клинок, он сказал:

— Я не хочу тебя убивать. Уходи. — Хиенайя не ответила, но выжидательно села, животное безумие в глазах как будто угасло. Вараил убрал меч в ножны и показал пустые руки. — Я тебе не враг. — Затем он переступил через тушу верблюда и, опустившись на колени, правой рукой пригласил гулю к трапезе, левой же незаметно вновь обнажил клинок.

Хиенайя неторопливо приблизилась к нему. Она с интересом обнюхала тушу, укусила разок, а затем внезапно набросилась на Вараила. Когти гули пропороли ему щеку, разорвали кожу на шее и скользнули по чешуе доспехов, сама же она под собственным весом сползла по клинку до самой гарды. Тщетно она силилась вытащить острое железо из тела. Вараил же поднявшись на ноги, не решился добить ее, боясь, что легенды, в которых второй удар возвращает гулей к жизни, правдивы. Не желая наблюдать агонии Хиенайи, он вернулся в шатер, где из вещевого мешка достал собранные ранее листья алоэ и, вызвав ножом сок, приложил к ранам.

Собирался Вараил поспешно, ведь гули и другие падальщики уже верно шли по свежему следу. Он срезал с Храпуна немного мяса, но, когда распорол горб, к изумлению никакой воды в нем не обнаружил. Верблюжий горб наполнял один только жир. Разочарованный, с отчаянной глупой надеждой Вараил разрезал второй горб и, утвердившись в бытующем заблуждении окончательно, сел на песок возле трупа и вперился в него затуманенным вялым движением мыслей взглядом. Но одна мысль подавила прочие — в желудке верблюда могла оставаться вода. Вараил вспорол Храпуну брюхо. Отвратительный запах полупереваренной травы ударил в нос, но не заставил отпрянуть. Омерзительная жижа лилась в рот, а высушенная трава падала на песок. Но когда желудок верблюда опустел, на дне, скрываемый прежде травой, Вараил обнаружил тугой пузырь, а в нем чистую воду. Ее путник взял с собой. Закапывать тела, чтобы скрыть запах от хищников, а значит обезопасить себя, он не стал, работа эта требовала определенных сил, о сохранности каждой частицы которых он сейчас заботился.

Вновь одинокий брел он под палящим солнцем. Прежде чем укрыться в тени шатра и забыться сном, он хотел отдалиться на как можно большее расстояние от стремительно разлагающихся тел. Еще не настал вечер, когда странник уступил усталости и отдался сну. Короткое забытье охладило разум и тело, и он продолжил следовать долгой тропой терний. Через две ночи у него кончилась вода. С приближением к южной воронке мира становилось все жарче. Скорпионы и фаланги, изредка попадающиеся Вараилу, почти не содержали влаги и никак не могли утолить непреходящей жажды. Но в раскаленных песках Белраха не обитали даже такие жизнестойкие создания, и пересечь ее без сторонней помощи невозможно даже самому выносливому человеку. Там, на границе жизни между желтыми песками Аунвархата и белыми песками Белраха расположились монахи ордена Черной свечи, живительным огнем вскармливающие обессиленных заплутавших странников и тех безумцев, по следам которых шествовал Вараил.

