Глаголь над Балтикой

ГЛАВА 18

Атанасий Васильевич Онисимов имя свое любил, почитая его основательным и способным внушить уважение. Это было тем более приятно, что внешний вид Атанасия никакого почтения вызвать не мог: невысокий, худощавый и узкоплечий, с рано прорезавшейся плешью.

Он и близко не обладал той особой статью, которая заставляет склоняться людей пред ее носителем невзирая ни на какие недостатки внешности. Перед Буонапарте, к примеру, благоговели, а что такое был Буонапарте? Невысокий, упитанный толстячок, а вот поди ж ты. Но тут, видно, брали свое манеры и уверенность, умение держаться царственно - размышлял Атанасий Васильевич. И тут же самокритично признавал, что ничего такого у него никогда не было. Наоборот, был он от природы неловок и чрезмерно скромен, если не сказать - робок. Через это не мог сближаться с женщинами, и проживал холостяком, да и давно уже перестал мечтать о семейном уюте - какой из него жених, на пятом-то десятке? Скоро уж и в гроб пора будет, тем более что здоровья Атанасий Васильевич был хлипкого, через что и болел каждую зиму. Выручало разве что фирменное варение маменьки, каковое старушка присылала ему всегда и с первой же оказией.

Жил господин Онисимов скромно, снимая небольшую однокомнатную квартиру. Там же и столовался, поскольку хозяйка готовила превосходные борщи, до которых Атанасий Васильевич был большой охотник. С утра он довольствовался обычно калачом да чаем, так же поступил и сегодня, приняв свой скромный завтрак сидя на единственном стуле за основательным столом. Платяной шкаф, зеркало перед прихожей, книжные полки, а еще - неширокая постель с прикроватной тумбой, на которой горделиво высился механический будильник "Павел Буре". Причем будильничек был не из дешевых, такому, пожалуй, место где-нибудь в спальне купчины первой гильдии, отчего "хронометр" изрядно контрастировал с прочей обстановкой. Но часы были слабостью Атанасия Василевича, а в остальном он жил скромно, так что мог иногда позволить себе немного излишества. Но только немного - значительную часть заработка господин Онисимов отправлял маменьке, на поддержание хиреющего имения. Кроме того, маман из тех денег еще и помогала младшей сестрице Онисимова, весьма неудачно вышедшей замуж, и теперь едва сводящей концы с концами. К такому расходованию своего заработка Атанасий Василевич привык и ничего против него не имел, ибо мотовство было ему совершенно чуждо - живя крайне скромно, он, тем не менее не чувствовал ни в чем недостатка. Однако вот просыпался тяжело, отчего хороший будильник был ему в радость.

Опаздывать на работу Атанасий Васильевич никогда себе позволить не мог. И дело тут было вовсе не в страхе перед начальством, а в искренней привязанности господина Онисимова к своей профессии. Без малого десять лет трудился он счетоводом-бухгалтером в гельсингфорсском филиале Государственного банка Российской империи: начальство благоволило толковому, готовому засиживаться чуть ли не до утра подчиненному. И давно бы не миновать-стать Атанасию главным бухгалтером филиала, но одна лишь мысль о том, чтобы руководить кем-то, необходимость спрашивать за выполненную работу с других, хотя бы и подчиненных ему людей, ввергала Атанасия Васильевича в жесточайшие переживания. Он начинал краснеть и мямлить околесицу, его огромные, пышные фельдфебельские усы, и без того странно выглядевшие на бледном узком лице, как будто бы обвисали, а большие, подслеповатые глаза, казавшиеся еще крупнее за толстыми линзами очков, наливались первобытным ужасом.

С людьми у Атанасия Васильевича отношения были сложными. Нельзя сказать, чтобы он их не любил: но вот не понимал, слегка побаивался и от этого в общении чувствовал себя некомфортно. Человек может сказать правду, а может и солгать, а бывает так что вроде и правду сказал, да не всю, и через это в такое заблуждение ввел, что лучше бы уж врал напропалую. А как понять, что у человека на уме?

А вот цифры... Они никогда не лгут.

С самого юного возраста Атанасия Васильевича заворожила красота математических вычислений, магическая твердь цифр. Дважды два всегда четыре - и в знойный день, и в ненастные дождь и снег. Человек может пребывать в добродушии, или разозлиться на что-нибудь, мог быть взволнован или смущен, а то и мучиться запором: в зависимости от настроения всякая вещь ему может видеться по-разному. Но дважды два всегда остаются четырьмя, и ни безудержное веселье, ни глубочайшая скорбь не в силах это изменить.

