Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня

Идут годы, морское путешествие, зловещее предсказание

Наступила четвертая годовщина моего пребывания на острове, и я отметил ее, как и предыдущие, молясь и пребывая в душевном спокойствии. Благодаря постоянному и прилежному чтению слова Божия я стал смотреть на мир по-новому. Все мои взгляды на жизнь изменились. Теперь цивилизованный мир казался мне далеким, словно я не имел никакого отношения к нему. Он не пробуждал во мне никаких надежд, никаких желаний. Одним словом, я совершенно отдалился от него и, очевидно, должен был остаться отделенным от него навсегда. Мне казалось, что я смотрю на него так же, как, вероятно, смотрел бы на него с того света, то есть, как на место, в котором когда-то жил и которое покинул навсегда.

Самое главное, что здесь я жил вдали от всех мирских соблазнов. Я не беспокоился из-за зверя, мне ничего не надо было скрывать, у меня не было никаких честолюбивых устремлений. Мне нечего было желать, ибо теперь у меня было всё, чем мог наслаждаться. Я был хозяином всего острова и, если бы захотел, мог бы величать себя королем или императором страны, которой владел. Я мог бы выращивать столько зерна, чтобы загрузить им целые корабли, но в этом не было никакой нужды, и я сеял ровно столько, сколько требовалось для удовлетворения моих личных потребностей. В моем распоряжении было множество черепах, но я довольствовался тем, что время от времени убивал по одной. У меня было столько леса, что я мог бы построить целый флот, и столько винограда, что я мог бы производить вино или изюм в таких количествах, чтобы нагрузить ими весь этот флот.

Теперь я чувствовал себя гораздо лучше, чем на первых порах, и в физическом и в нравственном отношении. Приступая к еде, я испытывал благодарность за щедрость Провидения, позаботившегося о том, чтобы у меня была трапеза в сей пустыне. Я научился видеть положительные, а не одни отрицательные стороны той ситуации, в которой оказался, и думать о том, что у меня есть, а не о том, чего я лишен. И это порой наполняло меня невыразимой внутренней радостью. Все наши сетования по поводу того, чего у нас нет, теперь казались мне проистекающими от недостатка благодарности за то, что нам дано.

Зверь тоже начал относиться к острову как к дому и собственной территории. Наши отношения стали как-то спокойнее, потому что ни один из нас не старался удерживать другого ни с восходом луны, ни с наступлением утра. Зверь преодолел уныние и беспокойство и вновь стал бегать, выть и убивать, иногда для развлечения, иногда для пропитания. Он не покидал мою сторону острова, и я редко просыпался дальше, чем в получасе ходьбы от пещеры или же моей загородной резиденции, как я ее величал.

Я так давно жил на острове, что многие из захваченных с корабля вещей либо совсем пришли в негодность, либо их запасы уже истощились или подходили к концу.

Чернила, как я упоминал, были у меня на исходе, и я разводил их водой до тех пор, пока они не стали такими бледными, что почти не оставляли следов на бумаге. До тех пор, пока у меня было хоть слабое их подобие, я кратко описывал те дни месяца, в которые в моей жизни происходили какие-то особые события.

Одежда моя начала расползаться. Из белья у меня давно уже не оставалось ничего, кроме нескольких клетчатых рубах, которые я отыскал в матросских сундуках и берег, поскольку часто бывало так, что приходилось ходить в одной лишь рубахе. Мне очень повезло, что среди всей одежды, находившейся на борту корабля, имелось почти три дюжины рубах. Было у меня еще несколько толстых матросских роб, но в них было слишком жарко. По правде говоря, в таком жарком климате вообще нет надобности в одежде, но, несмотря на всю жару, я не мог ходить нагишом. Я не допускал даже мысли об этом, хотя находился на острове в полном одиночестве.

Причина, по которой я не мог разгуливать нагишом, заключалась в том, что я не выдерживал палящих лучей солнца. От его жара кожа у меня покрывалась волдырями, а когда я носил рубаху, то воздух под ней приходил в движение и овевал тело, благодаря чему в рубахе было в два раза прохладнее, чем без оной. В равной степени я не мог появляться на солнце без головного убора. Солнце в этих местах был таким горячим, что от его прямых лучей у меня сразу возникала невыносимая головная боль. А когда я надевал головной убор, она проходила.

