журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г.

Татьяна Мушат СКАЗКА ДЛЯ ТРЕХЛЕТНЕГО ВНУКА

Жил-был однажды мальчик. Он очень хотел летать. Хотел сверху посмотреть, как все красиво. Но он не умел летать. Он умел бегать, прыгать, даже через веревочку, как большие девочки, а вот летать не мог.

Он видел, что многие летают. Бабочки, например. Как-то раз поймал мальчик красивую красно-желто-черную бабочку и попросил, чтобы она повозила его на своих больших крылышках. Бабочка согласилась. Она была очень добрая. Но не успел мальчик забраться к ней на крылья, как вся пыльца с крылышек осыпалась, и бабочка не смогла даже взлететь.

— Отнеси меня на травку, — попросила она. — А я скажу, кто может тебе помочь. Попроси стрекозу. У нее крылья больше.

Поймал мальчик стрекозу. Крылья у нее были большие, прозрачные, жесткие и, наверное, сильные. И попросил ее, чтобы та повозила его на своих крыльях. Но не успел он забраться на них, как одно крыло хрустнуло и поломалось. Стрекоза взглянула на мальчика, не оборачиваясь, потому что она могла смотреть вокруг, не оборачиваясь, и сказала:

— Трудно помочь твоему горю, но я хочу, чтобы ты отнес меня вон к тому красивому цветку. Может, он меня вылечит. А ты к птице ступай со своей просьбой.

Не мог мальчик поймать птицу. Как ни старался, не получалось. Он даже научился просыпаться и вставать рано-рано и выходить из дома, когда на траве еще лежит блестящая роса и все птицы вокруг громко поют, радуясь солнцу. И вот однажды к нему подлетела очень красивая птичка с красной грудкой и спросила, почему он такой грустный, когда вокруг так весело.

— Потому, что я хочу летать, как ты.

— Ты не можешь. У тебя нет крыльев.

— А ты повози Меня на своих крыльях, пожалуйста.

— Нет, нет, ты очень тяжелый... Ты сделаешь мне больно, не нарочно, конечно. Но постой, постой... Я слышала, что люди могут научиться летать. Да, я определенно слышала это... У людей нет крыльев, но у них есть большой ум. Они могут всему научиться. Или придумать что-нибудь интересное. Разве ты не видел громадных железных птиц, которых придумал человек? Вот я, как ни стараюсь, не понимаю, почему они летают — крыльями не машут, а летят. А человек понимает. Потому что у него есть большой ум... И у тебя есть ум, хоть и нет крыльев. Учись и всему научишься... даже летать. Конечно, даже летать... А земля сверху такая красивая...

Старый седой Алтай был совсем старый. Он уже разлюбил суету и шум и стоял, суровый и одинокий, посыпанный снегом и удрученный думами. Две его дочки — Бия и Катунь — убежали из отчего дома, но им стало тяжело жить поодиночке, и они слились в могучую реку Обь. Обь, хоть и была могучая, тоже скучала одна и расселила на своем берегу город. Вот это и есть мой Город.

У Города не было далекого прошлого. Он не стоял на больших караванных путях. Оковы декабристов не бряцали по его трактам. Да и телячьи вагоны с заключенными проходили мимо, заворачивая, в основном, в Казахстан. Его время пришло во Вторую мировую. Здесь разместился интеллект страны. Правда, после войны интеллект потянулся обратно, по столицам, но кое-что от него осталось.

Нас приняли в институт, которого еще, по настоящему-то, и не было, и сказали: „Вот, стройте себе институт и учитесь в нем. Не забудьте, вас ждут в колхозах. И забудьте про развлечения — только в свободное время". Учителя приходили на занятия прямо из цехов, со строек и с полигонов в куртках, заляпанных машинным маслом, в сапогах с пылью новых дорог. Пожилым майорам, усталым от строевой службы, впервые приходилось с мелом в руках разбираться в схемах станций наведения.

Сложно молодому понять, что он несчастен или обделен, когда он счастлив уже тем, что молод. Потому так прекрасна молодость. И так опасна.

Тоскливо пахла вечерняя полынь. Хотелось домой, в тепло, и жареной картошки. Правда, молоко с хлебом, которое нам привозили к ужину, было

тоже совсем не плохо, да и колхозный сарай с нарами, куда несколько дней назад поселили нашу студенческую группу, уже успел стать чем-то вроде дома.