В окружении гроссбухов, банковских книг и счетов Атанасий Васильевич чувствовал себя щукой в родном пруду, где все ему было понятно и знакомо. Когда приходило время подбивать баланс, для работников начинались черные дни, но Атанасий наоборот, почитал это сказкой: он сводил счета один за другим, чувствуя себя творцом, из рук которого выходит нечто чудесное и гадал в предвкушении, на какую сумму не сойдется баланс. Если баланс сходился с первого раза, бравый счетовод чувствовал себя обманутым, хотя остальные готовы были ему аплодировать. Если же баланс не сходился, то Атанасий оборачивался Шерлоком Холмсом и другом его Уотсоном: он готов был сутками искать причину расхождений, а найдя зацепки - становился на след не хуже собаки Баскервилей. Ничто не возбуждало его так, как поиск хитрой ошибки, но когда он находил ее, то чувствовал себя счастливым. Вот и сегодня он, поднимаясь на второй этаж, где располагался его рабочих кабинет, шагал чуть не через три ступеньки, в предвкушении того, как засядет за оставшуюся со вчерашнего работу.

Вот крепкий стол, покрытый зеленым сукном, на нем папки, аккуратные стопки бумаг и документов - все разложено и учтено: в своем храме бухгалтерского искусства Атанасий Васильевич никогда бы не потерпел беспорядка. Он быстро натянул нарукавники, не желая вредить форменному сюртуку, тем более что шить его приходилось на свое жалование. Воссел на деревянный, с мягким седалищем стул, на спинке которого также предусмотрена была подушка - строго спрашивая за работу, банк заботился о своих подчиненных. Достал из кармана маленькую связочку ключей, выбрал самый из них маленький, и отпер нижний ящик письменного стола - быстро глянул в него и закрыл обратно.

Этот его обычай весьма интриговал сослуживцев Атанасия Васильевича: все желали знать, что же такое лежит в ящичке, куда он заглядывал каждое утро перед тем, как приступить к работе. Вот и сейчас кассир, дородная женщина лет сорока вытянула шею, в надежде разглядеть содержимое ящичка. Как всегда, проделано это было незаметно для Атанасия Васильевича и как всегда, попытка не увенчалась успехом. Подсмотреть что же там у господина Онисимова такое, не было никакой возможности, а спрашивать было бесполезно. Он никому не ответил бы на этот вопрос даже под страхом смерти.

На самом деле ларчик открывался просто. В давно ушедшие годы, юный помощник счетовода, только-только приступивший к работе, страшно боялся допустить хотя бы малейшую ошибку. Чувствуя себя зеленым неофитом, Атанасий Васильевич таскал с собой гору шпаргалок, освежая память перед началом каждого рабочего дня. Постепенно, по мере приобретения опыта, количество шпаргалок пошло на убыль, и давно уже в них не было никакой нужды: но для Атанасия это стало своего рода ритуалом-священнодействием, без которого он не чувствовал себя вправе приступать к работе. А потому каждое утро заглядывал в свой заветный ящик, который был совершенно пуст, кроме четверти пожелтевшей бумаги, со свернувшимися от времени краями. Всего одна строчка была записана на нем. Выцветшие чернила гласили:

"Дебет - слева, кредит - справа!"

Сегодня, как и всегда, ритуал был исполнен. Господин Онисимов поближе придвинул стальное перо и счеты, положил перед собой лист чистой бумаги, снял посребренную крышечку с чернильницы и взялся за очередную стопку документов...

... До обеда время пролетело совершенно незаметно, как нередко и получалось у Атанасия Васильевича, однако теперь следовало передохнуть. Онисимов неприязненно поглядел на лежащий в уголке его стола свежий номер "Счетоводства"

Журнал этот вносил жуткий диссонанс в размеренную жизнь Атанасия Васильевича, периодически заставлял его сильно нервничать и расстраиваться. Но и отказаться от его чтения было никак нельзя - все же это была единственная в Российской империи профессиональная бухгалтерская периодика, где лучше всего было черпать новинки счетоводческого дела. Если бы дело только тем и ограничивалось, то у "Счетоводства" не было столь ярого почитателя, каковым мог стать Атанасий Васильевич, но...

К сожалению, журнал печатал и много другого. Так, на его страницах уже давно рассуждалось об учреждении единого органа, который бы объединял всех российских бухгалтеров, аттестовывал бы их и учил, а равно защищал бы их общественные интересы. Но от всего этого, по мнению Атанасия Васильевича, веяло вольнодумством и вольтерьянством, чего он совсем не одобрял, а перспектива проходить невесть какие аттестации и вовсе фраппировала его до крайности. Господин Онисимов был счастлив на своем рабочем месте и совершенно не нуждался ни в каких аттестациях. Да и что еще это было бы за общество? А ну как понадобится платить членский взнос? Впрочем, как раз членского взноса Атанасий Васильевич не боялся, видя в нем возможность откупиться от участия в непонятном ему деле. Но что, если пришлось бы участвовать в каких-то мероприятиях? Собраниях?

