Жизнь решает все

Триада 4.2 Бельт

Рыжая кошка, тяжелым комом скатившись на пол, метнулась к плетеной корзине, упала брюхом на помет, зашипела, упреждая. Шипением ответили из-под кровати, заурчали из шкафа и узкой щели, меж двумя сундуками, грозно рявкнули из груды тряпья. И стихли разом. Затаились.

— Вот и оно, — сказал Кошкодав и принялся проверять двери и ставни. Какие-то замыкал дополнительными засовами, другие, наоборот, готовил на случай внезапного бегства.

А Бельт про себя возблагодарил Всевидящего, что успел кое-как подготовить вахтагу. Оружие, броня… С лошадями паршиво, но не все коту Пробудины.

Входная дверь загремела от ударов, и Орин, нелепый в тряпичной личине, присел наверху лестницы. В одной руке — взведенный самострел, в другой — нож. И что толку было его запирать?

— Открывайте! — донеслось снаружи. — Приказ. От ясноокого Ирджина!

Бельт прижался к стене рядом с проемом и дождался кивка Кошкодава, который осматривал улицу через особое окошечко с хитрой системой линз и зеркал. Отомкнул, придерживая дубовое полотно, чтобы оно не распахнулось полностью. Гонец протиснулся в щель. Худощавый паренек, длинноногий и тонкорукий. По тщедушной вздымающейся груди и всхрипам было понятно — бежал что есть мочи по улочкам и подворотням, перемахивал заборы, проползал в дыры. Спешил, не щадя ни себя, ни одежи дорогой.

Гонец бросил жадный взгляд на кувшин, поблескивавший на прилавке медным боком, но ухватить не решился. И правильно: неизвестно, какой дряни можно хлебануть в лавке алхимика. А потому парень лишь шершаво прокатил по горлу кадык и выпалил:

— От ясноокого Ирджина слова Бельту Стошенскому.

— Я и есть Бельт.

Орина уже было не видать. Исчез наверху, как понял, что это — не облава. Тоже верно, нечего глаза мозолить даже в маске. Сидит сейчас, наверное, в глубине коридора, прислушивается.

Готовится.

— Шею покажи, — потребовал гонец.

Бельт повернулся так, чтобы шрам стал виднее.

— Тогда слушай. Приказано тебе спешным порядком, прямо как услышишь, брать табун. А после — вашего друга. И вести всех к замку. Идти вкруг площади хан-бурсовы. И чем дальше, тем лучше. Вот тамги и бумаги.

На последних словах он таки задохнулся, осип, обрывая голос, замотал головой и нервно, стесняясь такой своей слабости, сорвал с плеча сумку, перевязанную киноварным шнуром. Ковшик с водой принял, благодарно кивнув, приник.

— Да что случилось-то?!

— Горе случилось, — голос гонца еще скакал с фальцета до шепота. — Каган ранен. Зверолов-кхарнец его потоптал и погрыз ящером. Прямо перед шатром.

— А что в городе?

— Плохо. Секут друг дружку перед бурсой. Кого и за что — не разобрать. Паника. Семьи за вахтаги прячутся. А вахтаги и режутся. Дым. Зверье. Страшно.

Кошкодав присвистнул и снова глянул на улицу, пока еще утихомиренную далеким праздником, который вовсе уже и не праздник. Скоро докатится и сюда. Захлестнет так, что не помогут ни запоры, ни засовы, ни доски дубовые, бледным лаком крытые.

А гонец, уже почти нормально договорил:

— Ясноокий Ирджин сказал, что если табун по пути кого и потопчет, так то и понять можно по нынешнему повороту. Но приказано таки в разумной узде его держать и не вязнуть. Главное — прибыть быстро и без особого шума.

— Это всё?

Посланец кивнул. Как только за ним закрылась дверь, Бельт бросился к лестнице.

Понеслось. Скоро улицы захлестнет так, что одинокому, пусть и оружному, не пройти станет.

— Вот потому я в день Великого Курултая и сижу в запертой лавке на окраине города, а не толкаюсь перед хан-бурсой, — непонятно кому ответил Кошкодав, прикрыв окошечко. Наверное, черному котяре, поблескивавшему глазами из-за сундука.

Орин действительно ждал в коридоре, арбалетной стрелой расковыривая стену.

— Ну?

— Сам все слышал. — Бельт прошел в комнату и принялся натягивать тегиляй.

— Дождались?

— Не знаю. Ранехонько оно завертелось, с лошадками плохо… Но придется крутиться как есть.

Поверх тегиляя пришелся отличный стальной панцирь, обклеенный серым сукном.

— Помоги.

Орин споро затянул ремешки на боках новоиспеченного табунария.

Шлем — в котомку, туда же самострел и посеребренную плеть. Меч на пояс, а с ним и ножи рукоятями под привычные хваты.

Бельт посмотрел на короткий лук и отложил его.

— Щит не бери, там перехватишь, — подсказал Орин.

Дело.

— Если все пойдет порядком, мы здесь объявимся часа через два. Будь готов. И придумай что-то с маской. В вахтаге от нее будет больше вопросов, чем пользы.

— Замотаюсь тряпицей, скажусь раненным.

Тоже дело. Все. Пора. На улице вроде тихо, но надолго ли той тишины хватит?

— Бельт, не сдохни по дороге. — Орин сжал пальцы поверх наручи. — И, главное, не бросай меня, камчар.

— Не бросил, Арбалетик, как есть — не бросил, — Жорник легко поднялся навстречу, спихивая с колена бродяжку-малолетку. — А я уж боялся, что ты таки озлишься и позабудешь загляда. Ан, нет.

Если бы подворье не лежало на пути. Если бы улицы Ханмы не были полны военного люду, который сначала рубит, а потом уж смотрит на цвета и тамги. Если бы по переулкам не метались жители, в любой тени зрящие опасность и норовящие ударить первыми, не из злости — из страха и желания жить. Если бы по кромке одной из стен не прокатилась то ли рысь, то ли тигра… Очень много «если бы», самое важное из которых: если бы Жорника не оказалось на подворье — а ну как отправился бы с людишками обнюхивать праздничную толпу? — хуже пришлось бы именно Бельту.

Не пришлось. Хоть какая, да удача.

— Собирай людей, пойдем к конюшням. Быстро.

— Зачалось, значится? Да? Ну так мне бы клич бросить, подсобрать человечков бы.

Он потягивался, переваливаясь с одной босой пятки на другую. Колыхались жиры, щурились обманчиво подслеповатые глаза, ласкали рукоять костяного ножика пальцы.

— Некогда. Бери тех, что есть, и идем. Наверняка ведь уже знаешь, что произошло.

