Движение

Апартаменты принцессы Каролины, Герренхаузенский дворец то же утро, позже

— Миссис Брейтвейт, я попрошу вас всё время держать ту костяную вещицу под рукой, — сказала принцесса Каролина.

— Я как раз помню, где она лежит, ваше высочество. — Генриетта Брейтвейт, хлопотавшая над париком принцессы, встала с табурета и чрезвычайно грациозно прошествовала через комнату к столу с разложенными на нём принадлежностями. Их можно было бы принять за орудия повара, лекаря или палача, если бы они не покоились на столешнице розового мрамора, венчающей белый с золотом туалетный столик в новом, сверхбарочном стиле рококо. На первый взгляд он казался скорее скульптурной группой, чем предметом мебели. В частности, его украшали купидоны с отполированными до блеска пухлыми ягодицами, метящие из луков в невидимую цель. Другими словами, это явно был дар принцессе от кого-то очень богатого, но плохо её знающего. На столе расположились всевозможные ступки и пестики, чтобы растирать румяна и пудру, шпатели, лопаточки и кисточки, чтобы их накладывать, а также некоторые предметы менее очевидного назначения. Генриетта взяла палочку с плоским, чуть изогнутым наконечником из слоновой кости; заостренные края наконечника были испачканы чем-то розовым.

— Проверьте, чтобы она была гладкой, — сказала принцесса, — а то прошлый раз у меня осталась царапина.

— Да, ваше высочество.

Миссис Брейтвейт, сделав реверанс, повернулась к принцессе спиной. Три другие фрейлины монтировали платье, парик и драгоценности Каролины, частью на ней самой, частью на её деревянных подобиях. Напротив её высочества сидела герцогиня Аркашон-Йглмская, уже наряженная, хотя значительно проще. Для всякой дамы рангом ниже принцессы облачиться к похоронам не составляло труда. Волосы Элизы скрывал фонтанж чёрного кружева, всё остальное было из чёрного шёлка. Платье, дорогое и хорошо сшитое, тем не менее подпадало под определение скорбного.

— Мой сын меня упрекнул, — объявила герцогиня.

Каролина ахнула и в притворном возмущении схватилась за горло, понимая, что Элиза шутит. Генриетте Брейтвейт, знавшей герцогиню только по слухам, пришлось повернуться, чтоб увидеть её улыбку. В следующий миг Генриетта сообразила, что выказывает недолжное любопытство, и вернулась к своей работе — водить пальцем по краям инструмента из слоновой кости.

— И отчего же столь благовоспитанный молодой человек позволил себе так говорить со своей матушкой? — спросила Каролина.

Герцогиня подалась вперёд и понизила голос. Тут же обнаружилось, что каждая из присутствующих фрейлин может заниматься своим делом совершенно беззвучно. Генриетта Брейтвейт внезапно поняла, что ей темно, и повернулась к свету; теперь одно её ухо было обращено в сторону герцогини.

— Приношу извинения! — продолжала герцогиня. — Пока сын мне не сказал, я понятия не имела, что чему-то помешала. Я была уверена, что застану вас одну.

— Вы застали меня одну, но потому лишь, что он, заслышав карету и не зная, что в ней вы, поспешил скрыться.

— Ах уж эти матери! Потревожить сына в такую минуту! Вам следовало меня прогнать!

— Ах нет, нет, какие пустяки! — воскликнула принцесса. — К тому же мы были не одни — я определённо слышала рядом крадущиеся шаги.

— Соглядатаи?!

— О нет, здесь не Версаль с его византийскими интригами и шпионами за каждым кустом. Без сомнения, просто кто-то из гостей, прибывших на похороны, позабыл о своих манерах.

— Наверное, на них и залаяли мои несносные псы!

— Ничего страшного. Вечером София упокоится в семейном склепе. Английская делегация покинет дворец и августейшие гости тоже. Тогда мы вновь встретимся на том же месте, где сегодня утром, и начнём с того, на чём остановились.

— Мне показалось, что мой сын немного не в духе, как будто его чего-то лишили.

— Хорошо, когда мужчины не сразу получают желаемое, — объявила Каролина. — Тогда они ведут себя наиболее любезным для нас образом: проявляют отвагу и галантность.

Герцогиня ненадолго задумалась, прежде чем ответить:

— В словах вашего высочества есть резон. Однако когда-нибудь, когда у нас будет больше времени, я, возможно, расскажу о человеке, который слишком сильно желал того, чего не мог получить.

— И как же он поступил?

— Повёл себя чересчур отважно, чересчур галантно и не смог вовремя остановиться.

— И всё ради вас, Элиза?

Вновь молчание. Элиза, только что свободно болтавшая при посторонних о Каролининых сердечных делах, внезапно стала куда сдержанней.

— Вначале не исключено, что из-за меня. Потом — трудно сказать. Он добился богатства и определённой власти. Возможно, дальше им двигало желание их упрочить.

— Значит, он много лет совершал подвиги галантности и отваги ради вас, затем — ради богатства и влияния. Почему вы до сих пор не вышли за него замуж?

— Всё очень сложно. Когда-нибудь вы поймёте.

— Я вижу, мои слова вас сильно задели — вы ни с того ни с сего взяли покровительственный тон. — Это было произнесено с оттенком весёлости.

— Прошу простить меня, ваше высочество.

— Мне кое-что известно о сложностях — разумеется, в сотни раз меньше вашего. И я знаю, что всегда есть способ их преодолеть. Вы его любите?

— Человека, о котором я говорила?

— Разве мы обсуждали кого-то ещё?

