Жизнь решает все

Триада 4.1 Элья

Элья догадалась о том, что случится, за долю мгновенья до того, как светловолосый кхарнец взлетел на спину ящера. Всё поняла, увидев выражение на его лице: отчаяние, страх и решимость. Почувствовала, но опоздала, как самый паршивый недофейхт… Её крик потонул в гомоне толпы, когда по площади, пугая людей, полетели клубы дыма, а из распахнутых клеток рванула горящая живность.

— Каган! — Кырым, подхватив полы халата, кинулся с помоста. — Морхай, закрывай его! Закрывай, сука!

Морхай — уже на земле. Крутится, пытаясь подняться, нащупывает меч, целит в светлое ящериное брюхо. А сцерх, неудержимая тварь, танцует по Ырхызу!

Лишь бы зубами не схватил, лишь бы…

Элья бежала вниз, распихивая остолбеневших от ужаса шадов и застывших жрецов, уворачиваясь от рук стражников.

Воздух плотный. Лопатки жжет. Ноги точно отмеряют нужные шаги. И все равно не успеть! Далеко. Сцерх — не лошадь, вдвое тяжелее. Когтистые лапы кинжалами пробьют и ткань, и слабое человеческое тело. Порубят на соленый манцыг, сдобренный алым вином…

А эта падаль, предатель, евший с Ырхызовых рук, свесился с седла! Широкие ножи в его руках ходили медленно… Нет, это только кажется. Это горячая спина и невозможный эман замедляют время. А на самом деле лезвия летают стремительно. Поднимаясь и опускаясь. Добавляя ран. Предопределяя исход.

Ырхыз — человеческий воин, не фейхт. Нет крыльев. Нет мембраны, выгорающей, чтоб напоить тело. Чтобы восстановить и зарастить раны. Поднять с земли, дать сил на ответный удар.

И охрана… Где они были? Почему пропустили?

— Каган! — Урлак пробивается сквозь солдат. — Морхай, стража! Кольцо! Двойная цепь — между толпой!

Как же медленно! Высокий помост, много людей. Разбегаются, пытаясь спастись. У смерти много явных ликов, ярчайший из которых — пылающее ошалелое зверьё. И огонь, что бежит по дорожкам, по деревянным балкам, по узорчатым коврам да шелковым халатам. Льется пламя, пышет из земли жаром. А ей туда надо, вниз, и потом через кордон черных панцирей. Где вы раньше-то были, сволочи?!

И Элья спрыгнула. На чьи-то плечи, оттуда — на оброненный щит, скользя на нем по ступеням между взмахами мечей. Расталкивая, выгибаясь, ныряя под удары, сама нанося их вслепую. Упала. Попыталась перекувыркнуться, но запуталась в треклятом халате. Прокатилась по камням, сдирая кожу, но сберегая кости, выходя в полуприсядь.

Над головой беззвучно рвали воздух стрелы. Не по ней, по сцерху, удирающему в толпе.

— Кагана убили!

Не убили. Еще не убили. Живой, истерзанный, но живой! Стража смыкается, окончательно заслоняя лежащего на камнях человека и от людей, и от животных.

— Кагана! Убили! Убили!

При Вед-Хаальд было дымно от людских пушек, и также пахло порохом. При Вед-Хаальд было честно. Война ведь. Не Курултай, не праздник, не… Предательство. Нельзя бить сзади. Нельзя бить в спину. Потому что ничего не решить чужой смертью, ничего не исправить.

— Стоять! — Её отбросили щитом. От двух копейных тычков увернулась, хоть и с трудом.

— Ырхыз! — Элья закричала, пытаясь быть громче толпы. — Пустите, я могу помочь!

Клинок прошел вдоль живота, заставляя развернуться боком. Неудачно, внутрь к противнику, под еще один секущий удар щитом. Нырнула, еле сдерживаясь, чтобы не врезать в пах, и отскочила.

— Пустите, я могу помочь! — Глупо надеяться, но…

Ничего она не может. Крыльев нет. Эмана нет. Есть то, что осталось после подземелий, но это мало, ничтожно мало. Если бы для себя…

— Пусти! Морхай! Морхай, я могу! Скажи им, Морхай!

