журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г.

ПОПЫТКА АВТОБИОГРАФИИ

Время от времени мы все пишем свои автобиографии. И надо отметить, жанр этот трудный. Что о себе напишешь?.. Ну, родился, ну, женился, ну, устроился на работу... Нет, стоп: устроился на работу, а потом женился.

Раньше хоть на помощь приходили. Устраиваешься на работу, а тебе тут же „Анкету" с длинным перечнем вопросов. А в них полный джентльменский набор: „где", „как", „почему"?.. И отвечаешь на вопросы бодренько: „не был, нет, не привлекался"! А сейчас, отменили анкеты напрочь! Ну, раз нет „Анкеты", сам мысленно ставлю перед собою вопросы и, что характерно, сам на них отвечаю.

Родился я 5-го апреля 1931 года в Одессе. Но этот черноморский город был только фактом моего рождения. Половину жизни (меньшую, но достаточно длинную!) — с 1934 по 1951 годы — я прожил с родителями в Карелии, куда судьба зэковская забросила моего отца. „С родителями" — слишком громко сказано: в 1941 году отец ушел добровольцем на фронт и в 1942 году погиб под Смоленском, обманув тем самым Всесоюзного старосту Михаила Ивановича Калинина. Михаил Ваныч начертал на его послании в Кремль: „Досидит после победы над фашизмом!" Досиживать не пришлось...

Отца, под фамилией Кучаев, я вывел в двух книжках: „Шляхами вийны", которая вышла в издательстве „Веселка", и „Рядовые военного детства" (издательство „Таврия").

Замечу, Кучаев вовсе не вымышленная фамилия. Это был его псевдоним со времен Гражданской кровавой бойни.

Большую часть своей жизни я прожил в Севастополе. Теперь этот факт моей биографии изменить невозможно, — годы хоть и скачут нынче с какой-то бешеной скоростью, но финиш, — смотрите год моего рождения! — близко и надо поторапливаться, еще столько книг не написано!

В Севастополе я живу безвылазно вот уже почти сорок лет, (если не считать кратковременные поездки в южные санатории послеинфарктного профиля и в Арктику для расширения своих познаний по географии!), вправе сказать: я — севастополец!

И об этом я написал в своей самой первой книжке „Они зажигают огни“, выпущенной Крымиздатом в 1962 году.

„Они... огни“. .. Какое паршивое рифмованное название! А когда-то нравилось...

Прежде чем документальная повесть вышла отдельной книжкой, она под названием „О городе моем и о друзьях-товарищах“ была опубликована в последнем сдвоенном альманахе „Крым“ в 1961 году.

Повесть (увы, впервые за все годы моего существования!) была прочитана литературоведом и редактором альманаха Владимиром Семеновичем Вихровым с невероятной скоростью (на третий день!), и тут же была сдана в печать.

От великой радости я считаю Владимира Вихрова своим первым литературным наставником.

— Интересно, —задаю вопрос сам себе, — наставником был Вихров, а кого бы ты выбрал в Учителя?

Я бы, конечно, мог назвать Александра Пушкина с Михаилом Лермонтовым, — звучит солидно! Или Рабле с Ильфом и Петровым! Так же — Антона Чехова и Максима Горького. (Список длинен!). Всех, кого я назвал и не назвал, — боготворил. Но, надо признаться, они мне не только не помогли, они мне мешали. Да, да, мешали! Они своими сочинениями щелкали меня по носу, — а он у меня не маленький! — и приговаривали: не пиши плохо, не пиши скучно и нудно! Дотягивай до нашего уровня!

Но поскольку, а понял я это сразу, до их уровня дотянуться невозможно, я... бросил писать вообще. Назло классикам!

И если б не „зануда Вихров“, как любя называла его крымская писательница Мария Глушко, так бы и не начал больше. Но, умудренный жизнью в литературе, Владимир Вихров посоветовал:

— Писать, брат, нужно не на уровне классиков, а на своем. Попробуй!

И я попробовал, написал на своем уровне несколько десятков книг самого широкого профиля: от документальных до художественных. Но больше всего — краеведческих.

Если я своим наставником числю Владимира Вихрова, то первым литературным учителем был Серега Тихомиров. Именно Серега, а не Сергей! Потому, что свои литуроки он вел на крышах теплушек, — в те жестокие военные 1942—1943 годы крыши товарных и пассажирских вагонов были основным средством нашего передвижения! — и „пахан“ Серега Тихомиров, как и я „шкет“, изучал шероховатости земли.

Об этом времени я написал повесть „Рядовые военного детства". Печатали меня на разных языках: русском, украинском, узбекском, якутском, чувашском, английском, французском и на других языках бывшего СССР и не бывшего мира.

И в разных издательствах: в крымской „Таврии" и в киевской „Веселке", российской „Молодой гвардии" и в узбекской „Еш гвардии"...

Повести, очерки и рассказы — самые разномастные. И возникает вопрос: „Какова же основная тематика моих усилий?“

Самому интересно знать! Но, поднатужась, ответил бы так: в основе всего, что я пишу, лежит собственная биография. И эта биография присутствует не только в документальных книжках, но и в художественных.

Последний вопрос воображаемой „Анкеты":

„Не можете ли вы сообщить какой-нибудь запомнившийся вам жизненный эпизод, ставший для вас поворотным в литературной судьбе?“

Могу. Было это давным-давно, в те годы сотрудничал только в городской газете. Тогда-то я написал очень короткий рассказ „Вечный огонь", и его газета напечатала, сократив при этом две последние строчки.

Увидел „куцый" рассказ напечатанным и мне стало грустно. Пошел выяснять отношения с заведующим отделом культуры. Между прочим, уважаемым мной человеком.

— Зачем же вы сократили две последние строчки?

— Считаю, что они лишние. Не несут смысловой нагрузки.

— Ведь исчезла музыка!

— Какая еще может быть музыка в рассказе? Что это, — нотный лист?

Крыть было нечем: слаб оказался словарный запас. Молча перепечатал рассказ и послал его в Киев, — там объявили республиканский конкурс короткого рассказа.

Признаться, не так обрадовался тому, что рассказ получил первую премию, хотя и безмерно рад был, а тому, что известный прозаик, автор читаемого в то время (да и сейчас!) романа „И один в поле воин“ Юрий Дольд-Михайлик получил вторую. Представляете себе: я — первую, а он — вторую! Наоборот, и то было бы здорово, а тут... Могу, значит.

И стал я писать свою первую книжку. И не писать уже не мог.

ТРИ МИНУТЫ ВОЙНЫ

Но я буду писать о нем как о живом.

В суровый 1942 год, когда у стен Севастополя насмерть стояли матросы и солдаты, защищая свой город, смелостью и храбростью мало кого можно было удивить. И в то время во многих советских и зарубежных газетах появился фотоснимок: „Гибель фашистского стервятника".

Сюжет снимка прост, как правда или солдатская шинель: почти над самой землей, взрываясь и распадаясь на куски, падает вражеский самолет. Какой он марки — „юнкере" или „мессершмитт", — в ожесточении взрыва определить невозможно.

После выполнения подобного снимка остаться в живых было мудрено, — обломки должны были упасть на голову дерзкого фотокорра!

Крупный журнал Америки „Лайф“ напечатал снимок на обложке и сопроводил его текстом:

„Леди и джентльмены! Только человек со стальными нервами мог сделать такой снимок. Вы видите, как разваливается на куски фашистский бомбардировщик, вот так развалится и фашистская Германия".

Автор уникального кадра — Борис Шейнин.

Я много лет знаю, — увы, знал! — и люблю, — увы, любил! — этого человека: немножко взбалмошного, как и все евреи творческого склада, по-южному импульсивного, доброго и надежного товарища.

Он родился в Севастополе, прожил здесь почти всю жизнь, и сейчас на улицах нашего города можно видеть этого моложавого старца, — нет, теперь его можно увидеть только на фотографиях и в документальном кино времен обороны и освобождения Севастополя! — но мы же условились говорить о живом Борисе Шейнине и я больше не буду отступать от данного самому себе слова!

Севастополь вошел в его судьбу, но и он, дорогой мне Борис Григорьевич, останется навечно в истории Севастополя. Особенно — своими военными кадрами. В снимках Бориса Григорьевича Шейнина запечатлены все двести пятьдесят дней обороны города и его освобождение. А это тысячи уникальных кадров, тысячи остановленных мгновений.

В письме к Борису Шейнину Константин Симонов писал:

„Мне по душе Ваши снимки, снятые... в гуще боев. Таких снимков у Вас немало — и их я высоко ценю, хотя в них нет претензий на эпохальность... Жму руку. К. Симонов. 3.V.75 г.“

А писатель Петр Сажин как бы добавил свои строки к письму Константина Симонова. Замечу, и с Константином Симоновым, и с Петром Сажиным Борис Шейнин был знаком с военных лет, не однажды вместе попадали в смертельные переделки.

Итак — слово Петру Сажину:

„Самыми интересными, и, я не ошибусь, если скажу, — уникальными были на выставке фотографии об осажденном Севастополе. Каждый снимок из этой серии точен и правдив. Я бы еще добавил, что снимки эти были сделаны с риском для жизни и без малейшей попытки „организовать" либо насильственно остановить „мгновенье". В начале нынешнего лета (9 мая 1968 г. — М. Л.) в Севастополе, на фотовыставке фронтового фотокорреспондента Бориса Шейнина, я видел, как закаленные, прошедшие нелегкую морскую службу и с безумной отвагой сражавшиеся в обороне Одессы, Севастополя и Кавказа моряки, разглядывая снимки времен обороны Севастополя, подносили к глазам платки..."

Я наблюдал за Сажиным, у него в руках тоже был платок. И в своей книге „Севастопольская хроника, которую он тогда писал, будут примечательные строки о неистовом фоторепортере с „дерзким объективом" Борисе Шейнине.

Я прочитал множество книг об обороне и освобождении Севастополя, и почти во всех упоминается имя Бориса Шейнина, печатаются его снимки.

Маршал Георгий Жуков в своей книге „Воспоминания и размышления" поместил севастопольское фото Б. Шейнина „Моряки в обороне" и с благодарностью прислал ему свою книгу.

Бывший командующий фронтом, народный комиссар, Герой Советского Союза, — несуществующего теперь Союза! — Н. Г. Кузнецов на своей книге „Накануне" написал: „Дорогой Борис Григорьевич! На добрую память! В этой книге есть и Ваш труд, за который я искренне благодарен..."

Свою книгу „Рассказы о флоте" с дарственной надписью прислал Адмирал Флота И. С. Исаков...

Я написал о книгах тех людей, которых сейчас нет в живых. Но на книжной полке бывшего фронтового репортера — сотни книг с автографами.

Борис Шейнин провоевал с первого до последнего дня. Но мне с улыбкой сказал однажды:

— Я воевал всего три минуты!

И, видя, что я не среагировал на его слова, принимая их за очередной розыгрыш, на что он великий мастер, добавил:

— Это моя дочь подсчитала — она у меня математик. И она права: я снял девять тысяч фронтовых кадров, и если в среднем каждый кадр снят со скоростью в одну пятидесятую секунды, то, примерно, и получается три минуты войны.

Что уложилось в эти „три минуты"? Одесские баррикады 1941 года и сражающийся Севастополь, горькие минуты отступления и счастье освобождения родного города, дороги на Берлин и Знамя Победы над рейхстагом... ,,Знамя Победы"— последняя, заключительная точка, поставленная фоторепортером в своей боевой биографии. Снимок был сделан 1 мая 1945 года — Берлин еще не был взят.