Принимая во внимание все сказанное выше, я стал подумывать, каким бы образом привести в порядок те лохмотья, которые имелись в моем распоряжении и которые я именовал одеждой. Все куртки у меня износились, и теперь встал вопрос, нельзя ли переделать в куртки огромные матросские робы, используя имевшиеся у меня швейные принадлежности. И вот я принялся портняжить, чего делать не умел, и поэтому результаты моих трудов стали весьма плачевными. Впрочем, я все же обеспечил себе смену одежды, кое-как смастерив пару новых курток, которых, как я надеялся, мне должно было хватить на длительное время. О первой же попытке сшить брюки лучше не упоминать вовсе, потому что результат получился ужасный.

Я уже говорил, что хранил шкурки всех убитых мною животных. Первым делом я сшил себе из них большую шапку мехом наружу, чтобы она защищала от дождя. Она получилась настолько удачной, что я решил смастерить из того же материала и костюм, а именно, куртку и штаны. Они требовались мне не столько для тепла, сколько для защиты от солнца. Однако, должен признать, эти предметы гардероба получились у меня из рук вон плохо, ибо если я был скверным плотником, то портной из меня получился и вовсе никудышный. Впрочем, если дождь заставал меня под открытым небом, куртка и шапка, сшитые мехом наружу, помогали мне не промокнуть.

Поскольку у меня был плот, следующей моей задумкой стало путешествие вокруг острова. Однажды я уже побывал на противоположном берегу, о чем было рассказано выше, и открытия, сделанные во время того небольшого похода, настолько заинтересовали меня, что мне очень хотелось осмотреть все побережье.

И поэтому я время от времени совершал небольшие морские путешествия, но никогда не выходил далеко в море и не удалялся на большое расстояние от моей бухточки. Наконец, желая осмотреть внешние границы моего маленького королевства, я решил проплыть вокруг острова. Я отправился в это путешествие шестого ноября, в шестой год моего пребывания на острове, и экспедиция моя продлилась намного дольше, чем я предполагал. Ибо хотя сам остров не был большим, но у его восточной оконечности я обнаружил длинную гряду черных скал, которые на пару лиг выдавались в море. Часть их выступала над поверхностью моря, другие были скрыты водой. Скалы торчали из воды, точно огромные зубы, одни — острые, другие — угловатые, третьи — плоские, и если бы за этими формами скрывался какой-то смысл, то можно было бы подумать, что кто-то специально обтесал эти скалы. За ними тянулась песчаная отмель, выдававшаяся в море еще на пол-лиги, поэтому мне пришлось сделать порядочный крюк, чтобы обойти эту косу.

Мои приключения могут послужить уроком всем нетерпеливым и несведущим лоцманам. Не успел я достигнуть оконечности косы, находясь от берега всего лишь на расстоянии длины моего плота, как очутился на страшной глубине и был подхвачен мощным течением, напоминавшим поток, низвергающийся с мельничной плотины. Меня относило все дальше и дальше от берега, и я мог лишь удерживаться на краю этого течения, хотя весь день отчаянно работал веслами. Я уже прощался с жизнью. Меня ожидала верная смерть, но не в морской пучине, потому что море было довольно спокойным, а от голода.

У меня была с собой кое-какая провизия, но что значила эта малость, если меня уносило в безбрежный океан, где, по меньшей мере на тысячу лиг впереди, нет ни единой полоски суши?

Между тем я оказался между двух мощных течений: тем, которое проходило южнее косы и уносило меня в океан, и тем, что проходило примерно в лиге к северу от нее и было направлено к острову. По крайней мере, я заметил, что вода стала спокойнее и течение ослабело. При благоприятном бризе, дувшем со стороны моря, я продолжал грести к острову, но приближался к нему совсем не так резво, как меня относило от него.

На четвертый день путешествия, около четырех часов пополудни, работая веслом в лиге от острова, я обнаружил, что гряда скал, виновница моих злоключений, тянувшаяся в южном направлении и в том же направлении отбрасывавшая течение, порождает другое встречное течение в северном направлении. Я попал в это течение, потащившее меня на северо-запад, и приблизительно через час оказался на расстоянии мили от берега, а поскольку море было спокойным, то вскоре я причалил к острову.