— Знаю, кагана вроде бы того.

— Не того.

— Вот оно как? И то радость, ну да наших дел она особо не меняет. — Жорник сунул нож за расшитый пояс и звонко хлопнул по голым бокам.

— Кончай трындеть! — не выдержал Бельт. — Хватай оружных и двигаем к конюшне. Остальных потом соберешь.

Так и получилось. Отряд в полтора десятка кривых рыл не решались трогать даже всадники, благо, крупных конных вахтаг в этой части города пока не встречалось. О том, что несколько встреченных горожан обменяло кошельки и богатую одежду на размашистые удары кулаков и свинчаток, а один раз даже ножа, Бельт старался не думать. Получалось с трудом.

Единственная серьезная драка произошла с тремя тяжелыми вахтангарами, да и то разменялись всего двое на одного, и Жорник в прибытке остался: броня и оружие на убитом были отменные. Два других вахтангара грамотно отбились, порезав с полдюжины бандитов, и ушли дворами.

Бельт поймал себя на том, что почти готов уже протянуть плетью по горбатой спине — маячит перед самым носом; всадить меч в широкий, запаршивевший бок, что выглядывает из-под коротенькой меховой безрукавки или с размаху припечатать яблоком по лысоватому затылку… Связался, дурень. Эскорту захотел, защиты. Сдержать думал. Приказам подчинить. Не слушает разбойная вольница Бельтовых приказов, и на просьбы плевать хотела. У них свой вахтан-хан — толстопузый Жорник, и Лихарь — подтабунарий его. А Арбалетик — лишь одинокий добрый малый, не разумеющий в уличном деле.

— Эх-хе-хе! — весело сказал Жорник, спуская в складки штанов цепь с красными камнями. — Разумею, не пристало уважаемому загляду дурковать по переулкам, но… Вот потяну носом здешний воздушек, и оно прямо-таки распирает! Эх, молодость, фартовое веселье и радость от срезанного пояска, пускай и жиденького. Знаешь, оно вот иногда ценнейше, чем над каликами сидеть да деньгу считать. Они несут, ты считаешь, буде сраный коллектор какой. Не, оно, конечно, спокой да уваженьице, но душенька празднику просит.

Над домами чернели столбы дыма.

— Аккурат над хан-бурсой будет, — оценил Лихарь, пробуя на зуб монетку, плюнул, отбросил и, подмигнув Бельту, повел незнакомым путем через какие-то халупы. Вышло действительно коротко.

Конюшня нынче выглядела по-иному и далеко не в последнюю очередь — заботами нового табунария. Белела свежей доской новая крыша, радовали глаз дубовые двери на крепких завесах, а по загону бродили лошади. Правда найти сумели всего одиннадцать, из которых добрых была от силы половина, да и за то спасибо. Главное, что не к раздолбленному сараю подходила банда, но к приличной стоянке вахтаги Бельта Стошенского, о чем и бумага с печатями имелась, висела приколоченная поверх дурного ржавого знака. За последние дни в Ханме и окрестностях подобные лагерьки объявлялись в великом множестве, рассыпались по городу, обживая загоны для скота да торговые площади, теснясь при бараках и шатрах, захватывая для нужд своих все, до чего могли дотянуться. Среди них подлатанная наспех конюшня не особо и выделялась.

У ворот топтался Усень в потертом тегиляе и еще трое мужиков. Подтабунарий и камчары. Глядели то на дымы, то на приближающуюся банду, спокойно так, без лишних дерганий.

Жорник благоразумно остановил своих людей загодя. Да те и сами уже не желали приближаться к обретшей зубы и когти вахтаге. Вот и пары воинов грамотно рассыпаны вдоль стеночки, чуть что — возьмут в кольцо приближающихся, сожмут и придавят. Только сперва из ворот стрелки́ вжарят.

Это не городских по углам чистить, гнида толстопузая.

— Ждите, — бросил Бельт через плечо и устремился к Усеню.

Лишних слов не понадобилось. Так, пошептались немного, камчарам дело определили, а через них — и всем остальным. Четверти часа не прошло, как последний вахтажник закрыл за собой просевшую створку двери и снял со стены бумагу.

Тридцать восемь пеших, одиннадцать конных. Мечи, щиты, короткие копья, кистени, ножи, луки. Брони паршивые: один панцирь на пять человек, ну да с этим всегда сложности. Табун готов. Чуть не впервые за последний год предстоит ему привычная солдатская работа. Не отвык? Не позабыл? Не сточил клыков о камень зинданов? Проверить можно лишь одним способом.

Бельт подъехал к Жорнику, громко сказал:

— Пойдете следом. Что возьмете — ваше, но никто ждать не будет, если застрянете. И на пятки нам не наседайте. Отвалитесь по пути — ваше право.

— Спасибо, Арбалетик, спасибо.

Вахтага двинулась слаженной колонной, распугала жорниково отребье будто воробьев, разбила на две жалкие стайки. Бандиты рассыпались по бокам, не смешиваясь даже между собой, как капельки масла на воде.

— Аджа! — рявкнул Бельт.

И солдатская гусеница выпустила острые крылья, ударила ими в стороны, рассекая лица, мозжа головы, протыкая животы. Бельт ждал, но совсем недолго. Вот Жорник развернулся, отбрасывая котомку, и бросился к далекой канаве. А Лихарь следом. Лучше не придумать.

Конь сорвался в галоп, разбрасывая куски земли. Понес следом за беглецами, выводя на удар. Лихарю — точный короткий тычок. Сразу упал. А вот Жорнику — с налета, с размахом и протяжкой. Бывший загляд пробежал еще несколько шагов, болтая надрубленной башкой, и рухнул в канаву. Оттуда прыснули крысы.

— Ушел кто? — спросил Бельт, подъезжая к Усеню.

— Да куда ж им?

И правда, некуда.

Бельт всерьез задумался, не взять ли себе прозвище Крысобой.

По городу шли хорошо. Ханма, ошпаренная на площади перед хан-бурсой, окончательно втянулась в панцирь, убрала мягкую плоть за каменные стены и в каменные же подполы. Пусто стало на улицах. А может это вахтага видом своим заставляла неосторожных нырять в щели, замирая с молитвой Всевидящему — авось да мимо пронесет, — а спрятавшихся проверять запоры на ставнях и дверях? Плевать, главное — под ногами никто не путается.

Отряд под знаменами Румчи-шада предпочел разойтись дальними краями, а единственный разъезд стражников пришлось ловить самим. Сунув старшему под нос тамгу, Бельт спросил, что происходит. Тот же, втягивая голову в плечи, озираясь то на знак, то на вахтагу, спешил отвечать:

— У бурсы — резня. Нойоны грызут друг друга. Один одному враг и предатель. Все кричат о заговоре и западне, Тай-Ы поминают.