Хуже было с руками. Ладошки опухли и кровоточили. Ногти пообломались, а стричь их было очень больно, потому что пальцы тоже опухли. Нас поставили на легкую женскую работу. Каждый день, с утра и до сумерек мы вручную убирали просо. Совсем вручную. Даже без серпов. Мы вставали в ряд и шли шаг за шагом, каждый по своей дорожке, выдирая с корнями стебли и складывая их в небольшие снопики. Бескрайнее просяное поле постепенно лысело, просвечивая черным. К вечеру начинало ломить спину, но больше всего болели руки. Кто-то догадался обматывать их тряпками или надевать на руки носки.

День ото дня все раньше подкрадывались сумерки, укорачивая рабочее время и принося с собой тоскливый запах полыни.

В первые же дни было решено сделать для деревенских концерт. Репетировали вечерами. И это было очень кстати, потому что помогало забыть, что ноет спина и некуда пристроить отяжелевшие руки. В нашей студенческой группе был свой дирижер, он же аккомпаниатор. Но как аккомпаниатор-пианист он оказался не у дел по причине отсутствия в деревне инструмента, и хор решил петь а-капелла.

Один парень и я не умели петь а-капелла. По правде говоря, мы не умели петь никак, и все портили. Наконец, дирижер выгнал нас из хора. Песни, помаленьку, начали складываться. А мы сидели в уголке за большой русской печкой, протопленной еще по утру, но все еще хранившей застарелый хлебный дух и тепло, и грустили, хоть и старались не показать этого. Очень одиноко было сидеть за печкой и чувствовать себя оторванным от поющих, а заодно и от дома и, вообще, от всего мира. И совсем еще малознакомый парень пришел к нам за печку и дал самое вкусное, что у него нашлось — зубчик чеснока. Конфет не было на сотни миль в округе.

Старый колхозный клуб едва вместил желающих посмотреть концерт студентов. Единственная маленькая лампочка выхватывала лица только сидящих под ней, прятала в темноте бревенчатые стены клуба и делала темноту еще темнее.

Это было очень давно, еще в дотелевизионную эру. Слушатели сидели в шубах и шапках. Они тихо сидели и терпеливо ждали чуда. Им многое пришлось повидать в жизни и все пережить, но никогда еще не доводилось им увидеть чуда. В их деревне чудес не бывало. А уехать из деревни и посмотреть, что творится в других местах, они не имели права.

Тогда, много лет назад, чудом для них были мы — молодые парни и девушки, поющие о счастливом будущем в этом нетопленном, темном клубе, затерянном Богом и людьми в безразлично злобном мире, лишенном чудес.

Старенькая динамомашина надсадно тянула бесконечный ремень. Тусклая лампочка под крышей очерчивала обитаемое пространство, огораживая его чернотой сентябрьской ночи. Колхозный ток — дощатая крыша на четырех столбах — стоял посреди поля между небом и землей. Мохнатые холодные звезды лезли через щели в крыше, а, заодно, и со всех четырех сторон. Чуть подмораживало.

Нас на току было четверо. Работали парами по часу на клейтоне — провеивали зерно. Один крутил ручку, другой засыпал зерно. Чистое зерно тонкой струйкой сочилось в небольшую кучку, а гора непровеянного не убавлялась. Плица с хрустом вонзалась в гору, но стоило поднять плицу, как в образовавшуюся ямку быстро натекало еще больше, чем было.

Ночь, сопровождаемая всхлипами старой техники, тянулась бесконечно. Вдруг все стихло. Сломался движок. Тьма вползла под крышу. В ожидании неизвестно чего мы легли на уже холодное зерно. Лежать становилось мучением. А если уйти, то, пожалуй, не засчитают трудодень. Значит, работать? Ну и черт с ними, с трудоднями. Нам все равно никто ничего не платит!

Первой пошла самая маленькая из нас. Визгливо шумно заработал впотьмах клейтон. Мы не видели ее. Мы не смотрели друг на друга. Но завтра будет день, завтра обязательно будет день, и кто-то обязательно заглянет мне в глаза. Значит, работать.

— Слава, Славочка! Ну помоги! Слава!