— Наверное, любила, когда у него не было ничего.

— Ничего, кроме вас?

— Меня, сабли и скакуна. Потом, когда он начал затевать безумные прожекты, чтобы приобрести больше, мы поссорились.

— Зачем ему было приобретать больше, если у него были вы?

— Это я и пыталась ему втолковать. Мне было обидно!

— Если хотя бы половина того, что я о вас слышала, правда, вы вполне могли обеспечить и себя, и его… А, вот оно! Мужская гордость?

— Да, и глупое желание доказать, что он не хуже меня. Сделаться таким же, как я. Он не понимал, а я не сумела объяснить, что люблю его именно за наше несходство.

— Почему вы не объясните это сейчас? Он приедет на похороны?

— О нет, нет! Вы не понимаете, ваше высочество. Я говорю не о событиях недавнего времени. Это было тридцать лет назад. С тех пор я его не видела. И уж будьте уверены, на похороны он не приедет.

— Тридцать лет.

— Да.

— Тридцать лет.

— …

— ТРИДЦАТЬ ЛЕТ! Больше, чем я живу на свете! Это тянется всё время, что я вас знаю!

— Я бы не сказала «тянется». Это эпизод моей юности, давно позабытый.

— Я вижу, как вы его позабыли!

— …

— Где он сейчас? В Англии?

— Людей может разделять целый мир, даже если они находятся в одном городе…

— Он в Лондоне?! И вы ничего не предприняли?!

— Ваше высочество!

— Ну вот, у меня появилось ещё одно основание стать принцессой Уэльской, а со временем и королевой — чтобы монаршей властью уладить ваши сердечные дела.

— Умоляю вас не… — начала герцогиня, теперь смущённая не на шутку, и тут же умолкла, потому что их перебила Генриетта Брейтвейт.

— Церемония скоро начнётся, ваше высочество, — объявила та, глядя в окно, за которым толпа в чёрном сукне и шёлке устремилась к дворцовой церкви. Затем Генриетта смиренно потупила взор и показала палочку из слоновой кости. — Совершенно ровная. Сколько бы раз нам ни пришлось ею воспользоваться, на коже вашего высочества не останется и следа.

— Генриетта, — сказала принцесса, — без вас моя жизнь была бы совершенно иной.

Двусмысленное высказывание, однако миссис Брейтвейт предпочла истолковать его лестным для себя образом и сделала реверанс, даже слегка зардевшись.

— У меня к вам деловое предложение, мадам, — произнёс сухопарый господин, маячивший на краю Элизиного зрения последнюю четверть часа. — Вы могли бы меня выручить.

— О нет, только не это! — сказала Элиза и повернула голову к докучливому незнакомцу, который неотступно преследовал её в толпе придворных.

Они стояли в Герренхаузенском саду, между партерами в северной его части. Маленькая дворцовая церковь не могла вместить всех, прибывших на похороны. Служба началась час назад. Каролина и другие члены семьи были в церкви, остальные стаей чёрных голубей облепили садовые дорожки.

Уголком глаза Элиза видела, что навязчивый господин одет в чёрное, а парик у него белый, но в этом он не отличался от остальных присутствующих мужчин. Теперь, впервые взглянув ему в лицо, она поняла, что белые волосы, хотя несомненно чужие, не выглядят неестественно: её собеседник был очень стар.

— Даже в самые радостные дни я не люблю, когда меня одолевают якобы деловыми предложениями. А уж в такой…

— Речь о нашем отсутствующем друге…

Элиза почти не сомневалась, что он говорит о Лейбнице. Доктор не прибыл на похороны. Редкие замечания придворных касательно его отсутствия, как дымок, выдавали тлеющее пламя сплетен. Кто же этот человек? Старый англичанин, знающий её, друг Лейбница.

— Доктор Уотерхауз?

Он опустил веки и поклонился.

— Сколько же…

— Если судить по наружности, сто лет для меня, полчаса для вас. Если вы предпочитаете календарь, ответ — примерно четверть века.

— Почему вы не заехали ко мне в Лестер-хауз?

— До того, как получить ваше приглашение, я принял приглашение другой дамы, — Даниель взглянул на вход в церковь, — и оно не оставило мне времени ни на что иное. Надеюсь, вы простите мою неучтивость?

— Которую? Что вы не заехали ко мне? Или что одолеваете меня деловыми предложениями?

— Если они и впрямь вам неприятны, считайте, что я действую от имени самого доктора.

— Когда я впервые с ним познакомилась, он носился с прожектом ветряного двигателя для откачки воды из гарцских рудников, — с нежностью проговорила Элиза. — Надеялся добыть столько серебра, чтобы построить логическую машину.

— Удивительное совпадение. Когда я с ним познакомился, по меньшей мере на десять лет раньше вас, он работал над самой машиной. Потом отвлёкся на дифференциальное исчисление.

— Я пытаюсь в мягкой форме намекнуть вам…

— Что прожекты доктора безумны? Да, я сразу вас понял.

— Как бы я ни любила доктора и его философию и как бы ни любили их вы…

— Разумеется. — Старик дружески улыбнулся, старательно не разжимая губ, чтобы не показывать плохие зубы.

— Если он не может осуществить свои прожекты при всей финансовой помощи русского царя, то что ему проку от меня?

— Об этом-то я и хотел с вами поговорить, — начал Даниель, но тут двери церкви распахнулись. Гроб Софии несли короли, курфюрсты и герцоги. Его поставили на лафет, запряжённый вороной лошадью. Из церкви вышли остальные члены семьи. Лафет с гробом тронулся по центральной аллее к большому фонтану, за ним — те из провожающих, кому позволяли силы и возраст. Даниель пристроился в хвост процессии. Там его и отыскала Элиза.