Все это угрожало спокойному, размеренному течению жизни, которое так ценил Атанасий, и нервировало угрозой ненужной ему новизны. А публикации Министерства финансов?

Изучая документы учета различных предприятий, специалисты еще пять лет назад делали вывод: "Приходится удивляться изобретательности господ бухгалтеров... изобретательности, удручающей при попытке ближе вникнуть в смысл тех явлений, о которых должен говорить язык цифр"

После таких публикаций Атанасий Васильевич несколько ночей подряд не мог уснуть без капель валерианы. Это как же так?! Что бумаги могут быть подделаны каким-нибудь бессовестным купчиной удивляться не приходилось, но как могли бухгалтера, БУХГАЛТЕРА пойти на сознательное искажение отчетности, да еще и столь массово?! Что ж это делается-то в мире?!!

Онисимов не сомневался, что виноватые понесут строгое наказание, и подобное никогда не будет допущено впредь, но спустя три года Минфин опять писал:

"Публикуемые данные представляют статистически совершенно невозможный материал".

Чем вновь вогнал Атанасия Васильевича в мучительную прострацию. И потому добрый счетовод с опаской смотрел сейчас на обложку лежащего в уголке стола журнала. Кто знает, какие страсти скрываются за невзрачной на вид обложкой? По здравому размышлению, Атанасий Васильевич решил не портить себе настроение перед обедом, отложив чтение до вечера, и поднял взгляда на широкое окошко. Которое возникло в его кабинете, когда... и вот тут настроение испортилось окончательно.

Атанасий не знал, почему вместо того, чтобы заделать отверстия от пуль, начальство предпочло прорезать стену и сделать большое окно в операционный зал из его кабинета. Само по себе оно особого дискомфорта господину Онисимову не создавало - хорошее стекло не пропускало звуки, а мельтешение фигур в операционном зале никогда бы не смогло отвлечь его от любимого дела.

К счастью, в день ограбления, случившегося восемь лет назад, Атанасия Васильевича на месте не было - лежал больным с температурой. Так что Онисимов не видел, как четверка злоумышленников отвлекла кассира, попросив разменять крупную купюру, как в это время их сообщники перерезали провода единственного на все здание телефонного аппарата. Он не видел, как операционный зал зашли еще люди и один из них вдруг объявил:

- Именем революционного исполнительного комитета объявляю всех арестованными! Руки вверх! Иначе все будете перебиты!

И как при этих словах дюжина молодых людей обнажила вдруг револьверы и ножи. Не видел, как налетчики ворвались в кабинет управляющего, почтеннейшего господина Выковского, как привратник Баландин попытался было им помешать... и как злодеи застрелили его, а потом еще, для верности, зарезали кинжалами.

Вся эта жуть обошла его стороной, за что Атанасий Васильевич не уставал возносить хвалы Господу. Но ему хватило и того, что это вообще произошло: Госбанк представлялся Онисимову цитаделью нерушимого порядка, коего неспособны поколебать никакие треволнения мира, а теперь... Возможно, так бы чувствовал себя искренне верующий настоятель, всю свою жизнь заботившийся о храме, и вдруг рано поутру обнаруживший его оскверненным черной, сатанинской мессой. Шок, душевная боль, дискомфорт, чувство уязвимости и неверие в то, что такое могло вообще произойти...

Когда господин Онисимов, поправив здоровье, ранним утром приехал в банк, и ему рассказали об ограблении и убийстве, свершившихся в его отсутствие, он впал в состояние тихого ужаса. А когда кассир показала место, где умер несчастный Баландин, Атанасию Васильевичу примерещилось неотмытое пятнышко крови на полу, отчего он едва не сомлел.

Долгое время после этого бравый бухгалтер чувствовал себя очень скверно, и даже утратил интерес к работе, не будучи в состоянии сосредоточиться на ней как следует. Потом все прошло. И все же, иной раз, Атанасий нет-нет, да и пытался представить себе, как это случилось: так человек трогает языком больной зуб, хоть и знает, что это будет ему неприятно. Вот операционный зал, такой родной и знакомый, вот распахивается дверь и входят какие-то люди, на челе их - печать порока, но пока все еще мирно. Вот они рассредоточиваются по залу, вот их вожак делает шаг вперед, гордо вскидывает голову и громко говорит что-то такое, чего Атанасию совсем не будет слышно в его кабинете за стеклом. В своих мыслях Атанасий видел этого безнравственного господина так ясно... ну вот как этого темноволосого человека средних лет в темном плаще, наброшенном поверх цивильного пиджака, который только что вошел сейчас в зал вместе со своими друзьями. Вот он сделал шаг вперед, и что-то громко сказал, чего Атанасию Васильевичу совсем не было слышно...