— А самолет летит

Да все кругом, кругом,

А в нем летчик сидит

Да с золотым зубом.

— Славка!

— С золотым зубом

Да мне не парочка,

Он — кулацкий сын,

Я — пролетарочка.

— Да ты что, не слышишь, что ли? Славка!

— Ну, чего вам?

— Иди сюда, мы не знаем, что делать.

— Вы что, сдурели? Вы же, поди, голые?

— Ну и что? Здесь ничего не видно — темно и пар. Где воду брать? Куда лить? Иди, покажи, а?

— Ну, черт с вами. Только, чур, не визжать и с дороги уйдите.

Баня по-черному таила свои секреты. Надо было суметь остаться чистым и не собрать банным веником всю сажу, которая свисала с потолка жирными нитями. Надо было постараться не задохнуться мокрой гарью. Или, хотя бы, просто набрать воды из кадки ковшом с накалившейся ручкой.

Мы звали на помощь, скорее чтобы убедиться, что мир снаружи еще существует, и что Славка, самый флегматичный парень из группы, живой и невредимый сидит там, где его оставили — на порожке предбанника, и, вообще, все на своих местах, хотя и не видно ничего в мокром, угарном пару ночной деревенской бани.

— А вот слабо тебе пойти в магазин и купить бутылку?

— Да ничего не слабо.

— Слабо, слабо, точно знаю.

— Ну хочешь, сегодня же и пойду?

— Давай, давай...

И вот он, я и свидетели спора идем в сельпо за водкой. Прилавок деревенского магазина, может, и не был многоцветен, но завораживал сочетаниями: мыло, селедка, водка, спички, папиросы Беломор, валенки, мужские трусы, книги. Шло то далекое, почти легендарное время, когда водку можно было спокойно купить в магазине за рубль шестьдесят две. Не в длинной очереди по талонам, не у ночного таксиста из багажника, а просто в сельпо.

И когда мы вывалились толпой на высокое магазинное крылечко, зажимая в еще холодных от страха и смущения руках приобретенную бутылку, следом за нами размеренным шагом вышел деревенский парень с бутылкой, открыл ее тут же, на крылечке, стукнув ладонью по дну, запрокинул голову, задрал бутылку, вылил в себя всю водку, не прерываясь, выбросил пустую бутылку через плечо, не оборачиваясь, тем же размеренным шагом спустился с крыльца и ушел.

Наше учение только начиналось. Этот наглядный урок казался верхом совершенства.

Это была еще не любовь, но что-то очень похожее на нее. Стоял погожий день поздней осени. Неряшливые мокрые поля ждали снега, а вместо него выглянуло солнце, окрасив все вокруг неожиданной радостью. Темно-синие рваные тучи засветились нежно-розовым. Пролетели утки запоздалым, нестройным караваном, все время сбиваясь в кучку.

Мы копнили солому. Надо было собрать небольшой стог, потом парень, самый ловкий и умелый, забирался наверх, а каждый из нас подавал ему солому на вилах. Он ее раскладывал, как надо, уминал, вершил стог и скатывался с него на зависть нам. Так вот, вопреки всякой очередности, солому парень брал первой у нее, и каждый раз первой у нее. И если разрешал покататься с еще незавершенного стога, то, прежде всего, разрешал ей.

Да, это было очень похоже на любовь.

Все, как по правде

Ни до, ни после я не бегала так быстро. Мы давно уже свернули с дороги. Ночь была лунной — на дороге, как на ладони. Поля, перелески, опять поля, какие-то кусты, похоже, малина... Я бы давно свалилась, если бы кто-нибудь из парней не хватал меня время от времени за руку и не тащил за собой. Наконец, и парни выдохлись. Мы все свалились ничком в какие-то поросшие травой кочки, боясь пошевелиться, чтобы не выдать себя. Покров, сплетенный из лунных бликов и длинных теней, был явно ненадежным.

А началось все так спокойно. В деревне были танцы. Пошли и мы. Танцы как танцы — гармонист играет, девчата танцуют, парни стоят. То ли наши парни неудачно пригласили кого-то из деревенских девчат, то ли деревенские — наших, не знаю, но все случилось очень быстро, и я услыхала: „Бежим!“ И мы побежали.