Едва ступив на берег, я упал на колени и возблагодарил Господа за свое спасение. Подкрепившись прихваченной с собой едой, я завел плот в высмотренную мной маленькую бухточку, сплошь укрытую деревьями, и улегся спать, совершенно обессилев от усталости и тяжелой физической работы.

Я оказался в весьма затруднительном положении, не зная, как теперь вернуться домой на плоту. Натерпевшись страха и обогатившись опытом, я понимал, что о возвращении в обход косы не могло быть и речи. Что подстерегало меня на другой, то есть западной оконечности острова, я не знал, и у меня не было ни малейшего желания вновь подвергать себя риску. Поэтому на следующее утро я решил пройти вдоль берега в западном направлении и поискать бухточку, где можно было бы спокойно оставить плот на случай, если он мне понадобится. Пройдя мили три, я обнаружил очень удобную бухточку для плота, в которой он и остался, словно в специально предназначенном для него маленьком доке. Убедившись, что плот надежно закреплен, я выбрался на берег, чтобы осмотреться и определить, где именно я нахожусь.

Оказалось, что я был совсем близко от того места, где побывал в тот раз, когда приходил на эту сторону острова пешком. Поэтому, взяв с собой с плота только ружье, я пустился в путь. После такого морского путешествия пеший поход показался мне весьма легким, и к вечеру я дошел до моей старой беседки, благополучно дожидавшейся моего возвращения. Я всегда поддерживал ее в полном порядке, относясь к ней как к загородному дому.

Перебравшись через изгородь, я улегся в тени, чтобы дать отдых уставшим ногам, и уснул. Но представьте, каково же было мое изумление, когда я был разбужен голосом, несколько раз окликнувшим меня по имени: «Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Где ты, Робин Крузо? Где ты?»

Измученный с утра греблей, а после полудня — ходьбой, я спал таким крепким сном, что не сразу пришел в себя. И мне показалось, что я слышу этот голос во сне. Однако голос настойчиво повторял: «Робин Крузо, Робин Крузо», и когда я, наконец, окончательно проснулся, то сильно испугался. Впрочем, открыв глаза, я увидел на ограде своего Попку и сразу же догадался, что голос принадлежал ему: именно таким жалобным тоном я часто повторял эту фразу, и он ее запомнил.

«Робин Крузо, — повторил он. — Вот ты где. — А потом, совершенно неожиданно, он произнес слова, которым я его не учил, и от этих слов по моей спине пробежали мурашки, словно я почувствовал дыхание студеных английских морей: — Тебя убьют, Робин Крузо».

Признаюсь, в первые мгновения, оправляясь от неожиданности и радуясь, что впервые за шесть долгих лет услышал собственное имя, я не задумался над смыслом того, что произнес мой маленький Попка. Я знал все слова, которым его научил, и недоумевал, кто мог научить моего попугая таким речам, для чего и когда.

«Робин Крузо! Робин Крузо! — верещал он. — Они придут, чтобы убить тебя и съесть твое мясо. Зверь тебя не спасет, Робин Крузо. Твоя душа станет добычей Великого Спящего! Йа! Йа!»

При этом Попка совсем обезумел, как будто перед его глазами стояло какое-то ужасное видение, которое невозможно было стереть из памяти. Было время, когда я думал, что сам сойду с ума на этом острове. Сидя на ограде, попугай дрожал, словно от холода, и издавал разнообразные резкие звуки и шумы, лишенные смысла. Однако, приглядываясь и прислушиваясь к ним, я уловил определенную закономерность и понял, что птица говорит на неизвестном мне языке… а Попка вновь и вновь твердил одно и то же, словно повторял заклинание или молитву. И, слушая его, я чувствовал, как нарастает боль в голове и ушах. Подобно тому, как ведут себя люди, знающие, что от близкого пушечного выстрела из ушей может пойти кровь, так и от Попкиных воплей мне хотелось отпрянуть назад и заткнуть уши, хотя крики его были чуть громче обычных. Внутри меня заворчал зверь, также пришедший в ярость от слов Попки.

А затем Попка застыл на месте и замертво рухнул на землю. Из глаз и клюва у него текла кровь, как это порой бывает с людьми и животными, к которым внезапно подкралась смерть.