От ловкого удара мечом она снова уклонилась. В следующий раз будут метить еще замысловатее.

— Морхай! Урлак! Кырым!

Имена слетали с губ, бесполезные в сутолоке и давке. Не пустят. Ее, чужачку, серошкурую и ненавистную, к тому, кто сейчас беззащитен после предательского удара? В жизни не пустят.

— Коня! Во дворец! — Этот голос оставался спокоен, и спокойствие распространялось на прочих людей. Урлак-шад коротко отдавал команды, и никто не осмеливался спорить с ним.

Между воинами мелькнула седая голова хан-кама.

— Кырым! Кыры-ы-ым! Я могу помочь, я отдам эман, у вас будет время!

Снова послышалась какая-то возня и крики, но бить перестали. Хотя легко начнут в любой миг снова.

— Пустить! Пропустить склану! — посажный умел и орать.

Строй разошелся узким коридором и тут же сомкнулся за спиной.

Ырхыз лежит на синем плаще. Ужасен, но дышит. В прорванном рукаве торчит кость, темнеют взрезы и глубокие вмятины на легком панцире. И откуда в людях столько крови? Не оттого ли они так щедро льют ее, что чужую, что свою?

Наспех приложенные к ранам тряпицы набухли темным, а люди медлили, пререкаясь.

— Хан-бурса ближе. Ближе хан-бурса, — твердил Вайхе, разминая пальцами раскрошенные стекла окуляров и сгибая дужки.

— За́мок! — Кырым-шад, затянув тугим узлом очередную повязку, поднялся с колен. — У вас в бурсе ни капли эмана. И инструментов нет! Вы лучше помолитесь о чуде. И народ успокойте, скажите, что каган не умер.

— С такими ранами в седло… — продолжал говорить хан-харус, но тяжелая рука уже легла на его плечо, выталкивая за пределы оцепления.

— Раны и седло. Милостью Всевидящего, каган как можно скорее должен оказаться в замке. А теперь не мешайте. Склана!

— Я здесь, — Элья встретилась взглядом с Кырымом.

— Действительно можешь?

— Да. Постараюсь.

Подали лошадей.

Он был слишком тяжел и неудобен, чтобы она могла поднять и удержать его в седле. А еще слишком далеко ушел, чтобы и вправду можно было спасти. И слишком упрям, чтобы вот так бросить жизнь.

— Давай, ты же слышишь, ты же не позволишь, чтобы просто так. — Ноги сжимали конские бока, пальцы скользили по панцирю, который никто так и не снял, раздирались о колючие застежки и облекались кровью.

Просачивается сквозь повязки, хотя совсем не видна на темных одеждах. Только на её руках. Надо нащупать шею.

— Пошел, пошел! — Морхай нахлестывал лошадь, свою и Эльину, через раз не попадая. Сам бледный, точно не живой, держался за левый бок, но не падал.

Копье кунгаев взрезало улицу и понеслось к самому сердцу столицы. Площадь осталась позади. Там кричали, и крик расползался по городу, множась гневом и яростью, полыхая пожарами и алым железом, стуча тысячами рук в запертые двери. Забунтует раненая Ханма. Но это потом, а сейчас она еще растерянная, мечется, рвет сама себя стальными клыками, топчет копытами одичалых коней и ногами обеспамятевшей толпы. А единственный, кто мог бы остановить грядущий хаос, умирает.

Нет! Она не позволит.

Вот так, чуть завалить его на себя, поймать шеей затылок, соприкоснуться кожей. Серая и белая. Антрацит и снег. Холод и жар. Быстрее бы во дворец. Там Кырым поможет. Вон он, сзади, трясется в седле, пытаясь не отстать. Кырым хитрый. А Элья слабая, она себя переоценила, снова решила сделать что-то, что не выходит. Даже удержать в седле трудно, не то, что лечить. Не рухнуть бы под копыта, став окончательной жертвой для их Всевидящего, безумного бога, который есть солнце. Оно жжется, растекается огнем по спине, точно это ее, Элью, угостили ножом, еще раз, по живому обрубая несуществующие крылья. Горячо! И плавится Ырхызов затылок, тянет скланий жар!

