Фарватер Чижика

Глава 10 Офицерский коктейль

— Это очень, очень смелый фильм, — сказал Мюллер из Оснабрюка.

— Что же в нём такого уж смелого? Забавный — да, но смелый? — возразил господин Шмидт из Мюнхена.

— Вы смотрите на действие, не замечая окружения. А окружение таково: страна катится в пропасть. Для советского фильма, да ещё тридцать восьмого года — смелость небывалая.

— В самом деле?

— В самом деле.

Мы сидели на верхней палубе. Самой верхней. Здесь расположен солярий, расположена танцевальная площадка и — кинотеатр. В кинотеатре мы как раз и посмотрели фильм. Довоенную комедию, «Волга-Волга». С субтитрами на немецком языке. И немцы смотрели комедию если не с восторгом, то близко. Смешно ведь!

— Итак, считайте. С чего начинается фильм? Пьяненький водовоз набирает питьевую воду — заметьте, питьевую! — из реки. А рядом коровы мочатся в эту самую реку. Это задает тон всей картине.

— Ну… — с сомнением сказал господин Шмидт, глядя на воды Куйбышевского моря. Ни одной коровы на берегу разглядеть не удавалось. Во-первых, вечереет. Во-вторых, не разглядишь без морского бинокля, далеко отсюда берега.

— Затем: вышла из строя переправа. Паром остановился на середине реки. И почтовый работник, милая девушка, кричит на всю округу, передавая адресату текст телеграммы-блиц. Тут три пункта — отвратительный паром, нарушение сроков прохождения блиц-телеграмм и нарушение тайны переписки. И, что самое важное, все персонажи воспринимают происходящее как само собой разумеющееся.

— Пожалуй, — начал склоняться к точке зрения оснабрюковского Мюллера баварский Шмидт.

— Смотрим далее. Местный лидер, партайгеноссе Огурцов, возглавляет предприятие, производящее исключительно негодные вещи, «брак». И мечтает о переводе в столицу. Но вместо того, чтобы наладить производство и поднять свой авторитет в глазах начальства, он везет в Москву артистов-любителей — плясунов, певцов и прочих. Причем все эти артисты — рабочие, или, как героиня, служащие. Но вместо работы они занимаются песнями и плясками, бросая производство неизвестно на кого. Плывут они на пароходе, который только-только вышел из ремонта — и пароход беспрестанно ломается, что говорит о том, каков этот ремонт. Невразумительный лоцман сажает пароход на мель… В общем — все вокруг ломается, выходит из строя, делается кое-как, а люди озабочены лишь тем, чтобы их пляски и песни понравились большому начальству Москвы. Разве это не смело?

— Да, если посмотреть с этой точки…

— А что скажете вы, господин студент? — обратился ко мне Мюллер.

Говорить мне не очень и хотелось. По мере возможности я старался не сближаться с нашими новыми немецкими друзьями. Но как избежать общения, путешествуя на одном пароходе, то бишь теплоходе — прогресс есть прогресс.

— Это лишь кинофильм. Искусство. Для того, чтобы люди могли посмеяться, отвлечься от повседневности. Поверьте, у нас много фильмов, спектаклей, романов, в которых люди решают производственные проблемы: налаживают ткацкие станки, строят железнодорожные пути или ставят рекорды по добыче угля. Мы их, пожалуй, и увидим. Но не факт, что они принесут столько радости, сколько эта комедия.

— А артисты-трактористы? — спросил Шмидт.

— Что трактористы? Самодеятельность у нас хорошая. В каждом коллективе есть. В колхозах, на фабриках, заводах, школах, вузах — пой и пляши, если есть способности и желание. Место для репетиций, инструменты, костюмы — обеспечит предприятие. Ещё народные театры есть. Шекспира ставят, Островского, Шиллера…

— Положим, Михаил, это в вас говорит патриотизм. Ну, какая «самодьеятельность»? То есть она, наверное, есть, для «покхазьюхи», но реально… Вот в вашем университете она существует? — начал провоцировать меня Мюллер.

А я и не прочь провоцироваться. А то что-то стало кисло в круизе. Кисло и скучно.

— В нашем университете (я не стал говорить, что учусь в обычном институте, лишние подробности ни к чему), в нашем университете она очень даже существует, самодеятельность.

— Мы, конечно, верим вам на слово, но…

— Никаких но, я это могу доказать.

— Как же? Покажете фотографию?

— Покажу… Покажу номер самодеятельности. То есть мог бы показать, только зачем?

— Ну… Я постараюсь сделать это представление незабываемым, сказал Мюллер из Оснабрюка.