— А в других частях города?

— А кто знает? Должно быть поспокойнее, но скоро и их затрусит. Или ты бьешь, или тебя. Кто не режется — ловит человека на ящере, который кагана загрыз. Навроде приезжий, то ли бадонг, то ли кхарнец. Ай, едино на шуммарском рынке погромам быть, а у меня там родичи…

Посмотрел умоляюще. Тоже, небось, чуял, как уходит время, и, выкупая свободу, торопился советовать:

— Вы лучше через Малую Конную идите, чтоб на Красном доме на Зеленщиковую, а там под Бяхтину гору.

На том и расстались.

Орина подобрали без особых сложностей. Просто к вахтаге присоединился еще один воин с перевязанным лицом и мяукающей котомкой. Молчаливый, он держался у стремени табунария, быстро подстроившись под ритм движения.

Хуже всего оказалось на подъезде к замку. Там от стрел легло сразу трое, а Бельт сорвал глотку, пытаясь докричаться до старшего среди стражников. После долго растолковывал издали, кто он, потрясал тамгами и бумагами. Зато потом пошло как по маслу. Откуда-то вынырнул человек, показал знак с метками посажного Урлака, и вахтагу пропустили в замок.

А внутри все гудело и волновалось. Тянулись цепи из легкачей в тегиляях, скрепленные железными бляхами тяжелой пехоты. Расчеты выкатывали пушки. Погонщики выводили сонных боевых големов. Свободные вахтангары перекрывали внутренние дворы щитами.

Бельтову вахтагу погнали по узкому коридору между щетиной копий и жвалами оцепеневшего посередь коридора боевого монстра, завернули в глухой междустенок, выпихнули через неприметную дверцу в вонючий зал — по всему, зверинец, пусть и с пустыми клетками — где и наказали ждать. Чего? А непонятно. Но тут было сено, а потом слуги принесли воды и лепешек с луком, так что ожидание было не из худших. Не то что сидеть в болоте где-нибудь на границе с Ольфией. Так сказал Усень, Бельт с ним вполне согласился. И не только он.

Солдаты ждали. Полтора десятка жорниковых ублюдков — только начало, Бельт это чувствовал. И оказался абсолютно прав.

Чужая смерть щедро отмерялась вовсе не на улицах, а именно здесь, в чистых покоях хан-кама. Впрочем, сам Кырым-шад, всецело занятый Ориновой физией, помалкивал. Говорил Урлак.

— Повторяю: сжечь дотла. — Посажный вдавил кулак в ладонь. — Если из поместья выскочит хотя бы кошка — кол в жопу получишь со всей вахтагой. Понял, смотритель дураков?

Бельт кивнул.

— Далее двинете в Дурдаши. Там около колодцев стоит Тойва-нойон. Вот письмо. Войдешь в лагерь с десятком людей, передашь свиток. И убьешь этого ублюдка. Остальная вахтага пусть бьет со стороны. Если что — гоните к Черным воротам, но сами на площадь не лезьте. Там будут пушки и мои люди.

Тойва, Тойва … Добрый воин, храбрый герой Гарраха, в чем твоя вина? Не выказал должного уважения новому кагану? Хан-каму? Урлак-шаду? Или кто-то из сыновей твоих взял в жены дочь Агбая? А ты ненадежен стал? Ты, потерявший руку и глаз в битвах за Наират, положивший в них половину своего рода? Спросить бы тебя, да палачам не положено…

Ох, паршиво-то как.!

— С закатом будет объявлен запрет появляться на улицах. Любого, кого встретите без тамги, — кончать. Ну и напоследок, если вдруг чудом поймаете этого гребанного кашлюна-звероведа — получите золота по его весу. Я сказал. Надеяться исключительно на запертые ворота и облавы мы не можем.

— Кстати, уважаемый, — подал, наконец, голос Кырым, выполаскивая руки в ведре, — думаю, вам приятно будет узнать, что достопочтенная Ярнара, эммм… то есть Ласка находится в полной безопасности. Городские беспорядки ей не грозят.

Хоть на этом спасибо. Ну да не стоит обманываться, не для спокойствия напоминают, а ради того, чтоб не забыл ненароком про ошейник и цепь, на которой сидит.

— Ну, воин, иди, — сказал Урлак. — Выполнишь все правильно — озолочу. Будешь во второй сотне, хоть и ак-найрум. Получишь от кагана шест со шнурами. Без хвостов, разумеется.

Поклонившись, Бельт двинулся к двери. Между черно-белых створок он задержал дыхание, словно там, за порогом, предстояло нырнуть в холодную прорубь. Или, наоборот, в горячую?

Дом пылал, но никто не пытался выбраться из гигантского костра. Славно погуляла в поместье злая вахтага Бельта Стошенского. Прошлась колесом беспощадным, от верха до низа, и в подвалы заглянула, и во флигельки нарядные, узорчатыми стеклами украшенные. Плавятся стекла, стреляют горячим, стекают разноцветными слезами в шипящее пламя. А люди, которым бы рваться из окон да дверей, спасаясь от огня, мертвы. Животным повезло больше. Разбежалась охотничья свора, разлетелись сокола. Ученая сорока, севши на ворота, глядела, как выводили из конюшен заседланных лошадей, выносили из дому дорогую посуду и золотую-серебряную мелочь, распихивали по котомкам отрезы расшитой ткани и меха. Впервые человечье поведение было близко и понятно ей.

Бельт смотрел, не мешая людям собирать урожай с привычного поля. Табунарий знал, что стоит только дрогнуть, выпустить на лицо неуверенность от собственных приказов, и тут же придет конец его командирству. Солдат не верит мятущемуся камчару, а подтабунарий не уважает сомневающегося вахтан-хана. А потому пусть они все видят лишь отсветы пламени на серебре плети да жестоко стискивающие её пальцы. Пусть думают, что это — радость от гибели врага.

Вот она, твоя новая война, Бельт. Вовсе не такая, как в лесах под Симушницами, где достаточно умения снимать головы собственноручно. Здесь другое. Что толку, что ты не резал нынче хозяина поместья, не раздвигал ноги мертвой хозяйке и не гонял слуг и детей по коридорам и подвалам? Ты просто привел сюда тех, кто сделал это по твоему слову.

Твоему?!

Твоему.

— Уходим, — рявкнул Бельт.

Показалось или нет?

— Ясноокий, — Усень подскочил к стремени. — Малый амбарчик ишшо остался!