...и достал огромный, вороненый револьвер с длинным стволом.

Атанасий Васильевич громко икнул. Сердце ушло куда-то вниз, все тело от шеи и ниже превратилось в студень, и он совершенно о забыл обо всем, не в силах оторвать взгляд от разворачивающейся перед ним драмы. В это время посетителей было немного - только дама в модной шляпке, да какой-то офицер. Но дама, обернувшись, вскрикнула и упала в обморок, зато офицер...

События застали его стоящим с какими-то бумагами в углу зала, куда фантазия архитектора поместила монументальнейшую колонну, чья ширина позволяла человеку спрятаться за ней полностью. Атанасий ни в коей мере не винил офицера, шагнувшего прямо за нее - будь на то его воля, он и сам попытался бы скрыться от ставшего явью кошмара. Но вдруг в руке солдата сверкнула сталь и стало ясно, что офицер вовсе не будет прятаться от ужасов, творившихся в операционном зале: наоборот, он явно собирался стать их частью. Воин вскинул руку, вооруженную револьвером и словно преобразился - вместо обычного посетителя перед Атанасием Васильевичем был сейчас тигр в офицерской форме. Вот он сделал мягкий, исполненный грациозности шаг вбок и его револьвер полыхнул огнем, а главарь, до того размахивавший своим оружием вдруг дернулся, как от пощечины и упал, разбрызгивая темно-алую жидкость. А офицер снова сделал небольшой шажок в сторону и снова револьвер в его руке слегка задергался, отчего второй злоумышленник, уже вскинувший было оружие для защиты вдруг грохнулся оземь и затих.

В каком-то осоловении Атанасий Васильевич смотрел на разворачивающийся перед ним битву, и вдруг осознал, насколько офицер хитер и находчив. Он держался за колонной, осторожно смещаясь вправо, и стрелял, как только кто-то из налетчиков попадал в поле его зрения. Тому, в которого он стрелял видна была только его рука, да немного головы, а это не такая уж удобная цель для револьвера, при том что остальные злодеи не видели и этого. В то же время разбойники, видать, рассчитывали взять всех на испуг и не ждали вооруженного отпора, так что они стояли открыто и были отличными мишенями. Чем безымянный офицер и воспользовался - уже третий налетчик вдруг медленно осел, выронив пистолет, и вяло сучил ногами, в растекающейся луже крови.

Вдруг офицер скрылся за колонной. Вероятно, в его револьвере кончились патроны и требовалось перезарядить, но теперь он оказался безоружным перед бандой отпетых головорезов. Сейчас, очевидно, его можно было бы взять голыми руками, но налетчики, враз потеряв троих подельников, запаниковали. Они открыли бешеный огонь по колонне, за которой укрывался их противник, но, конечно, повредить ему ничем не могли: зато их бесполезная канонада дала ему нужное время. А затем из-за колонны вновь показалась рука с револьвером, и еще один разбойник выронил пистолет, хватаясь за простреленное плечо...

Все же среди налетчиков нашелся один крепкий сердцем, а может просто самый злой и толковый. Вооруженный только кинжалом, он сообразил слабость позиции офицера, который, прячась за колонной, не мог видеть всех злоумышленников сразу. И попытался ей воспользоваться, бросившись к колонне и обегая ее с другой стороны, с тем чтобы напасть на офицера врасплох. Метнулся куницей: только что стоял, пригнувшись, в центре зала, а вот уже скрылся прислоненной к колонне ширме. Сердце Атанасия сжалось, в ожидании неизбежной гибели храброго военного. Да только офицер-то оказался не лыком шит - рука с револьвером исчезла, грохнул выстрел, а оттуда, куда забежал убийца, вдруг брызнул фонтан крови. Через мгновение, только что быстрое и ловкое, а теперь безвольное тело злодея с простреленной головой выпало, опрокинув ширму, ударилось оземь, проскребло скрюченными пальцами и более не шевелилось.

Это для налетчиков оказалось уже слишком, и они бросились к лестнице, бессмысленно паля во все стороны. Вдруг стекло окошка, куда смотрел Атанасий Васильевич раскололось множеством осколков, у его уха туго взыкнула пуля. От этого добрый счетовод, взвизгнув от ужаса, враз вернул власть над своим организмом и с бодростью, удивительной в почтенном годами теле, скрылся под письменным столом.

Выпавшие из окна осколки стекла еще не достигли уличного тротуара, когда Николай услышал сухой треск револьверной стрельбы.