Солнце выпивало последние силы, глаза нестерпимо болели и не различали горизонта. Почему-то туча опустилась на песок, или поднималась с земли, распадаясь серой дымкой в небе. Поняв, что видит дым, Вараил ускорил шаг. Позади кто-то пролаял. Обернувшись, путник увидел группу следующих за ним зверей, левкрот, гиен ли, гулей — издалека он не мог сказать точнее. Он побежал, и животные погнались следом. Вскоре Вараил определил с облегчением для себя, что стал добычей все-таки гиен. Расстояние между ними стремительно сокращалось, и добежать до спасительного дома — его очертания в форме оплавленной свечи уже вырисовались впереди — Вараил не успевал, с другой стороны, выйти победителем в сражении с десятком гиен он также не рассчитывал. Обнажив меч, он приготовился к бою. Глумливо смеясь и тявкая, гиены начали его окружать. Одна из пятнистых гиен, самая большая и свирепая, должно быть матриарх, щелкая зубами, возглавила атаку. Она прыгнула и раскрыла пасть, но внезапно опаленная, опрокинулась. Остальные гиены нерешительно отступили. Добыча оказалась в коконе иссиня-черного огня. Через миг лепестки раскрылись и разметали обугленные туши. Маленький высохший монах в грубой рясе, подпоясанной вервием, без каких-либо приветствий и объяснений скрылся в стенах своего необычного дома. Жилище это стояло уже на белом песке Белраха и было подобно цельному куску обсидиана, на оплавленной вершине которого всегда горело темное неугасимое пламя. В проеме, где в обычных домах располагается дверь, вход преграждало такое же пламя.

— Ступай смело, — прозвучал низкий и мягкий голос с другой стороны пелены огня.

Не закрывая глаз, Вараил шагнул в огонь и оказался по другую его сторону, не опалив даже волос.

Он находился в маленькой и единственной комнате этого дома. Стены изнутри просвечивались, тогда как снаружи казались непрозрачными, в углу поднималась узкая обсидиановая лестница, верхней ступенью утопая в низком потолке. В келье не нашлось места ни кровати, ни столу или хотя бы стулу, зато у монаха, невысокого лысого старца с седой короткой бородкой, имелась красивая обсидиановая посуда: глубокая миска, кружка, ложка, большой кувшин с водой и множество туесков и горшков с кашами и крупами. Но на том и заканчивалось убранство дома. В молчании хозяин наполнил кружку водой и протянул гостю. Вараил поблагодарил монаха и, утоляя жажду, пил медленно. Дождавшись, когда кружка будет осушена, монах наполнил ее вновь, затем снял крышку с одного горшка, насыпал в миску и жестом пригласил Вараила отведать горячей гречневой каши. Устроившись на полу, гость занялся трапезой и монах, чтобы составить компанию, взяв кружку, опустился напротив, и пока Вараил уплетал кушанье, лишь однажды притронулся к ней одними только губами. Когда гость немного насытился и стал ворочать ложкой в миске не так как прежде скоро, он нашел время для разговора, перемежая ответы собеседника новыми порциями каши. Он представился и рассказал о цели своего похода. Монах слушал внимательно, иногда опуская темные, почти черные глаза и кивая, выказывая охоту слушать. Когда настал его черед держать слово, он начал так:

— Я Нихфор из числа монахов Черной свечи. Возник орден наш пять веков тому и целью имеет помощь страждущим приключений искателям. Единомышленники мои расселились по всему Яраилу в местах глухих, праздным людям неведомых. Пламя Черной свечи закаляет наши тела и пестует души, мы же, насколько хватает наших скромных знаний, помогаем людям, равно и другим разумным созданиям, познать глубинные силы и затеплить свечу, доныне безмолвную в каждом из нас.

— Что такое Черная свеча?

— Иные полагают, это артефакт, исполняющий желания, мы же, монахи, верим, что свеча заключена в каждом из нас, это наша бессмертная душа, наша божественная суть, и чем сильнее мы ее разжигаем, тем сильнее становимся, и силам нашим воистину нет границ.

Подобное заявление Вараил воспринял как браваду, он не раз встречал тороватых до хвастовства шарлатанов, чьи обманы снова и снова рассеивал Эльмуд.

— Какую же силу вы обнаружили в себе, зажегши свою внутреннюю свечу?

— Я освободился от пищи и воды, сплю единожды в неделю, не ведаю страха и не испытываю боли, — с готовностью ответил Нихфор, и в словах его не было и тени гордости. Но Вараил, не привыкший верить на слово, нахмурился, и монах добавил, хотя и без снисходительной улыбки, ибо не считал себя выше гостя. — Задержись в моем доме и сам станешь очевидцем истинности моих слов.