Взбух и лопнул шрам, закровил, пачкая щеку и плечо, но так даже к лучшему. Пальцы нырнули под сосульки намокших волос, нащупали… Как же все паршиво! Ну почему она не дьен-медик, лингующий раны одним прикосновением?! Но хоть так, хоть немножко, хоть капельку. Последние крошки того, что казалось давно потеряно и вдруг наскреблось, выжалось пылающими лопатками.

— Близко уже, — шепчет она и держит, обнимает. Он ведь когда-то приказывал обнять. Смотри, каган, я послушна тебе!

Только по-настоящему, по-живому смотри.

Ну, пожалуйста!

Пульс под руками замедляется. Тяжело сердцу под тканью, под кожей и переломанными, смятыми костями. Потерпи. Еще удар, и еще один.

— С дороги! — кричат. Сбивают случайных прохожих, заставляя липнуть к стенам. И снова плетью по бокам, по рукам, по мордам и лицам, торопясь исправить то, что уже не…

Возможно! Она ведь хотела, она ведь обещала. И должна пытаться.

Связать символ, обвить запястья — хорошо, что ход сбавили — зажать слабеющий пульс. Поймать. Подстроиться. Толкнуть первую, пробную волну — слабая, она мешается с кровью, уходит в дыры, прорванные в этом огромном и неуклюжем теле.

А его кровь — холодная и не дымится вовсе. Или всё же?.. Капли засыхают на ногтях, а белесые паутинки ползут плющом по волосам вверх и в глубину.

— Ты что делаешь, идиотка? — Морхай успел подхватить падающего кагана и вместе с ним Элью, рывком — не сдержав стона — вернуть в седло. Прижать коленом колено и замахнуться плетью.

— Помогаю. Должна чувствовать. Я. Эман. Кровь. Сердце.

Как ему объяснить, когда нет времени? Но понимает. Выравнивается, морщась от боли, поддерживая и её, и Ырхыза. А справа, с другой стороны, Элью вдруг подпирает всадник в изодранном плаще.

Теперь падать некуда. И дворец скоро. Все получится, нужно лишь сосредоточиться… Она фейхт, она знает такие раны. Пусть грубо и криво, но она выплетала когда-то собственные линги. Но как выплести нечто из пустоты?! И даже не себе — чужаку… врагу… человеку.

— Дыши, аалари, дыши! — Родной язык. И еще более близкое — аалари.

А эман льется через кожу по чужой крови, распирая вялые от кровопотери вены, тревожа ослабевшие нити, добирается до сердца. На долю мгновенья оно замирает, ошеломленное новой болью — без боли не бывает жизни, прости — и снова сжимается в древнем ритме.

Сжалось. Раздалось. Сжалось. Раздалось. Удары копыт о мостовую, распахнутые ворота дворца. Уже совсем рядом. Кырым поможет, ты только продержись.

И диафрагма, поднимаясь, выдавливает воздух из легких, и снова падает, заставляя что-то в самой глубине раскрываться, глотать новую порцию.

Поймать на вдохе. Поставить пленку-щит на плевру пусть в ресницу толщиной, но что бы не пробило осколками ребер… Как больно! Уже не понять, кому из них хуже, но это ничего, это пройдет. Потом, когда ты выживешь.

Еще вдох и еще выдох, и остатки эмановой пыли после фанатичного просеивания бесплодной пустоты внутри… Уходят, чтобы дать человеческому телу несколько мгновений жизни. Голова кру́гом, и туман. А рядом водоворот, затягивающая воронка. Надо бы заткнуть, зарастить, сдавить мышцами и закупорить вязкой, твердеющей кровью. Ран слишком много. Не снаружи, но внутри.

— Быстрее, сволочи! — сквозь пелену донесся голос Морхая. — Обоих снимайте! Осторожнее, вашу мать, осторожнее!