Снимок этот публиковался много раз. А к двадцатилетию Победы он был напечатан вместе с письмом Бориса Шейнина в „Литературной России", — нет, нет, это была очень хорошая газета в то застоявшееся время, сейчас от той газеты осталось только название! В комментариях к письму известный писатель Василий Субботин писал:

„Я рад, что печатается здесь снимок известного и прославленного во время войны корреспондента-черноморца Б. Шейнина — снимок, сделанный на крыше рейхстага. Это очень честный и правдивый снимок, как и его письмо. Без грубой театральщины: в нем есть та будничность, та естественность и простота, натуральность, которые сами собой отметают всякую фальшь".

Высказывания Василия Субботина имеют особое значение. В своей книге „Как кончаются войны" есть у него такое замечание, — а надо заметить, книга писалась в то время, когда о многом приходилось умалчивать, и все же, все же, все же:

„Надо, наконец, прямо сказать: особенности обстановки и характер этого последнего боя были таковы, что проникнуть на Королевскую площадь с фотоаппаратом в те первые часы никто не мог. Даже командирам в те минуты было неясно, находятся ли наши в рейхстаге или нет?..“

Перечитываю сейчас книгу Василия Субботина и... улыбаюсь. Хотя, и это так, книга не для чтива, не для приятного времяпрепровождения. Но читая вот такие строки: „Эти часы — из рейхстага. В тот наипамятнейший день мне их дал Коля Беляев, комсорг 756-го. Он и его друзья нашли эти часы в сейфе, в одной из комнат рейхстага...“, я вспоминаю о другом подарке Василию Субботину, о котором не рассказано на страницах книги, о портфеле из рейхстага. О портфеле, который подарил ему Борис Шейнин. А дело было так...

— Вася! — Борис Шейнин посмотрел на распухшую противогазную сумку фронтового корреспондента, — Вася, не иначе ты там жареного поросенка спрятал? Поделись с коллегой!

Василий Субботин, — пусть его Шейнин называет Васей, а нам не положено! — улыбнулся.

— Стихи у меня там хранятся. Уже в сумке не помещаются, хотя противогаз я давно выбросил.

Мог и не говорить, у редкого бойца в сумке можно было обнаружить противогаз: у каждого — маленький склад всякой всячины!

— Вася, — проникновенно сказал Шейнин, — я знаю, ты гениальный поэт, а потому я сделаю тебе царский подарок, отберу портфель у Адольфа Гитлера и подарю тебе.

— Трепач ты, Борька...

Ничего примечательного в этом разговоре нет, если бы не одно обстоятельство: велся он на ступенях рейхстага, который еще не был взят. Рейхстаг был как слоеный пирог, немцы — наши, наши — немцы! И не поймешь, кто где! Перекинулись словечками мастера прессы, — в то время Субботин работал во фронтовой многотиражке! — согрели свои души немудреными шутками и... в бой, — рейхстаг отстреливался, рейхстаг требовал новых жертв...

В имперскую канцелярию Адольфа Гитлера Борис Шейнин ворвался одним из первых. Нет, нет, бой на этом „пятачке" не велся, — это был просто промежуточный этаж: Шейнину нужно было забраться на крышу, на которую с полотнищами уже карабкалось множество бойцов! Но, несмотря на спешку, эти поразившие его апартаменты захотелось посмотреть.

Что больше всего поразило Шейнина в имперской канцелярии Адольфа Гитлера? То, что это канцелярия самого фюрера, он узнал позже! Поразили ордена-кресты, густо рассыпанные по всему полу, да так, что тяжело было передвигаться.

Отшвыривая ногою килограммы наград, Шейнин увидел портфель. Портфель, как говорится, не имел товарного вида: серо-желтая грязь крупными комьями застыла на нем, но в тех местах, где оставались просветы, поблескивал настоящий „крокодил“. Вот тут-то Борис и вспомнил, что обещал портфель Васе Субботину, — „будет знать, как обзывать трепачом!“

Шейнин схватил портфель и чуть было не выронил его, тяжел был.

Наверное, — подумал Борис, — и он орденами набит под самую завязку?! Но нет, в портфеле орденов не было, в портфеле, завернутые в промасленную газету, лежало два кирпича. Огромных, огнеупорных кирпича.

Борис вытряхнул содержимое из портфеля, нашел какой-то плакат, завернул в него грязный портфель, — „потом отмою, кожа, что надо!"

Опускаю в рассказе целый период. Не описываю, как Борис добрался до купола рейхстага, как сфотографировал одно из красных полотнищ на продырявленной снарядами и бомбами крыше, как он с трудом отыскал свой портфель, заначенный в одной из комнат рейхстага, как отмывал его водой из прорванной трубы имперского водовода, как дарил портфель из натуральной крокодиловой кожи Васе — Василию Субботину! — но вот как Борис Шейнин через сутки попал в имперскую канцелярию вновь, расскажу более или менее подробней.

Когда Шейнину сказали, что он побывал в святая святых гитлеровского центра, побывал там, где мог находиться только фюрер со своими приближенными, он вначале не поверил, а поверив, вновь захотел побывать там, чтобы своей бессменной „Лейкой" зафиксировать свое присутствие в этом уникальном месте.

Но тут его встретило несколько „но“. Во-первых, Бориса Шейнина не хотели пускать в имперскую канцелярию Гитлера потому, что там шла опись имущества; во-вторых, — канцелярию тут же объявили секретным объектом и вход стал по особым пропускам, а в-третьих...

— Нет тут никакого Гитлера, — сказал часовой, — а раз нет, то и смотреть не на что!

Но задерживать лейтенанта солдат не стал, особенно после того, как увидел на груди у Шейнина фотоаппарат и тот „щелкнул" часового из этого аппарата. И не просто „щелкнул", а побожился, что пришлет фотки на родину, после демобилизации стража имперской канцелярии.

— Дуй до горы, лейтенант! Скажешь, имел разовый пропуск!

В канцелярии, — часовой был прав на сто процентов! — никакого Гитлера не было, вместо него на этом секретном объекте находились два майора интендантской службы и вели опись имущества. И занимались этим богоугодным делом, видно, давно.

— Часы напольные, — говорил один из майоров.

— Часы напольные, — повторял другой майор и записывал трофейным „имперским" карандашом в толстый, тоже трофейный, гроссбух.

— Статуя фарфоровая в виде голой бабы!

— .. .голой бабы, — записывал майор.

— Два слитка золота, замурованных в кирпичи.

— В какие кирпичи?! — вскрикнул Борис Шейнин.

Оба майора, как по команде, посмотрели в сторону представителя центральной прессы. Увидев лейтенантские погоны, один из майоров снисходительно пояснил:

— Понимаете, лейтенант, эти жлобы хотели нас объегорить! Понимаете, два слитка золота были замаскированы под кирпичи... Хотите сфотографировать? — майор заметил, что Борис конвульсивно дернулся. — Нет? Дело ваше. Вы еще о чем-то хотели спросить?

Да, хотел спросить. И — о многом. Но тут, — Боря Шейнин, славный и достойнейший представитель неунывающих репортеров, никогда не лезший в карман за словом, никогда не искавший этого слова в затылке... растерялся. Ни мэ, ни бэ, ни кукареку! Выпрямились мозговые извилины, заклинил поршень!

Он и сейчас начинает заикаться, вспоминая эту давнюю историю.

— Мишель, — говорит он мне, — не надо мне в личное пользование два кирпича, но на обломочек от одного я бы мог безбедно прожить всю жизнь. Как ты думаешь, мог бы?..

Интересно, хранится ли этот „золотой" портфель из канцелярии Адольфа Гитлера у Василия Субботина до сих пор?

Но вернемся к снимку „Знамя Победы". Как же все-таки удалось его сделать? Об этом он рассказал впоследствии в письме к Василию Субботину, когда тот прислал ему первое издание своей книги „Как кончаются войны":

„У Бранденбургских ворот ко мне подошел фоторепортер журнала „Огонек" и говорит: „Давай, Борька, полезем на крышу, смотри, там уже лазят какие-то солдаты." Подходя к зданию, я увидел на лестнице убитого и еще тогда подумал, какое горе — умереть в пяти метрах от победы. Так вот, добрались мы еще по горящим балкам на крышу рейхстага при помощи какого-то черного, грязного, обстрелянного солдата, и тут я увидел, что один из наших на оставшихся обломках фигур рыцарей на рейхстаге держит на небольшом древке темно-красное полотнище..."

Ну, а остальное, как говорится, было делом техники: Борис Шейнин вскинул фотоаппарат — и мгновение было остановлено.

Это был не тот флаг, не то Знамя Победы, которое хранится сейчас в музее и фотография которого вошла во все энциклопедии мира, напечатана во всех учебниках и стала хрестоматийной: над рейхстагом развевались сотни алых полотнищ, сотни больших и малых флагов, и Борис Шейнин сделал фото одного из них.

А то, музейное Знамя Победы?.. То вообще можно вычеркнуть из истории, делалось то фото, — именно, Делалось! — в то время, когда рейхстаг уже был полностью в наших руках и у подножия рейхстага стояли уже наши танки. И люди у Знамени Победы специально позировали фотокорреспонденту.

И из этого обстоятельства вытекает, что только снимок Бориса Шейнина „Знамя на куполе рейхстага" является подлинным, остальные — грубая подделка.

Из Берлина перенесемся вновь в Севастополь!

На груди у Бориса Шейнина множество наград. По ним можно изучать весь его боевой путь. А совсем недавно у него появился еще „Почетный знак ветерана 2-й Гвардейской армии".

— За что, Борис Григорьевич, вроде бы ты никакого отношения не имеешь к гвардии?

— Я тоже так думал, — ответил он, — а вот гвардейцы рассудили иначе. А дело было так...

И передо мной открылась еще одна страничка военной биографии Бориса Шейнина.

Нам приходилось видеть много снимков городов, объятых пламенем и дымом. Обычно на таком фоне кроме руин и разглядеть ничего не удается. Вот и на шейнинском снимке, кроме развалин, выбивающихся из-под дыма, вроде бы ничего не видно, и если б не подпись „Севастополь в огне", то трудно было бы вообще определить, к какому освобождаемому городу это относится.

Сделан этот снимок на подступах к Севастополю 7 мая 1944 года, то есть за два дня до освобождения города. Снимок в тот же день и час был отправлен самолетом в Москву, и на другой день газета со снимком „Севастополь в огне" была в руках у советских бойцов, стоявших у стен горящего города.

Прочитал газету „Красный флот" и Командующий артиллерией 2-й Гвардейской армии генерал-майор Иван Семенович Стрельбицкий.

Генерал даже вздрогнул, увидев в газете снимок Шейнина: сквозь дым, застилавший город, опытный глаз различил едва заметные просветления.

— Да это. же огневые точки противника! — воскликнул генерал. — Шейнина разыскать и доставить ко мне! Немедленно!

Фоторепортера нашли на Радиогорке на Северной стороне Севастополя, он через приставку фотографировал город. Когда Шейнина привели к Стрельбицкому, тот спросил, показывая на снимок в „Красном флоте":

— Много подобных? -

— Воз и маленькая тележка!

— Отлично! — воскликнул генерал. — Немедленно составьте панораму города!..

Ориентируясь по шейнинской фотопанораме, артиллерия открыла огонь.

