Глаголь над Балтикой

ГЛАВА 29

Николай стоял неподвижно, а вокруг него замерли остальные офицеры. В боевой рубке повисло тягостное, траурное молчание. Глаза у всех смотрели в пол, и все почему-то были одеты в черное рабочее.

Эскадра не приняла боя и возвращалась в Гельсингфорс.

Огромные дредноуты медленно брели, расталкивая свинцовые волны, словно даже съёжившись в размерах и утратив могучий и властный вид. Крейсера, словно прячась от стыда, скрылись в тумане, в котором едва угадывались их силуэты. Эскадренные миноносцы теперь напоминали не борзых океана, а дворняжек, поджавших хвост и уползающих в конуру.

Вдруг на траверзе головной "Полтавы" море забурлило, сквозь пенные волны проступило перекрученное, ржавое железо и всплыл огромный, вымазанный илом и облепленный водорослями остов. С удивлением и ужасом Николай понял, что перед ним "Петропавловск", броненосец, взорвавшийся на японской мине в русско-японскую войну. На нем погиб адмирал Макаров и Николай, содрогаясь, ожидал увидеть восставшего покойника, но нет! На чудом уцелевшем мостике стоял... памятник Степану Осиповичу с Якорной площади, что перед Морским собором. Огромная бронзовая фигура адмирала указывала сейчас перстом своим прямо в лицо Николаю, но кавторанг откуда-то знал, что так сейчас видит Макарова каждый на эскадре. Вдруг, словно по единой команде, на всех кораблях Андреевские флаги соскользнули по фалам вниз - вместо них развеваясь по ветру, медленно поднимались "глаголи". Николай с трудом перевел взгляд со всплывшего броненосца на идущий впереди линкор - и с удивлением увидел, что буквы его наименования вдруг расплылись, а затем составились в совершенно иное слово: вместо "Полтава" корму дредноута "украшало" новое имя: "Брандвахта"

Неожиданно плечо прострелила боль, и Николай открыл глаза.

- Скоро светает - улыбнулся ему вахтенный лейтенант. Улыбка получилась весьма напряженной, да и странно было бы ожидать другого.

На закате сосредоточившиеся у Уте корабли: четыре дредноута, четыре легких крейсера и девять эсминцев выбрали якоря и двадцатиузловым ходом пошли к Моонзунду. Ночной переход был опасен, потому что в любой миг можно было наткнуться на вражеские патрули - спать было разрешено, но на боевых постах. Николай не делал для себя исключения, задремав прямо в боевой рубке "Севастополя", которая, надо сказать, для "отработки взаимодействия уха с подушкой" предназначена была мало. От этого, верно, и приснился кошмар. Ну привидится же такая дрянь!

Немного времени еще оставалось, и Николай быстро спустился вниз, чтобы привести себя в порядок после сна. Управившись и глотнув на ходу кофе, приготовленного для него верным Кузяковым, кавторанг быстро вернулся в рубку.

Для эскадры ночь прошла спокойно - то ли немцы не сочли нужным развернуть густую цепь дозоров, то ли русским кораблям нешуточно повезло. Но сейчас... сейчас все на волоске. Стрелки часов неумолимо отсчитывали последние минуты до рассвета, и когда солнечный лучи разгонят ночную мглу, станет ясно, кто сегодня переживет этот день, а кто - нет.

Если план командующего увенчается успехом, то эскадра обрушится на уступающего в силах, не ожидающего ее появления врага и сокрушит его. Если же все это ловушка немцев, то сейчас мы налетим на превосходящую мощь и сами будем разгромлены. Орел или решка? Пан или пропал?

Николай потянулся, не поднимая рук, и осмотрелся вокруг себя - все было подготовлено к немедленному бою, в том числе и его заведование - пока он отлучился, его лейтенант в центральном "прозвонил" башни и плутонги. Что ж, они готовы, но предрассветная хмарь пока еще надежно скрывала противника, да и наши собственные корабли тоже. Маштаков видел корму "Полтавы" впереди и нос "Гангута" позади, а на правом траверзе миноносец, и все. Вот сейчас засветлеет на горизонте, и темнота вокруг посереет, а затем исчезнет без следа, тогда уж...