- Ааыыыыхх - втянул в себя воздух мужчок-извозчик, отшвырнул корзинки с яйцами и бросился под стоявшую рядом тройку. Однако возница последней, услыхав стрельбу, гикнул, хлестнул коней и рванул с места в карьер: оставшийся без защиты мужик, оставаясь на коленях, как-то по крабьи, в полуприсяде, двинулся куда-то вбок. Совсем иное дело - пожилая женщина, только что улыбавшаяся Николаю. Улыбка сползла с ее лица, но паники на нем совершенно не было: она замерла, но вовсе не парализованная страхом, а просто не понимающая, что же ей сейчас делать. Это ее спокойствие моментально прояснило Николаю голову - подскочив к женщине, он взял ее под руку и подвел к стене дома. То, что стреляли в доме, а не на площади, он уже понял, раз одна пуля вылетела в окно, значит могут и другие, так что бегать перед фасадом опасно. Но стены дома крепки, из револьвера их не пробить, и, если двигаться вдоль них, не заглядывая в окна, можно ничего не опасаться. Что ж, план спасения бабушки был как будто неплох, и кавторанг совсем уже собрался приводить его в исполнение. Но в этот момент дверь подъезда грохнула, едва не слетев с петель, и двое в штатском выбежали из нее, причем у одного из них в руке Николай увидел браунинг. Теперь уж проснулся и городовой, свисток которого выдал заливистую трель и тот, что с браунингом втянул голову в плечи. Оба налетчика бросились бежать, к счастью - в противоположную от Николая сторону. Вдруг подъездная дверь с снова с грохотом распахнулась и из дверей, спиной к Николаю, бочком выдвинулся какой-то кавалерист с револьвером. Стрелок, словно в тире, заложил левую руку за спину, вскинул револьвер, чуть повел стволом... Затем треснул выстрел - и тот, что бежал с браунингом выпустил свое оружие, с воем покатился по мостовой, вцепившись в залитую кровью ногу. Его подельник шарахнулся было в сторону, но на него уже набегал городовой, воздев к небу свой, средних размеров арбуза, кулак.

Впрочем, ни на что это Николай уже не смотрел, потому как за спиной офицера появился еще один персонаж в штатском. Он тоже был вооружен, сжимая в правой руке револьвер, но видно было, что совсем забыл о нем от страха - руки бандита тряслись, а в слезящихся выпученных глаза плескался ужас. Он легко мог застрелить офицера, но вместо этого, серенькой мышкой проскочил у того за спиной и кинулся бежать - увы - прямо на Николая.

Что делать, когда ты безоружен, а на тебя бежит насмерть перепуганный бандит с револьвером, Николай не знал. Потому и замер, сжимая локоть спасаемой им старушки - та, на удивление, также застыла, не издав ни звука. Но тут вдруг офицер снова выстрелил - раненный в ногу и орущий дурноматом налетчик попытался было дотянуться до выроненного им браунинга, однако пуля, выбившая искру у руки, заставила его воздержаться от столь опрометчивого поступка. Однако же бандит, бежавший на Николая передернулся всем телом, а его глаза побелели от ужаса - не иначе решил, что стреляют в него. Не добежав каких-то трех шагов до кавторанга, он развернулся, вскинул пистолет в дрожащей руке и...

Дальнейшее свое поведение Николай относил всецело на не выветрившиеся коньячные пары, очевидно все еще туманившие ему сознание. Как бы там ни дрожала у бандита рука, а с десяти шагов промахнуться по широкой спине ничего не подозревающего кавалериста было сложно, и кавторанг вовсе не желал становиться свидетелем убийства. Поэтому он выпустил старушку и сделал шаг вперед: а затем его кулак, пусть и не столь огромный, как у городового, врезался налетчику в правое ухо.

Благодаря занятиям фехтованием, рука у кавторанга была довольно-таки крепкой. Что-то хрустнуло, кисть прострелила боль, но налетчик, издав громкое "Ык!" полетел на мостовую. Его револьвер случайно выстрелил, а офицер резко развернулся, вскидывая свое оружие. Но в этом не было нужды - бандит выронил револьвер и лежал на тротуаре, закрыв буйную свою голову трясущимися, сжатыми в кулаки руками. Увидев, что мерзавец больше не представляет опасности, Николай поднял взгляд на офицера и замер.

Прямо в глаза ему смотрел донельзя изумленный граф Стевен-Штейнгель.

***

Неизвестно, сколько простояли друг напротив друга ошарашенные встречей офицеры, когда б за спиной Николая не раздались негромкие хлопки в ладоши.

- Браво! - произнес старческий, но все еще достаточно твердый женский голос.