Может это просто голубь метнулся в оконце под самой крышей амбара?

— Уходим, я сказал!

Бельт вдруг понял, что стал слишком надеяться на чудеса. На то, что какой-то вахтангар был слишком увлечен сундуком, что дом имеет потайные неприметные двери, а огонь не выест до конца этот самый амбар. И главное — на то, что его меченное шрамами лицо хорошо видно из амбарного оконца и когда-нибудь за спиной зашуршат то ли ножны, то ли голубиные крылья.

Покрикивая на камчаров, Усень собрал людей и погнал их следом за Бельтом.

Столица походила на огромную неповоротливую бомбарду, забитую порохом сверх меры. Такими разносят стены непокорных ханмэ и сшибают неповоротливых големов. Но частенько эти пушки взрываются при выстреле. Так и сейчас — затаились люди-пороховинки, плотно забились в дома-казенники. А на улицах ой как душно и жарко. Шарахнет, точно шарахнет.

Не попасть бы под осколки.

Вахтага прошла опустевший рынок и остановилась около алхимической лавки. Пришлось долго тарабанить в дверь, прежде чем Кошкодав решился открыть. Молча пропустил внутрь Бельта и запер снова. Точно так же без слов Бельт выложил на стол свиток с печатями кагана. Письмо Тойве-нойону.

— Надо бумагу составить. Быстро, — произнес вместо приветствия Бельт. — Сможешь?

— Разумеется.

— А потом навесить на нее эти печати.

Кошкодав замер, потянувшись было к одной из полок. Но вопросов так и не задал, продолжил движение, доставая листы, чернильницу и мешочек с песком.

— Диктуй, — коротко бросил он, обмакнув перо в чернильницу.

Текст вышел коротким и корявым, но не из-за недостатка мастерства у Кошкодава, а от бельтовского косноязычия. Ну и ладно, тут не стишки-песенки, нужное сказано и ладно. Не до словоблудных красивостей.

— Все так паршиво? — Кошкодав сдул песок с листа.

Паршиво? Скорее, неизбежно и вполне обычно. Только не для тебя, Бельт. Потому пришлось даже не кивнуть, а пожать плечами.

— Ты знаешь, что за такое, — Кошкодав помахал шнурами с печатью, — мне полагается отрубить сначала пальцы, потом кисти, а после — и руки сначала у локтей, а потом у самых плеч? И каждый раз макать срезы в горячее масло?

Алхимик говорил и аккуратно перевязывал новое письмо, тщательно сводил сургучовые обломки вместе.

— Теперь буду знать.

— Мне будет легче от этой мысли, когда я увижу чашу с кипящим жиром. Готово.

Сошлись обломки, встретились друг с другом, чтобы слиться в прежнем рисунке. Горячая спица, с волос толщиной, убрала трещину, словно той и не было. Ловкие пальцы распрямили шелковые шнуры, а после, балуясь, чуть надорвали лист, придавая ему полное сходство с тем, что остался лежать на столе.

— Спасибо, Кошко… А имя у тебя нормальное есть?

— Когда-то один мальчик из любопытства решил удавить кошку. Надел ей на шею петлю и спустил с дерева. Кошка брыкалась как припадочный демон Ши, и это напугало мальчишку. Пока он слазил с дерева, чтобы спасти её, кошка сдохла. И тогда мальчик испугался второй раз. Намного сильнее и навсегда. Потому — Кошкодав будет в самый раз.

— Тогда спасибо, Кошкодав.

— Бывай, Бельт. И учти, таких честных посланцев убивают первыми.

— Учту. Сожги настоящее письмо.

— Зачем так сразу? Отличный чистый лист. Пригодится.

Бельт спешно вышел из лавки, вскочил на коня и, прикрикнув на зазевавшегося камчара, двинул вахтагу дальше.

А Кошкодав посидел за прилавком еще с четверть часа, глядя на пустой свиток, после чего поднялся на второй этаж и оглядел тщательно упакованные торбы. Усмехнулся, выбрал из них самую простую котомку, пахнущую мятой и колбасой, и спустился в торговый зал. Там уже сидело с дюжину животных, а рыжая и вовсе вылизывала выводок прямо на хозяйском стуле.

Кошкодав взял со стола тот самый пустой свиток, испятнанный кое-где сургучом, поднес к свече, давая заняться, и бросил полыхающее письмо на полку с травами. Заскворчало и задымило мгновенно.

— Я же говорил, что пригодится.

С треском лопнула склянка, следом вторая, жидкое пламя брызнуло на деревянные стены.

Вскинув на плечо котомку, Кошкодав вышел из лавки и бодро зашагал по улице. Следом трусила длиннющая мягколапая процессия, замыкали которую рыжая кошка и черный кот. Оба несли в зубах по котенку.

Десять человек во главе с Бельтом стояли около большого костра. Плотной кучей, но так, чтобы в случае чего удобно рассыпаться и ощетиниться клинками во все стороны. Правда, опасное это дело, когда вокруг — под тридцать чужих вахтангаров. Одна надежда на товарищей, что готовы броситься из засады на помощь. Да только той помощи поди дождись, уповая, что помогатые быстро прорубятся через баррикады, телеги и шатры к центру лагеря.

Тойва-нойон, если и увидел своим единственным глазом трещины в печати, виду не подал. Ловко раскатал свиток левой рукой, чуть придерживая хитрым лезвием, что венчало железную корзинку-нашлепку на культе правой.

Вот сейчас и надо бы подскочить и в живот двумя ударами ножа. Тот сам просится в руку…

Тойва расправил лист лезвием и чуть зашевелил губами, читая. Прочитал. Вперил в Бельта нечистый взгляд. А сейчас уже Тойве самое время махнуть культей, спуская воинов с цепи. Нечего всяким дуракам ак-найрум потворствовать в их глупости…

— Спасибо, — нойон бросил свиток в костер. — Жду.

Воины расступились, выпуская Бельта и его десятку. Зазвучали отрывистые приказы. Вахтага готовилась к бою.

Через четверть часа два злых табуна сошлись лицом к лицу, надолго отравив кровью и смертью колодцы некогда спокойного квартала Дурдаши.

В полдень следующего дня по улицам и площадям понеслись глашатаи.

— Ясноокий каган Ырхыз жив и здравствует волею Всевидящего!

— Ясноокий каган Ырхыз жив и здравствует высоким умением хан-кама Кырыма!

— Ясноокий каган жив и здравствует чудесной волшбой скланы!

— Жив и здравствует! Жив и здравствует!