А через сутки в Севастополь вошли наши войска и своими глазами увидели, какими точными были попадания наших снарядов.

Тогда же, в день освобождения города от фашистов, Стрельбицкий сказал:

— Трудно сказать, трудно подсчитать, сколько бойцов обязаны вам своей жизнью, но знайте и помните, ваше имя навеки будет связано с нашей гвардией. И вы — гвардеец!

В мирное время получил „Почетный знак гвардейца" Борис Шейнин и в сопроводительном письме было сказано:

...На стене в квартире у Бориса Шейнина висит старенький, потертый фотоаппарат. Висел! Сейчас фотоаппарат — экспонат музея героической обороны и освобождения Севастополя и находится на Сапун-горе! Под ним табличка: „Этим фотоаппаратом „Лейка" № 282179 лейтенант Борис Григорьевич Шейнин — фоторепортер газеты „Красный флот" — сделал около девяти тысяч кадров в период обороны Одессы, Севастополя и штурма Берлина. Негативы хранятся в Центральном музее Революции СССР в Москве".

Что и говорить, уникальная „Лейка", на которую давно посматривают служители севастопольских музеев, — дождалась она своего часа! А в свое время ее увидел американский фотокорреспондент Ричард Гопкинс.

Было это на Ялтинской конференции.

И тут я себя останавливаю и читаю газету „Известия" за 15 ноября 1991 года. Под рубрикой „Фотография с историей" (или история с фотографией), сказано о том, как капитан Самарий Гурарий, военный фотокорр „Известий" сделал фотографию на Ялтинской конференции.

„Ну и что? — скажете вы. — Разве не мог Самарий Гурарий сделать подобное фото?"

Мог, еще как мог! Но ведь дальше пишется, что Гурарий был единственным военным фотокорреспондентом на съемках.

Вот как об этом написано:

„...заходит Андрей Януарьевич Вышинский, знал меня хорошо, я ведь Сталина часто снимал: „Смотри, Самарий, ты единственный от советской прессы..."

Прочитал и думаю: как же так!? Ведь из советских фотокорреспондентов не один Самарий Гурарий освещал это событие, а, — известно точное число! — 40 (сорок) военных фотокорреспондентов, не считая иностранных и множества киногрупп! И одним из сорока был мой дорогой лейтенант, фотокорреспондент „Красного флота" Борис Шейнин. И раз мы уже коснулись Ялтинской конференции, я хочу рассказать об истории, которая произошла с Борей Шейниным, — с ним всегда что-то происходило!

На уникальную „Лейку" „положил глаз" американский фотокорреспондент Ричард Гопкинс — процветающий журналист, для которого не существовало невыполнимых желаний. Это и ежу было понятно: его отец Гарри Гопкинс — друг и советник президента США Франклина Рузвельта. Не знаю, как его отец, но сын неплохо изъяснялся по-русски:

— Борья, — это Ричард Гопкинс так называл Шейнина, — ты мне нравишься, Борья! Хочешь виски?

— Не пью, — отвечал „Борья", хотя, если честно, всегда не прочь был приложиться к рюмочке, — ты мне, Ричард, лучше устрой протекцию: хочу Черчилля с Рузвельтом щелкнуть! Поможешь?

— Это нам, что стакан водка хлопнуть! — смеялся Гопкинс. — Это нам, что два пальца, как ты выражаешься, пис-пис.

И ведь — устроил. Несмотря на то, что Рузвельта с Черчиллем всегда фотографировали „большие чины", а погон лейтенантский Шейнина не проходил по габаритам.

Забегая далеко вперед, замечу, великолепные снимки Уинстона Черчилля и Франклина Рузвельта, выполненные Борисом Шейниным, в 1985 году появились в том же журнале „Лайф", где появлялся уникальный снимок „Гибель фашистского стервятника".

Услуга за услугу и кое-что в придачу! Ричард Гопкинс захотел заполучить „Лейку“ Бориса Шейнина. Он обнял Шейнина:

— Борья, один вопрос: не этой ли машиной, — он указал на шейнинский фотоаппарат, — был сбит фашистский сволочь?

— Этим, коллега, этим! Русские пули вылетали вот из этого отверстия.

Американец расхохотался. Вообще, Гопкинс был,смешливым парнем и Шейнин ухахатывал его до слез.

Отсмеявшись, Гопкинс неожиданно предложил.

— Борья, я согласен меняться с тобой фотоаппаратами, — и он протянул Шейнину „спид-график" самый современный аппарат. — Повезу в штаты сувенир. Америка любит сувениры.

— Я не меняюсь, — отстранил фотоаппарат Шейнин, — этот сувенир, сэр, и мне дорог.

— Как! — воскликнул ошеломленный американец. — Ты не хочешь делать маленький бизнес? Моя фотокамера стоит двух автомобилей!

Что верно, то верно, „спид-график“ — машина классная и, надо признать, возможности у нее гораздо больше, чем у шейнинской „Лейки“. Да еще и такой, у коей нужно менять детали! Но слово „бизнес" могло убить и менее слабонервного человека. Такое предложить советскому человеку! Пусть эти капиталисты сами занимаются бизнесом, а у „советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока"! Так сказал один из талантливейших поэтов нашей эпохи, пустивший себе пулю в лоб.

А если честно, боялся мой дорогой Боря Шейнин „всевидящего глаза и их всеслышащих ушей"! Как заметил другой очень хороший поэт, не знавший ни НКВД, ни КГБ: погибнуть на боевом посту — разрешалось, а пускаться в преступные сделки с иностранцами... Ни боже мой! Упекут в кутузку! Эту математику Борис Шейнин хорошо усвоил.

Так и улетел Ричард Гопкинс в Штаты со своим двухавтомобильным „спид-графиком“. „Эх, Борья, Борья, умный ты парень, но дурак..."

Эту прощальную фразу Борис Шейнин пронес через всю жизнь и просил, чтобы я ее „воткнул" в какую-нибудь статью. Я попытался сделать это в своей книге, куда вошел очерк о Борисе Шейнине, но редактор ее вычеркнул...

Мы стоим, — стояли! — с Борисом Григорьевичем на Графской пристани — это его самое любимое место в Севастополе — и молчим. Я и не пытаюсь угадать, о чем он сейчас думает. Но мне, знакомому с его жизнью, кажется: именно сейчас он вспомнил прожитое...

Вот он, молодой краснофлотец, печатает свой первый снимок в „Красном черноморце", вот его конкурсное фото публикует „Правда", после чего Шейнина приглашают работать в военно-морскую газету „Красный флот"; вот он бороздит волны Балтики... И вот оно снова, родное Черноморье...

Трудная битва за Одессу и Севастополь — и в объективе военного фотокорреспондента появляются герои битвы: зенитчик миноносца „Шаумян" Петр Скворцов и начальник разведки бригады морской пехоты Дмитрий Красников, командир крейсера „Красный Кавказ" Алексей Гущин и медицинская сестра с Малахова кургана Фрося Радичкина, снайпер Василий Рубахо и командир подлодки, Герой Советского Союза, — да, да, было когда-то такое звание! — Михаил Грешилов, Маршал Эстрады Аркадий Райкин... Молодые, красивые, мужественные. Многие из них так и останутся молодыми в веках!

— Смотри туда, — и Шейнин указывает в сторону моря, — суда, наверное, только что вернулись из плавания.

Он безошибочно называет, — называл! — их имена, угадывая по профилю корпусов и надстроек...

Борис Шейнин скончался 10 мая 1990 года и похоронен в Севастополе на Военном мемориальном кладбище.

Прощай, друг!

В ГОСТЯХ У СТАРИКА ХОТТАБЫЧА

Встретиться с автором всем известной повести-сказки „Старик Хоттабыч“ оказалось очень просто.

Мне посоветовали:

— Назови пароль и вход в его апартаменты свободный.

— А какой пароль?

— Пароль у всех, кто защищал и освобождал Севастополь, кто его отстаивал и кто сегодня живет в городе, один: „Я из Севастополя!“

Москва. Позвонил прямо с Курского вокзала:

— Лагин слушает и слушает внимательно!

Началось! — подумал я. — Волшебник! Даже по телефону отвечает не так как все!

— Я приехал... Мне бы хотелось встретиться с вами... — замямлил я, — мне сказали...

— Для встречи не готов: выбрит не чисто, галстук и носки не поглажены, ботинки без шнурков!

Выдавил из себя:

— Я из Севастополя!

На том конце телефонной линии буквально за доли секунды подменили человека. Не только человека, но и его голос.

— С этого бы и начинали! Севастопольцы могут придти-приехать ко мне в любое время дня и ночи. Что сейчас, день или ночь?

— День.

— Сейчас можете приехать?

— Могу.

— Тогда по коням! — ив трубке раздались гудки отбоя.

Признаться, я основательно подготовился к этой встрече. В Севастопольской Морской библиотеке хранятся подшивки газет военных лет.

Перелистал газету Черноморского флота „Красный черноморец" за 1941—1944 годы и встретил имя Лазаря Иосифовича Лагина много и много раз. И хотя Лагин не числился в штате редакции, — работал в политуправлении флота, — но его участие в газете было более чем заметным: автор „Старика Хоттабыча", — книга вышла за несколько лет до начала Великой Отечественной войны и была популярной, как сейчас говорят, — был просто находкой для газеты.

Лазарь Лагин для своей журналистской деятельности избрал в газете юмористический отдел „Рынду".

Что такое — рында?! Объясняю. У опытных современных мореманов не спрашивайте, а то они вам скажут, что рында — это судовой колокол, что будет неправильно. А я, как сухопутный товарищ, поясняю: на судах торгового флота и в парусном флоте, — раз „парусном", значит это было в старое доброе время! — троекратный бой в судовой колокол. „Били рынду" в момент истинного полдня.

После того, как я прояснил вопрос с рындой, перейдем к фельетонисту Лазарю Лагину (Гинзбургу) и посмотрим, что он сделал только за один сентябрь военного 1941 года в „Рынде".

4-го сентября. Печатает басню , „Прохожий и бандит".

5-го сентября. Появляется „Геббельс на небесах".

9-го сентября. К одесскому сезону, — немецкие войска в это время подошли к Одессе! — писатель дает рекомендации румынским солдатам и офицерам о необходимости приобретения в универсальном магазине „Торгашеску и сыновья" следующих вещей, столь нужных при походе на Одессу-маму.

„1. Кальсоны защитного (коричневого) цвета. Необходимы при встрече с советскими моряками..."

Советов много, — писатель потрудился на славу.

Не забыл он и о душе, — политработники, вытеснив священников, заняли их место. Лагин предлагает приобрести все в том же магазине граммофонные пластинки типа: „Голос моего хозяина", песни — „Лакейская хоровая" (слова Антонеску в обработке Геббельса); романс „Бей меня, режь меня" (посвящается Адольфу Гитлеру); „Ликуй, Румыния!" — концерт для четырех скрипок, в сопровождении похоронного оркестра.

В этом же номере Л. Лагин, по-отечески заботясь о будущем румын, помещает объявление:

11-го сентября. Совместно со Львом Длигачем и Александром Ивичем Л. Лагин составляет обширную „Приходно-расходную книжку фашистского генерала:

14-го сентября. Л. Лагин и Л. Длигач публикуют письма в „обработке Геббельса" и помещают телеграмму:

18-го сентября. Технические обозреватели Л. Лагин и П. Панченко сообщают:

28-го сентября. Фашисты подошли к Перекопу. Для господ генералов, офицеров, унтер-офицеров и нижних чинов германской армии советский политработник (поп — по-нынешнему!) майор Лагин составляет санитарнокурортную справку:

Это работа только за один месяц войны. Я не учел еще здесь многочисленные подписи под сатирическими рисунками Леонида Сойфертиса и Константина Дорохова, не учел и лагинские псевдонимы.