Как-то внезапно, рывком, пришло понимание, что все это всерьез, что здесь, быть может уже всего в нескольких милях враг, который не отступит и будет драться до последнего. Соединение, которое привел к Моонзунду фон Эссен превосходило по своей мощи все три эскадры, что Россия выставила против Японии в прошлой войне, вместе взятые. Но немцы, даже если удастся застать их врасплох - тоже огромная сила, которая не капитулирует и не захочет умирать без боя.

До сегодняшнего дня Николай участвовал лишь в одном морском сражении, в Цусимском, страшном как по масштабу, так и по своим результатам. Но то, что должно было вот-вот начаться, грозило оставить Цусиму далеко позади, в том числе и по потерям тоже. Душу кавторанга разрывало на части торнадо мыслей и чувств: страх перед смертным боем (а кто его не испытывает?) и кипящий в жилах огонь его предвкушения, желание смыть цусимский позор и опасения его повторения, уверенность в своих силах и боязнь фатальной ошибки, стремление взять с врага кровью за погибших друзей и сожаления о тех, кто не переживет сегодняшней битвы. Все это было несвоевременно, перед глазами крутился невнятный калейдоскоп картин из прошлого и фантазий ближайшего будущего, но не было и намека на ясность сознания, которая сейчас ему ой как нужна. Требовалось взять себя в руки и кавторанг сделал то, чего не делал по-настоящему уже давным-давно. Он обратился к Богу, проговаривая про себя слова знакомой с детства молитвы:

- Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него.

Николай никогда не был особенно стоек в вере, о чем иной раз сожалел, а иногда ему казалось, что никакого Бога нет и вовсе. Но сейчас ему очень хотелось, чтобы Он все-таки был. И кавторанг сосредоточился на том, что говорил сейчас его внутренний голос, стараясь выбросить из головы суетное и вникнуть в смысл каждого произносимого им слова.

- Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его.

И вновь противоречивые ощущения смешались в душе капитана второго ранга: легкий стыд от своего эгоизма, потому что о вере своей он вспоминает только в минуту нужды или смертельной опасности, но тут же по грани сознания, еще и стыд от того, что не может справиться со своими чувствами сам и вынужден обращаться за поддержкой к Господу. Но все это лишнее, и Николай оттолкнул от себя оба этих чувства. Он не знал, слышит ли его Господь, но понимал, что не должен сейчас предаваться гордыне или самоуничижению. Обращаясь к Господу, он вверяет себя Ему и принимает Его суд по делам своим.

- Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши.

На Николая нисходило спокойствие, его тревоги таяли в наполняющем его ощущении мира.

- Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия.

Ощущение любящего внимания и заботы, осознание великой силы, разделившей с ним сейчас его тревоги и - чувство великого освобождения, понимания, что не Николай, а Он несет на себя груз, который кавторанг самонадеянно водрузил на свои плечи. Что бы ни случилось - все в руке Его и потому нет причины опасаться будущего. Все, что от Николая нужно сейчас - исполнить свой долг, и он в состоянии это сделать, потому что Господь в милости своей никогда не дает испытания, превосходящие силы человеческие. Николаю всего и нужно было сделать все, что он может, а в остальном положится на Господа.

- Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.

Вместо урагана ненужных, мешающих чувств, страхов и ярости - кристальная ясность мысли и бодрость, как будто всю ночь предавался сладкому сну в пуховой постели. А еще - ощущение того, что ты только что прикоснулся к чему-то невыразимо прекрасному и чистому, такому, что не вообразить человеческим умом. Воспоминание не оставляет чувства потери или грусти: ты знаешь, что там, где ты только что был, тебя любят и ждут: эти двери для тебя всегда открыты.

Николай перекрестился. Бестужев-Рюмин, хмуро глядевший до этого в смотровую щель, бросил понимающий взгляд на своего старшего артиллериста: воистину, кто в бой не шел, тот Богу не молился!

Светало. Взору Николая открывались сейчас корабли эскадры - вот уже "Полтава" виден полностью, а вот и показались развернутые строем фронта крейсера головного дозора. Но... что это за...? Он что, все еще спит что ли?! Кавторанг зажмурился и протер глаза руками - на фалах крайнего "Адмирала Невельского" поднимался... тот самый "Глаголь", который с некоторых пор словно преследовал кавторанга. И, словно в насмешку над Николаем, следующий "Глаголь" пополз вверх по фалам "Полтавы". Не веря самому себе кавторанг вскинул бинокль и... чуть не рассмеялся.