Глашатаев охраняли конные вахтангары в тяжелых панцирях, но даже они не совались в некоторые районы. К Трем башням, где ночью легкими пушками расстреливали голема рода Хурды-шада. На перекрестный рынок, где приколачивали к прилавкам, брали на вилы или просто руками рвали чужеземцев, без разницы, что из Лиги, что из степей. В огненную круговерть Тихого квартала, что занялся от лавки какого-то алхимика. А главное — в те места, где носилась вахтаги с желто-белыми лентами на одежде. Правда, частенько цвет лент трудно было разобрать под грязью, копотью и засохшей кровью, но многие быстро научились угадывать эти колоры, даже не глядя на повязки. Кто не обладал подобным чутьем, умирал под мечами и копытами.

Бельт сорвал с плеча истрепанный лоскут ткани. За три дня он менял его уже в пятый раз. Это простому воину можно не заботиться об отличительных знаках, но никак не табунарию, хозяину серебряной плети и трех десятков вахтангаров. Тридцать из пятидесяти. Много? Мало? Все еще достаточно для того, чтобы резать по поместьям и амбарам. Нобеля жалко, тезку отцовского, и глупо как получилось-то… Поспать бы.

Вахтага стояла прямо перед зверинцем, в крытой загородке, где до того, видимо, выгуливали животину. Да, вот так вот, под нормальной крышей дали сночевать только первую ночь, точнее часа три перед рассветом, а потом снова погнали в город. И еще раз, и еще.

Приказы всегда отдавал лично Урлак, для чего требовал Бельта в главную башню замка или в крыло хан-кама. Теперь табунарий и с закрытыми глазами нашел бы дорогу туда. Он уже почти ненавидел углы Шестиконечной башни, поварской дворик и полдюжины воротец и дверей с неисчислимыми коридорами и ступенями. Почти, потому как однажды все-таки дали там встретиться с Лаской. Она бормотала непослушным языком что-то про брата, пыталась плакать и рвать на себе платье, некогда белое, но посеревшее, давно не менянное. А еще Ласка просила покоя. Комнату, где можно лечь и не вставать. И чтобы Зарну наградили и отпустили, не мучили при проклятой. А главное, умоляла не показывать её Бельту, тому самому, у которого шрам. Незачем ему мараться. Так и уснула.

Еще как-то почудилось, что видел кагана. И ясноокий Ырхыз его заметил. Чуть поправил перевязь, на которой покоилась раненая рука, сдвинул на лоб еще одну перевязку, укрывающую всю правую половину лица, и вдруг подмигнул, дернул носом, оскалился.

Так делал иногда Орин их Хурда.

На том и всё.

Остальное было одинаково. Привычный путь и приказы, которые не заканчивались. Посажный Урлак без раздумий и колебаний опрокидывал кувшины с ханмийской кровью да навешивал на Бельта Стошенского тяжелые камушки. Нет, не выбраться из этой полыньи с таким грузом. Не зря беспокоилась Ласка. Замарался он. Так замарался, что вся хан-бурса не отмолит. И клопом присосалась мысль, что клятый Жорник, дохлый загляд, в чем-то был честнее.

Сегодня посажный был иным, появилась в нем вальяжность и спокойствие, которых прежде не было. Видать, ладилось задуманное.

— Скоро уже выплывем на твердое, — проворчал он, забрасывая в рот горсть сырных крошек. — Вроде приспокоили Ханму. Остался только Лылах, хитроумный мудрознавец. Его многоумность Лылах, позорно просравший покушение на ясноокого кагана!

За гневным рычанием прятался глумливый смешок, плохо скрываемое довольство. Летели в лицо Бельту жеваные крошки.

— Уж не потому ли просрал, что сам и сготовил? Сговорился с Агбаем, мысля младшего на трон посадить?

Урлак рассмеялся.

— А ты, табунарий, молодец. Мне бы таких с пару дюжин в нужных местах… Ну да город затихает, а значит и ты скоро передохнёшь, получишь награду. Осталось вот последнее дельце, тихое, но важное. Доставишь и передашь кое-что кое-кому.

«Кое-что» оказалось деревянным ящиком пяти локтей в длину. Льнули к доскам вонючие шкуры, перетянутые толстенными ремнями и цепями. Висели на цепях хитрые замки, заляпанные восковыми печатями и плохо различимые в ночной темноте. Ящик был тяжел и неудобен.

— В бок забирай, — прошипел Завьяша.

Бельт поднял чуть выше фонарь, чтобы видеть и ящик, облепленный полудюжиной людей, и неприметный выход из хан-камовского крыла, и небольшую крытую повозку. В проеме показался Ирджин, руководивший переноской груза до двери. В неверном свете он казался каким-то бледным.

— Все должно быть хорошо, — произнес Ирджин.

Интересно, кого он пытается убедить в этом? Что, сидел в своих лабораториях, придумывал заговоры, а когда оно взяло и началось, закрутилось по-настоящему, обосрался?

— Довезешь до урбийской развилки, там будут ждать.

И к чему повторять то, что уже известно? Нет, Ирджин точно беспокоится. Дерганый.

— Передашь груз и своих ребят получателю — они пусть сопровождают до конца — а сам с парой людей сразу назад.

А вот это — новое, Урлак такого не говорил.

— Твой друг слегка чудит, как бы глупостей не наделал. За камчара спрашивает: видно, нужно ему от тебя какое-то слово.

Ясно. Не обломали еще Орина, а времени толком нет. А парень ведь чувствует любую слабину.

— Обернусь быстро, — сказал Бельт, подсвечивая пол повозки, по которому заскреблись цепи.

— Удачи.

Напоследок Ирджин долго шептался с кучером, который хоть и слушал внимательно, но на месте ерзал. Не терпелось ему. Стоило же каму убраться, кучер обернулся — знакомая физия — и, приподняв кнутом лохматую шапку, спросил:

— Спорим на твою плеточку, домчу к середине ночи?

— Спорим, что выбью тебе два зуба с одного удара?

Бельт сел в седло и двинулся рядом с повозкой. Вместе с ним эскорт составлял двадцать две души. Ну и сраный спорщик в придачу.

Из Ханмы-замка выехали без шума, тихо прошли окраинами и ловкой петлей выбрались из столицы прямо на Красный тракт. За спинами все еще тлела, будоража темноту алым, одна из частей сердца Наирата.

Кучер, однако, не обманул, к месту встречи вышли в указанный срок. Сперва среди деревьев показался человек, а следом за ним еще один, вытягивающий из чащи четверик, впряженный в карету. Трещали ветки, поскрипывали колеса.