Хорошо, что убежали, и что спрятались — хорошо. А потом еще долго лежали, прислушиваясь к ночным шорохам. Луна обманным светом заливала поля. Холодало. Видно, к рассвету. Страх еще жил клубочком где-то в пупке. Что ни говори, а, и правда, страшно, когда за тобой гонятся. Да еще с ножом. Но не лежать же здесь до зари... Пора уходить.

Лекцию конспектировали только двое-трое сидящих за первым столом. В общем-то, этого было вполне достаточно для истории и для экзаменов. Преподаватель очень оживленно что-то бубнил себе под нос, время от времени оборачиваясь лицом к аудитории, а, в основном, стоял к ней затылком и рисовал картинки непосредственно перед собой, потом все стирал, отступал на шаг вправо или влево и начинал рисовать снова прямо перед собой, затем опять стирал и так далее. В результате, желающим смотреть и слушать всегда были видны чистая часть доски и затылок обращающегося к ней лектора.

Но аудитория не скучала. Ее захлестывала морская стихия. Вокруг тонули и всплывали корабли величиной в одну, две, три и четыре клеточки. Морской бой кипел страстями. Жалко, но нам никто не объяснил тогда, да, может, тогда бы мы и не поняли этого, что роторы и дивиргенции, возникшие в разгоряченном мозгу Максвелла, это тоже страсти, потому что, может, и нет никаких роторов в природе, а есть только жгучее желание объяснить ее сложности. Правда, если „приравнять к нулю“, как предложил наш майор на своей лекции, то, может, все и образуется.

Парни держались стайкой. Предстоял медосмотр перед обязательной военной службой. Никому не хотелось идти к врачу первым, хоть это и был всего лишь окулист.

И вот в эту минутку затишья с улицы прибежал опоздавший — высокий, красивый парень, начисто лишенный чувства юмора.

— А что, пора идти?

— Конечно, только ты остался. Мы уже все были.

— Раздеваться?

— Да, совсем. И трусы снимать.

Не заподозрив подвоха, парень разделся и в чем мать родила зашел в кабинет к окулисту — женщине.

— В чем проблема? — спросила она, не подняв глаз от стола и не заметив, как застыли руки медсестры, перебиравшей картотеку.

— Ни в чем, — резво ответил парень.

И тут врач взглянула на него. Ее лицо перекосилось то ли от гнева, то ли от смеха, но дальше слов: „Безобразие! Безобразие!"— свидетели не стали слушать. Мало ли как обернется дело. Все передвинулись к соседней двери с надписью „Дерматолог".

Зал взорвался аплодисментами, и певцу пришлось повторить этот вальс несколько раз. В то время слушателей не баловали музыкой. Эфир был по-прежнему чист, как поцелуй ребенка — ни битлов, ни бардов, никого, кроме признанных классиков.

— Ребята, вы хоть понимаете, что вы поете? — спросили в Обкоме культуры.

— Да, конечно, почему же... Хотя, собственно,...

— Вы понимаете, что вы поете эротику?

— Не может быть!? А что это?

— Не ломайте дурочку. Песня не пойдет.

Институтский оркестр готовился к Московскому фестивалю молодежи. С точки зрения исполнителей и преданных слушателей самодеятельная песня была коронным номером. Может, они и были правы, наверное даже, были, но на фестиваль поехали представители Обкома культуры.

Шел конец марта и зачет по лыжам. Снег уже сильно подтаял, осел, почернел, кое-где на кочках просвечивала земля. Томительный запах талого снега и прелых листьев забирал последние силы.

Снег налипал на деревянные лыжи, до которых никогда не дотрагивалась ни одна мазь, лыжи намокли и гирями висели на ногах. Трехкилометровая дистанция казалась убийственной. Мне казалось, что я бегу, но получалось,

как во сне, — бежишь и ни с места. Как бы я ни старалась, бабуля, которая торопко шла по тропинке рядом, все время опережала меня. Тропинка и лыжня то сходились, то расходились, но бабуля всегда была впереди.

— Да что ж ты, дитятко, так распалилась-то. Ты сбрось-ка деревяшки да и беги напрямки.

А тут еще и лошадь с санями проехала, окончательно испортив лыжню. Хорошо бы напрямки... Так зачет же...