Сам по себе "Глаголь" действительно обозначал брандвахту, но лишь в том случае, если он поднят один. А в Российском императорском флоте для передачи сигналов используются сочетания двух и даже трех флагов. И сейчас под узким и синим "Глаголем" на ветру полоскалось еще одно полотнище.

Это - не брандвахта.

Это - сигнал: "Вижу противника!"

А затем башни "Полтавы", до того стоявшие по-походному, пришли в движение, разворачивая тяжелые орудия на левый борт.

***

Контр-адмирал Гадецкий чувствовал себя омерзительно. Командующий первой эскадрой хохзеефлотте в этой операции подчинялся непосредственно Шмидту, и вместе с ним должен был стеречь русские дредноуты, пока старые броненосцы прорываются в Рижский залив. Так оно и было, но после неудачи четвертой эскадры командующий решил направить на штурм Ирбен все четыре дредноута типа "Нассау". Весь второй дивизион, на котором сейчас держал свой флаг Гадецкий. До начала операции его флагманским кораблем был "Остфрисланд", но сейчас на нем разместился сам Шмидт со своим штабом, и Гадецкий вынужден был переехать на "Позен". Что же, полученный приказ вполне его устраивал, так что контр-адмирал предвкушал славный бой и победу над не в меру упорными русскими, но... все пошло немного не так, как он планировал. Совсем не так.

Эрхард Шмидт дал необходимые указания, приняв адмиралов и командиров кораблей в апартаментах "Остфрисланда", но после совещания попросил Гадецкого задержаться:

- Дорогой мой контр-адмирал - сказал ему командующий:

- Я очень хочу, чтобы не возникло никаких неясностей, и потому повторяю еще раз. Вы можете вломиться в Рижский залив в первый же день операции, но быть может, Ваша операция растянется на два или даже три дня. Это не так уж важно, времени у нас пока еще достаточно. Когда Вы протралите проходы в Ирбенской позиции, Вы, безусловно, вправе сами решать, вводить Ваш дивизион в Рижский или не вводить. Но вот что я Вам делать категорически запрещаю - разделять Ваши силы. Вы можете ввести в Рижский все четыре Ваших дредноута, или же оставить их у прохода в Ирбенах снаружи. Но ни в каком случае Вы не должны разделять линкоры между отрядами!

- Понятно, что Вы не поведете сразу четыре дредноута на штурм Ирбен одновременно - это невозможно, да и не нужно. Но как только Вы расчистите проходы - объединяйтесь! Поймите, я жду и надеюсь на выход в море эскадры фон Эссена и потому буду держаться с первым дивизионом Вашей дивизии поодаль. Если Вас атакуют русские, вчетвером Вы продержитесь до моего подхода. Если Вы войдете в Рижский, а русские придут, я появлюсь и свяжу их боем, а Вы выйдете из Рижского и поможете мне их уничтожить. Но если Вы разделитесь и отправите часть линкоров вглубь Рижского залива, Вас разобьют по частям, и ни я, ни Хиппер не успеем к Вам на выручку. Вам ясно?

Гадецкому ничего не оставалось, как взять под козырек. Надо сказать, что ему импонировала спокойная, непреклонная рассудительность Эрхарда Шмидта и он полностью соглашался с командующим: разделяться было нельзя. Он и не собирался этого делать, но...

Но одна мелочь наслаивалась на другую и в итоге все пошло наперекосяк. Русские сражались ожесточенно и тральный караван понес изрядные потери. Гадецкий мог бы и отложить операцию, завершив ее на второй день, но ближе к вечеру стало очевидно, что Ирбенская позиция уже почти пройдена. Несмотря на потерю двух броненосцев, русские не смогли всерьез затянуть операцию: более чем за час до заката группа прорыва с "Нассау" и "Рейнландом" вышла на чистую воду. Но с другой стороны упорство русского командующего в обороне привело к тому, что до темноты времени у контр-адмирала осталось совсем в обрез. Все же его должно было хватить, и Гадецкий, державший свой флаг на "Позене", повел оставшиеся два дредноута по протраленному фарватеру, на всякий случай пустив вперед легкие крейсера. "Всякий случай" наступил примерно на середине пути. Оказалось, что тральный караван вовсе не так уж хорошо выполнил свою работу, так что идущий впереди "Вестфалена" "Бремен" с оглушительным грохотом налетел на пропущенную тральщиками мину. "Позен" и "Вестфален" оказались посередине фарватера, на котором присутствовала как минимум одна невытраленная мина, а до темноты оставалось всего ничего!