— Ну, здравствуй, уважаемый Бельт, — проскрипел Хэбу Ум-Пан. Вот кому на пользу перемены пошли: сменил драную шубу на многоцветный халат, дорогой и добротный, что было заметно даже в молочном свете Ночного Ока. И карета — не чета прежней, не говоря уже об упряжке. Главное же — висят, колышутся на слабом ветерке не прежние обрезки, но полновесные хвосты, знак возрожденного рода.

— Приветствую, ясноокий.

— Я же обещал, что если будешь со мной — ухватишь коня за гриву.

— Вот и ухватил.

— Теперь держись, не упади. Привёз?

— Привёз.

Хэбу сперва заглянул в повозку, а потом с кряхтением влез в неё. Постоял над ящиком и вдруг рухнул на него всем телом, прижался, поглаживая шкуры и ремни. Только в движениях этих не было никакой нежности, а в скрюченных сжимающихся пальцах то и дело оказывались клочья шерсти. Казалось, еще немного, и старик голыми руками разорвет стальные цепи, процарапает стенки.

Полустон-плувсхрип-полувсхлип… И глаза блестят слезами. А еще — ненавистью, не перегоревшей за два десятка лет. Легонько дунул кровяной ветер, попал старику в глаза, и высветилось в них все нутро, где и осталось только таких вот пылающих угольев без счета. И больше ничего. Сожжено. Ум-Пан свое получил. Счастлив ли?

— Усень, за старшего остаешься. Доведете и сразу обратно.

Хэбу, вытирая с бороды слюнные нити, сполз на землю.

— Как?! — спросил он. — Ты не едешь дальше?

— Нет. Хватит и ребят. Приказ посажного.

— Ну, приказ есть приказ. Эй, Гайда, тащи сюда плащ! Раскинешь его в повозке, тут поеду, рядышком. А ты…

— Паджи, — ответил кучер.

— Ты, Паджи, будь любезен — не тряси по дороге. Важное везешь, ох какое важное! Можно сказать, слово Всевидящего везешь. Даже не слово — строку… Целую страницу, переписанную пером Хэбу Ум-Пана!

Бельт больше не слушал старика. Отдал последние приказы и, прихватив Завьяшу и Саваня, сорвался в галоп по Красному тракту в сторону Ханмы.

О том, что или кто покоится в ящике, скованном цепями, Бельт думать не желал.

Не коня, не трон — колченогий стул оседлал каган. Спина прямая, ноги ровненько, даром, что весь в лубках и притирках. Халат шелком четырехцветным с плеч стекает, волосы на девять кос разделены, рука золоченой плетью по сапогу постукивает. Зорко следят синие глаза за тем, что вокруг твориться. Только следить особо не за чем: из слуг только Ирджин громко склянками гремит, да шипят друг на друга Кырым и Урлак.

— Приветствую ясноокого кагана, — Бельт коснулся век и низко поклонился.

— Пшел, — спокойно так, отстраненно, но это не Бельту, а Ирджину, угодившему кисточкой в самое ясное око.

И ведь послушался кам, зашептал какие-то извинения, попятился задом к столу. Неужели все-таки?..

Бельт дернулся к самому полу, чуть не рухнув на колени.

— Разогнись, табунарий, — сказал каган.

Голос у кагана особый, до хребта продирает. Не может такого…

— Великолепно, — только и произнес Кырым. Как оказалось, спор с Урлаком давно прекратился, и оба наблюдали за происходящим.

— Оставьте нас, — приказал каган.

Шумно вздохнув, посажный посмотрел на хан-кама и, неразборчиво ворча, вышел в соседнюю комнату. Туда же направились Кырым и Ирджин.

— Ну что, камчар, схватили мы демона Ку за яйца?!

На стуле, улыбаясь, развалился Орин. Свободно почесал нос рукой в лубке, ею же взял со стола кубок и поднял над головой.

Нет чудес, кроме промыслов Всевидящего… Остальное — ловкое человечье шельмовство.

Хотя язык не поворачивался назвать случившееся таким мелким словом. Это на рынке или в трактире по пьяни, а тут… Тут, на этом самом кривом стуле — вовсе не междудельное шулерство. Прав проклятый Хэбу, это — целая переписанная страница. Только вот открывает она совсем другую книгу, где есть и твоя, камчар, буковка. Паршиво, что ты так и не научился читать эти литеры. Накалякал чего-то по незнанию, полез промеж змеиных книжников. Вот и получай. Это тебе не крест-подпись и даже не клеймо на лбу.

Страшно?

Уже нет.

Пусть боятся змеи.

— Ты сел на своего коня, каган.

— Сел, Бельт, сел. И не забуду, кто придержал стремя.

Ты тоже не забудешь, камчар. Может, возьмешь себе прозвище Стременой? Не хуже, чем Кошкодав или Крысобой. Хотя тебя уже, кажется, нарекли, к делам, как водится, примерившись.

— Завтра я выйду на площадь. Поданные должны увидеть своего правителя! Живым, пусть и не совсем оправившимся от ран.

Орин тряхнул головой и, подцепив рукою косы, неловко закинул за спину. Мешают? Или тоже напоминают о том, что не на свое место сел? Девять кос, девять хвостов на плети, девять демонов за спиной. Кому больше дано, с того больше и спросится.

И людского ли суда тут бояться?

— Город волнуется, — произнес Бельт.

— Знаю. Но Урлак говорит, что все стихает. Не без твоей помощи, камчар… Тьфу, табунарий. Правда, табунок твой порезали, ну да новый соберешь. Крепкий. Оденем-обуем из казны, из неё же харч положим. А вахтаги нам скоро понадобятся. Урлак говорит, что не позднее середины осени Агбай воевать пойдет, а с ним и несклонившиеся нойоны. Ну да мы к тому времени их пушечками встретим, а потом пойдем раскатывать мятежные ханмэ. Прав Урлак, не будет покоя на побережье, пока не растоптать его големами. Будто там зараза какая — кто ни сунется, в одночасье хворь хватает. И в Ханму волочет. Так говорит Урлак… — Орин вдруг понизил голос и зашептал, — А знаешь, Бельт, что-то очень много говорит этот посажный. Лучше б молчал иногда. А ты, наоборот, говорил вместо него.

— Я в свое время сказал тебе многое.

Бельт осторожно присел не край горбатого сундука. Устал. Как собака устал. Завалиться бы в сон, а не языком молоть, паче от молотьбы этой прибыток один — кровь новая. К затянутой кожей стеночке бы прислониться, к ковру кривому… Глаза закрыть.

— И хорошо, что сказал. Тебе я верю, камчар. Тебе одному, а вот этим вот — ни на каплю!

— Оттого, что ты не видишь глупости в моих словах, они не становятся мудрее. И честнее.

