Егерь

Глава 28 Секреты бункера

До люка добрались за считанные секунды. Прежде чем надеть на голову шлем от скафандра, Репей помог Марии с крышкой. Круглая рукоять со скрежетом провернулась, и, поднатужившись, мы втроем еле подняли тяжеленный люк.

Как и говорил Грижа, все пространство шахты под крышкой было затоплено. Репей начал натягивать на себя шлем скафандра, пока Мария тянулась к черной глади воды. Вдруг истошный крик девушки звонким эхом разнесся по убежищу. Она резко отдернула руку и повалилась на пол, держась за обожженную кисть здоровой рукой. Репей мгновенно отбросил свой шлем и подбежал к Марии:

— Что случилось? — не понимая, что произошло, спросил Саша. — Вода настолько горячая?

— Холодная, — сквозь зубы простонала Мария.

Недоумевающий Репей перевел взгляд на люк, затем вновь на руку Марии и сделал странный жест. Он наклонился к ее руке, осторожно понюхал ее, а затем, лизнув ее палец, с отвращением сплюнул.

— Это не вода, — сказал пилот. — Какой-то раствор.

— Слава богу, что не кислота, — прошипела Мария.

— Ты тоже молодец. Как маленькая, ей богу! — сказал пилот, доставая из сумки Марии аптечку и перебинтовывая ей руку. — Учили же не совать пальцы, куда попало.

Я, кстати, давно приметил, что Репей в зависимости от ситуации называл Марию то на «вы», то на «ты». Эту особенность обращения егерей я узнал от самой Марии в первые дни своего обучения, но разницы не понимал. А сейчас начал осознавать — Саше нравилась Мария, и во время экстремальных ситуаций он просто подсознательно считал ее равной себе и не видел в ней начальницу.

— Снимай скафандр, — скомандовала Мария. — Я сама полезу.

Репей наклонился над люком и окунул туда свою руку в перчатке. Вытащив ее, посмотрел на маленький монитор.

— Да там всего-то минус шестьдесят. Это точно не вода.

— Я не могу тебя просить… — начала было пререкаться девушка, но Репей быстро ее осадил:

— Куда ты полезешь-то со своей рукой? И потом, мне в твоем костюме прикажешь ходить? Или в трусах остаться?

Мария немного поколебалась, но все же сдалась.

— Там, внизу, связи не будет. Не рискуй. Если наткнешься на какое препятствие — не геройствуй. Ты мне живой нужен.

— Есть не геройствовать, товарищ майор. Вы пока тут побудьте, я мигом.

С этими словами Репей быстро натянул свой шлем и, пока Мария не опомнилась от шока, включил налобный фонарь и сделал шаг в люк. Минуты две-три мы видели, как из-под воды (или что это там было) поднимались на поверхность мелкие пузыри, освещаемые фонарем на скафандре Саши, а затем водная гладь стала абсолютно спокойной и черной.

— По ощущениям, метров десять до дна, — прикинула Мария. — И угораздило же нас в такую западню вляпаться.

— Больно? — спросил я Марию, глядя на ее перебинтованную кисть.

— Терпимо. В автодоке подлечусь, не переживай, малыш. Все будет хорошо.

Прошло десять минут, хотя по ощущениям — гораздо больше. Все это время Мария неподвижно сидела возле люка, подобрав под себя ноги, и смотрела на свой хронометр. В тусклом освещении коридора ее силуэт показался мне таким одиноким, что я невольно подошел к девушке, примостился рядом и прижался к ней всем телом. Мария обняла меня за плечи, и мы стали ждать дальше. Тренькнул хронометр, прошло еще десять минут. Мария начала волноваться. Я понял это по тому, что она стала покачиваться взад-вперед. Внезапно она остановила свое мерное покачивание и заговорила:

— А ты, кстати, знаешь, что это за симптом такой, когда человек раскачивается вперед-назад?