„Рында" на страницах „Красного черноморца" станет рабочим местом политработника Лагина. Под „Рындой" он и напечатает свою первую военную сказку „Шел трепач", — случилось это 23 октября 1941 года.

Забегая вперед, скажу, когда Лазарь Лагин подарил мне свои „Обидные сказки", выпущенные журналом „Крокодил" в 1959 году, на одной из сказок — „Испекла бабка пирог" — он написал: „Опубликована в „Кр. черноморце" во время обороны". Но я не смог обнаружить ее в газете. Возможно, писатель ошибся. Зато на страницах „Красного черноморца" было напечатано множество других сказок: „Страхи-ужасы", в двух номерах публиковалась сказка „Чудо-бабка и волшебное зеркальце", в четырех — „Крымские приключения барона Фанфарона"...

Как бы я ни готовился к встрече с Лагиным, но надо признаться, шел я к нему с душевным трепетом. Как там ни крути, а шел я к „отцу“, — он же и мать! — прославленного во всех странах света джинна Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба. Во мне, взрослевшем на лагинской волшебной сказке, продолжал жить мальчишка. „А вдруг и правда Хоттабыч живет в квартире писателя!?“ Вдруг я не понравлюсь этому джинну, который сам заявил о себе:

Страшно-то как! Вдруг выдернет этот „неустрашимый дух“ пару волосков из своей бороды, произнесет над ними магическое слово, и я повисну на люстре, или вылечу в форточку и буду летать по улице Черняховского, — там живет писатель! — пугая прохожих. Бр-р...

А, может, и сам писатель чем-то похож на своего героя? Ведь сказал же Флобер:. „Эмма Бовари — это я!“

— Какой он из себя, писатель Лагин? — поинтересовался я у севастопольского поэта Афанасия Красовского перед отъездом в Москву.

Поэт Афанасий Красовский, — бывший штатный репортер „Красного черноморца" — часто встречался с Лагиным во время войны. Да и как было не встречаться: сотрудничали вместе в „Рынде“. А к более поздним очеркам Л. Лагина А. Красовский, как фоторепортер, давал снимки.

— Лагин-то? Это, брат, сила-мужик! Я, тогда еще молоденький морячок-корреспондент, глядел на него как на бога. Еще бы, ведь он был автором волшебной повести, которую читали в окопах Севастополя. И, когда он появлялся на огневых позициях, вслед ему неслось с уважением: „Смотрите, Хоттабыч идет!"

Здоровый он был, крупный. Брови кустистые нависают над пронзительными глазами. Одним словом, обличьем похож на поэта Владимира Луговского... Встречался с Луговским? Он недавно побывал в Севастополе!

— Но у Луговского не было бороды!

— А кто тебе сказал, что у Лагина борода? Может, только сейчас завел для солидности, которой ему не занимать...

Почему-то портретов зрелого Лагина публиковалось мало. Во всяком случае, мне они не попадались. Все больше, — дружеские шаржи. В „Обидных сказках“ Ю. Ганф нарисовал его довольно молодым человеком с черными прилизанными волосами и с неизменной трубкой во рту, но без бороды. А. Н. Лисогорский в „Литературной газете" „приклеил" ему бороду, кончик которой покоился в кувшине. В том самом кувшине, из которого, согласно достоверным источникам, появился на свет божий старик Хоттабыч. ..

Двери мне открыл пожилой, очень пожилой человек. Я на минуточку выпустил из виду, что Лагину уже за семьдесят, и продолжал думать о нем, как о тридцативосьмилетнем, — таким он был в дни обороны Севастополя. Пышной шевелюры, — мечта севастопольских связисток! — и в помине не было, — лысина! И бороды не было. Я, как и шаржист Лисогорский, „прилепил" бороду Хоттабыча его „отцу".

— Проходите. Садитесь. Отдыхайте. Здравствуйте. Из самого Севастополя?

— Из самого, самого, что у самого Черного моря.

Лагин вздохнул:

— Се-вас-то-поль... Там я еще мог по горам лазить.

— Могли, — подтвердил я, — не только лазить по горам, но и бегать, перепрыгивая огромные горные расщелины.

— Откуда вы знаете?

— А мне художник Сойфертис рассказал.

С Леонидом Сойфертисом я встретился за день до встречи с Лагиным, и он мне рассказал, как вместе с Лагиным побывал в Балаклаве, в военной сражающейся Балаклаве, в старых генуэзских башнях, где в 1941—1942 годах занимал оборону Сводный пограничный полк.

— Точно. Мне довелось бывать у пограничников много раз. А с художником Леней Сойфертисом мы были в Балаклаве в самые трагические дни, последние дни обороны города, в июне 1942 года.

— И об этом мне рассказывал Леонид Владимирович. Он еще сказал, что вы тогда сочинили надпись: „С миру по нитке — Гитлеру петля!“

— Было, было такое дело. А Леонид Владимирович... Тогда просто Леня, через проем, выбитый снарядом, взобрался на второй этаж генуэзской башни и аршинными буквами написал эти слова на самой верхотуре.

— После войны я тоже лазал по башням генуэзской крепости и множество надписей там обнаружил.

— А мы много и делали. Выпускали своеобразную газету и стены крепости нам были вместо бумаги.

— А потом, — продолжил его рассказ, — вы по горному спуску возвращались в город и попали под минометный обстрел.

— Верно, — засмеялся Лагин, — я тогда с испугу прыгнул в сторону... Кажется, действительно перемахнул через огромную расщелину. Леня меня ею часто подначивал... Да что это я вас утомляю разговорами, с дороги кофе не мешало бы выпить. Выпьем по чашечке кофе и... по рюмочке можно. Наталья! Сообрази джентльменам кофе по высшему разряду!

Я с опаской посмотрел на его дочь, затянутую по моде в узкие джинсы, — ничего девочка! — на телевизор, на котором стояла фирменная табличка, заимствованная, как я понимаю, в каком-то ресторане с предупреждением: „Стол не обслуживается. Распитие спиртных напитков запрещено. Официантка Лагина Н. Л.“ и... отказался.

Лагин улыбнулся.

— Спасибо — не хочу? Или спасибо — неудобно?

Я не знал, что ответить. Конечно, не худо было бы выпить сейчас чашечку кофе. Да и рюмашечка бы не повредила! Но, действительно, неудобно распивать с писателем в рабочее для него время, — на столе разложены листы будущей книги и видна, — взглянул краем глаза! — недописанная фраза. А недописанные фразы, как известно, самые гениальные. Да еще эта табличка с предупреждением!

— Будем пить кофе, — твердо сказал Лагин, — мне тоже было неудобно есть мандарины у Маяковского, а я — ел!

— Вы были знакомы с Маяковским?

— Да, я тогда называл себя поэтом, а посему писал стихи в необозримом количестве.

— Расскажите, пожалуйста.

— О стихах или о мандаринах?

— О том и о другом.

— Коротко это выглядело так. Был вечер встречи с Маяковским и, как обычно, на этом вечере все графоманы города могли читать свои стихи перед строгим мэтром. Я прочитал отрывок из своей огромной поэмы и небольшое стихотворение на Закуску. Владим Владимыч все внимательно выслушал, скептически посмотрел на меня и сказал: „Ваша поэма родилась не из сердца. Это, батенька, литературщина. Своими глазами надо смотреть на окружающий мир, а не через пенснэ классиков. А вот маленькое ваше стихотворение мне, как ни странно, понравилось".

— А что это было за стихотворение, которое понравилось Владимиру Маяковскому?

— Стихотворение называлось „Отделком" — это командир отделения. Из жизни, так сказать, взятое: было это в 1926 году в Ростове и был я тогда военным человеком. После творческого вечера Маяковского я еще несколько раз встречался с Владимиром Владимировичем, и однажды он пригласил меня к себе домой. Представляете мое волнение, когда я летел к нему?

— Очень даже представляю.

— Пришел к нему, чинно разделся, вытер ноги о половичок и... не знаю, что дальше делать.

Маяковский ухмыльнулся, заметив мое замешательство:

„Что ты там, Лазарь, казенный паркет протираешь? Проходи!"

Прошел. Он меня, как маленького, к столу подводит. А на столе, в хрустальной вазе, высится горка мандаринов. Живут же люди! Маленьких таких, красно-желтых мандаринчиков... Так мне захотелось впиться зубами в этот шарик мандариновый, аж в горле запершило, — у нас в полку щи да каша, вот и вся солдатская пища наша. А мандарины и апельсины почему-то считались буржуйским лакомством.

Маяковский заметил мои перекатывающиеся желваки, придвинул ко мне вазу:

„Жми, Лазарь, на всю катушку!"

Проглотил я слюну и ответил:

„Спасибо. Не хочу."

Маяковский презрительно посмотрел на меня:

„Спасибо — не хочу? Или — спасибо, неудобно?"

Тут я не выдержал:

„Хочу, Владимир Владимирович, очень хочу!"

„Вот и делай, что хочешь, интеллигент с ружьем!"

И стал я уплетать мандарины, только за ушами трещало. Маяковский засмеялся довольный:

„Вот теперь, святой Лазарь, я окончательно убедился, что писать ты будешь! Страсти не должны нас подавлять, надо давать им выход"...

— Будем пить кофе, Лазарь Иосифович. И к кофе можно еще чего-нибудь покрепче.

— Вот то-то! Наталья, бисова дочка! Обслужи гостей!

Мы пили черный пахучий кофе и еще кое-что, и вспоминали Севастополь. Точнее, Лагин вспоминал, — мне что вспоминать, я там живу! — а я ему помогал. Напоминал.

— Помните, в декабре 1941 года, вы опубликовали стихотворение „Тебе отвечаем, родная Москва"? В нем есть севастопольские строки:

Лагин подозрительно посмотрел на меня: специально, чтобы подковырнуть его, я выбрал именно эти стихи? Но я, хоть и выпил маненечко, был непроницаем.

— Ох, — вздохнул Лагин, — лучше бы вы мне не напоминали об этих стихах! „Тополь — Севастополь!" Как небо не обрушилось на меня за такую рифмованную стихоплетину!?

— Но в тяжелое время все виды оружия были необходимы.

— Не спорю, необходимы. Но все же хорошо, что я вовремя спохватился и понял, что стихи у меня швах! И если приходилось все же писать для „Рынды", то прибегал к помощи классиков. Даже у Пушкина помощи просил.

— Я встречал эти стихи. Вы их написали вдвоем с Сашиным и назывались они „Почти по Пушкину":

— Это Сашин меня подбил, ему и ответ держать!

— Возможно. Но замечу вам, что в декабре 1943 года вы опубликовали „Балладу об энском, десанте". Баллада публиковалась с продолжением в трех номерах.

— Что-то мне это не нравится! — промычал Лагин, тайком от дочки опрокидывая рюмку водки. — Что-то тут дело не чисто. Уж не собираетесь ли вы стать моим биографом? Предупреждаю: не так-то будет легко опубликовать что-либо обо мне.

— Это почему же?

— Сам не пойму, вокруг меня какой-то заговор молчания. Как вы думаете, сколько рецензий появилось на белый свет после того, как вышел мой „Старик Хоттабыч"?