- Но все же, уважаемые господа, Вам не следует стоять и глазеть друг на друга так, будто Вы увидели привидение. Это, в конце концов, неприлично. Каковы бы ни были обстоятельства... - старушка обвела рукой троих налетчиков, лежащих сейчас на тротуаре и вызванный ими беспорядок:

- ...Вы, тем не менее никогда не можете забывать о манерах.

- Все ли с Вами хорошо? - выдавил из себя вконец сраженный Николай. Старушке полагалось визжать, или потерять сознание, на худой конец просто онеметь от ужаса, а вместо этого...

- Я не причинил Вам боли?

- Ах, пустое. Позвольте поблагодарить Вас за мое спасение. Засим, уважаемые господа, позвольте откланяться - меня ждут дела.

Николай попробовал было предложить бабушке помощь или позвать извозчика, но старая женщина остановила его жестом, достойным короля:

- Еще раз благодарю Вас за учтивость, юноша. А теперь - прощайте! - и, гордо кивнув офицерам, бабуля удалилась.

Стевен-Штейнгель смотрел ей вслед с искренним восхищением.

- А я думал, что после моей гувернантки, Царствие ей Небесное, таких женщин уже и не осталось на свете... - ни к кому не обращаясь произнес он.

Затем все завертелось - двое дюжих дворников, прибежавших на звуки свистка вязали выбежавших из здания банка налетчиков, кто-то телефонировал в полицейский участок и те отреагировали неожиданно быстро - Николай глазом моргнуть не успел, а вокруг уже все рябило от обилия сыскного люда. Неожиданно к нему подошел некто, представившийся следственным приставом

- Капитан второго ранга Маштаков Николай Филиппович. Чем могу?

- Господин капитан, не будете ли Вы столь любезны и не назначите ли удобное для Вас время, чтобы дать свидетельство по этому делу? Вы очевидец, и Ваше описание чрезвычайно облегчит судопроизводство по этим мерзавцам.

Николай пожал плечами. Самое смешное, что время у него все еще было - до самого вечера, так почему бы и не...

- Удобно ли Вам будет записать мои показания прямо сейчас?

- Удобно! Очень удобно! Примите мою искреннюю благодарность, господин капитан! Покорнейше прошу пройти в банк, там все и запишем...

Все же процедура отняла почти час, а когда Николай, подписав полицейские бумаги, сбежал по лестнице вниз и вышел из парадного, то оказалось, что прямо перед ним стоит открытый экипаж. Дверца распахнулась, и на серую брусчатку площади вышел тот, кого Николай хотел бы видеть меньше всего - граф Стевен-Штейнгель собственной персоной.

- Господин капитан, Вы спасли мне жизнь.

- Прошу извинить. Если бы я сразу узнал, с кем имею дело, я ни за что бы не позволил себе вмешаться в развлечения столь сиятельной особы, граф.

- Я понимаю Ваш сарказм, но прошу Вас выслушать меня.

- Сожалею, но на это у меня нет ни минуты времени.

- Господин капитан...

- Оставьте свою благодарность при себе, граф. Мне она ни к чему. - бросил через плечо Николай, разворачиваясь, чтобы обойти Стевен-Штейнгеля. Ему удалось сделать два шага в молчании, и кавторанг уже надеялся, что тягостная встреча подошла к концу.

- Господин Маштаков, я не такая свинья, каковой Вы меня видите.

И тут вдруг Николая понесло. Он уже испытывал бешенство в разговоре с графом сразу после дуэли, и тогда едва смог сдержаться, но теперь десятикратно сильнейшее чувство толкнулось ему в грудь. Черт с ней, с Валерией, к ней Николай давно уже не испытывал ничего, кроме легкой гадливости, но этот... Эта дрянь, возомнившая себя мужчиной... Сопротивляться охватившему его порыву кавторанг не мог, он развернулся и сделал шаг к Стевен-Штейнгелю:

- Не такая?! Граф, а кем еще можно считать человека, спрятавшегося за женщину? Уклонившегося от честного поединка?! И после всего этого еще имеющего наглость искать разговора со мной?!!

Граф побледнел, каждая фраза Николая пощечиной ложилась на его лицо. Николай ожидал взрыва, но вместо этого Стевен-Штейнгель вдруг негромко сказал:

- Капитан, с двадцати метров я кладу в медный пятак пять пуль из шести.

- Что?!!

- Двадцать метров. Медный пятак. Пять из шести.

- Какое это...

- Я полагаю, вот это - Стевен-Штейнгель элегантным жестом указал на здание банка:

- Может служить некоторым подтверждением моих слов.

Вдруг, как-то враз, смысл сказанного графом прорвался сквозь пелену ярости, охватившей Николая. Монетка на двадцати шагах... не шагах даже - метрах... это мастерство, каковым Николай никогда и не надеялся обладать. И ведь действительно - на крыльце граф показал себя великолепным стрелком, с легкостью попав бегущему человеку в ногу: обездвижив его, но не потревожив при этом артерии, чтобы налетчик не истек кровью. А выстрел навскидку, когда пуля высекла искру в десяти сантиметрах от рванувшейся к браунингу руке бандита?