«Интересно, откуда бы я это знал?» — подумал я и отрицательно покачал головой.

— Это рефлекс такой. Рефлекс новорожденного. Когда маленькие детишки плачут, матери их качают. Убаюкивают, как у нас говорят. Человек будущего даже люльки специальные придумал, которые сами раскачиваются. Для особо беспокойных детей. Ну, знаешь, колики там у них или просто что-то тревожит малыша. Положишь его в эту люлечку, а она ему песенки поет и убаюкивает.

— Ясно, — не сводя взгляда с неподвижной воды, сказал я.

— А еще бывает так, что дети растут в приютах, — вдруг перевела разговор в другое русло Мария. — Представляешь? Бывает так, что родители отказываются от своих детей. Даже в моем мире такое было. Так вот, эти дети, лишенные тепла родительских рук, как только начинают сидеть самостоятельно, в минуты, когда им плохо, или больно, или просто страшно — сами себя убаюкивают. Сидит такой ребеночек, годик от роду, один в кроватке, и раскачивается вперед-назад. Сам себя убаюкивает, успокаивает. Представляешь, какой это сильный инстинкт, если никто этому не учит, а он есть?

Я грустно посмотрел на Марию.

— А меня кормилица укачивала?

Девушка посмотрела на меня и твердо ответила:

— Ты добрый. Уверена, ты знал ласку матери.

— А те дети, которые сами… Они злые?

Мария посмотрела на меня пристально и ответила:

— Не думаю. Злыми не рождаются. Злыми становятся. Если, кроме зла, человек в жизни ничего не видел, то и вырастет он, скорее всего, злым.

— А если человек видит только хорошее?

— Тоже ничего путного не выйдет, думаю.

— Почему? Хорошее ведь хорошо, — удивился я.

— Думаю, чтобы человек вырос хорошим, он должен видеть справедливость. Добро должен видеть. И зло. Зло тоже должен видеть.

— Зачем видеть зло?

— Чтобы уметь отличать его от добра и поступать по справедливости.

— А ты видела много зла?

Мария надолго замолчала, но потом все же ответила:

— Я и делала много зла.

— Зачем?

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Некоторые вещи трудно объяснить, особенно если сам себе не можешь сказать, зачем ты это делал.

— Значит, ты плохая? — сделал я логический вывод.

— Значит, я разная. Понимаешь, малыш, в мире нет абсолютного зла и абсолютного добра. Все всегда относительно.

— Это как?

— Это значит, что если для одного ты хороший, то, вполне возможно, для другого ты плохой. Смотря кто и как тебя оценивает. К примеру, Боровский. Для нас он — зло. Абсолютное воплощение зла. Но ведь он действует по каким-то правилам, в его поступках должна быть какая-то логика. Должен быть смысл, важная цель. Настолько важная, что все наши страдания на пути к ней ничто, раз он идет на такие жертвы ради ее достижения.

— Боровский для кого-то хороший?

— Возможно.

Наш разговор прервал очередной сигнал хронометра — с момента погружения Саши прошло полчаса. Мария поднялась на ноги и шагами начала мерить коридор, усыпанный бетонной крошкой от последней бомбежки. Я решил отвлечь ее и спросил:

— А почему ты рассказала про брошенных детей?

Мария остановилась и посмотрела на меня так, словно осознала вдруг что-то.

— Я не хочу, чтобы мой ребенок сам себя укачивал. Знаешь, Игорек, раньше я ничего не боялась. Даже в космос лететь не боялась. А теперь сижу тут в подвале и боюсь выходить наружу. Боюсь увидеть там эти танки. Атаку эту ждать боюсь. Боюсь и понимаю, что, кроме нас, Боровского никто не остановит. А если его никто не остановит, то он просто-напросто уничтожит тут всех.

Не успела Мария договорить, как мы услышали откуда-то издали раскат грома. Стены вокруг немного завибрировали, и на голову посыпалась пыль.