— У вас необычный дом, — не мог не заметить Вараил. — Для чего нужна эта лестница?

— Прежде она вела на верхние этажи. То, что сейчас выглядит огарком, некогда являлось настоящей свечой. Три этажа выгорели полностью, оставшийся нижний оплавился вполовину.

— Значит, в скорости вашего жилища не станет, и некому будет выручать странников, следующих к руинам Альма?

— В том не будет более нужды, ведь ты разрешишь загадку альманда.

— Тысячелетия лучшие воины мира идут на верную смерть и умирают. Единственная загадка в том: зачем мы это делаем?

— Если в тебе есть сомнение, возвращайся назад, пока можешь, — и вновь Нихфор не выказал осуждения, но дал бесстрастный совет.

— Вашему ордену пять веков, — вспомнил Вараил. — Как же странники преодолевали этот путь до его становления?

— Искали помощи магии и бессмертных сил. Всегда находился некто споспешествующий паломникам Альма. Одно время странников через Белрах на спине проносил Ярхот.

— Ярхот?

— Занавъяра Неукротимого вулкана. Он испытывал силу тел и разумов паломников, и сильнейших из них переносил на остров, иным в прошениях отказывал. Рошъяра, или новые боги, посчитали чрезмерным его вмешательство в жизни смертных. Твое незнание старых богов свидетельствует о том, как ныне мала их сила.

— Не вижу различий: так или иначе путешественники гибнут, от жары песков ли, от рук ли альманда. Поступок богов мне непонятен.

— Знай, Вараил, боги несовершенны и подобно людям гневятся и помнят старые обиды. Вот и все, что я могу сказать, ибо не ведаю большего.

Вараил провел весь день в келье Нихфора. Большую часть времени он проспал и, хотя теплый каменный пол не обещал снов праведника, проснувшись, ощутил прилив сил, которых не давали ему ни звезды бескрайнего неба, ни тем более мягкая перина Тронгароса, и подумал, что, возможно, затеплилась его внутренняя свеча, о существовании которой до вчерашнего дня он и не слышал.

Три дня провел Вараил у монаха, отдыхал и набирался сил перед заключительной частью похода. Его томило ожидание, но Нихфор не дозволял гостю продолжать путь, а без его помощи это не было возможно. Вечерами Вараилу мерещилась армия тальиндов у ворот Тронгароса, но поутру монах вновь качал головой.

— Во мне нет усталости, я готов к переходу. Почему же вы заставляете меня ждать? — спрашивал он.

— Твой дух еще смятен. Слабых духом Белрах лишает разума.

— Что же мне делать?

— Ждать.

Вараил злился и ждал. Но с каждым днем злость угасала.

Трижды начинал Нихфор разговоры о религиях и месте бессмертных сущностей в жизни Яраила и каждого человека. Однажды он спросил:

— Вараил, ты знаешь кто такой Аяра?

— Кажется, кто-то из богов, — ответил тот неуверенно.

— Это единственный бог. Но не такой, как сущности Рошгеоса — бог абсолютный. Мы живем между двумя ударами сердца Аяра. Вдох — и мир развивается, выдох — он перестает существовать. Гаснет отзвук сердца, новый удар рождает новый мир. Будучи силой безграничной, Аяра не может уместиться в проявленном мире, но заполняет его весь — и небесами и пылинками. Он наполняет Яргулвард нами и мы, как части бесконечности, равны самому Аяра.

— Это знание дало вам силы?

— Да.

— У меня другая вера, — холодно ответил Вараил и последующие попытки продолжить разговор не поддержал.

Подобные размышления не находили отклика в сердце воина и только умножали скуку. Одни примеры из историй небожителей Вараилу известны не были, другие в Мусоте преподносились иначе. Тогда, разочарованный, Нихфор разворачивал пергамент и что-то писал. На четвертый день он посыпал бумагу песком в последний раз, свернул и протянул Вараилу.