Ну и вопрос: откуда я могу знать? На такую книгу, наверное, было не меньше ста рецензий. Мне приходилось читать повести самого среднего уровня и рецензии на них, во много раз превышающие объем книги.

— Несколько сот! — ответил я.

— Ни одной, — в тон мне ответил Лагин.

— Не может быть!?

— Все может быть. И лишь в журнале „Звезда", в номере 12-м за 1956 год появилось нечто вроде рецензии. Написал ее Л. Ершов...

Отрывок из этой рецензии я тут же переписал. Вот он:

— Невероятно!

— Но факт! — горько усмехнулся старый писатель. — В последние годы, вот так, мимоходом, стали вспоминать. Не иначе, как смерть мою чуют... Так на чем мы остановились? Ах да, на балладе... Я должен был написать эту балладу, не мог ее не написать. Если вы листали подшивки „Черноморца", то встречали мои очерки о Герое Советского Союза Константине Федоровиче Ольшанском. Ольшанский после гибели Цезаря Куникова командовал батальоном морской пехоты. Кстати, ваш севастопольский поэт Афанасий Красовский, — мы его Ваней Чиркиным звали, это был его псевдоним в „Рынде", — делал к этому очерку фотографии.

— Я и в газете читал этот очерк, и отдельной книжкой. Она вышла под названием „Николаевский десант".

— Я живой, еле живой, — пошутил Лагин, — свидетель этих десантов и в дни войны писал о них. Почти каждый мой очерк кончался словами: „геройски погиб", „геройски погибла"... Я помню Женю Хохлову. На Малой земле она была медсестрой, спасала раненых. Но своего мужа, Николая Селичева, — он был краснофлотцем! — спасти не смогла. С тех пор она стала дерзкой и бесшабашной. Женя погибла при знаменитом штурме Новороссийска, помянем ее по-солдатски, остограммимся!..

Позже я нашел этот очерк Л. Лагина. Он так и назывался „Женя Хохлова — черноморская морячка":

„Ей говорили: „Женя, пригибайся. Кругом фрицы". Она отвечала подмигнув: „Мне мама говорила: если орешек в рот попадет — проглотишь, если в лоб — отскочит. А поразит меня фашистская пуля, напишите на могиле: здесь лежит черноморская морячка Евгения Афанасьевна Хохлова, погибшая за Родину"...

Она лежит в Братской могиле на Новороссийской набережной, на самом берегу Черного моря.

— Много моих друзей погибло в Новороссийском и Николаевском десантах, на Малой земле. Тогда и родились строки „Баллады об энском десанте"...

Эта поэма-баллада, в которой грохочет время, в которой разгулялась смерть. Но заканчивается она светло и просто. И провидчески:

Эти строки писались тогда, когда враг находился в разрушенном Севастополе, когда лежали в руинах черноморские города Новороссийск, Херсон, Керчь, Феодосия, Николаев...

Поражаешься, как много сделал в войну майор Лазарь Лагин. Тот самый Лагин-Гинзбург, которого после появления на свет „Старика Хоттабыча", причислили к чистым мастерам фантастического жанра. Помимо многочисленных сказок, басен и юморесок, помимо подписей к карикатурам Сойфертиса, Решетникова, Дорохова, помимо десятков очерков и зарисовок, в войну им была написана повесть „Броненосец Анюта" и ее первая публикация под названием „Трое уходят в море" появилась с „продолжение следует" во многих номерах флотской газеты „Красный черноморец".

В 1946 году сразу два издательства — Военмориздат и Воениздат — выпускают повесть отдельной книгой.

После войны, сняв военный мундир, Лазарь Лагин написал много новых книг, читаемых всеми возрастами. И снова стал фантастом...

Дымится кофе на столе, уменьшается содержимое в бутылке. Подходит дочь и накрывает ладошкой чашку отца, переворачивает рюмку:

— Тебе хватит, ночью опять возиться с тобой!

— Хватит, так хватит, — отвечает Лазарь Иосифович, осторожно массируя сердце, он наклоняется ко мне и шепчет: — Сегодня я, кажется, перебрал, пойду, прилягу.

Дочь выжидающе смотрит на меня, — пора и честь знать, пора уходить. С жадностью смотрю на книжные полки, на лагинские книги: „Патент „АВ“, „Остров Разочарования", „Атавия Проксима", „Съеденный архипелаг", „Голубой человек"...

С книжных полок „смотрят" на меня бородатые Хоттабычи Абдурахманы. Множество Хоттабычей. Похожих друг на друга и не похожих: индийские и французские, испанские и норвежские, английские и индонезийские, молдавские и грузинские, армянские и таджикские, узбекские и эстонские... Седобородые и чернобородые, с выпуклыми глазами и миндалевидными...

В этом не было ничего удивительного: известный нам джинн, родившийся в России, изъяснялся на всех языках, — „Старик Хоттабыч" переведен чуть ли не на все языки народов мира и республик.

С жадностью смотрю на Хоттабыча, изъясняющегося по-русски. Лагин улавливает мой взгляд, ухмыляется понимающе:

— Хотите получить моего „Старика"?

— Очень! — чистосердечно признаюсь.

Он снимает с полки издание 1972 года.

— Признаюсь честно, я никогда не собирался писать волшебную сказку.

— Не собирались, но написали.

— Я писал памфлет на книжки подобного рода, а Хоттабыча изувечили, выбросили из книги несколько глав и так отредактировали, что памфлет превратился в волшебную сказку. Я вам подпишу эту книжку, изданную именно в 1972 году, потому, что я восстановил свои собственные слова и все-таки воткнул в нее недостающие главы!..

Лагин надевает очки с немыслимо толстыми линзами и надписывает книгу:

„...севастопольцу и журналисту от автора этой глубоко правдивой повести. Л. Лагин. 25 июня 1974 г.“

Перечитал свою надпись и в скобках дописал: „На всю жизнь севастопольца".

Через несколько лет его не стало.

ТАЙНАЯ МИССИЯ ФРАНЦУЗСКОЙ ГРАФИНИ В КРЫМУ

СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ „ЧЕРНОГО ПРИНЦА“

Речь в этом документальном рассказе пойдет об английском пароходе, известном нам под названием „Черный принц" и об известном, всеми нами любимом писателе Михаиле Зощенко.

На первый взгляд кажется, что никакой связи между ними нет, но это только на первый взгляд.

В дневниковой записи Михаила Зощенко есть такие строки:

„В январе 1936 года мною задумана повесть „Черный принц"...“ И в связи с ее написанием он инкогнито появился на берегу Черного моря.

Большинству читателей Михаил Зощенко известен как сатирик, и при одном упоминании его имени на лице невольно появляется добрая улыбка. А тут — „Черный принц"! Строгая, документальная проза. Недаром критики, — а их было предостаточно! — сразу подметили, что эта повесть стоит несколько особняком в творчестве писателя. Конечно, это не так, — Михаил Михайлович Зощенко был на все руки мастер!

Повесть „Черный принц" интересна сама по себе, но нас сейчас интересуют выводы, которые из нее вытекают, и та скрупулезная исследовательская работа, которую проделал писатель. Чтобы уяснить суть этой работы, необходим небольшой экскурс в историю.

Как сообщают различные энциклопедии и крымские путеводители, „Черный принц" прибыл на балаклавский рейд в ноябре 1854 года. Это был первый год Севастопольской обороны. Пароход привез для своей армии амуницию, медикаменты и тридцать бочонков золота в английской и турецкой валюте на сумму два миллиона рублей, — жалование английскому войску за будущее взятие Севастополя.

Кстати, о двух миллионах! Я привел данные только из одного источника, а если заглянуть в другие, то можно узнать, что „Черный принц“ привез „как известно, двести тысяч фунтов стерлингов “, что „на этом корабле было до десяти миллионов рублей одной золотой монеты“, что „золота было в двадцати бочонках на сумму около пяти миллионов" Александр Куприн, не ссылаясь ни на какие источники, утверждал: „Золото достигает огромной суммы — шестидесяти миллионов рублей звонким английским золотом". Умри, красивее не скажешь!

Всюду и всеми, как видите, приводятся „точные" цифры. И только в Большой энциклопедии, выпущенной издательством „Просвещение", сказано весьма уклончиво: „Бочонки с золотом на огромную сумму".

Но не будем сейчас слишком придирчивы, для нас пока ясно главное: „Черный принц" имел на борту золото.

27 ноября 1854 года над Балаклавой разразился ураган невиданной силы, сопровождаемый грозовым дождем и градом. Градины, кар жаловались англичане, были размером с куриное яйцо и даже больше.

Возможно они перепутали русскую картечь с птичьими яйцами, но выяснять это мы сейчас не будем!

Вражеский флот разметало ураганом по бухте, и из двадцати семи британских кораблей двадцать один разбились о прибрежные скалы и затонули. Нашел свое последнее пристанище на дне бухты и „Черный принц" — гордость Великобритании, железный винтовой пароход.

Давно отгремела Крымская война. Забыты все затопленные корабли, и лишь „Черный принц" не дает покоя многие годы. Как же! Ведь на нем было золото! А золото, как известно, не ржавеет и рыбы его не употребляют в пищу.

Многие страны пытались извлечь золото из балаклавских глубин, но тщетно. Поработали в балаклавской бухте французы и немцы, американцы и норвежцы, итальянцы и... Легче назвать тех, кто не бывал в Балаклаве, в надежде разбогатеть.

Осенью 1923 года к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, — вот каким разносторонним человеком был Феликс Дзержинский, за все он отвечал: за воспитание бездомных детей, за новые веяния, за ЧК! — пришла группа инженеров во главе с В. С. Языковым с просьбой помочь организовать поиск золота „Черного принца".

Языков еще в 1908 году пытался начать поиски золота, но не было на то царского волеизъявления, а когда министры-капиталисты, разрешили ему испробовать и такой способ обогащения царской казны, было поздно. Шел 1914 год, шла первая мировая война!

Но материал о „Черном принце" он собрал богатый, убедительный даже с сегодняшней точки зрения, все подтверждало: золото на утопшем „Черном принце" есть. И его — много!

Рассказ Языкова заинтересовал Дзержинского. Он только спросил:

— Почему же до сих пор не подняли золото?

На что Языков убедительно ответил, что старым дедовским водолазным способом это сделать было невозможно, но вот сейчас после того, как его помощник Даниленко изобрел глубоководную камеру, подъем „Черного принца" стал возможен.

— У нас мало денег, — сказал Дзержинский, — Россия разрушена и восстанавливается.

— Затраты потребуются самые минимальные, — успокоил Языков железного Феликса, — незначительные. И прибылью окупятся.

Что ж, и „железных людей" можно убедить!

17 декабря 1923 года приказом по ОГПУ за № 528 был создан ЭПРОН, — экспедиция подводных работ особого назначения, — и первым ее начальником стал Лев Николаевич Захаров. Чекист.

Каким был начальником Лев Захаров, история умалчивает. Говорят только: разве может быть плохим начальником бывший командир взвода охраны штаба Высшего Военного Совета республики, член РКП (б), заведующий крупнейшим отделом по борьбе с подозрительными элементами в ВЧК? Той самой ВЧК, которая наводила ужас на всех живых!?