— Вот как?

— Вот так. Подождите пять минут, я вернусь, — и он убежал.

Мы продолжали сидеть в шезлонгах. Мы — это наш стол. Плюс Катя и тётя Марта. Видно, она и в самом деле была важной персоной, тётя Марта: и Шмидты, и Брауны обращались с ней подчеркнуто почтительно.

Ну да, Катя явно охотилась за мной. Настойчиво и даже агрессивно. Или мне так кажется? Просто я не только первый парень на деревне, я единственный парень — среди туристов. Весь стройный и местами красивый, при бабочке, с японским зонтом. Есть, конечно, молодые парни среди команды, но, может, она считает, что команда — это фи? Или просто — команда по-немецки знает только хенде хох? А я говорю хоть и как диктор, но знаю и Маннов, и Ремарка, и даже Гессе. И могу угостить в баре шампанским, подумаешь, восемь марок за бокал, три рубля чеками категории D. Не расход.

Солнце уже закатилось, но ночной загар — это ночной загар. Обещанный антициклон пришел из Средней Азии и принёс тепло. Днем даже жарко, и, действительно, можно загорать.

Тем временем теплоходные музыканты, две электрогитары, синтезатор и барабанщик — устанавливали аппаратуру на танцплощадке. Танцы, танцы, танцы. Играют они так себе, в свободное от вахты время. Вчера уже слушали. Наш институтский «Медпункт» на голову лучше, но для танцев сойдет.

— Михаил, можно вас на два слова, — сказал господин Браун.

Пришлось отойти в сторонку: господину Брауну непременно требовалась приватность.

— Вы как русский… — он замялся.

— Я не как русский, я настоящий русский. И советский.

— Да, да, это… Скажите, как у вас лечат? В России?

— У нас в России, как и во всём Советском Союзе, лечат, используя новейшие достижения передовой советской науки. И зарубежной тоже, мы не изоляционисты.

— Я читал… слышал, что… — он замолчал, не решаясь продолжить.

Я помогать не стал. Смотрел вперед по курсу. Звёзды в небе, звезды на воде… Скоро подойдем к Ульяновску. Мы его минуем без остановки. Остановка запланирована на обратном пути, когда будем подниматься к Москве.

— Я слышал, что у вас за венерические болезни сажают в тюрьму! — наконец решился господин Браун.

— Не за венерические болезни. За преднамеренное заражение — это первое, и за уклонение от лечения — это второе. Если заболел — лечись, сколько пропишет доктор. Бесплатно. И даже больничный лист открывают. Представляете, лечит человек, к примеру, сифилис. Месяц лечит, другой, выписывается из больницы — и получает сумму, равную зарплате за два месяца! Вот он, социализм в действии!

— Не сифилис, нет. Триппер…

— Триппер, он же гонорея. Тоже лечат, да. Но не два месяца.

— И где? Где его лечат?

— Обыкновенно в диспансере. Дерматовенерологическом диспансере. Он есть в каждом областном центре и в крупных райцентрах. Вот в Ульяновске есть — я показал вперед по курсу. — Правда, мы его минуем, но будут и другие города.

— А здесь, на теплоходе… Если я обращусь к врачу, то… то что со мной будет?

— Обратитесь — и узнаете.

— Но… тюрьма…

— Полноте, какая тюрьма? На теплоходе нет тюрьмы. А доктор есть.

— Тогда я прямо завтра… Понимаете, там, в Угличе, я, кажется… ну…

— Это доктору и расскажете. Он поймёт.

— Она. Здесь доктор женщина.

— Тоже поймёт. Доктора, они понятливые.

— Надеюсь. Только, пожалуйста, никому не рассказывайте. Или, может, прямо сегодня?

— Смотрите. По тройному тарифу можно и сегодня.

— По какому тройному?

— За срочность по тройному.

— А… откуда вообще тариф? В России… В Советском Союзе ведь медицина бесплатная? Нам говорили перед поездкой, что к доктору можно обращаться без денег.

— Тариф за конспирацию. За секретность, то есть. Без постановки на учёт, без сообщения Куда Надо. Впрочем, в каждой избушке свои игрушки, каковы порядки здесь, на теплоходе, я не знаю. И да, господин Бауэр… Вы ведь и жену, вероятно, заразили?

— Может быть… — вид у берлинца был невесёлый. Но это его проблемы. Возьмется их решить доктор? Думаю, да. Тот, кто сопровождает длительные круизы, должен быть готов к подобного рода болезням. И быть во всеоружии. Чтобы симптомы гонореи исчезли по крайней мере до конца тура. А что будет потом — это будет потом. Если вдруг выживут гонококки — долечат в Западном Берлине. Там хорошие лекарства. Даже замечательные. Дорогие, да. Потому и дорогие, что замечательные.