— Отнеси этот свиток домой. Истинная история не должна быть утеряна.

— Я могу идти? — уточнил гость.

— Ты можешь идти. — Лицо Вараила окаменело.

— Вы держали меня, только чтобы закончить свою историю?

— Не тревожься, — успокоил Нихфор. — Ты поспеешь вовремя.

— Вовремя?

— В час, означенный Аяра.

Вараил, потрясенный, вышел из кельи. Его ждала Белрах — мертвые пески, в которых не выживают ни насекомые, ни травы. Они прожигают и металл, и камень, вот почему тает дом Нихфора, и вот почему для передвижения по ней монах обул Вараила в пескоступы — широкую подобную снегоступам обувь, связанную из скрещенных веток, обмотанных верблюжьей шкурой. Сам же Нихфор стал на белый песок босыми ногами, не выказал боли и, убрав руки в широкие рукава рясы, прощаясь, сказал:

— Будь терпелив, в нужный момент знание откроется тебе.

Демаркационная линия солнца осталась далеко на севере, и главным источником жара теперь стал песок. Пескоступы оказались громоздкой, неприспособленной для быстрой ходьбы обувью, но подчиняясь указаниям Нихфора, Вараилу предстояло идти в них два дня, без длительной остановки, поскольку верблюжьи шкуры, хоть и покрытые защитными мазями все же тлели. Трех пар сменных подметок должно было хватить до реки застывшей лавы — тропы Ярхота, перемещаться по которой путник уже мог в чешуйчатых сапогах, впрочем, не без риска провалиться под окаменелую лаву и сгореть.

Люди склонны судить о возможностях других исходя из своего опыта, собственное ничтожество не позволяет признать достижений Великих, оттого люди пытаются уличить их во лжи и всячески умалить неподдающуюся пониманию действительность. Просто говоря, люди не любят, когда кто-то их лучше. Так и Вараил, оставшись инфантильным принцем Тронгароса, никогда бы не поверил, что человек, не смыкая глаз, может два дня кряду идти по горящим пескам. Теперь же, когда тело его закалилось, он вспоминал истории о людях, что поднимали слонов, бежали пять дней без продыху, или так же долго плыли без корабля или плота, не смеялся над теми, кто в них верит, но восхищался героями этих сказаний. Через два дня Вараил достиг тропы Ярхота. Простучав посохом окаменевшую красную лаву и убедившись в ее твердости, он устроился на привал. Отоспавшись, он двинулся медленно, не выпускал посоха из рук, а когда сапоги начинали дымиться, выбирал менее горячие участки лавы. Сейчас он обходился без пищи, дважды в день утоляя жажду и голод одной каплей живительной воды, данной Нихфором. Это был сок Вальториля. Величайшее древо Яраила давно пало, но по-прежнему кормило бережливых странников. Еще через пять дней Вараил пересек реку вдоль. Переход потребовал определенной ловкости, и его акробатические способности неоднократно подвергались проверке. Лицо в те дни он держал под плотным белым шарфом. Но и сквозь ткань неосторожный глубокий вдох грозил ожогом горла, а незнающие продыху глаза болели нестерпимо, и редкие сухие слезы сохли на запыленных ресницах. Схождение по реке кончалось Горящим морем, о близости которого ногам путника сообщил всевозрастающий жар. В дыму Вараилу вновь представились осажденные стены Тронгароса.

Тропа Ярхота размякла, и остаток пути Вараил преодолел по песку. Он шел быстрым шагом, но сдерживался, не переходя на бег, иначе, загребая сапогами песок, причинил бы дополнительной боли ногам, которой и сейчас песок предоставлял с избытком. Приблизившись к южной воронке мира, он остановился, потрясенный величественным зрелищем, забыв, как болезненно прожигает подошвы песок.