— Ты заговорил, как в книгах, что читала мне Ласка в Стошено. Кстати, о ней. За службу жалую тебе дом! Нет, целое поместье! Какое — сам скажи. Хочешь из вычищенных бери, хочешь из жилых пока. Любое, какое приглянется. Думал ты когда-нибудь, камчар, что ради твоего счастья будут разбегаться в стороны наир?

— Не думал. Я о многом раньше не думал. Как оказалось, зря. Теперь буду исправляться.

Если выйдет, а то ж говорят, что горбатого только могилой. Ну да Бельту в могилу никак нельзя: сама Ласка жить не справится.

Орин — уже не каган, а именно Орин, нелепый в роскошестве наряда — все говорил и говорил:

— А то! Заберешь в поместье свою женщину, получишь денег и слуг! Урлак говорит, что с казной тяжко, но я как узнал, чего и сколько течет по дорогам Наирата, чуть не сбрендил. Это же натуральные реки, которые волокут по дну золотые валуны!

— Теперь уже ты заговорил как книжник.

— Да, точно. Это Кырым читать заставляет. Все глаза уже сломал, не говоря про голову. Да, о глазах… Ласка…

Кубок аккуратно встал на поднос между блюдом с виноградом и горкой лепешек. Орин же подался вперед — косы змеями скользнули из-за плеч, повисли по обе стороны лица, качаясь, заслоняя мир.

— На хрена она тебе? Порченная. Скаженная. Безродная. Баб полно, и почти любая с радостью под тебя ляжет. А знаешь почему? Потому что теперь они вот где у меня все! — Кулак стиснул плеть, сжимая все девять хвостов. — Каждый виноват, пока я не помилую. И каждый до окончания дней своих мое милосердие запомнит, как запомнит этот Курултай. Они склонят шеи передо мной. И перед тобой, ак-найрум. А задницы подставят.

Бельт молча потянул шеей, осторожно коснулся молчащего шрама. Сказать в ответ? Разозлится. Как лучше желает, да только сколько в этих желаниях его собственных? Где в этом человеке заканчивается настоящий Орин и начинается ненастоящий каган? И что будет, когда второго станет больше, чем первого?

— Ясно. Ну как надумаешь, только моргни. А пока… Ласка, конечно, ду… шалая, но такой беды не заслужила. Да и тебе паршиво, я же вижу. Я говорил с Кырымом и харусами, чтоб Бдения устроить. В Понорок теперь путь заказан, но можно через хан-бурсу. Эти пока кобенятся, но я заставлю их принять Ласку. Ради тебя.

— Проклятых пожирают демоны, — с трудом выдавил Бельт.

— Ты же знаешь, что без этого люди сожрут её еще быстрее. А Бдения — дела божественные, там оно всегда надвое, по черно-белому. Или вообще не пойми как. Вон, у скланы, когда в Понорке была, волосы забрали. А она ж вообще тварь не из людей…

Серое лицо с нечеловечьими чертами, короткий ежик волос, снег… Лепешка на троих поделенная. Рука кормящая, рука замиряющая. И уже мертвая, твоими, Бельт, стараниями.

— …и ничего, живая. И волосы отросли. Правда, что с волосами, что без — едино тварь, прям передергивает, когда вижу. Рука сама к мечу тянется. А нельзя. Спасительница! Волшебство чудесное, сила живительная… Тьфу, дрянь и мерзость. И полутруп. Хоть бы сдохла поскорей. Ну да ладно, не о склане речь, а о Бдениях.

— Ласке решать.

— Да ни хрена не ей! Как скажешь, так и будет. Поэтому смотри сам. Я сказал и от слов не откажусь. На днях получишь себе поместье и людей.

Вот и конец. Выдержал лед, пронеслись мимо красные флажки — унимай коня, принимай награду. Заслужил.

— Спасибо, каган.

— Не за что, камчар. Нам бы еще того кашлюна поймать… Хотя Урлак говорит, что любой кхарнец сгодится. Как думаешь?

Сразу вспомнился перекрестный рынок и повозка с гербом какого-то Вольного города. Какого именно, не разобрать из-за кровяных пятен. Голова черноволосой хозяйки лежала тут же у колеса, а вот тела нигде не было.

— Хватит любого, — подтвердил Бельт, поднимаясь с сундука. Звякнула о кованый край шпора, толкнуло сквозняком ширму, опрокидывая, и вдруг потянуло плесенью. Откуда здесь, в покоях кагана?

Темное пятно открытой двери на долю мгновенья показалось из тени и снова исчезло. Орин зябко повел плечами, но продолжил о кхарнце:

— Лучше бы того самого, конечно. Но я не удивлюсь, если его уже где-то придавили, не разобрав. А ты знаешь, что один из них живет в зверинце?!

— Видел, как везли через загородки клетки с животными. Был там и мальчишка.

— Он самый. Натуральный кашлюн! Забавный и на убийцу никак не подходит. Я Урлаку так и сказал, и он согласился. Урлак говорит, что странно, что мальчишку в городе не разорвали.

— Загадка, — кивнул Бельт, сделав несколько шагов к двери, из-за которой тянуло сквозняком. — Чужаков бьют знатно.

— Да, теперь в Ханме два зла — предатели и кхарнцы. А скоро и за пределами столицы узнают о покушении и неповиновении агбаевских ханматов. И тогда людской гнев ляжет плетью в мою руку да как пойдет гулять по Наирату и вне его! Всем подломим колени, что побережным, что кашлюнам! Главное, как говорит Урлак, повернуть вовремя в нужную сторону.

— Да, слишком много говорит посажный, но кто я такой, чтобы судить его речи? Для того есть хан-кам и сам ясноокий каган.

— Опасные слова, но я прощаю. Ты пока не понимаешь некоторых вещей.

Бельт еще раз поклонился.

И сделал последний шаг, отделяющий от двери, что кое-как прикрывалась ширмой. За ней была комната. Тесная и грязная. Единственный стол задвинут в угол, а ковер скатан: выносить, что ли, будут? На полу, у самого входа стоял затянутый патиной, заляпанный воском канделябр. А чуть дальше широким веером развернулись по полу образцы кож. Был тут и мягчайший опоек темно-винного колеру, и тонкая наппа с золотым рисунком, и толстая, с тиснением юхта, и кровяного оттенка сафьян. Перелиняет скоро убогая комнатушка на новую шкуру, переменится волей кагана.

— У моего отца, — жестко сказал Орин, отсекая любопытные вопросы, — кагана Тай-Ы, были свои причуды. Не нужно быть слишком любопытным. И не нужно забываться, табунарий.