Ругается, и голос звенит от волнения, а от этого дрожит чужое сердце под Эльиным плывущим взглядом, замирает, треклятое, сопротивляется помощи.

— Помоги ей! Вперед!

Бег. Что вокруг, уже не понять. Чьи-то руки поддерживают грубо, но надежно. Ставшие чужими ноги отсчитывают шаги, а пальцы — биение на запястьях Ырхыза. Лучше стало? Хуже? Помогла она хоть чем-то или ей просто показалось, что помогает?

Не бросай меня.

Не брошу. Ты же видишь, я здесь, с тобой. И я сошла с ума. Я вижу твое лицо, и ты молчишь, ты не способен говорить, но ты дышишь. Вот оно — чудо, моё, последнее…

В груди больно. Ребра сломаны? Сломаны. Сволочь, он из рук моих ел… Предателей надо убивать, я тебе говорил это? Говорил. Чтобы не в спину. В спину, да? Почему ты здесь? Ты делаешь мне плохо.

Я делаю тебя живым.

Или только кажется, что делаю, потому что ты молчишь, но я слышу. Чувствую. Как тяжело, как странно в занемевшем бескрылом теле, которое предавало-предавало и совсем предало.

Предателей убивают.

— Сюда несите. Направо. Морхай, осторожнее!

Раны раскрыты. Маленькие жадные пасти глотают крохи эмана, которые скармливает им Элья, чтобы откупиться от смерти. Только эман вот-вот закончится. Странно, что еще не… И Элья умрет, выгорит так, как не выгорают даже крылья во время безнадежного боя. Уйдет на костер вслед за тем, к кому уже ни страха, ни ненависти, ни любви. Только желание — не бросить. Не предать.

Спасибо за честность.

Не за что, человек. Возвращайся, и тогда поговорим. О чем захочешь, поговорим. А пока пусть твои раны едят мой эман. Я честно отдаю всё. Больше нечего.

Сухо и ломко. Так огромная каменная глыба в пароксизме рождает каплю воды и крошится в мертвый песок, расплачиваясь за чудо.

Так крошится кожа на моих руках, прорастая черными язвами.

— На стол кладите! И Склану уберите, теперь она только мешать будет!

Нет! Нельзя разрывать связь, он же умрет!

Мне не страшно больше. Только обидно, что вот так… Из рук лепешку ел и ударил. Поэт. Поэтам нельзя убивать. Но я и сам… Я ведь тоже убивал. Правда, я никогда не называл себя поэтом. Это правильно?

Неправильно. Всё, что происходит вокруг, совершенно неправильно. И чьи-то чужие руки, разжавшие сведенные судорогой Эльины пальцы, и грубый толчок в грудь, от которого она отлетела и ударилась о стену, приходя от удара в сознание. И само сознание, хлынувшее вдруг звуками, запахами, красками и людьми.

Комната. Белая-белая комната, совсем как другая, укрытая в круглой башне замка Ун-Кааш. Низкий стол. Очень длинный: Ырхыз поместился целиком, и даже гладкая поверхность на две ладони выглядывает из-под сапог. Второй стол, тканью укрытый, а поверх — разложенный инструмент, словно здесь ждали чего-то этакого. Третий стол с рядом разноцветных склянок, самая крупная из которых открыта, распространяет запах формалина и эфира. Четвертый стол. Пятый. Шкаф. И двери, за которыми видится тень человека, пусть и исчезает очень быстро. Но здесь много и других теней-отражений. Люди у входа, люди за стеной, разные, непонятные, кричащие не голосом, но телами.

Проклятье, ноги не держат. Нужно сесть.

Элья сползла на груду тряпья, как выяснилось — на парадный халат Кырым-шада. Сам хан-кам склонился над столом, его помощники споро разрезали ремни панциря — лезвия ножей то и дело застревалио в полосках кожи и помощники матерились. А потом Морхай не выдержал, подошел, вцепился и рванул со всей оставшейся силой. Громко вышло. Зачем так орет? Ах да, ему ведь тоже досталось. И тоже больно. Он про свою боль потом подумает, вместе с Эльей, когда убедится, что Ырхыз жив. А сейчас он делает то, что способен делать. Вот панцирь снял, осторожно, нежно даже.