Гудящий красно-оранжевый поток бурлил и огнепадом переваливался через край мира, обрушивался с высоты двух верст и взрывался сонмом искр, вызывая рябь Горящего моря. Черные языки пламени внизу рвались к небесам, то опадали, то вытягивались во весь рост и самые высокие из них достигали сотни саженей. Пламя не сопровождал дым, горели не земля или небо, огонь сжигал сам себя и был самодостаточен. И сколько хватало глаз, до горизонта кипел бушующий хаос трех огней (с противоположной стороны в море впадало синее пламя тропы Симори, но со своего места Вараил не мог этого видеть).

Вниз к морю спускалась отвесная адарионовая лестница. Она ширилась на две сажени и состояла из крупных редко расположенных и множества маленьких перекладин, так что по ней могли бы сойти и великан, и цверг. Лестница оказалась немногим холоднее песков, так что жар ее чувствовался и сквозь армячные перчатки. Первое время спуска Вараил беспокоился о трепещущем пламени, с которым еще предстояло свидеться, но по мере продвижения, усталость перенесла все его внимание в руки. Он спускался с остановками, поочередно разминал руки, менял хват, переводил дыхание. Сосредоточенный на одной мысли: как бы ни упасть, он не заметил, как вклинился между остриями огня и спустился на небольшую, немногим шире лестницы базальтовую площадку. Ее передний край утопал в огне, и подсказок дальнейших действий не было. Вызванные неопределенностью малодушие и тревогу Вараил подавил холодным спокойствием. Сделав это, он сразу же увидел огромную, вершиной панциря достигающую ему плеч, черную черепаху, выползающую из моря. Предположив, что верхом мог бы переплыть море, он сказал:

— Не знаю, кто ты, и кем послана, но, если по силам тебе — доставь меня на Альмир-Азор-Агадор.

Черепаха подползла и улеглась у ног просителя. Вараил счел это согласием, но, оседлав, так и не смог заставить ее двинуться с места. Попытки привести черепаху в чувства также потерпели поражение, столь крепко она уснула, а может — умерла. Последнее предположение подтвердилось, когда Вараил уколол лапу черепахи мечом, и она не разомкнула глаз. Ему не доставило удовольствия раскалывать панцирь. Верхнюю его часть, карапакс, он перевернул и подвинул к краю берега, забрался внутрь, оттолкнулся копьем и поплыл, подхваченный волнами огня. В море он увидел утонувшую в огне еще одну исполинскую голову, которая вновь напомнила Пасура, и пришел к верной мысли, что древний народ, населяющий эти края, кем бы он ни был, сохранил черты в кожевнике и силаче Берхаима. Огонь не проникал в черную лодку и, хотя ныне Вараил пребывал в самом горячем месте плода, впервые за долгие дни находился в тепле, без страха обжечься. Он лежал на спине и смотрел, как в ночи вьются колосья огней, осыпаются снопами искр, но ни одна из них не попадает на него. Укачиваемый яростными снаружи, но ласковыми для него волнами, он уснул, словно ребенок в колыбели, а когда приятные, но быстро изгладившиеся из памяти сны окончились, челнок еще продолжал путешествие. Он спал легко, а с пробуждением больше не чувствовал жара. Весь тот день и день последующий Вараил провел в ожидании. Он был жив милостью черепахи, которая, о чем он так и не узнал, отдала взамен его жизни свою. Но не пугали его огненные воды, напротив, не имея ныне власти над судьбой, Вараил отрешился окончательно от страхов, словно все трудности остались на берегу, а сам он теперь лишь сторонний наблюдатель, глазами героя взирающий на окончание истории.