Даниель сказал:

— Вы, наверное, догадались, что отсутствие Лейбница связанно с его работой у русского царя. Я полагаю, что доктор сейчас в Санкт-Петербурге.

— Тогда его отсутствие вполне объяснимо, — заметила Элиза. — За такое время получить известие и проделать обратный путь при том, что русские воюют со шведами…

— Невозможно, — согласился Даниель. — И вы даже не удосужились спросить, отпустят ли его.

Пауза и несколько шагов по гравийной дорожке, прежде чем Элиза ответила, уже совершенно другим голосом:

— Почему его могут не отпустить?

— Царь не отличается терпением. Он хочет получить нечто и впрямь работающее.

— Тогда наш друг действительно в опасности.

— Не совсем. Я этим занимаюсь.

— В Лондоне?

— Да. Маркиз Равенскар изыскал средства для строительства Двора технологических искусств в Клеркенуэлле.

— Зачем? — спросила Элиза, показывая, что немного знает маркиза.

— Долгота. Он надеется, что люди, которые там трудятся, найдут способ её определять.

— Что за люди?

— По большей части искусные часовщики, органные мастера, ювелиры, механики и создатели театральной машинерии со всего христианского мира.

Процессия достигла большого фонтана. Многие гости уже, вероятно, обдумывали, как опишут его сегодня вечером в своих дневниках: стенающий от горя, омывающий небеса током горючих слёз. Процессия медленно двинулась вкруг водоёма и назад ко дворцу. Элизина кружевная наколка поникла от водяной пыли.

— Если Лейбниц оказался между Петром Великим и Роджером Комстоком, боюсь, ему не поможем ни я, ни вы.

— Всё не так мрачно. Нужен не капитал, а финансирование.

— Нечто вроде переходного займа?

— Пожалуй. Или, скажем, независимое вложение в смежный проект.

— Я слушаю, — сказала Элиза голосом человека, закусившего пулю в ожидании, когда цирюльник будет ампутировать ему ногу.

— Вы славитесь своими познаниями в товарах.

— Простите?

— Вы знаете о Брайдуэлле — месте, куда падших женщин отправляют трепать пеньку и щипать паклю?

— Да?

— Для логической машины нам потребуется много дешёвой рабочей силы, способной выполнять некие повторяющиеся операции. Мы провели негласные переговоры со смотрителями Брайдуэлла и рассчитываем, что часть этих женщин скоро удастся приставить к другому делу. Они не будут больше производить пеньку.

— И она вздорожает, — заметила Элиза. — Это не столько благоприятная финансовая возможность, сколько конфиденциальная информация, сэр. И напоминание — если я ещё в них нуждаюсь, — почему на бирже не часто встретишь натурфилософов, разве что их ставят там к позорному столбу как несостоятельных должников.

— Если конфиденциальная информация принесёт вам деньги, почему бы не вложить их…

— Стойте… не продолжайте… я уже знаю. Товарищество совладельцев машины по подъёму воды посредством огня.

— Да, мадам.

— Невероятно! После стольких лет мы совершили полный круг: доктор хочет, чтобы я инвестировала в замечательное новое устройство для откачки воды из шахт!

— По правде сказать, доктор очень мало знает о машине для подъёма воды посредством огня.

Тут беседа их снова оборвалась, поскольку в шествие начали вливаться те, кто ждал у дворца. Некоторые садились в кареты или портшезы, что удлиняло процессию и придавало ей более пёстрый вид.

Обогнув флигель, они вышли из сада. Дорога в Ганновер проходила по другую сторону дворца — к ней процессия и направилась, очень медленно, поскольку многие простые ганноверцы пришли сюда проститься со своей государыней. Элиза вновь отыскала Даниеля в толпе.

— Так это не прожект по добыче серебра? Потому что мне вполне хватило предыдущего.

— Мне тоже, мадам, — отвечал Даниель.

— О добыче олова я готова подумать, ибо Корнуолл им славится.

— И свинца, и много другого. Однако речь не о серебре, свинце, олове и других металлах, низких либо благородных.

— Уголь?

— Нет, речь вообще не о рудниках! Я говорю скорее о силе.

— Это частая тема для разговоров и средь сильных, и средь слабых мира сего, — заметила Элиза, косясь на короля Пруссии, шедшего под руку с Каролиной. Сейчас к ним как раз подошли две прусские дамы: они по очереди бросились Каролине на шею и приложились мокрыми щеками к её щекам. Каролина обменялась любезностями с обеими и заспешила вслед лафету, который как раз переехал через дорогу в маленький сад по эту сторону дворца. Толпа, следующая за гробом, сразу поредела. Каролина обернулась к Генриетте Брейтвейт, вытянула шею наподобие носовой фигуры корабля и закрыла глаза. Миссис Брейтвейт подскочила ближе и палочкой с наконечником из слоновой кости быстро провела сперва по одной принцессиной щеке, потом по другой, снимая комья смешанных со слезами белил и губной помады. Каролина открыла глаза, одними губами произнесла: «Данке шон» и вновь устремилась вперёд. Миссис Брейтвейт вытерла палочку уже изрядно выпачканной тряпицей.

— Я говорю о силе в особом смысле, — сказал Даниель, когда коловращение толпы вновь столкнуло его с Элизой. К этому времени он прошёл половину дороги, ведущей от парадного входа в Герренхаузен к исключительно приземистому и массивному дорическому храму под сенью красивых старых дерев.