Снова тот, не-Оринов голос, который почти как плеть и уж точно — предупреждение. Не стоит забываться. Тут он прав.

— Я могу идти?

— Если больше нечего сказать или попросить — иди, выбирай себе поместье, табунарий. Себе и своей женщине.

— Благодарю, ясноокий.

Тонкий ковер не скрадывал тяжести шагов. Что ж, если предстоит выбрать новую конуру, так пусть она будет достойна…

— А как по-настоящему зовут Ласку? — обернулся в пороге Бельт.

— Ярнара из рода Сундаев, родная сестра вахтан-хана Морхая, хозяина ханмата Ургэ. К сожалению, ныне покойного.

— Спасибо. — Бельт все еще медлил, прицениваясь к человеку, который оседлал и стул, и трон, и весь Наират. — И ты прав, ясноокий, мне есть, что еще сказать.

Внимательный взгляд буравил табунария. Кто знает, единственный ли в этой комнате? И все же…

— В Ханме нынче не два зла, а три. И по сравнению с третьим названные тобой — ничто.

Тугой полог привычно скользнул в сторону. Быстро же ты освоился в покоях наир, камчар. Не к добру.

В дом на Высотней слободе ехали красиво. Спереди многоуважаемый Бельт на шалом жеребчике чагравой масти. Грива косицами заплетена, сбруя посеребренная на солнышке сияет, попона на две нити расшита, бубенцами позвякивает. Чуть в сторонке, брюхом разъетым потряхивая, домоуправитель пыхтит, несет шест со шнуром желтым, знаком особой милости. За ним уже двое оружных, и носилки с девонькой, и сама Зарна на смирном ослике, и цугом — три воза, доверху всякоразным добром груженые.

Богато будет жить Бельт Стошенский. Да только счастливо ли? О том Зарна старалась не думать.

А во дворе, выметенном, вымытом от чужой крови, убранном, сколь можно было убрать без хозяйского пригляду, уже ждал люд. Пятеро баб, мальчишка выхудлый да дед разбойнего виду. По прежним-то временам на этакую домину дворни впятеро было бы, а то и вдесятеро. Куда подевалися? Погибли под ударами коротких кривых мечей, навроде того, что лежит в хозяйских ножнах? Разбежались от беды, прихватив с собою добра, сколько выйдет? Затаились, выжидая, готовясь вернуться, если хозяин новый покажется?

Вот и показался. Спешившись, кинул поводья — подхватили — и сказал:

— Звать меня Бельт Стошенский. Отныне это мой дом. Кто не хочет жить под моей рукой, волен уйти. Кто хочет, должен будет служить верно мне и благородной Ярнаре из рода Сундаев.

Молча смотрели люди, не спешили ни бежать, ни кланяться — присматривались.

Скоро привыкнут. И к нему, и к девоньке, что, слава Всевидящему, от пережитого страху отходить начала. И к порядкам новым, и к жизни. Выбелят наново стены, выкорчуют пожженные деревья, высадят новые. Раскатают по полу ковры, уберут стены шелками и шпалерами, украсят оружием и головами звериными, рожками охотничьими да медальонами чеканными. Снова станет красиво в доме.

А прошлое… Забудется.

Зарна ошиблась. Прошлое показало зубы аккурат на третий день. Выбравшись из конюшни, вскарабкалось по тонкому плющу, что, опаленный, но живой, обвивал стены дома, нырнуло в комнату да ударило ножом Бельта Стошенского. Промахнулось. Полетело на стол, за которым ужинать сели, и скатилось на пол.

— Господин! — Управитель, входящий с тяжелым подносом, выронил его вместе с жареной курицей, кинулся помогать вязать. — Господин, простите, простите… не знали… мы не знали…

— Зарна, что это? — девонька схватилась за подлокотники кресла, завертела головой, пытаясь понять происходящее по звукам.

— Ничто, — ответил ей Бельт Стошенский, подходя к противнику. Легко отпихнул управителя, который все кланялся и клялся, что не виновен, и столь же легко поднял убийцу — сколько ему? шесть? семь? Вряд ли больше — за шиворот грязной рубахи. Так и вытянул из комнаты.

Убьет. Он же такой, он же палач — об этом вся Ханма знает. В нем же ни совести, ни жалости, ничего… Сам бездушный, вот и живет с безглазой. Проклятый. И она, Зарна, проклятая, раз служит такому.

Вернулись скоро. Выбелевший с лица мальчишка обеими руками держался за штаны и гордо драл подбородок вверх. Бельт сматывал с кулака ремень. Простецкий, не прокованный медью.

— Накорми, — велел он Зарне, а повернувшись к управителю, рявкнул: — Обыскать дом.

Еще двое сидели в малом погребе. Одногодки, но видать от разных жен: девочка светленькая, что одуванчиков пух, а мальчонка — чистый вороненок.

— Господин, — управитель подобрался бочком и зашептал. Зарна разобрала лишь некоторые словечки. — Нельзя… каган… повеление… за мятеж и предательство… весь род… под корень… во избежание злоумыслия…

— Заткнись.

Новый хозяин дернул шеей, точно шрам тянул, и снова бросил Зарне:

— Пригляди.

Она и приглядывала, целую седмицу пробиваясь через упрямое молчание, только чтоб добиться от старшего:

— Ит’тырбаңдай.

Не обиделась. Старая собака? Ну так точно не молодая она, и собака — тварь пользительная, а на чужую злость обижаться — глупство. Так она и сказала. А в скором времени в комнатушке, которую отвели ей и детям, объявился уважаемый Бельт и, кинув Зарне кошель с монетами, велел:

— Уходите.

Хотела спросить, почему, да смолчала — по лицу бледному и злому все стало ясно.

— Я никуда не поеду! — Мальчишка кубарем скатился с кровати. — Это мой дом! Я, Чаал-нане… Чаал-нойон! А ты найрум, собака, сидящая между камней! Ты не имеешь права так со мной! И я… Я тебя вызываю! Я…

— Ты заткнешься и будешь делать, что говорит Зарна, — очень тихо ответил Бельт. — Если хочешь, чтобы жил и ты, и вон они. Коль зовешься нойоном и хозяином, отвечай за то, что от рода осталось. А с вызовом… Сначала научись драться так, чтоб не приходилось бить в спину, тогда и встретимся.

За двадцать лет он научился, славный Чаал-нойон. Даже собрал целый сундук книг и освоил кхарнское письмо, чтобы прочесть знаменитое «О дуэлях и правилах, каковые способствуют сохранению чести», с трудом выкупленное у некоего Ниш-бака за баснословные деньги.

Правда встреча, ради которой Чаал жил, так никогда и не состоялась.