— И сапоги. Сапоги нужно разрезать. Я должен посмотреть, нет ли переломов. Очень хорошо. Раны глубокие, но кровотечение почти прекратилось. Чудо, несомненно, чудо.

Эман. Ровные бляшки из загустевшей крови, которая, подобно клею, сама же и стянула раны. А на ногах переломов нет. В груди — ножевые каверны и сломанные ребра, осколки которых раскроили легкие. Элья залатала, но надолго не хватит. Еще грудина, поперечная трещина. И внутри все порвано, нужно резать, нужно чистить, нужно шить, собирая жизнь по кусочкам, и тогда… Да, теперь у Ырхыза есть шанс, она точно знает. Для нее тело, лежащее на столе, теперь как родное. Нить не разорвалась. Истончившись до невозможности, она стала прочнее, словно закаменела известковым побегом в капле жидкого линга. Скрепила. Заставила смотреть двумя парами глаз, дышать двумя парами легких, слушать синхронное биение двух сердец.

Живы. Оба живы, и это что-то значит? Ведь чудеса не случаются за просто так.

Наверное. Или нет. У него жесткие пальцы, и он сейчас меня убьет.

Но кто из нас я?

Жесткие. Надавливают, ощупывают, вмешиваются в хрупкое равновесие между жизнью и смертью, но не лечат… Почему он медлит? Куда подевалась былая сноровистость движений?

Смотри, склана. Теперь ты веришь, что он меня убьет?

Его глазами мир иной, какой-то изломанный, плоский и вместе с тем лишенный красок. Лицо Кырыма, склоненное низко, уродливо каждой своей чертой. Вот дряблая кожа под пухлыми веками и жесткий рот, готовый растянуться в лживой улыбке. Вот нервно дрожит жила на шее. Если ткнуть, будет много крови. Чья эта мысль? Еще ее? Уже Ырхыза?

— Замечательно, великолепно! — Он отворачивается, и пропадает из поля зрения.

А Ырхыз открыл глаза. Голубые с почти исчезнувшими пятнышками зрачков. На кого он смотрит?

— Крови потерял много, кое-какие кости сломаны, но в остальном я не вижу опасности для жизни.

Ложь! Жизни почти не осталось, а он врет! Он не собирается лечить. Он собирается убить? Позволить умереть? Надо сказать, предупредить Морхая.

— Успокойте толпу, пока в городе не началось паники. — Звук льющейся воды, шипение, запахи, сменяющие друг друга столь же быстро, сколь меняются склянки в руках хан-кама. Что он творит? Нет смысла обрабатывать наружные раны, следует заняться теми, что не видны глазу!

— Я не уйду, — упрямится Морхай и руку на мече держит.

Бей! По шее, с размаха, перерубая мышцы, сосуды и хребет. Или в подмышку, открыта ведь. Или по рукам, которые тянутся к пропитанной кровью рубахе, отдирая клочки ткани от кожи.

Бей же!

Не слышит. Какого демона он нас не слышит?!

— Согласен. Вам следует остаться при кагане, но ваши люди… Здесь безопасно, но если беспорядки не остановить сейчас, лишь Всевидящий знает, чем они обернуться для Ханмы. Весьма возможно, что уже сегодня трусы побегут к Агбаю.

Не верь, Морхай-глупец! Бей! Я приказываю! Я не могу…

Жжется. Камовское черное зелье ровным слоем ложится поверх ран, распространяя запах гнили. Иголка, нитка, медленно сквозь кожу. Белые полосы ткани в ловких руках помощника. Разноцветные стеклышки в машине, которая растянулась над нами и сверкает, сводя с ума, но не принося облегчения.

Машина не работает. Машина просто гудит и сыплет светом. Лжец!

— Урлак-шаду нужна будет любая помощь, чтобы обуздать город.

Приказы Морхая, такие же глупые и бессмысленные. Шаги. Тишина, которая тянется и тянется. Ожидание.

Еще ведь не поздно. Помоги мне смотреть. И сама. Не бойся, это же я. Я теперь не причиню тебе вреда. Больше никогда.