Даниель продолжал:

— Я употребляю это слово в механическом смысле, разумея под силой способность производить вещественные изменения. Обладая такой силой, можно откачивать воду из шахт, но ей можно сыскать и другие применения.

— Например, трепать пеньку?

— Или двигать части логической машины. Или что-то ещё, чего мы пока не можем вообразить. После того как такая концепция силы вошла в ваше сознание, мадам, от неё трудно отделаться. Вы повсюду замечаете возможность приложить силу; видите, сколь многие роды деятельности страдают от её недостатка, и дивитесь, как мы без неё обходимся.

— Ваши слова, доктор, следует хорошенько обдумать, а сейчас у меня нет для этого времени. Я хотела бы остаться наедине со своей скорбью.

— И я, мадам, так что благодарю вас.

— А когда мы вернёмся в Лондон, я хотела бы посетить Двор технологических искусств и больше узнать о ваших намерениях касательно брайдуэллских женщин.

Процессия дошла до храма. Здание было без единого окна; двустворчатая дверь вела в крипту, но там складировали только усопших кузенов и мертворождённых младенцев. Сейчас её не открывали. В портике перед усыпальницей в пол были вмурованы две плиты с именами Иоганна-Фридриха — того самого, который пригласил Лейбница в Ганновер, и Эрнста-Августа, покойного супруга Софии. Недавно рядом с ними появилась свежая могила такого же размера. Рядом лежала наготове плита с именем Софии.

Дальше всё шло обычным в таких случаях чередом. Все горевали, одни более искренне, другие — менее, а Каролина — искреннее всех. Однако, когда каждый из членов семьи бросил на гроб по горсти земли, а почти такие же скорбные могильщики довершили их труд лопатами, Каролина отряхнула руки и отпустила шутку, встреченную шокированным и шокирующим смехом. С каждым шагом к Герренхаузену процессия веселела, и самой оживлённой была принцесса Каролина. Но только Генриетта и ещё несколько человек знали, что у неё назначено свидание.

Шёл одиннадцатый час светового дня. Англичане задержались дольше намеченного, чтобы представлять её британское величество на похоронах; за этот срок члены делегации исчерпали взятые с собой деньги и терпение хозяев, изначально не слишком-то к ним расположенных. С поспешностью, которую можно было расценить почти как грубость, гости выехали из города в надежде засветло добраться до постоялого двора в Штадтхагене.

Они оставили позади одного из своих спутников, чудаковатого старика, который, говорят, был в своё время необычайно умён, а теперь совершенно впал в детство. Долгое путешествие в Ганновер окончательно подорвало его силы, как телесные, так и умственные; о стремительном рывке к голландскому побережью не могло быть и речи. Какой-то сердобольный ганноверец предложил отправить беднягу — некоего доктора Уотерхауза — в своей карете, с врачами и сиделками, если потребуется. Англичане согласились весьма охотно, ухмыляясь и перемигиваясь. Они-то видели за этой добротой тайную подоплёку: мелкая немецкая сошка надеется выслужиться перед Лондоном.

Августейшие гости по большей части отправились на восток — в Брауншвейг, Бранденбург и Пруссию, остальные — назад в те края, где у Софии были родственники, друзья и почитатели, то есть на все стороны света.

У тех, кто остался в Герренхаузене, было на то серьёзное основание в лице Георга-Людвига, курфюрста Ганноверского и наследника английского трона, который на склоне лет освободился наконец от материнского гнёта. Поэтому, несмотря на вечернее солнце, атмосфера во дворце сделалась несколько прохладной, чтобы не сказать угрюмой.

Во всяком случае, так казалось барону Иоганну фон Хакльгеберу, когда тот расхаживал по саду с делом совершенно иного свойства. Словно чёрный шмель, он сновал от клумбы к клумбе, собирая букет, чтобы вручить его даме сердца, когда та наконец появится. Фундаментальный закон природы, согласно которому дама всегда опаздывает, действовал и здесь, поэтому букет всё рос и рос. Некоторое время назад он перестал умещаться в руках и теперь возлежал грудой цветов у подножия ближайшей статуи. Всякий раз, дополняя его, Иоганн возносил короткую молитву Венере — она как раз и занимала постамент — и поднимал взгляд к окну в западном флигеле Герренхаузенского дворца, где фрейлины хлопотали над Каролиной. Задёрнутые кружевные занавеси означали, что она ещё в процессе обработки. Поэтому Иоганн отступал на шаг и оглядывал кипу цветов, оценивая сочетание красок и разнообразие форм. Мысленно посовещавшись с безответной Венерой, он пускался на поиски того единственного цветка, которого букету не хватало для совершенства. Сад делился на треугольники и квадраты; за время ожидания Иоганн успел промерить шагами периметр многих из них. Подозрительного склада садовник, наблюдая за бароном издалека, решил бы, что тот занят сельскохозяйственным шпионажем.

Впрочем, с более близкого расстояния можно было бы заметить, что смотрит он не столько на цветы, сколько за периметр. По дороге, идущей сразу за каналом, изредка бесцельно проезжали всадники на дорогих скакунах, иногда по двое, по трое. Бряканье шпор разносилось во влажном благоуханном воздухе, словно феи звенели в траве маленькими колокольчиками. Когда группы встречались, звон умолкал, сменяясь гулом голосов. Люди, мало знакомые с придворной жизнью вообще и герренхаузенской в частности, нашли бы это странным и раздражающим. Иоганн фон Хакльгебер знал, что придворным буквально некуда больше себя деть. Он в который раз восхитился мудростью Софии, которая разместила дорожку для верховой езды по границе сада, вытеснив верховых интриганов из своих любимых уголков.