Но зато остальная, руководящая группа ЭПРОНа подобралась высококвалифицированная: инженеры В. С. Языков, Е. Г. Даниленко, А. 3. Каплановский, водолазный специалист Ф. А. Шпакович, врач К. А. Павловский, опытный капитан-черноморец, командир катера А. Н. Григорьев. Первыми водолазами вновь созданного ЭПРОНа были Ф. К. Хандюк, Я. Ф. Жуков и В. Т. Сергеев.

Забегая вперед, скажем: несмотря на такую солидную команду, были найдены только некоторые детали от „Принца", — таково точное название английского парохода! — разбросанные по морскому дну. Стало ясно, что железный английский пароход раздавлен прибрежными глыбами, подмытыми прибоем, и нашел свое пристанище под многопудовыми скалами.

Чтобы разворотить эти горы, требовались огромные средства, которых попросту не было. К тому же, хитрый чекист Захаров провел дополнительное расследование, — это он умел делать хорошо! — и факт наличия золота на „Черном принце" поставил под сомнение. Работы по поиску и подъему „Принца" были прекращены.

А что же с ЭПРОНом? Он продолжал существовать. Созданный для поиска золота, он оказался очень нужным для других целей: эпроновцы расчищали севастопольские бухты от затонувших кораблей, которых было великое множество.

Внесли свой вклад в поиск золота и японцы: частная фирма „Синкай Когиоесио лимитед" предложила сдать ей в концессию поиски всего, что покоится на дне наших бухтой в открытом море. А также — поиск золотого английского парохода. Фирма даже обязывалась возместить России все убытки, связанные с розыском ЭПРОНом „Принца" — 7000 рублей золотом, а позднее все золото, снятое с потерпевшего крушение корабля, поделить поровну.

С одним из косвенных участников японской экспедиции мне довелось встретиться в 1976 году.

Однажды я услышал фамилию Капитанаки. Мне уже где-то встречалась эта фамилия. Уж не куприновский ли это „листригон"? А если так, то где его искать?

В поисках помог сам Александр Куприн:

„...Добрая треть балаклавских жителей носит фамилию Капитанаки, и если вы встретите когда-нибудь грека с фамилией Капитанаки, будьте уверены, что он сам или его недалекие предки — родом из Балаклавы..."

И — точно! Капитанаки, — необходимый мне Капитанаки, — прожил в Балаклаве всю свою жизнь. И только дожидался, когда я с ним встречусь.

Петру Ивановичу Капитанаки далеко за семьдесят. Старик за свою долгую рыбацкую жизнь насквозь проветрен и просолен. По-русски говорит чисто, а если и есть акцент, то украинский. Я б его назвал так: русско-украинский грек!

— Рассказывайте, Петр Иванович, все что вы знаете о японской экспедиции?

— Японцев хорошо помню. Вместе с ними работал, — ихнюю экспедицию обслуживал. Помню, сообщили из Севастополя, что японцы прибывают в Балаклаву, ждите их в конторе. Конечно, всем интересно поглазеть, что это за такая японская нация, полная контора народом набилась. Накурили, надымили, хоть бычков копти!.. Час ждем, другой, а их все нет и нет! Тут прибегает мальчишня и кричит:

— Тю на вас! Пока вы махорку с ушей струхиваете, японцы с рыбаками на причале водку глушат!

И точно: вся японская команда на берегу вместе со своим переводчиком Като...

Капитанаки назвал Като переводчиком. Это так и не так. Да, Катаока, директор фирмы „Синкай Когиоесио лимитед", хорошо знал русский язык, но переводчиком был, так сказать, внештатным, между делом. Сейчас Като — Катаока — представлял японскую водолазную фирму, и это он пожелал войти в „комиссию" с ЭПРОНом, с тем, чтобы не только поделить золото „Черного принца", но и извлечь из наших морей все затопленные корабли.

Фирме и ее директору Катаоке вежливо отказали, — наш ЭПРОН сам в состоянии справиться с кораблями, затопленными в Черном море, а что касается „Черного принца" и его золота... Пожалуйста, ищите, мы уже пытались, ваши условия для нас приемлемы!..

„Шиш вы там что найдете, — думали чекисты, успевшие провести экспертизу на предмет нахождения золота на пароходе, — но, чем черт не шутит, найдут и нам достанется хорошая доля. Не найдут, — мы не в убытке. “

Но предоставим слово очевидцу событий Петру Ивановичу Капитанаки.

— Японцы, конечно, водку не глушили, даже не попробовали, — у них для нашего самодельного кишкодера кишка тонка! А рыбачки наши, врать не стану, приложились по стаканчику. И по пьяному делу, врут напропалую. Като-сан... Мы его еще саном называли, спрашивает:

— Как по-вашему, есть ли золото на утопшем корабле?

— А как же! — отвечают рыбаки — Сами доставали. Некоторые даже очень разбогатели на этом деле!

Японцы улыбаются, по сердцу им такие слова. Но, видно, все же сомневаются. Като, ох и хитрющий малый... Там, где японец побывал; греку делать нечего! Прищурил он глаза, да так, что их совсем видно не стало, и спрашивает:

— Чего ж тогда, если вы так разбогатели, роба ваша рыбацкая, извините, рвань-рваньем?

Усек самурай! Но наши рыбаки тоже не пальцем деланы, отвечают:

— Да ведь золотишко-то мы пропили... Что ж, рыбаку уж и выпить нельзя?

Память у Капитанаки преотличнейшая, — вот бы нашим политикам такую же! — и от него я многое узнал о японцах и „золотом" корабле. Он рассказал мне, что японцы привезли с собою секретную маску, надев которую, можно быстро уходить на большие глубины и быстро подниматься на поверхность...

Капитанаки рассказал, как сам пробовал нырять в этой маске и достал при этом со дна бухты замечательный перламутровый портсигар. Рассказал он и о землетрясении в Балаклаве, после которого японцы хотели бежать из рыбацкого городка, но так и остались, — их удержало золото, которое снилось им и, которое они „видели" сквозь толщу воды.

Но сам факт, что японцы расспрашивали балаклавских рыбаков о золоте „Черного принца", немаловажен: несмотря на их, почти стопроцентную уверенность, сомнения и им были не чужды.

А сейчас, когда нам, хоть и в общих чертах, известна история „Черного принца", попрощаемся с Петром Ивановичем Капитанаки и предоставим слово Михаилу Михайловичу Зощенко:

„Однако давайте попробуем провести следствие по делу „Черного принца"... Автор этой работы был в свое время следователем уголовного розыска. И вот когда эта профессия нам снова пригодилась. В общем, требуется установить: 1) был ли найденный пароход действительно „Черным принцем" и 2) было ли золото на пароходе?"

Странный подход к делу, не так ли? Ведь еще итальянская экспедиция доказала, что найденный ею корабль и есть „Черный принц"! А очевидец событий писатель Александр Куприн утверждал в „Листригонах", что самолично, — (заметьте, самолично! — М. Л.) присутствовал при поднятии букв, входящих в название „золотого" парохода. Черным по белому он писал:

„...от трехмачтового фрегата с золотом, засосанного дном, торчит наружу только кусочек корабля с остатками медной позеленевшей надписи ,,...ск Рг...“

Зощенко-следователь легко, я бы заметил, грациозно, опровергает „показания“ беллетриста Александра Куприна:

„Писатель сообщает, что были найдены... буквы... ск Рг..., то есть буквы от английского названия „Black Prince" — „Черный принц". Но так как „Черный принц" получил свое название только в легенде и корабль назывался на самом деле просто „Принц", без эпитета „черный", то вся эта история с буквами ничего не говорит..."

Будьте добры, продолжайте, Михаил Михайлович!

„Что касается специалистов морского дела, то их доказательства основывались главным образом на паровых котлах... Но эти доказательства строились на шатких основаниях: будто на балаклавском рейде не было железных паровых судов, кроме „Черного принца". Это основание легко опровергается... “

Действительно, только у входа в Балаклавскую бухту в то время погибло несколько первоклассных транспортов.

В самый разгар событий французская газета „Курьер де Леон", — в декабре 1854 года, — писала:

„Первым разбился о скалы „Прогресс", вторым — „Резолютт" — английский транспорт, третьим — „Вандерер" (разбился в куски), четвертым — „Кенилворт", пятым — „Принц", шестым — „Рип ван Винкль", седьмым — „Панола"..."

„Следователю" Зощенко не попалась в руки эта газета, подтверждение своим мыслям он нашел в журнале „Универсаль" от 23 декабря 1854 года и по нему установил названия паровых кораблей. Перечислим только те, о которых не сообщила „Курьер де Леон": „Виктория", „Эвон", „Мельбурн"...

Но ведь в письме от 28 октября 1927 года Катаока утверждал:

„Черный принц" погиб на том самом месте, где мы производили расследование..."

Писатель-следователь на этот „выпад" отвечает так:

„Сейчас, конечно, трудно сказать что-либо утвердительное, но можно допустить, что найденный пароход, который был признан „Черным принцем", на самом деле был транспортом „Резолютт"... Если же найденный пароход все же не „Резолютт", а „Черный принц", то тогда многое становится непонятным. Во-первых, непонятно, куда же делись орудия, которыми был вооружен военный пароход... Во-вторых, непонятно, куда подевалась средняя часть кузова, если не было взрыва..."

Итак, на вопрос: был ли найденный пароход „Черным принцем", мы можем ответить лишь гадательно: тридцать пять процентов (из уважения к авторитетным мнениям) за то, что это был действительно „Черный принц", пятьдесят процентов за то, что это был „Резолютт", и пятнадцать за то, что это был какой-нибудь иной пароход, над которым поработали итальянцы.

Не буду приводить все документы, которые „подшил к делу" писатель Михаил Зощенко, скажу только одно: они очень и очень убедительны, и понимаешь, что тогда, на следовательской работе, Михаил Михайлович не зря ел свой хлеб.

А что касается золота на „Черном принце" — правильнее было бы сказать, на „Принце", но мы так свыклись с известным названием, что не хочется перестраиваться даже в годы перестройки! — то „следствие по делу" продолжается:

„Уже поверхностный взгляд говорит за то, что вряд ли золото (в такой сумме) было на пароходе. Предположим, что в Балаклаву прибыло пять миллионов рублей для уплаты жалования армии. Пароход теряет якорь. Находится во время первого шторма (10 ноября) в явно рискованном положении. Тем не менее начальник порта не желает принять в гавань прибывший пароход. Вместо этого начальник порта посылает „Принцу" один якорь.

Обстоятельство чрезвычайно абсурдное в том случае, если на „Принце" было золото. Все поведение капитана порта говорит за то, что на „Принце" золота не было, в противном случае желанный корабль был бы бережно поставлен в гавань, и его не стали бы подвергать опасности на одном якоре."

Михаил Зощенко изучает все печатные источники, могущие пролить свет на это, ставшее легендарным дело, и приходит к выводу:

„За то, что золото было, говорит... вся печать, более близкая нашему времени. Более ранняя печать о золоте не упоминает... В отчете английского парламента значится... показание Джона Вильяма Смита..."

Заметим, этот отчет был составлен в 1855 году, т. е. по свежим следам событий. В то время, когда к „Принцу" еще не приклеили эпитет „черный".

„Показания" Джона Вильяма Смита: »

„Я должен установить, что накладная на шестьдесят тысяч соверенов пришла для комиссариата с этим судном. (Имеется в виду пароход „Принц" — М. Л.). И хотя я не имел специального приказания в отношении распоряжения этими деньгами, тем не менее я взял на себя ответственность выгрузить их утром в воскресенье в Константинополе и, таким образом, спас их..."