Те дни проплыли незаметно. Вараил стоял, по обыкновению положив руки на борта лодки, когда впереди вырисовалось сердце величайшей цивилизации Яраила. Вырвался из горящих вод и застыл непоколебимой черной твердыней Альмир-Азар-Агадор, остров альмандов, Кровавый вулкан, Адояс. Древний народ жил всегда здесь, но когда кровь обезглавленного занавъяра наполнила долину Горящим морем, перебрались на его тело. Высоко вздымались отвесные мрачные скалы, неприступные горящим волнам, а все-таки уступившие огню. Облизывало склоны пламя: жадно, упрямо, вожделея увлечь в ненасытное чрево богатства сокрытого от него мира. Оно не могло победить. Там, под слоем савана альмандов — сухих, крошащихся скал, незыблемо покоилась плоть павшего титана.

Вараил долго оставался в лодке, прежде чем ступить на черную землю. Хрусткая как снег, она крошилась под ногами. Она не пережила гибели детей и выгорела полностью, на многие сажени в глубину. Однако здесь, в соседстве буйного огня его движениями еще жило воспоминанье жизни. Иную картину, безнадежного упадка, неотвратимого разрушения и смерти прятали погорелые стражи.

Это была обитель мудрецов и волшебников, ученых и поэтов, король всех городов и сердце мира. Здесь, в Альме, собирались цверги, поучиться кузнечеству, сюда спускались альвы, послушать музыку. Голоса альмандов звучали так проникновенно, что песнью радостной они возвращали к жизням почивших, заслышав же их скорбный плач, опускали ветви и смолой исходили деревья. Они, исследователи и первооткрыватели познали письменность и, объединив противоположности, сотворили удивительных существ: кентавров, минотавров, гиппогрифов, гиппокампусов, и многих других. Они сгинули на заре прописных лет, но с кончиной их не смерилась сама земля, отказавшись принимать обломки великой цивилизации.

Заметенный пылью и похороненный пеплом, ныне Альм являет грустное зрелище: выжженная, никогда больше неспособная породить жизнь земля, усыпанная осколками базальта, оникса, обсидиана, адарионовыми пластинами, покосившимися, почерневшими, разрушенными строениями, чьи облики и назначения ныне невозможно определить. Ступени, кольца, черепки, обрывки чудом не истлевшей ткани — не таких почестей достоин король. Он пал в бою, не погребенный и обугленное тело короля присыпал прах его народа.

Альмир-Азор-Агадор давно не привечал дождей, ветер обдувал скалы, но не переступал через них. Носками сапог Вараил загребал пыль тысячелетий. В безветрии прах подолгу висел в воздухе, шлейфом отмечая дорогу странника.

Вараил вышел на тропинку из адарионовых плит, покосившуюся, запыленную, но все же явственно выделяющуюся на фоне иных развалин, и последовал ей. Вскоре по обе стороны дорожки выросли надгробные плиты разных форм и размеров, осыпавшиеся и еще сохранившие очертания, поваленные и расколотые, от иных могил не осталось и следа, другие едва только подверглись разрушению. Время стерло большинство эпитафий, многие сохранившиеся посмертные слова звучали на чужих Вараилу языках, но некоторые не столь древние и написанные родным словом надписи он мог разобрать.

Выделяющуюся среди прочих массивную заостренную плиту с торцов подпирали каменные скамейки, предназначенные для сидения. Окаймленная плетеным, во многих местах осыпавшимся орнаментом, эпитафия почти стерлась, так что, только отерев с нее пыль, Вараил смог прочитать:

Но гораздо больше, чем признания величия забытого правителя, Вараила поразила следующее обращение к усопшему:

Он переночевал среди могил, а на утро продолжил поиски. Переводя взгляд с одной плиты на другую, паломник вскоре приблизился к центру кладбища, где на свободной от могил поляне очерченной идеальным кругом высился Яг-Ра-Тах. Долог был путь, теперь он окончен. «Последний путь», — пронеслась мысль. Адарионовая дорожка заканчивалась базальтовым постаментом и там, под ногами альманда, на различных языках была вырезана уже знакомая Вараилу надпись:

Альманд выглядел именно так, как его иллюстрировала «Азбука странника», но теперь Вараил мог рассмотреть его в деталях. Ростом он четырех аршинов, телом красив и строен, кожей бел как мрамор, ликом миловиден. Он обнажен по пояс, одежда его из полос и чешуек адариона. Он стоит прямо, устремив взор мертвых иссиня-черных глаз за горизонт, левую руку приблизил к ним так, словно защищается от солнца, правую протянув перед собой, обратил ладонью к небу. Кожа его гладкая, без морщин, шрамов и волос, лицо без бровей, глаза лишены век. Вараил осторожно прикоснулся протянутой руки, и ощущения подсказали — перед ним не живое существо, но камень. Оставив посох, копье, меч и нож, Вараил уложил походную суму среди могил, и уже собравшись с силами, протянул альманду посох, но промедлил, хватку не разжал и, оставив Яг-Ра-Таха безоружным, опустился у его ног в раздумьях. Причиной измены решению ни в чем не сомневаться стала следующая, не замеченная сразу Вараилом деталь: хотя земля вокруг, словно снежной крупой покрывалась пеплом и пылью, альманд оставался идеально чист. Эта мелочь не испугала Вараила, но показала, как рассеяно его внимание, упустив одно, он мог упустить и что-то еще. Последний раз перед боем упорядочивал он мысли, поначалу они метались как звери в клетке, но, не сумев привлечь внимания дрессировщика, утомились и уснули. Тогда дрессировщик увидел, прежде заслоняемую спинами диких животных маленькую птичку, и вспомнил о том обещании, которое давал Зверю-из-Лучей.

Просто человек, воин в латном доспехе и обломком вместо меча, мертвец, тысячами которых полнилось это кладбище. Он лежит ничком, руки и ноги раскинуты в стороны, а в спине запечатлен глубокий след продавившей латы могучей стопы альманда. Вараил похоронил мужчину в могиле, которую тот заблаговременно себе вырыл. Заготовленная плита гласила: «Если умер я здесь, имя мое — пустой звук и не достойно упоминаться в летописях». Затем Вараил нашел свободное место между только что похороненным безымянным воином и «Заботливым отцом, братом и сыном Н.Н. Донисом» и выкопал могилу для себя. Верхний слой земли окаменел, но расколов его копьем, он легко расчистил пространство достаточное для своего тела. «Если мне снимут голову или разрубят надвое, я даже переусердствовал», — отстраненно подумал он. Эпитафию он писать не стал, посчитав, что выразиться лучше, чем его предшественник все равно не сможет, и в изголовье могилы положил кусок базальта. Вернувшись, он вручил посох Яг-Ра-Таху, отошел на девять шагов и, держа копье наизготовку, произнес слова, которые тогда пришли на ум:

— Я, Вараил, наследный правитель Тронгароса, взываю к тебе, Яг-Ра-Таху, последнему альманду, стражу забытого царства, дозорному, ждущему рассвета, что никогда не настанет. Сквозь дни и ночи, сквозь лета и зимы, услышь зов мой, приди ко мне, сразись со мной. Я пролью кровь твою, или утону в крови собственной, я встречу славу на небесах, или обрету бесславие в земле. С честью приму я силу твою в услужение, и с честью умру от силы твоей. Яг-Ра-Тах, приди ко мне, сразись со мной. Убей меня, если сумеешь.

Его тело наполнилось бодростью и силой — альманд не воспользуется слабостью просителя. Над поляной, окружив Вараила кольцом, поднималась непрозрачная темно-синяя стена. Она вырастала куполом и медленно, сажень за саженью пожирала внешний мир. Скрылось Горящее море, таяло и сжималось небо в вышине. Мир остался по другую сторону купола, мир больше не мог ему помочь. Упал к его ногам последний робкий луч заходящего солнца, которого Вараилу больше не суждено было встретить. Купол сомкнулся. Яг-Ра-Тах открыл глаза.