— Прохор, давай! Давай, Прохор! Поливай их! Дава-а-а-й!

Зал ревел от соучастия и восторга. По баскетбольному полю носилась девчонка — плоская, длиннорукая, быстрая, хваткая, ну чистый Прохор-шустряк на какой-нибудь пивной точке, например. Только здесь в дефиците был мяч, не пиво, и она, Прохор, распасовывала его так толково и красиво, что все невольно болели за ее команду, хотя ее команда была нашим противником в сегодняшней игре Новосибирск—Ташкент.

Новосибирский женский баскетбол вошел в Высшую лигу с институтского двора. Не сразу, конечно. В наше время все только начиналось — любимый тренер, друзья-болельщики, неогороженная площадка, бесконечные вечера, переходящие в ночь со светлым, слегка подсиненным небом, и мяч висит в нем, как черная луна. А желтую луну почти и не видно, как, порой, в яркий солнечный день, когда она выходит на небосклон, перепутав свое расписание. Большие победы, их горечь, тяжесть, слава — все это еще ждало впереди.

А теперь вот — институтская команда в Высшей лиге, мы — уже в болельщиках, вокруг, по-прежнему, друзья, и все молоды, как когда-то. И, как когда-то, бескорыстна любовь к спорту. Пусть продлятся эти мгновения...

— Прохор! Дава-а-а-й!

Давай представим, что твой дед был принцем, а я — принцессой. И мы нашли друг друга. И у нас была свадьба. А тебя еще не было, совсем нигде не было, даже в воздухе. Ты уж прости, пожалуйста.

Я — белое платье, осиная талия, голые руки, глубокое декольте, прическа от парикмахера.

Он — темный костюм, белая рубашка, темный галстук, прямой взгляд мужчины, решившегося на подвиг или на плаху.

Все вокруг кричат: „Горько! Горько!", — заставляя целоваться на виду у всех. Прекрасная музыка то возносит к небесам, то осторожно опускает на землю, а потом еще дарит танцы. Вокруг опять кричат: „Горько!", потому что вокруг друзья и им нравится смотреть на нас, целующихся.

Но все в природе идет своим чередом. Пришел и рассвет, и загасил праздник. Начиналась нормальная жизнь — труд, преодоление, общение, недоговоренности, нечастые праздники, частые будни. Насколько бы нам было легче тогда, если бы мы знали, что у нас будешь ты, наш милый малыш, которому так интересно слушать о том, что с нами было. Все, что было — это путь к тебе.

Жил-был однажды мальчик. Он очень хотел знать, как это так удивительно устроено все вокруг. Почему, например, камень летит-летит, а потом падает? А солнце висит на небе целый день и не падает, но к ночи куда-то уходит. Почему так умно двигаются его собственные ноги и руки — бегут, куда надо, берут, что надо и крепко держат? Да мало ли вопросов вокруг? Одни сплошные вопросы...

И вот решил мальчик учиться, чтобы разобраться со всем этим. Подрос он и поехал в Москву-столицу, сдал все экзамены на „отлично", а его в Университет не приняли. Вот идет он грустный-прегрустный по красивой аллее большого парка, а навстречу ему, откуда ни возьмись, маленький такой, совсем сгорбленный дедушка. Глаза у дедушки тоже грустные, а лицо доброе. Остановился и спрашивает: „И откуда ты такой будешь, молодой человек? Из Сибири, говоришь... И мама-папа у тебя есть? Мама, говоришь... Послушай теперь, что я тебе скажу, молодой человек. Поезжай-ка ты домой, к своей маме, ей без тебя плохо. А учиться и в Сибири можно. Жизнь всему научит." Сказал все это дедушка и исчез, как его и не было.

Вернулся взрослый мальчик домой, начал учиться, работать, а заодно придумывать всякие интересные машины. Он не очень-то и придумывал, а только смотрел, как в природе устроено. Одна его машина была совсем, как паук. Она могла ходить по земле и по стенке, и по потолку, и как паук муху, держала в своих „лапах “ металлический шарик и быстро-быстро стачивала его своими стальными зубами.

Вырос мальчик во взрослого мужчину. Очень изменился. А мир вокруг как был, так и остался из одних вопросов. Почему, например, человек должен стариться? Так хорошо быть всегда молодым...