— Ну, вот и началось, — сказала девушка. — Черт, где же Репей? У него кислорода всего на час!

Так мы просидели еще десять минут. Выстрелы звучали не часто, но при каждом новом раскате грома снаряды ложились все ближе и ближе ко входу в подземелье — мы ощущали это по усиливающейся дрожи бетонных стен. Каждый новый удар срывал с потолка все больше штукатурки и бетонной крошки. В некоторых местах по сводчатому потолку пошли небольшие трещины.

— Пристреливаются, — сказала девушка. Я кивнул, соглашаясь, хотя и не понял, что такое «пристреливаться». Мария все больше нервничала: время, когда у Саши должен был закончиться кислород, неумолимо приближалось.

— А откуда ты знаешь, что дети сами себя укачивают? — просто чтобы не слушать тишину, разрываемую раскатами грома, спросил я. Ответ был неожиданным.

— Тот ребенок, которого я жду… — Мария ласково погладила свой небольшой животик. — Он… как бы тебе объяснить? Он был не совсем вовремя. Я тогда была поглощена иной целью. Самой главной целью своей жизни, как мне казалось. Мужчина, которого я любила, был сильно озадачен этой новостью, но настаивать на прерывании беременности не стал. Мы вместе должны были улететь в космос. Надолго. Беременность ставила крест на моей миссии, и нам пришлось решать, как поступить с ребенком.

Очередной разрыв снаряда пришелся совсем уж рядом, прямо над нашими головами, но Мария, погруженная в тяжелые воспоминания, кажется, даже не вздрогнула.

— Была мысль, — продолжала она, — родить и оставить ребенка на Земле, в приюте. Я даже посетила один из таких приютов. Именно там я поняла, что никогда не смогу отказаться от своего малыша.

— Что ты увидела там, в этом приюте?

— Детей. Много детей. Несмотря на все кажущееся благополучие моего мира, я увидела страшную картину. Нас тогда предупредили, что зайти в игровую комнату мы можем, но брать детей на руки настоятельно не рекомендуется.

— Болезни? — предположил я.

— Нет, малыш. Детишки были здоровыми. У них была иного рода болезнь, душевная. Тоска называется. Жажда ласки и тепла.

Мария на мгновение замерла, глядя в пустоту коридора полными слез глазами.

— Понимаешь, эти дети — они не видели ничего хорошего в своей крохотной жизни. Десять-двенадцать маленьких мальчиков и девочек, старшему из которых было не больше двух лет. Некоторые даже не ходили еще. Именно там я впервые увидела, как маленький человек, лишенный тепла материнских рук, сам себя убаюкивал, мерно раскачиваясь с соской во рту у себя в кроватке. Он не плакал, не кричал. Просто смотрел перед собой на пустую простыню и качался. Поначалу эти дети нас сторонились. Медперсонал приюта их не обижал, конечно, но их они знали, а нас нет. Но одна маленькая кроха, девчушка годовалая, робко подошла ко мне и дернула за рукав. Я отвлеклась от страшной картины раскачивающегося ребенка и словно в трансе перевела взгляд на нее. Девочка с огромными пепельно-серыми глазами смотрела на меня и протягивала свои ручонки. Я чисто машинально потянулась к ней и взяла ее на руки. Девочка прижалась к моей груди щечкой, схватилась за мои волосы и больше не отпускала. Слушала, как вырывается из моей груди сердце. Но самое ужасное, что после того, как эту картину увидели остальные малыши, они один за другим потянулись ко мне. Кто ковылял ножками, кто полз. Но все как один хотели одного — чтобы их тоже взяли на ручки. Чтобы их тоже приласкали. Они окружили нас с Косом и начали тянуть свои ручонки к нам. В абсолютной тишине. Ни один не плакал. Отплакали они свое.