"Он ведь был один там, когда все началось, один против всей банды" - запоздало сообразил Николай. Но, пока они с приставом шли в кабинет управляющего, кавторанг насчитал по меньшей мере четыре прикрытых тряпками трупа при одном раненном - а граф не получил и царапины. На такое был способен только Мастер, стрелок от Бога...

...которому совершенно незачем опасаться дуэли на пистолетах с каким-то там кавторангом, едва ли помнящим, с какой стороны берутся за револьвер.

Но тогда... какого черта?! Бешенство схлынуло так же неожиданно, как и накатило, и Николай почувствовал слабый интерес.

- Господин капитан, как Вы смотрите на то, чтобы пропустить по стаканчику? Честное слово, пересохло в горле от этих перипетий...

- С Вами?

Граф тяжело вздохнул.

- Хорошо. Давайте тогда пройдемся немного - и позвольте мне наконец объясниться.

Но Николай и сам чувствовал, что после "перипетий" стаканчик был бы очень кстати.

- Ладно, давайте заглянем куда-нибудь

- Отлично! Прошу в экипаж.

Поездка протекала в молчании и не затянулась - через две улицы графская карета остановилась у небольшого заведения, в котором Николай ранее не бывал. И вскоре они сидели лицом к лицу в кабинке, разделенные небольшим столом с белоснежной скатертью, пузатенькой бутылочкой коньяка, блюдом с многочисленными желто-белыми сырами и хрустальной вазочкой с аккуратнейше нашинкованными дольками лимона. Офицеры молча выпили по глотку - без тостов и не чокаясь.

- Николай Филиппович, я должен кое-что сделать. Но перед этим необходимо объяснить Вам мотивы моего поведения, без чего все запутается окончательно. Буду, по возможности, краток, поскольку беседа эта не доставляет Вам удовольствия, да и мне тоже.

- Так может лучше было и не начинать?

- Может и лучше, но, полагаю, я должен... Позвольте с самого начала: тогда, у Валерии, я хотел убить Вас. Это так, и я не стыжусь этого. Я был совершенно захвачен страстью, и ради женщины готов очень на многое. Вы были нестерпимы для меня как успешный соперник в любви, ревность снедала меня, и я сознательно оскорбил Вас, чтобы спровоцировать дуэль, на которой, повторяю, я собирался покончить с Вами.

Граф салютовал бокалом Николаю, и наградил себя глотком коньяка.

- Сцена вышла безобразная, а что потом - я точно не помню. Куда-то шел, где-то пил, готов был убить Вас, себя, бросившую меня Валерию, и весь мир заодно. Жил как в тумане, в ожидании неизбежного, и вдруг - мне сообщают, что суд офицерской чести признал меня потерпевшей стороной!

- Это было... Неожиданно? Какое там, к черту, "неожиданно"! Я ведь наговорил Вам с три короба мерзости при многих свидетелях, распоследнему дураку было понятно, что оскорбитель - я! В общем, от этой новости изрядная часть винных паров выветрилась из моей головы настолько, что я снова стал мыслить разумно. Кто мог сделать так, чтобы меня признали потерпевшим? Кто обладал достаточной властью над людьми, чтобы убедить свидетелей нашей ссоры в том, что белое - это зеленое? Ответ был очевиден. Я привел себя в порядок и поехал к Валерии, наплевав на все запреты: мне нужно было знать...

- Мы объяснились. Оказалось, что она играла с нами обоими, но... как Вы уже знаете ее симпатии принадлежали мне. Она чувствовала себя виноватой, что все так далеко зашло, боялась за меня и пыталась мне подыграть... А Вы... Дьявол! Вы совершенно не заслужили такого отношения, ни с моей ни с ее стороны.

- И что мне оставалось делать? Идти и требовать пересмотра суда, с тем чтобы Вас признали потерпевшим и дали право выбора оружия? Вы бы выбрали пистолеты, потому что мое мастерство с клинком общеизвестно, а умение стрелять - нет. И мне пришлось бы убить Вас на дуэли. А за что? За любовь женщины, которую она и так отдала мне? Поймите меня правильно, господин капитан. Будь между нами соперничество, я бы убил Вас не задумываясь, но штука в том, что соперничества-то никакого не было! Валерия играла с Вами, я оскорбил Вас, а теперь должен был еще и убить!

- Мысль о том, чтобы просто принести извинения, Вам, разумеется, в голову не пришла - насмешливо заметил Николай.