Приметив подходящую розу, Иоганн проводил левой рукой по чёрному сукну на бедре, затем по ряду серебряных пряжек, крепящих чёрные ножны к перевязи. Продолжая движение вверх и за спину, рука отгибала полу чёрного шёрстяного камзола, так что становилась видна чёрная шёлковая подкладка. Иоганн сгибал локоть и поворачивал кисть. Ладонь его скользила тыльной стороной по ягодице и, миновав чёрный кожаный пояс, удерживающий панталоны от падения, останавливалась над левой почкой. Пальцы смыкались на чём-то твёрдом: рукояти кинжала, обитавшего в ножнах, косо закреплённых на поясе вблизи копчика. Распрямляя локоть, Иоганн извлекал клинок — быстро, пока пола не опустилась, чтобы её не разрезать. Предосторожность была бы излишней в случае большей части современных кинжалов, годных на то, чтобы колоть, отбивать удары, чистить ногти, но никак не резать. У Иоганна было несколько таких, но все они, очень богато украшенные, не подходили к траурному наряду. То же относилось и к его шпагам, не слишком большим и не слишком маленьким в сравнении со шпагами других знатных господ. Однако в дальнем углу шкафа он отыскал старые рапиру и кинжал — наследство двоюродного дедушки. Их изготовили в Италии по меньшей мере сто лет назад, когда и фехтование, и оружейное дело разительно отличались от нынешних. Рапира была очень длинная, на добрых восемь дюймов длиннее его руки, с довольно широким клинком, так что практически исчерпывала лимит веса для одноручного оружия. Лезвие, неоднократно выщербленное в бою или упражнениях, затачивали столько раз, что, если смотреть вдоль клинка, оно казалось волнистым.

Однако сказанное не относилось к змеевидному кинжалу дамасской стали, исключительно острому с обеих сторон. Форма эта появилась, когда некоторые фехтовальщики, с которыми Иоганну, живи он в ту пору, нечего было бы и тягаться, придумали хватать рукою кинжал противника. Приём этот работает, если держать крепко и если кинжал прямой, однако совершенно непригоден в случае змеевидного клинка. Так или иначе, рукояти кинжала и рапиры были относительно простые, скорее ренессансные, чем барочные, полная противоположность рококо; ножны — скромнее некуда, чёрная кожа без всяких украшений. Иоганн нацепил их сегодня утром. К полудню он перестал задевать длинными ножнами за столы и за щиколотки гостей. Теперь он срезал кинжалом цветы.

Свет шёл уже не столько от солнца, сколько от закатного неба, что требовало пересмотреть всю цветовую гамму. Иоганн, чрезвычайно осторожно убрав кинжал в ножны, вернулся к Венере и некоторое время перебирал груду цветов, затем — скорее по привычке, чем с надеждой — обернулся к дворцу. Тут он приметил, что оранжевый свет бьёт сквозь Каролинины апартаменты из противоположного окна. Занавеси отдёрнули; она вышла. В панике, что всё добывание цветов окажется тщетным, Иоганн выбрал из груды приличную охапку и, бросив остальные в качестве жертвоприношения богине любви, зашагал к Тойфельсбауму комической походкой человека, который очень спешит, но старается не бежать. В треугольной ограде чёртова дерева была лишь одна калитка, довольно далеко отсюда, а карета уже отъехала от конюшни. Не дай бог ему опоздать.

Иоганн добрался до железной ограды с небольшим запасом времени и шагнул в обитель Тойфельсбаума, где сумерки сгущались на час раньше, чем везде в саду. Миновав ограду, барон повернулся и оглядел дорожку: не видел ли кто, как он вошел туда, где принцесса намеревалась провести ближайшие два часа в безмолвных и уединённых раздумьях.

Убедившись, что никого нет, он запер калитку — осторожно, чтобы не звякнула, и остался стоять навытяжку, словно часовой, только с букетом вместо ружья. Вскоре из-за поворота появилась лошадка, запряжённая в лёгкую коляску. Кучер что-то крикнул. Лошадь замедлила шаг, миновала калитку и остановилась, затем попятилась, чтобы дверца кареты оказалась точно напротив входа. Кучер (быть может, проявляя излишнее недоверие к лошади) опустил тормозные колодки. Иоганн шагнул вперёд и отворил калитку. Затем потянул дверцу кареты.

За ней оказались два мастифа.

Глаза их лезли из орбит, ноздри раздувались. Над каждым, стиснув ему коленями бока и зажимая руками пасть, чтоб не залаял, стоял крепкий слуга. Иоганн шагнул вбок. Собак спустили.

Казалось, ни Сцилла, ни Харибда не коснулись лапами земли, пока не очутились в двадцати футах от кареты. Они влетели в Тойфельсбаум, круша ветки, словно два сорвавшихся орудийных лафета. Только исчезнув в глубине дерева, они залаяли, и то больше для проформы. Их дело было не поднимать дичь, а выполнять работу.

На дороге, идущей позади огороженного участка, дробно застучали подковы. Перед взглядом Иоганна мелькнул всадник с обнажённой саблей — один из его лейпцигских кузенов. Из-за Тойфельсбаума донеслись яростный лай и крик боли. Те двое, что держали собак — Элизины лакеи, — выпрыгнули из кареты и побежали на шум. Иоганн бросил сослуживший свою службу букет и припустил за ними. Он подумал было про рапиру, но она запуталась бы в ветвях, поэтому он вытащил кинжал и переложил его в правую руку.