Слезы катились из глаз Марии градом. Капли одна за другой падали девушке на колени, она сидела перед открытым люком и рыдала. Я был поражен, увидев ее такой хрупкой и женственной.

Пятьдесят минут. Девушка надолго замолчала. Мне даже показалось, что я слышу, как из ее груди вырывается от волнения сердце. Затем она продолжила рассказ:

— Только тогда мы с Косом поняли, почему нельзя было брать детей на ручки. Естественно, после такого зрелища я отказалась от идеи оставить ребенка на время в приюте. Мы решили заморозить мою беременность, а все данные о ней стереть из главного компьютера медицинского центра. Удалось обвести вокруг пальца даже Германа — он тогда возглавлял группу медиков, отбиравших членов экипажа «Магеллана». Так я попала на звездолет. А потом узнала, что мой возлюбленный, да и всё, что я тогда считала сверхважным и ценным — ничего не значит. Всё оказалось ложью, наведенной проекцией чужой воли. Воли Боровского. И именно сейчас эта сволочь отключила во мне функцию заморозки беременности.

Очередной взрыв совпал с последним оповещением хронометра. Прошел час, как Саша нырнул в воду. Мария вздрогнула то ли от взрыва, то ли от вибрации и достала свой фонарь. Она наклонилась над черной бездной люка и попыталась высмотреть хоть что-то в толще маслянистой жидкости.

— Сначала Филипп, потом Егор с командой, Герман, Оан. А теперь и Репей… — одними губами прошептала над водой Мария и перевела свои заплаканные воспаленные глаза на меня.

— Господи, Игорь, как же нам быть? Родной! Скажи, а? Ты же особенный! Ты же важнее всех нас!

Я стоял как вкопанный, не понимая, что должен сделать. Герман, уходя, говорил, что теперь я мужчина. Что должен нести ответственность за слабых. Как же сейчас была слаба эта сильная женщина! А я ничего не мог поделать.

Вдруг по коридору разнеслись шаги. Из полумрака выскочил взволнованный Грижа и прокричал:

— Чудища наступают! Их ничего не берет. Их десятки! Пушка не успевает их отстреливать! Что у вас?

— Ничего, — горько ответила Мария. — Не вышло ничего.

Грижа кивнул, словно одобряя это «ничего», и, не сказав больше ни слова, побежал в направлении лестницы, ведущей к электродуговой пушке.

— Куда ты? — крикнула ему в спину Мария.

— За Виккой. Эти твари будут ломать ворота, а затем просто протаранят пушку. Их невозможно остановить! Мы проиграли.

Грижа убежал в темноту, и все затихло. Я медленно подошел к Марии и положил свою маленькую руку ей на плечо.

— У нас еще есть Коля, — твердо сказал я. — Мы должны идти к нему. Там «Ермак». Там капсула. А у тебя ребенок.

Я дотронулся до живота Марии и поглядел ей в глаза. И та поняла меня.

— Да. Ты прав. Капсула. «Ермак». Мы должны попытаться улететь на остатках топлива хоть куда-нибудь, лишь бы подальше от этого места. Без капсулы я одна не рожу.

Девушка наклонилась над гладкой поверхностью воды и тихо сказала:

— Прости, Сашенька. Прости, родной!

Ох, и испугался же я в тот момент, когда из воды с грохотом и плеском вынырнул Репей. Мария от неожиданности сперва повалилась на спину, но потом, не веря своему счастью и не обращая внимания на возможные ожоги, бросилась помогать обессиленному пилоту вылезти из этого проклятого люка.

Первые минуты после того, как Репей снял шлем, он просто дышал. Жадно, взахлеб дышал, срывая связки и хрипя от наслаждения. Мария все это время сидела на коленях перед ним и придерживала его голову.

— Я взрывы слышал, — наконец сказал Репей, стараясь подавить одышку. — Началось?

Мария кивнула.

— Что там?