Вот ведь как просто! Когда знаешь о существовании такого документа, вывод напрашивается сам собой. И с этим документом давно могли ознакомиться заинтересованные люди: на нем никогда не стояло грифа „сов. секретно". Могли, но не ознакомились. И авторы соответствующих статей в энциклопедиях ничего не знали о подобном документе, проясняющем многое. А Михаил Зощенко разыскал, обнародовал, добавив при этом:

„За все восемьдесят лет (эти строки были опубликованы в 1936 году! — М. Л.) англичане не проявили активного интереса к своему золоту, лежащему на дне моря. Больше того, почти все страны в той или иной степени приступали к работам, либо высказывали желание отыскать затонувшее сокровище. Англия же оставалась равнодушной к своим деньгам... Итак, проверив все, мы склоняемся к мысли, что золота на затонувшем пароходе не имелось..."

Ох уж эти англичане! Ох уж этот черный английский юмор, перешагивающий все пределы дозволенного!.. Что, они сразу не могли сообщить, что никакого золота на „Принце" нет? Сколько бы средств было сэкономлено!

Я привел лишь малую толику доказательств, которыми оперировал Михаил Зощенко. Что еще добавить к сказанному? Лишь то, что свое „следствие по делу" Михаил Михайлович назвал „предположением". Зощенко-следователь знал, что следствие, как бы умело оно ни велось, может быть только предварительным. Последнее слово всегда остается за судом.

И „суд" сказал свое слово: лет этак тридцать назад (в начале шестидесятых годов) англичане официально оповестили мир, что золота на утонувшем „Принце" не было. И дело о „золотом" пароходе можно считать законченным.

Законченным ли?!

Недавно, совсем недавно я побывал на мысе Айя, — это неподалеку от Балаклавы, — и увидел в море множество яликов. В яликах были одни мальчишки и это вызвало удивление — если началась путина, то куда же подевались взрослые?!

Мальчишки вели себя странно: удочек в их руках не было и они, раздевшись догола, то и дело ныряли, стараясь пробыть под водой как можно дольше.

Когда эта шумная ватага высадилась на скалистый айинский берег, я поинтересовался:

— Ну как, клюет?

Мальчишки зыркнули на меня десятками глаз, оценивая, можно ли со мной вступать в разговор? Но, видно, я им „показался" и молодые джентльмены вступили в разговор.

— А кто вам сказал, что мы рыбу ловим?.. Мы промышляем золотишком мал по малу.

— Откуда в этих местах золото?.. Я что-то впервые об этом слышу.

— С „Черного принца", — не задумываясь ответил один из мальчишек, — слыхали о таком?

— Так „Принц" затонул при входе в Балаклавскую бухту!

Мальчишка хитро улыбнулся:

— Все так думают, а он утоп в этих местах! Старые греки врать не станут.

— Ну хорошо, если даже так, золота все равно на корабле нет. Его сняли в Константинополе. И это на сегодняшний день доказано!

Мальчишка посмотрел на меня очень даже внимательно, словно прикидывая, на сколько же мне все-таки можно доверять?!

— Побожитесь, что будете молчать, как камбала на берегу!

— Клянусь, — торжественно сказал я, — клянусь, что все, что увижу и то, что услышу, останется во мне!

— Не, дядя, можешь рассказывать, только фамилии наши не называй, а то начнут приставать.

— Да я их и не знаю!

— И не надо знать!

Удостоверившись, что тайна будет соблюдена, один из мальчишек вытащил из кармана какой-то кругляшок, завернутый в грязную марлю, развернул тряпку и на меня „глянула" сама королева Великобритании Виктория, — золотая монета чеканки 1854 года.

Вот так-то!

ТАЙНА КРЫМСКИХ ПИСЕМ АДЕЛЬ ОММЕР ДЕ ГЕЛЛЬ

Все завязалось-закружилось в двух знойных южных городах — Пятигорске и Кисловодске, городах, пропитанных солнцем, буйной зеленью, сухим терпким вином и любовью с горчинкой.

Очаровательная француженка, жена российского консула Ксавье Оммер де Гелль, известная парижской публике поэтесса Адель Оммер де Гелль, при помощи только ей известных хитростей, сумела влюбить в себя первого, — после Александра Пушкина, — поэта России Михаила Юрьевича Лермонтова. „Мишеля", — как ласково называла его француженка.

Еще не начавшийся роман должен был быть прерван, — Михаилу Лермонтову срочно нужно было выезжать в Кисловодск к месту своей основной службы и он буквально умолил свою „королеву" тоже переменить обстановку, уговорить мужа ехать за ним. Он рассказывал несравненной Адели, какой великолепный город Кисловодск и он обязательно ей понравится!

Адель Оммер де Гелль, судя по; всему, не осталась равнодушной к речам поэта и без колебаний согласилась. Только спросила:

— А как же быть с Машенькой Ребровой, вашей невестой, Мишель?

— Какая невеста! — искренне удивился Лермонтов. — Ах, да, вы имеете в виду эту смазливую девушку? Перед ней у меня нет никаких обязательств! Лучше скажите, не будет ли ваш муж сопротивляться поездке? Кажется, он за нами следит?

Адель рассмеялась:

— Мой маленький, мой глупенький, мужа я беру на себя! Пусть вас это не волнует.

Слова Лермонтова о Ребровой дали повод Адели Оммер де Гелль написать своей приятельнице:

„Пятигорск, пятница, 14-го Августа 1840 года.

...Веселая компания, и в особенности Лермонтов меня тянут в Кисловодск. ..

Пари держу, что на Ребровой он не женится, хотя она очень хорошенькая. Она созналась, что влюблена в Лермонтова, что Лермонтов ее тоже любит, но только не хочет в этом признаться...“

Все верно, у Машеньки Ребровой и тени сомнения не было, что ее мил-друг Мишель может увлечься другой. Реброва даже сама пришла уговаривать Адель, чтобы та быстрее ехала в Кисловодск, если того хочется Михаилу Юрьевичу, — „он такой весь издерганный военной службой, что не надо ему лишний раз перечить!“

Машеньке Ребровой даже немножко жалко было свою соперницу, — „бедняжка, каждой женщине хочется любви!“ — и она даже пришла провожать свою „соперницу" перед отъездом в Кисловодск.

Прощаясь, Машенька сняла с себя кружевной платок, накинула его на колыхающуюся, как огнедышащий вулкан, грудь Адели, зашептала на ухо:

— У нас не принято так декольтироваться, люди не поймут. А этот платок вам к лицу, он так гармонирует с вашими бронзовыми туфельками... Ой, какая у вас маленькая ножка! Прямо, игрушечная!..

Адель Оммер де Гелль вздохнула, она считала, что грудь очень даже украшает женщину, но что поделаешь, в этой стране не принято афишировать красоту!

В Кисловодске иностранцев уже ждали и в их честь был дан бал.

Среди приглашенных русских гостей был и наш соотечественник Михаил Юрьевич Лермонтов, известный иностранцам своими дерзкими выходками и не менее дерзкими стихами.

Знатные вельможи поглядывали на него с добродушной укоризной, дивясь шалостям этого молодого человека, и не верили, что это из-под его пера вышли гневные строки о гибели русского поэта Александра Пушкина. Кажется, именно в этих стихах он позволил себе неприлично выразиться о французах.

А опальный поручик Михаил Лермонтов, не обращая ни на кого внимания, тем более на свою потенциальную невесту Машеньку Реброву, танцевал с очаровательной француженкой Аделью и видел только ее, одну, единственную и неповторимую.

Пусть болтают, что хотят! Что такое бал, Михаил Юрьевич знал не понаслышке. Его дерзкое перо описывало не один бал:

Ни Мишеля Лермонтова, ни Адель Оммер де Гелль не смущало, что на них указывали глазами, а мужу француженки, Ксавье Оммер де Геллю, шутливо, — ох, уж эти шутники! — незаметно подставляли к голове рожки из двух пальцев, намекая, что „солдафон" наставит рога господину консулу! И преогромные рога!

Но Ксавье только посмеивался, — ясное дело, французы могут себе позволить и не такое!

И никому было невдомек, что де Гелль и прелестная Адель, по-существу, давно уже не муж и жена, они давно побили горшки и собираются оформлять развод! Вот только помалкивают до поры, до времени!

Жаль было только Машеньку Реброву, которая все-таки начинала о чем-то догадываться и, стоя у стены, скорбно заламывала пальцы, и по ее красивенькому личику бродили багровые пятна.

Дамы, обмахиваясь пышными веерами от гнетущей жары, — даже вечерами не становилось прохладней! — перешептывались между собою:

„Что особенного нашла эта француженка в поручике Лермонтове? В этом мужлане с общеармейской наружностью! Пишет стихи?.. Да кто их сегодня не пишет! Вот только времени не всегда достаточно!..“ „Красив, не красив!" А это какими глазами взглянуть на поручика Лермонтова!.. Красив, очень даже красив в своей влюбленности!.. И выбор поэта хорош! Ничего не скажешь, француженка великолепна, а ее грудь, не скованная приличиями, колыхалась подобно океанским отливам и приливам. Она рискованно прижималась к своему Мишелю и шептала в его ждущее ухо стихи, только что написанные:

Французским языком Михаил Юрьевич владел, как своим родным, и тут же одарил Адель ответным поэтическим экспромтом.

После этого упоительного бала Адель Оммер де Гелль напишет: „Кисловодск, 26-го августа 1840 года.

Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил...

Было около двух часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просит позволения скрыться от преследующих его неприятелей. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя..."

Муж Адели Ксавье, не принимая во внимание любовные похождения своей „супруги", все же постарался увезти ее подальше от поручика Лермонтова. Нет, нет, он не ревновал, но разговоры, что страшнее пистолетов, жалили его, как потревоженные осы, все сильней и сильней.

В Одессе, куда они срочно уехали, „супруги" были недолго. Уже в письме от 30 августа, все того же 1840 года, Адель напишет своей приятельнице:

„Из Одессы я еду в Крым, куда меня зовут Нарышкины. Пиши в Ялту!"

И, после этих строк, снова о нашем гениальном поэте:

„Лермонтов всегда и со всеми лжет, — такая его система. Но обо мне ни полслова. Я была тронута и написала ему любезное письмо, чтобы поблагодарить его за то стихотворение, которое для русского совсем не дурно".

Что позволяет себе эта женщина! „Совсем не дурно!" Да мы и заинтересовались этой поэтессой только потому, что в ее судьбе был этот „русский"!

Но не будем спорить с француженкой, пишущей стихи! Все равно, отдаленная столетиями, она нас не услышит. И то, что вышло из-под ее пера, увы, не перепишешь!

„Я обещала ему доставить мои стихи, которые у меня бродят в голове. С условием, однако, что он за ними приедет в Ялту..."

Ох, уж эти женские хитрости! Нет бы просто написать: „Люблю, приезжай, жду. Целую!"

Но и слов о стихах было достаточно: Михаил Лермонтов тотчас прибыл в Ялту.

Нам неизвестно, каким видом транспорта он добирался с Кавказа в Крым, но факт остается фактом, приехал. Прилетел на крыльях любви! .

Биографы Лермонтова, вкупе с достойным памяти Ираклием Андрониковым, умалчивают о крымских приключениях Михаила Юрьевича, но кто запретит это делать прекрасной француженке? Она и вписывает в „лермонтоведение“ крымскую страницу. И из ее писем-дневников, которые потом превратились в толстенный роман, мы знаем о Лермонтове многое. Знаем, что Крым не просто понравился ее Мишелю, но он был от него в восторге!..