Это оказалось излишним. К тому времени, как Иоганн добежал до ограды, всё было кончено. Один из псов — в сумерках Иоганн не мог отличить который — атаковал сброшенный на землю балахон. На случай, если балахон — враг, пёс с ним сражался. Исходя из гипотезы, что это позвоночное, он мотал им из стороны в сторону, надеясь переломить хребет.

Один из лакеев успокаивал второго пса. У того была рассечена морда. Рана сильно кровоточила, но серьёзной опасности не представляла.

Второй лакей стоял на коленях подле распростёртого человека. Лакей — видимо, знаток анатомии — двумя руками методично всаживал длинный кинжал в какие-то строго определённые участки на спине лежащего.

Раненый пес, которого лакей силой заставил сесть, встал. Однако лапы его дрожали. Он завалился на бок, судорожно давясь.

Иоганн подошёл к мертвецу — которого уже можно было уверено так называть, даже если сердце его ещё билось — и очень осторожно поднял с земли маленький кинжал. В закатном свете, пробивавшемся сквозь ветки, можно было различить собачью кровь на лезвии, но весь клинок покрывало что-то ещё: буро-маслянистое, подёрнутое радужной плёнкой.

— Не трогай, — произнёс знакомый женский голос. — Некоторые действуют через кожу.

— Да, матушка.

— Трудно вообразить более неловкую ситуацию, — рассуждала Элиза вслух. Они шли к дворцу, и она время от времени, приподняв юбки, переходила на бег, чтобы поспеть за сыном. Обычно Иоганн был предупредительнее, но сегодня его мысли витали далеко. Она хотела их вернуть.

— Два мертвых убийцы в саду курфюрстины… я хотела сказать, курфюрста.

Лишь несколько мгновений назад мать и сын наблюдали завершение неприятной сцены у канала. Теперь они шли по одной из поперечных дорожек сада, на каждом перекрёстке поглядывая вправо — не пора ли сворачивать к дворцу. Внезапно он предстал перед ними в оранжево-багровом свете заката на расстоянии примерно пятисот Иоганновых или семисот Элизиных шагов. Иоганн повернул вправо, как солдат на параде, и ринулся вперёд.

— С гашишинами разобраться несложно, — продолжала Элиза. — Один умер в лесу, другой в канале. Про второго скажем, что он утонул спьяну. Первый уже исчез.

— Тогда, помилуйте, в чём неловкость?

Элиза дала понять, что раздражена его непонятливостью.

— Думай, сын. Шпионы везде, но этот работает на якобитов, и он — точнее, его жена — фрейлина Каролины…

— Её можно прогнать.

— …и одновременно любовница Георга-Августа!

— Опять-таки, матушка, весь смысл любовниц в том, чтобы их часто менять.

— Каролина говорит, что её муж без ума от Генриетты. Не представляю, как его можно убедить, если только не принести во дворец тела…

— Простите, матушка, что перебиваю, но Каролина говорит также, что сама Генриетта скорее всего не шпионка. Так что речь о Гарольде Брейтвейте.

Элиза простила, хотя бы потому, что всё равно должна была перевести дух.

— Они женаты, — напомнила она. — Обвенчаны перед Богом и людьми.

Мать с сыном вошли в северную, примыкающую к дворцу часть сада, то есть попали из царства деревьев и теней на открытое светлое пространство. Впереди лежали четыре прямоугольных пруда. Идеальная гладь отражала яростные краски заката, создавая иллюзию, будто это подсвеченная изнутри стеклянная крыша ада.

У Иоганна был ответ, который тот предпочёл оставить при себе. Пройдя ещё шагов пятьдесят, он сказал:

— Если должным образом поговорить с мистером Брейтвейтом, он уедет сам.

— При провинциальном дворе это никого не смутит. А потом? В Англии? Неприлично, чтобы муж официальной королевской любовницы был постоянно в отъезде.

— Хорошо, матушка, я с вами согласен! Положение и впрямь неловкое.

Последнюю фразу Иоганн произнёс шёпотом, поскольку они проходили мимо двух придворных — английских вигов. Оба, подобно Брейтвейту, недавно перебрались в Ганновер, дабы искать милостей монарха, на которого сделали ставку в политической игре. У обоих имелись фамилии и титулы, но с тем же успехом их можно именовать просто Смит и Джонс.

— Простите, господа, не знаете ли вы, где я, то есть мы, можем найти мистера Брейтвейта?

— Да, майн герр, мы встретили его меньше четверти часа назад. Он показывает сад французским гостям. Они шли смотреть лабиринт, — сообщил Смит.

— Изумительное место для такой изумительной натуры!

— Нет, — сказал Джонс. — Кажется, мистер Брейтвейт и его спутники вон там, направляются в другую часть сада.

Он указал на группу людей в чёрном ближе к дворцу.

— Так быстро пройти лабиринт! — воскликнул Смит.

— Наверняка он лишь жалкое подобие французских, и спутники Брейтвейта остались глубоко разочарованы, — сказал Иоганн.

— Держу пари, они идут к театру, — сказал Джонс. — Ах да, сегодня представления не будет. Может, они хотят его осмотреть.

— И кто же лучший чичероне, чем мистер Брейтвейт, сам выдающийся актёр, — задумчиво произнёс Иоганн. — Матушка, сделайте милость, зайдите во дворец и сообщите нашей знакомой последние сплетни. Ей наверняка не терпится их услышать.

Лицо Элизы от неуверенности на миг стало совсем юным. Она посмотрела вслед Брейтвейту.

— А я присоединюсь к вам через несколько минут, как только побеседую с мистером Брейтвейтом о его отъезде.