- Я не мог. Капитан, если бы суд признал меня оскорбителем, мне было пристойно извиниться, но как просить прощения тому, кого признали потерпевшим? Меня бы обвинили в трусости, что совершенно неприемлемо - невозмутимо ответил граф и продолжил:

- Я выбрал сабли, капитан, по одной простой причине. Я полагал, что сильно превосхожу Вас в фехтовании и смогу в поединке оцарапать Вас. Не ранить, а чуть задеть, просто чтобы кровь потекла. Затем мне достаточно было заявить о своем полном удовлетворении, на чем дуэль заканчивалась и дело было бы решено!

- Погодите, граф, что-то тут не сходится. Я же видел, как Вы стреляете, да и Вы сами только что хвастались... С тем же успехом Вы могли бы оцарапать меня и из пистолета. С ним Вы, кажется, и впрямь управляетесь неплохо.

Стевен-Штейнгель сморщился, словно от зубной боли.

- Так это из моего пистолета, который я знаю лучше, чем свои пять пальцев на правой руке. Но дуэльные -то пистолеты пристреливать запрещено! Откуда мне знать, куда из него пуля полетит? Это же чистая лотерея. А подставляться под Ваши выстрелы, пытаясь пристрелять оружие по ходу дуэли тоже глупо - я же не самоубийца все-таки. У меня не было ни малейшей причины убивать Вас, но не ценой же собственной жизни! В общем, сабли выглядели идеальным вариантом. Конечно, мог быть упрек моей репутации, общественное мнение могло выставить меня мясником, жаждущем зарезать беззащитного. Но я-то не собирался Вас резать! А по завершении дуэли Вы бы не потерпели особого урона и тогда уже никто не смог обвинить меня в излишней кровожадности.

- Тем не менее, граф, Вы нервничали.

- Да. Повторяю, что бы Вы обо мне не думали, я не настолько бессовестная скотина, чтобы не понимать всю сомнительность роли, которую мне предстояло сыграть.

- Но все пошло не по плану.

- Верно. Должен заметить, Вы с Вашей японо-черкесской задумкой были великолепны. Уже после дуэли я разобрался, что же тогда произошло. И, кстати, приложили Вы меня весьма качественно - рука только-только зажила, чтобы я мог вернуться в полк. Собственно, я и в банк-то зашел дать распоряжения перед отъездом.

- Значит, на фронт?

- Да, на фронт.

Николай откинулся на спинку мягкого диванчика, которые были тут вместо кресел.

- Хорошо. Но зачем Вы мне все это рассказали?

- Потому что я кое-что задолжал Вам. Господин капитан второго ранга, я приношу Вам свои глубочайшие извинения за оскорбления, нанесенные Вам в тот вечер. Примите мои уверения: я крайне сожалею о своем неосмотрительном поступке.

Николай смотрел на графа и впервые за долгое время перестал видеть в нем хитрого и подлого врага. Перед ним сидел заносчивый, тщеславный, самовлюбленный и дурно воспитанный мальчишка, хотя годами он не так уж сильно уступал кавторангу. И все же...

- Но почему только сейчас?

- Ну, раньше я не чувствовал себя обязанным извиняться. Я Вас оскорбил, Вы пустили мне кровь, так что все счеты между нами были улажены. И вдруг Вы спасаете мне жизнь, я становлюсь Вашим должником - должен же я хоть как-то отплатить Вам?

- Ладно. Будем считать, что отплатили и закончим на этом. Желаю Вам с госпожой Абзановой счастья - произнес Николай, едва удержавшись от того, чтобы добавить: "только вот совсем в него не верю"

- Счастья... Спасибо. Но не будет у нас с Валерией никакого счастья - огорошил кавторанга граф.

- Но... Это как?

- Да как-то так... Сам не пойму. Была страсть просто сумасшедшая, я же огнем пламенел, кроме Валерии никаких женщин не видел. Да чего я объясняю, думаю Вы и сами все понимаете - Стевен-Штейнгель отвел глаза в сторону.

- А после всего этого - бац! И перегорело все. Стало безразлично. Она-то моя, а мне...

- Но зачем Вы это мне рассказываете? Уж не думаете ли Вы...

- Не думаю! - резко перебил Николая граф:

- И в мыслях не было. К тому же я недавно видел Вас прогуливающимся в парке, в обществе очаровательной дамы, которая смотрела на Вас так, что....

Николай вопросительно поднял бровь

- Что с Вашей стороны было бы огромной ошибкой обращать внимание на кого-то еще.

- А почему я Вас не видел?

- Так Вы ни на кого внимания и не обращали - улыбнулся Стевен-Штейнгель, и вновь салютовал кавторангу коньячным бокалом

И Николай вдруг понял, что он, против воли, улыбается графу в ответ.