Там, где есть одна мина, найдется и вторая, а проверять правдивость этого тезиса днищами дредноутов было бы откровенной глупостью. Но разворачивать тральный караван и пытаться провести линкоры за тральщиками в темноте, было бы, пожалуй, еще большей глупостью: много ли вытралишь ночью, когда не видно ни зги? Без крайней на то необходимости на фарватер не следовало соваться до утра. Но это означало нарушить приказ командующего, и разделить линейные корабли, отведя "Позен" и "Вестфален" на исходные позиции. И так нехорошо, и эдак плохо, но у Гадецкого оставались минуты на принятие решения.

Контр-адмирал не был глупцом. Он понимал, что самые правильные приказы иногда невозможно выполнить в силу непредусмотренных обстоятельств, и не во всяком случае следует разбивать лоб о стену, пытаясь выполнить невыполнимое. На то он и командир, чтобы понять изменившиеся обстоятельства и отреагировать адекватно. Гадецкий обдумал возникшую проблему и все же пришел к выводу, что риск подрыва на мине при ночном форсировании куда как превышает риск внезапной атаки русских. Их командующий никогда не выводил в море свои дредноуты, так с чего бы ему это делать сейчас? Они не рискнули атаковать броненосцы четвертой эскадры, так как же они полезут на рожон дредноутов хохзеефлотте? А даже если и полезут, то что ж с того? Маршруты русской эскадры перекрыты завесами миноносцев и легких крейсеров, более того, линейные крейсера контр-адмирала Хиппера находятся там же. Если русские все же рискнут выйти в море, они будут обнаружены, а тогда Гадецкий попросту отступит, отведя два оставшихся под его рукой дредноута к главным силам Шмидта. В темноте русские никогда его не найдут. Что же до "Нассау" с "Рейнландом", то они смогут позаботиться о себе сами, ведь если фон Эссен сойдет с ума и попытается вести свою эскадру в Рижский, он окажется в том же самом положении, в котором находились немцы в день прорыва. Русским придется медленно ползти по фарватеру под огнем двух дредноутов... а потом подойдут корабли Эрхарда Шмидта, и ловушка захлопнется.

Таким образом, взвесив все "за" и "против" Гадецкий пришел к выводу, что разделить корабли на ночь будет меньшим злом, и "Позен" с "Вестфаленом" остались ночевать перед входом в Ирбенский пролив.

Он разрешил прорвавшимся "Нассау" и "Рейнланду" свободную охоту, при условии, что к рассвету оба линкора вернутся к протраленному фарватеру. Что до "Позена" с "Вестфаленом", то контр-адмирал опасался ночных атак миноносцами и с большим удовольствием поставил бы свои дредноуты на якорь, защитив их противоминными сетями и патрулями миноносцев. Но в таком случае, при появлении русской эскадры ему пришлось бы тратить время на то, чтобы дать ход, и Гадецкий предпочел провести ночь, медленно фланируя чуть мористее входа в Ирбенский пролив и пребывая в полной боевой готовности. Ночь прошла спокойно, никаких миноносцев не было, но и к утру контр-адмирал не почувствовал облегчения. Наоборот, предчувствия чего-то нехорошего давили сердце все сильнее и сильнее, и Гадецкий рассердился сам на себя. Еще каких-то несколько минут, подумал он, глядя на стремительно сереющий горизонт, и взошедшее солнце разгонит предрассветный сумрак, а вместе с ним - и все его опасения.

Германский адмирал рассчитал все правильно. Не учел он только одного - феноменального везения русской эскадры, таинственным образом проскочившей сквозь линии германских дозоров. И когда первый солнечный луч нежно коснулся сонных волн Балтийского моря, Гадецкий увидел причину своих опасений не далее четырех миль от себя, аккурат на траверзе "Позена". Прямо в лицо контр-адмиралу смотрели сорок восемь жерл тяжелых русских двенадцатидюймовых орудий, а шестнадцать одиннадцатидюймовых стволов, из которых он мог бы им ответить, еще даже не были развернуты в сторону неприятеля.

И тут командующий первой эскадрой дредноутов хохзеефлотте внезапно успокоился. Все, что ему теперь осталось - это застрелиться, но какой в этом смысл, если русские прямо сейчас сделают всю работу за него?