— Мистер Брейтвейт отбывает в путешествие? — спросил Смит.

— Да, в очень далёкое, — подтвердил Иоганн. — Матушка?

— Если эти два господина любезно составят вам компанию, — проговорила Элиза.

Смит и Джонс переглянулись.

— Брейтвейт — славный малый, он не обидится? — спросил Смит.

— Не вижу никаких причин для обиды, — отвечал Джонс.

— Хорошо. Жду тебя через четверть часа, — сказала Элиза непреклонным материнским тоном.

— Что вы, матушка, это столько не займёт.

Элиза ушла. Иоганн постоял, провожая её взглядом, потом рассеянно бросил:

— Идёмте! Пока светло.

— А зачем нам свет, сударь? — спросил Смит, догоняя Иоганна. Джонс уже отстал на несколько миль.

— Как зачем? Чтобы мистер Брейтвейт разглядел мой прощальный подарок.

Садовый театр представлял собой прямоугольный участок земли, окружённый зелёной изгородью и охраняемый пикетом белых мраморных купидонов. При свете дня они выглядели великолепно, сейчас же приобрели жутковато-синюшный вид мертворождённых младенцев. С одной стороны располагалась сцена. Несколько гостей-французов влезли на неё и забавлялись с люком. Брейтвейт стоял под сценой, в оркестровой яме, и беседовал с человеком, одетым, как и все здесь, в чёрное. Однако наряд его составляли не штаны и камзол, а длинная сутана с множеством серебряных пуговиц. Подойдя ближе, Иоганн узнал отца Эдуарда де Жекса, иезуита из знатного французского рода. Отец де Жекс фигурировал в некоторых матушкиных рассказах из версальской жизни, характеризовавших его довольно мрачным образом.

Иоганн остановился в десяти шагах от беседующих — достаточно близко, чтобы прервать их разговор. Сведя обе руки на боку, он левой взялся за соединение ножен и перевязи, а правой — за рукоять рапиры, и выдвинул её примерно на фут. Затем, понимая, что длинный клинок враз не выхватишь, он поднял всё — рапиру, ножны и перевязь — на уровень лица и снял с плеча. Одно движение, и кожаная сбруя отлетела в партер, а сам Иоганн остался с обнажённой рапирой в правой руке. Левой (освободившейся) — он извлёк из-за спины кинжал и теперь стоял напротив Брейтвейта: кинжал и рапира направлены тому в ярёмную впадину, костяшки пальцев обращены вниз, тыльные стороны ладоней — наружу, поскольку его учителя фехтования были венгры.

К тому времени Брейтвейт и все французы, за исключением одного, наполовину вытащили шпаги — сработал приобретённый рефлекс. Иезуит сунул руку в прорезь на груди сутаны.

— Отец де Жекс, — объявил Иоганн, — что бы у вас там ни было, оно не понадобится.

Де Жекс опустил руку. Иоганн взглядом удостоверился, что в ней ничего нет.

— Это не потасовка, а дуэль. Вас, падре, я попрошу остаться — сперва в качестве секунданта Брейтвейта, затем — дабы совершить над ним последний обряд. Мой секундант — кто-нибудь из джентльменов у меня за спиной, мне всё равно который, предоставляю им разобраться самим. Если во время дуэли меня убьёт упавший на голову метеорит, они передадут матушке мои извинения.

Иоганн подозревал, что изрядно позабавился бы, наблюдая за лицами Смита и Джонса в продолжение своей речи, но, зайдя так далеко, не мог оторвать взгляд от лица Брейтвейта, пока тот не перестанет дышать. Де Жекс бросил несколько слов, и все остальные вдвинули шпаги в ножны. Затем он сказал что-то Брейтвейту, но тот продолжал стоять, как в столбняке, с наполовину обнажённой шпагой.

— Брейтвейт! Как дворянин я имею право потребовать, чтобы вы защищались тем оружием, которое постоянно таскаете при себе; соблаговолите обнажить его приличествующим джентльмену образом!

— Может быть, завтра на рассвете…

— И где вы будете к тому времени? В Праге?

— Настоящие дуэли не назначаются в такой спешке…

— По-моему, уже светает, — объявил Иоганн, сам не зная, на каком языке говорит. Он сделал шаг вперёд, вынудив Брейтвейта обнажить шпагу. — Закат и рассвет в это время года почти сливаются в поцелуе, и я вечно их путаю.

Брейтвейт с помощью де Жекса сумел избавиться от ножен и перевязи. Он принял такую же стойку, как Иоганн, но странно вывернул руку на английский манер. Де Жекс отступил. Брейтвейт уже загнал себя в угол тем, что стоял спиной к сцене. Иоганн сделал шаг. Брейтвейт поднял шпагу. Иоганн отвёл её кинжалом, приставил рапиру к солнечному сплетению Брейтвейта, вонзил на шесть дюймов и потянул рукоять вниз. Затем он вытащил клинок, повернулся и пошёл к дворцу, где дожидались его мать и возлюбленная. «И никакой неловкости», — проговорил он.

Даниель Уотерхауз вынул из нагрудного кармана носовой платок, обернул им ладонь и взял за рукоять кинжал убийцы, который внесли в комнату (буфетную, примыкающую к апартаментам принцессы Каролины) на серебряном подносе, словно закуски. Даниель приблизил лезвие к свече, разрезав струю тёплого воздуха в нескольких дюймах от пламени, потом чуть приблизил к нему лицо, легонько потянул ноздрями, отпрянул и отвернулся. Кинжал он положил обратно на поднос, а платок скомкал и бросил в негорящий камин.