Репей извернулся и попытался встать. Это ему не удалось, слишком уж он ослаб, но зато он смог прислониться спиной к бетонной стене и начал рассказ:

— Там внизу — длинный коридор. Все, как на карте. Много дверей. Я знал, что за ними слепые комнаты и что нужно продвигаться дальше, но все же решил попытаться открыть первую из них — она не поддалась, не открылась и другая. Я решил не тратить на них время и поплыл дальше. Добрался до той зоны, которая не отмечена на нашей карте, и увидел там еще одну гермодверь. Замок — цифровой. Рядом панель приборная. Покопался в ней, но так и не разобрался, как открыть. Думал уже возвращаться ни с чем, но потом вспомнил, как Герман с Чаком открывали похожие замки в «Колыбели». А что? Инструмент с собой. Вода — не вода вовсе, а скорее всего хладагент какой-то, и электричество не пропускает. В общем, провозился бог знает сколько, а уже когда совсем отчаялся — дверь поддалась. Здоровая такая толстостенная дверь, еле открыл.

— И что за дверью?

— Тоже все затоплено. Огромное помещение, купол, а на полу рядами стоят какие-то гладкие колонны. Светятся разными огнями, переливаются всеми цветами радуги. Красотища неописуемая. Их там десятки, может, сотни. Я вдоль них проплыл. На другом конце — люк, вот как этот, — Репей кивнул на люк, из которого вылез, — и рядом в стене еще одна гермодверь. Я представил в голове карту и понял, что вторая скрытая зона должна быть как раз под этим помещением. Тратить время на дверь не стал, попытался люк открыть. Он, хоть и с трудом, но поддался. Крышку открывать в этой воде уже было легче, так что я прикинул время и решил идти вниз.

Мария слушала, не перебивая, даже не моргала.

— Внизу точно такое же помещение, только поменьше. Такие же столбики рядками. И еще одна дверь. Я так понял, эта дверь и ведет к тому слепому ответвлению от тоннелей в Пустоши. Уже зная как, я попытался ее открыть, и мне удалось.

— И что там?

— Ничего. Все затоплено. Вода эта проклятая там еще холоднее, почти минус сто пятьдесят градусов. Вязкая, тугая, двигаться очень тяжело. Длинный узкий тоннель там. Уходит черт-те куда. Взглянул на время и ахнул — на возврат почти ничего не осталось. Так я и не узнал, куда тоннель этот ведет. В общем, я понятия не имею, что там под нами. Есть предположения?

Мария пожала плечами растерянно:

— Может, это какое-то оружие? Ну, типа, планетарного масштаба. Бомба ядерная или гравитационная.

Внезапно вода в люке забурлила, выпуская на поверхность множество пузырей. Мы втроем резко обернулись, Репей потянулся к своему бластеру, Мария затолкала меня за спину. Где-то сверху раздался мощный взрыв, и все освещение в тоннеле погасло. На головы нам посыпались куски бетона. Один из камней больно ударил меня по голове, по лицу потекло что-то горячее.

— Игорь, ты как? — услышал я крик Марии. — Назад, назад!

Девушка, подталкивая меня, пятилась назад, подальше от люка. Рядом слышалось тяжелое хрипение Саши, он полз за нами.

— Фонарь есть? Включи фонарь, Саша!

— Да сдох он. Говорю же, вода там внизу тяжелая, давление адское. Что-то перемкнуло, и погас он. Благо, эти штуки светились. Если бы не твой световой сигнал, я бы хрен выбрался.

— Тихо, — вдруг скомандовала Мария.

На секунду в тоннеле повисла звенящая тишина, я слышал лишь сбивчивое дыхание егерей. А затем со стороны люка послышалось нечто странное. Всплеск, шлепок, еще всплеск и еще шлепок. Тишина. Все мы затаили дыхание. Я не верил своим ушам. Это было невозможно, но, судя по звукам, из шахты с ледяной водой кто-то вылез и теперь стоял буквально в двух метрах от нас.