Я вернулся к своим. Вот, стали уже свои. Человек — существо общественное, и даже среди чужих ищет своих. По языку, по вере, по столу, за которым обедает. Свой чёрт милее чужого.

— Поговорили? — спросила фройлян Катя.

— Поговорили, — ответил я. Каков вопрос, таков и ответ. Буквально.

Фройлян Катя хочет танцевать и веселиться.

А я?

В меру, в меру. Всё яд, главное — доза.

Музыканты подключили к усилителю инструменты и микрофоны. Как водится, посвистело и погудело, но вот все отрегулировано. Народ подтянулся поближе. Они, немецкие пенсионеры, плясать горазды. Отчего б и не поплясать на Волге на реке.

И тут у микрофона возник Мюллер из Оснабрюка.

— Дамы и господа! Камрады! Внимание!

Народ притих.

— Я с моим русским другом заключили маленькое пари. Даже не пари, а просто… Сегодня мы смотрели русский фильм, где все поют и пляшут. Художественная самодеятельность. Любительское искусство. Мой русский друг, студент Михаил, утверждает, что художественная самодеятельность — не иллюзия кинематографа, а существует на самом деле. Я же сомневаюсь. Я всегда сомневаюсь. Но в доказательство Михаил вызвался показать её достижения, художественной самодеятельности то есть, на собственном примере. Так вот, если выступление Михаила покажет, что прав он, то я выставляю пять… нет, десять ящиков пива для общего пользования!

— А если нет? — крикнул кто-то.

— Тогда не выставляю, — ответил господин Мюллер.

— А судьи кто?

— А вы и будете судьями!

Народ загудел — и люди стали быстро прибывать. Конечно, дармовое пиво, да ещё русский студент будет пыжиться, изображая искусство. Чижик, пыжик, ну, зачем?

Просто так. Для развлечения. Времяпрепровождения. Пустим крови из носу миру шоу-бизнеса!

Ну, не крови. Пива.

Десять ящиков пива? Это двести бутылок. Здесь оно идет по одной марке за бутылку без стоимости посуды. Двести марок? Дореволюционные купчики могли позволить себе подобный жест — вот прямо здесь, в этом месте, на пароходе общества «Меркурий».

Но немец? Бережливый, рациональный немец? Потратить двести марок? Видно, волжский воздух и немцам голову кружит. Или проще — может, он — представитель ветеранского движения, а у ветеранского движения ассигнована некоторая сумма на пивной вечер. А самодеятельность — только предлог?

Тогда он молодец, аптекарь из Оснабрюка.

— И ты пойдёшь? — Это Катя. Как быстро сближает круиз! Господин Браун спрашивает, где бы полечить триппер, Мюллер из Оснабрюка называет меня другом, а Катя нечувствительно перешла на «ты».

— Я бы не пошёл. Но десять ящиков пива — серьёзный аргумент.

— И что ты будешь? Петь, плясать? — Катя, похоже, боялась моего провала.

— Увидишь. Прямо сейчас, — и я пошёл к микрофонам.

За эти минуты палуба заполнилась. Верно, все немецкие ветераны покинули свои каюты и пришли сюда. Развлечение!

— Леди и джентльмены! Как сказал мой друг из Оснабрюка, я покажу вам, что наша советская самодеятельность — не миф, не пропаганда, а подлинно народное искусство, когда человек поёт не ради денег, а только по велению души. Душа и велела мне сегодня — петь!

Толпа одобрительно зашумела. По условиям, который поставил господин Мюллер, любой мог спеть «В лесу родилась ёлочка», и публика признала бы его Карузо — чтобы попить пивка задаром.

Но я пользоваться гандикапом не хотел.

— Мне нужна музыка. Музыка тишины.

На секунду стало шумнее, но потом всё стихло. Только ветерок и тихое урчание двигателей далеко внизу.

Ну, держитесь, господа ветераны! Или я не сын своих родителей?

Обычно это партия сопрано, реже — меццо-сопрано. Но я подготовил её для контратенора. Ещё в пустыне. Могу. Умею. Слушайте.

И они услышали. Не меня, даже не Грига. Себя. Свою юность.

Некоторые даже заплакали. Да что некоторые — все. Немцы народ сентиментальный.

Я закончил.

Минута тишины — и аплодисменты.

Я поклонился и вернулся на своё место.