Михаил Юрьевич шумно, — „какой он все-таки мальчишка!" — восторгался усадьбой Густава Олизара! Того самого Олизара, который в своем замке-усадьбе дал приют польскому поэту Адаму Мицкевичу, а стихи Мицкевича Лермонтов не только любил, но и переводил:

Радовался Лермонтов еще и потому, что он попал в те места, которые вдохновляли его кумира Александра Пушкина!

Вот они, — рукой подать! — скалы Аю-Дага! Медведь-горы!..

Эти земли, после того как Густав Олизар убежал от несчастной любви к графине Потоцкой, были необитаемы и лишь после того, как Олизар построил свое имение-замок, они стали называться Кардиа-Иатрикон. Неудобное для произношения название со временем стало упрощаться и из Кардиа-Иатрикона превратилось в просто Иатрикон, затем — в Атрикон, Артикон, пока не стало знакомым для нас Артеком!..

Ну, что ж, Адель Оммер де Гелль, рассказывай нам и дальше о нашем поэте! Веди нас и дальше по лермонтовским крымским дорогам!..

„...Я ехала с Лермонтовым — после смерти Пушкина — величайшим поэтом России. Я так увлеклась порывами его красноречия, что мы отстали от нашей кавалькады. Противный дождик настиг нас в прекрасной роще Кучук-Ламбада. Затаившись в павильоне, мы спокойно смотрели, как нас искали в роще...

Когда люди стали приближаться к павильону, Лермонтов вдруг вскрикнул:

„Они нас захватят! Ай, ай, ваш муж!“

И выпрыгнул в окно, сел на лошадь и ускакал из лесу. Мне и в ум не приходило, что это была импровизированная сцена из водевиля.

Г-н де Гелль спокойно сказал, что Лермонтов, очевидно, школьник, но величайший поэт, каких в России еще не бывало.

Между тем, Лермонтов появился в Ялте, как ни в чем не бывало. Я на Лермонтова вовсе не сердилась и очень хорошо понимала его характер: он свои фарсы делал без злобы. С ним как-то весело живется. Но мне жаль Лермонтова, он дурно кончит, а ведь он — великий поэт. Он описал наше первое свидание очень мелодичными стихами. Я их ставлю выше стихов, которые мне посвятил Альфред Мюссе..“

„Лермонтов сидит у меня в комнате в Мисхоре и поправляет свои стихи... Это новое светило, которое возвысится и далеко взойдет на поэтическом горизонте России...“

Помимо сухопутных путешествий, были и морские. В „записках" Адели Оммер де Гелль есть такие строки:

„Графине Л. Г. Шхуна „Юлия" 5 ноября 1840 г.

Тет-бу доставил нас на своей яхте „Юлия" в Балаклаву. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между раздвинутых скал..."

„Тет-бу“ — Тетбу де Мариньи и Оммер де Гелль, как станет известно позднее, доставляли контрабанду горцам на Кавказ. И доставали ружья и пушки не где-нибудь, а в Севастополе. Тетбу де Мариньи и Адель Оммер де Гелль, по-видимому, занимались и шпионской деятельностью. Во всяком случае, „мемуары" очаровательной француженки смахивают на шпионские донесения. В них есть все: состав и вооружение Черноморского флота, расположение морских батарей и ремонтных доков...

Больше того, Адель Оммер де Гелль проявила завидное понимание стратегии: в ее „донесениях" содержатся рекомендации по захвату крепости Севастополь. »

Уж не пользовался ли главнокомандующий французскими войсками Пелисье записками Оммер де Гелль, когда стоял под стенами Севастополя в первую его оборону 1854—1855 годов?

Но вернемся к шхуне „Юлия"! Так вот, по утверждению этой прекрасной девы с авантюристическими наклонностями, на шхуне находился поэт Михаил Лермонтов. И, глядя на красоты Балаклавы, вел любовный диалог со своей дамой сердца — Аделью.

Можно воскликнуть — „Ура!" Недаром современники называют Балаклаву меккой писателей. Кто только ни побывал в этом бывшем рыбацком поселке за его многовековую жизнь! Василий Капнист и Жильбер Ромм, Адам Мицкевич и Александр Грибоедов, Василий Жуковский и Алексей Константинович Толстой, Мамин-Сибиряк и Леся Украинка... А вот еще, как стало известно из мемуаров француженки, — Михаил Юрьевич Лермонтов!..

А сейчас, когда нам это стало досконально известно, прошу вас набрать в легкие побольше воздуха, вздохнуть всей грудью при неприятнейшем сообщении и понять главное — Михаил Юрьевич Лермонтов никогда,, заметьте, никогда не бывал не то, что в Балаклаве, но и вообще в Крыму!

Как?! А письма Адели Оммер де Гелль? А романы, вышедшие из-под ее пера? А стихи? А мемуары? Что, и этого никогда не было?

Были же свидетели, черт побери!

Были, были и свидетели! Одни из них утверждали, что Лермонтов все-таки побывал в Крыму, и ссылаются при этом на Адель Оммер де Гелль, другие, разобравшись и прикинув, что к чему, утверждают, что это чистейшей воды мистификация!

И это, что ли, мистификация?

„Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать. Графиня В. ему обещала об этом в Петербург не писать ни полслова. Не говори об этом с Проспером Барантом: он сейчас напишет в Петербург и опять пойдут сплетни..."

Если Михаил Юрьевич никогда не был в Крыму, то и любви не было?!

А Павел Петрович Вяземский, — сын князя Петра Андреевича Вяземского, поэта-романтика и литературоведа, человека, дружившего с Александром Пушкиным и знавшего Михаила Лермонтова, — утверждает, что и он был знаком с Михаилом Юрьевичем. И это он сделал публикацию „Лермонтов и г-жа Омэр де Гелль в 1840 году", для которой журнал „Русский архив" за 1887 год предоставил свои страницы. Именно архивный журнал, который всегда печатал только правду и ничего кроме правды.

Так вот, в примечаниях к своему сообщению, Павел Петрович не приминул нам намекнуть о своем знакомстве с поэтом:

„Я помню, как в зиму 1840—1841 года Лермонтов набрасывал стихи то карандашом, то пером. Француженка-красавица носилась еще в воображении Лермонтова в 1841 г...“

Ах, Павел Петрович, Павел Петрович, ах, достопочтеннейший князь, теперь-то мы знаем, вы сами сочинили и письма г-жи Омэр де Гелль и сами их наизусть выучили!

Конечно, человека, хорошо знакомого с творчеством и биографией Михаила Юрьевича Лермонтова, сразу насторожат „крымские" воспоминания француженки, но, положа руку на сердце, честно признаемся: много ли среди нас подобных знатоков?!

Но для чего же Павел Петрович Вяземский так жестоко нас обманул? Для чего он „перевел" несуществующие письма Адели Оммер де Гелль?..

Для того, чтобы в эпоху, когда имя поэта Михаила Лермонтова пытались не афишировать, словами француженки сказать:

„Это Прометей, прикованный к скалам Кавказа. Коршуны, терзающие его грудь, не понимают, что они делают, иначе сами себе растерзали бы грудь!"

Как иначе скажешь об этом, когда всякие восторженные отзывы о гениальном поэте, после его трагической гибели на дуэли, были запрещены!? Вот Павел Вяземский, — ай да, князь! — и „переводит" письма Адели Оммер де Гелль, письма, которых в природе не существовало. А любовная интрига? Она подобна рыболовному крючку, который и проглотили не только доверчивые читатели, но и литературоведы, — ведь эти сочинения Павла Вяземского считались подлинными вплоть до 1935 года! До тех пор, пока в журнале „Новый мир" не появилась статья П. С. Попова „Мистификация".

Так для чего я Сейчас пишу эти строки, если доказано, что Михаил Юрьевич Лермонтов, — очень жаль! — никогда не бывал в Крыму и, естественно, не мог быть и в Балаклаве?..

Для того, чтобы об этом стало известно как можно большему числу читателей! Потому, что время от времени в печати, — особенно в газетах и журналах! — вновь и вновь появляются статьи и очерки, в которых доказывается пребывание М. Ю. Лермонтова в Крыму. Даже севастопольские краеведы грешили этим.

Совсем недавно, развенчивая миф о пребывании поэта в Крыму, я сделал в газете сообщение по этому поводу и сразу последовал отклик на эту публикацию: „Мистификация? Но с какой целью?"

Ее автор, писатель, переводчик, историк Евгений Веникеев пишет:

„Я не являюсь безусловным сторонником подлинности „Писем и записок" Адели Оммер де Гелль, но, согласитесь, что во всей этой истории еще много таинственного..."

Кто же спорит, Женя!.. По праву многолетнего знакомства, я имею право так его называть!.. Продолжай, Женя!

„С борта этого судна (имеется в виду шхуна „Юлия" — М. Л.) 5 ноября 1840 года она (Оммер де Гелль — М. Л.) пишет своей приятельнице, графине Легон: „Мне ужасно жаль моего поэта. Ему не сдобровать. Он так и просится на истории. А я целых две пушки везу его врагам. Если одна из них убьет его наповал, я тут же сойду с ума. Ты, наверно, понимаешь, что такого человека любить можно, но не должно..."

Я думаю, читатель уже понял, почему сомнения в подлинности записок и писем Оммер де Гелль были доказаны именно в 1935 году. Великий русский поэт и какая-то авантюристка, быть может, шпионка/ к тому же контрабандистка, доставлявшая оружие врагам России! Это знакомство следовало исключить из биографии Лермонтова...

П. С. Попов, автор статьи в „Новом мире", недолго думая, объяснил, что князь, сенатор и известный ученый П. П. Вяземский совершил свои гнусные действия в состоянии старческого маразма. Ничего себе маразматик — сочинил том чужих мемуаров и настолько правдоподобно, что Академия наук СССР издает их без всякого сомнения!

Но указания свыше есть указания свыше, и П. П. Вяземский как бы официально стал „психом"!

Что ж, пожалуй, Евгений Веникеев в одном, прав: долгие годы мы все жили как ненормальные и сейчас, вот так сразу, трудно поумнеть!

Ну, ну, продолжай, Евгений!

„В 1984 году литературовед из Саратова Л. Прокопенко почувствовал нелепость этой версии и выдвинул другую: письма Оммер де Гелль, опубликованные в 1887 году, являются фрагментом романа, сочиненного П. П. Вяземским, о чем редакция забыла упомянуть. Автор версии явно забыл, что „Русский архив" романов не печатал.

Наш земляк, севастопольский писатель М. Лезинский, дал третий вариант разгадки тайны!"

Но я и не знал, что мой вариант будет значиться под таким номером!

Ведь если сегодня существует три версии, то почему бы не быть четвертой, пятой...

И все же, несмотря на то, что мы знаем, что Михаил Юрьевич никогда не был в Крыму, сидит в головах, — уверен, у Жени Веникеева тоже! — мысль „а вдруг!"

„Ничего не понимаю!" — вправе сказать читатель. — „А прелестная француженка и шпионка Адель Оммер де Гелль, она была?"

Была, была, дорогой читатель! И Михаил Юрьевич Лермонтов был с нею знаком. Знаком да и только! Но в Крыму он никогда не бывал.

Жаль, что с Евгением Веникеевым не удалось доспорить, — это он был автором публикации в „Крымской правде" о пребывании Михаила Лермонтова в Крыму! — он рано ушел из жизни.