Снова изломанный мир, в который Элью втягивают силой. Угол комнаты, не белый, но грязно-серый, изгвазданный тенями. Искаженная фигура человека, огромная, словно над столом склонился великан. Молчаливый помощник кама с уродливыми лицом? Нет, не он. Кто тогда? Пропихивает в сжатые зубы палочку, разводит и вытягивает язык, чтобы положить под него катышки эмана.

Гадость. Прекрасно.

Мало.

— У него глаза открыты, зеницы дергаются. Он очнулся? Мой каган…

— Это лишь побочный эффект лекарств. Но он скоро придет в себя, это несомненно. А пока не нужно беспокоить его. Один момент…

Мир вдруг расплывается в белое-пребелое пятно, в центре которого нервно дергается карликовый силуэт.

— Это чтобы роговица не пересыхала. А сейчас давай займемся тобой, Морхай. Не надо упрямиться, уважаемый. Каган, придя в сознание, вряд ли обрадуется, узнав, что его верный телохранитель умер, но не позволил перевязать собственные раны. Не будь глупцом, ты сделал все, что от тебя зависело. И даже больше.

Голос щекочет ухо, словно туда залез таракан. И вот-вот сделает больно. Таракан в ухе всегда больно. Знаешь? Не знаю. Ты один или нас двое? Двое. Один. Смотри. Нас будут убивать.

Но сначала Морхая, так? Он меня не любит. Смешно? Тебя он тоже не любит? Он никого не любит, но верный.

Не верь, сволочь, бей!

Помоги. Скажи. Одно слово. Он послушает!

— Сядь и позволь Ирджину делать свое дело.

Печет на боку. Кырым делает вид, будто спасает. Интересно, он уже отравил меня? Или позже сделает это? Чувствуешь, к губам прикоснулось холодное горлышко. Один глоток и все закончится. Или не закончится? Зачем яд, если можно просто постоять в стороне. А твоего эмана надолго не хватит. Помоги, у меня самого не выйдет. Ты же хочешь жить.

Хочу.

Я очень хочу.

Я буду жить. Помоги нам… Помоги!

Она снова опаздывала, как на площади. И снова воздух казался плотным, тело слабым, а человек, стоявший перед ней — горой, о которую разобьется и волна, и ветер, и Эльина вялая ладонь.

— Морхай. — Голос совсем не женский, чужой. — Они…

Удар под дых выколачивает любые слова, а влажная формалиновая рука закрывает и рот, и нос. Вторая же, вцепившись в горло, сдавливает. Трещат под нажимом хрящи, и стена бьет в обожженные лопатки. Сколько силы в старом хан-каме.

— Заткнись, тварь.

Я жить хочу. Но не так, не так… Я больше не бью в спину. Я не позволю…

Переломанный мир возвращается на место. Морхай меч не убирает, умница. Тянет за ворот, облегчая себе дыхание, открывая веснушчатую шею и родинку у самого основания, лиловое пятно на бледной шкуре. Но меч, меч… Услышал? Догадался? Молю, Морхай, ты же тоже хочешь жить!

Пожалуйста…

Он понял. Кажется, понял, выставил оружие, прыжком оказался у стола, на котором… лежал? Лежала? Я, он или мы? Нет, не туда смотри! Какой же…

— Ты, отпусти ее.

— Забудь о склане, мой дорогой друг, она сделала свое дело, спасла кагана, — хан-кам не разжал захват. — А для тебя, Морхай, у меня есть важное дело. Пропажи находятся неожиданно.

Морхай, не смей оборачиваться! Не думай даже! Сначала ударь. Ты же всегда сначала бьешь, а потом… Потом поздно уже. Рыжая девка в белом платье и с дырами вместо глаз. Просто девка, чего ты так выпялился? Развернись и бей!

— Ярнара? Что ты здесь…

Нож вошел в шею точно над родинкой. Широкое лезвие, тяжелая рукоять, до которой Морхай почти дотянулся. Почти выдернул. Почти успел ответить ударом на удар. Но споткнулся, теряя равновесие, завалился на стол и захрипел.