Меня поздравляли, и могли бы совсем засмущать, но тут вынесли пиво, и народ поспешил к официантам, выдававшим строго по бутылке в руки — вдруг не хватит?

Ничего. Не славы ради.

«Мария Ульянова» шла по Ульяновску, по позднему времени уже засыпавшему. Ульяновск слева, Ульяновск справа. Впереди был мост, большой, через Волгу, которая широка и глубока. В Европе такой мост расцветили бы иллюминацией, сотнями разноцветных лампочек. Тысячами.

У нас же мост рассматривают только как мост. Стратегический транспортный объект. Безо всяких украшательств. И потому мост выглядел неуютно. Даже угрожающе.

Я оглянулся. Мюллера не было видно. Немудрено — здесь и сейчас собрались все круизёры.

— Это… Это было волшебно, — сказала Катя, взяв меня за руку. Видно было, что она пришла к определенному решению.

И я тоже. Пари, пиво, публика, мост — соединились в цепь.

— Одну минуту, Катя. Одну минуту. Я вернусь.

И я поспешил в рулевую рубку.

Я уже был в ней: для пассажиров провели экскурсию. И потому вошел смело.

Угадал.

— Вы хорошо поёте, Чижик. Не ожидал, — сказал Мюллер из Оснабрюка. Сказал по-русски, почти без акцента. Он стоял у штурвальчика, одной рукой правил, в другой был пистолет. Небольшой. Меньше «Беретты». Только моя «Беретта» осталась в сейфе нашего посольства в Триполи. Там ей самое место.

— Вы тоже меня удивили, господин Мюллер. Такой положительный человек, аптекарь, всегда в костюме, и на тебе… Куда правите? В шестой пролёт?

— В шестой, — подтвердил аптекарь.

— Это невозможно! Мы зацепимся, — сказал капитан Строганов. Он, рулевой и буфетчица стояли в глубине рулевой рубки, у стены. Под прицелом пистолета.

— Самую малость, капитан, самую малость. Теплоход уцелеет. Ну, в основном. И даже вы уцелеете: когда придет время, я дам команду и мы бегом отправимся вниз. Я ведь тоже хочу жить. Потому стойте смирно, не делайте глупостей. Я ничего против вас не имею. В смысле — против русских. Вы победили. Случайных побед не бывает, тем более в такой войне.

— А против кого имеете?

— Против этих… овец, — он кивнул на палубу, где веселилась публика. Музыканты играли неувядающую «Шизгару», народ отплясывал кто во что горазд, а мост приближался. — Они могли быть повелителями, но согласились на экскурсантов.

— Чем плохо быть экскурсантом? Отдыхать от трудов праведных в уюте и покое?

— Это не для нас. Либо первые, либо никакие.

Разговоры, разговоры. В кино умные герои заговаривают глупых негодяев, а тем временем либо помощь поспеет, либо герой что-нибудь придумает. Хук с левой ноги, да.

Но сейчас разговоры Мюллера понятны. Теплоход идёт в шестой пролёт, каждая секунда болтовни приближает к катастрофе, время — союзник негодяя. Нас трое, с буфетчицей четверо, но у него пистолет. И ещё наша надежда, что мы останемся в живых. Ага, как же. Пристрелит, конечно.

И я сказал это вслух.

На что я рассчитывал?

Я моложе. Много моложе. И быстрее — ну, я так думаю. Это первое. И я знаю три приёма. Не дзюдо, милицейских. Их — до автоматизма — со мной отрабатывали Лиса и Пантера. На всякий случай, мало ли… Правда, против пистолета эти приемы не предназначены, но за неимением гербовой пишем на заборе.

Рулевой меня опередил, бросился на Мюллера первый. И получил пулю. Но выиграл для меня важную секунду. Вот теперь-то я…

Теперь-то я споткнулся. На левую. Споткнулся и упал. Тут же второй выстрел, и меня словно доской по голове хватили. Не плашмя, а ребром доски. Больно. Очень.

Приём не удался совершенно, и я попросту, по-детсадовски схватил Мюллера за ноги, схватил и дернул. Ещё выстрел — но не в меня. Тут и капитан подоспел, и буфетчица. Шум, гам, звон, ругательства. Мюллер упал на меня, придавил, но как-то вяло. Без азарта.

— Живой? — спросил капитан. — Держись.

— Держусь, — хотел сказать я, хотя, похоже, обращался капитан к рулевому.

Лицо залило чем-то странным. По вкусу кровь. И шампанское. Офицерский коктейль.

И стало темно.

Совсем.