— Ирджин, заткни его, быстро, — приказал Кырым. — И вход, вход!

— Не смей! — завизжала девица.

Её просто выпихнули в ту же дверь, откуда она и появилась. Прочь из белой-белой комнаты, где на каменном столе в заботливых руках хан-кама умирал каган Ырхыз.

Ирджин положил нож к инструментам и накинул на затихшего Морхая серую тряпку.

— Потерпи, мой мальчик, — мягко произнес Кырым, отпихивая склану.

Та повалилась на пол, а хан-кам присел в изголовье Ырхыза, вынул откуда-то широкий гребень и принялся расплетать ритуальны косы молодого кагана.

— Потерпи, раз уж так получилось. Я иначе хотел, тебе не было бы больно. Просто очень глубокий сон. Но приходится работать, как есть, здесь и сейчас… В произошедшем есть своя польза: пусть ищут врага вовне. Пусть ловят бродячую собаку за облезлый хвост и радуются, поймав. А они поймают, обещаю тебе. Поймают и казнят. Ты был бы доволен.

Перепачканный кровью гребень лег рядом с распушенными прядями. Кырым наклонился совсем близко.

Ненавижу! Я тот, который есть, ненавижу его и беспомощен в этой ненависти. Больно! Почему опять больно, ведь перестало же?! Почему… когда… Морхай — несчастный глупец, но я-то знал, чего ждать… а он… снова больно.

— Я позабочусь о тебе, мой мальчик. — Голос из колодца. Мы на дне, он вверху. Стены скользкие, каменные, живые. Стены вздыхают, спуская звуки вниз, и сжимаются, как сжимается сейчас артерия, лишенная крови. Стены запирают нас внизу, а надо вверх! Выбраться!

— Комше, Всевид, комше…

Скачет всадник по степи, нахлестывает коня камчой из человечьих волос да приговаривает:

— Здравствуй, каган! Погляди на коня моего. Тебе привел.

Не садись!

— Хороший конь, ассс! Быстрый, что ветер, ассс! Выносливый, что смерть, ассс! Хоть десятерых на хребет, хоть сотню, хоть тысячу возьмет и даже не споткнется. А уж как пойдет…

Прыг-скок, удар копыт — и огонь обнимает стаю кораблей.

Скок-прыг, подковы впечатываются в землю — и занимаются дальние кварталы смутой, толчется народ, давит друг друга, кричит:

— Бей кашлюнов!

Прыг-скок, дрожит земля под Наиратом, дымят Понорки, питают жаром Острова. И идут, спешат друг к другу волны: одна несет жеребца на киновари, другая стелет лазурь под птичьи крылья. Вот-вот столкнутся, сметая друг друга.

Скок-прыг, и сливаются волны, одним валом идут к границам людского моря, одним кулаком, который вот-вот разобьется о гору. Или гору разобьет, перехлестываясь яростью на бездымную половину.

А всадник знай себе хохочет:

— Садись, каган, на славного коня. На таком на Последний Курултай идти надобно!

Не смей. Не верь. Стой!

Но звенит серебряное стремя, свисают с него вместо конских хвостов косы девичьи, а в них — золотые бубенчики каганари птичками поют, заливаются. Манит седло высокое, алым знаменем застланное, в руки поводья просятся, да плеть сама над костлявыми ребрами замах берет.

— Не обманул я тебя, каган? Хороший конь? Бери его. А я лицо твое возьму.

И вправду череп мясом прорастает, кожею, волосами светлыми. В нижней распустившейся губе кольцо серебром блестит, и глаза, в глазницы севшие, знакомой синевой улыбаются.

— А он и вправду на меня похож, — говорит на прощанье всадник, сошедший с расписного потолка. Смеется и толкает в грудь, опрокидывая в темноту. — Аджа!

Где-то в глубине судорожно сжалось и больше не раздалось сердце.

Страшно.

Но я, Элья Вед-Хаальд, разделившая чужую смерть, заблудившаяся в чужом теле, вопреки всему хочу сохранить жизнь.