Теперь Иоганн тоже почувствовал запах — смолистый, неуловимо знакомый.

— Никотин, — сказал Даниель.

— Впервые о таком слышу.

— И тем не менее сейчас он в вас есть, если вы в последние несколько часов курили трубку.

— Так вот что он мне напомнил! Старую трубку, которую никогда не чистили!

— Это вытяжка из табачных листьев. Когда я был в ваших летах, среди некоторых членов Королевского общества распространилась мода — получать этот яд и испытывать его на мелких животных. Он растворяется в масле. Горький.

— Вы пробовали?!

— Нет, но те, кто пробовал, неизменно отмечали его горечь до того, как переставали дышать.

— Как он действует?

— Как я сказал: жертва перестаёт дышать. А перед тем недолгое время бьётся в конвульсиях.

— Так было с псом, пока я на него смотрел. Затем я устремился в погоню за вторым убийцей. Он добежал до канала и прыгнул в воду, спасаясь от нас. Глубина там по грудь, и он уже искал, где выбраться на другой берег, как вдруг остановился и ушёл под воду. Вытащили мы его ужё мёртвым.

— Текла ли из его лёгких вода?

— Сейчас, когда вы спросили, я припоминаю, что нет.

— Он не утонул, — сказал Даниель. — Если вы внимательно осмотрите тело, то найдёте место, где убийца царапнул или просто задел кожу кинжалом.

Он упёрся руками в стол с двух сторон от подноса и вгляделся в оружие.

— Яд изготовлен превосходно и растворён в каком-то лёгком жиру, вроде китового. При попадании на кожу никотин проникает в капилляры, а оттуда, за несколько секунд, в лёгкие. Когда вы курите трубку, вы чувствуете прилив бодрости, за которым наступает блаженный покой. Это лишь отзвук никотинового отравления. Если бы вас укололи этим кинжалом, вы расслабились бы настолько, что просто позабыли бы дышать и утонули в воздухе. Каждая ваша затяжка — прообраз смерти.

— Ужасно… мне захотелось выкурить трубочку, просто чтобы унять нервы.

— Мистер Гук экспериментировал с индийской коноплёй, которая как раз помогла бы от ваших симптомов. Увы, её трудно достать.

— Я наведу справки. Странно. Пока всё происходило, сознание моё было ясно, чувства — обострены, как никогда в жизни. Теперь я сижу здесь, и мне страшно.

— Мне тоже было бы страшно, если бы герцогиня Аркашон-Йглмская так меня выбранила.

— Вы слышали с такого расстояния?

— В Версале французский король подскочил с постели, думая, что в Германии началась война.

— Да, правда, я никогда не видел матушку в таком гневе. Она и впрямь запретила мне драться на дуэлях. И я обещал. Но…

— Вы удачно выбрали время, — заверил его Даниель. — Физическое насилие — метод, к которому я не прибегаю ни для каких целей. Риск невероятно велик, и человек с моим складом ума, видящий опасность даже там, где её нет, всегда найдёт повод обратиться к иным средствам. Вы молоды и…

— Глуп?

— Нет, просто не так остро чувствуете опасность. Когда, бог даст, вы доживёте до сорока, вы будете просыпаться в холодном поту, вспоминая всё так ясно, как будто это произошло только что, и восклицать: «О Боже, я никогда не поверю, что дрался на дуэли!» По крайней мере, так я надеюсь.

— Почему вы надеетесь, что я буду плохо спать по ночам?

— Потому что я сам, хоть и не прибегаю к насилию, достаточно его видел. Не все, кто действует таким образом, дурные или глупые люди, только большая их часть. Остальные применяют его нехотя, когда другие средства исчерпаны, как вы сегодня. Ваша матушка поймёт это и успокоится. Но, как человек, вдыхающий табачный дым, вы сегодня умерли маленькой смертью. Советую не развивать в себе пагубную привычку.

— Совет хорош, и я вам за него признателен. И ещё раз спасибо, что помогли нам спасти принцессу Каролину. Уверен, она вас вознаградит.

— Я охотно обойдусь без наград и благодарностей, если мне позволят вздремнуть.

— Вы можете вздремнуть в карете, доктор Уотерхауз, — произнес женский голос, осипший, как от долгого крика.

Иоганн и Даниель, подняв глаза, увидели в дверях Элизу. Она выглядела заметно спокойнее.

— Сударыня, — со вздохом отвечал Даниель, — из уст любой другой женщины я воспринял бы это как шутку, но из ваших, боюсь…

— Всем известно, что вас оставили в Ганновере по причине болезни, не позволившей вам пуститься в трудное путешествие…

— Спасибо, что напомнили, сударыня, а то я совсем забыл про свою немощь…

— Ожидается, что вы поедете без спешки, в сопровождении сиделки. Вот она.

Элиза вошла в комнату, за ней — молодая женщина в строгом платье. Голова её была обмотана белой тканью, скрывавшей волосы и большую часть лица; такой убор, хоть и немодный, был не редкостью в те времена и в тех странах, где почти каждый рано или поздно заболевал оспой и некоторые возвращались к жизни совершенно обезображенными.

— Это Гертруда фон Клотце, дама из благородного брауншвейгского рода. Она перенесла тяжёлую болезнь и решила посвятить остаток жизни уходу за страждущими.

— Воистину благородная дама. Я чрезвычайно польщён, мадемуазель, — сказал Даниель, ловко обходя тот факт, что перед ним стояла принцесса Каролина.

— Фрейлейн фон Клотце будет сопровождать вас до самого Лондона.

— А когда очаровательная Гертруда вернётся назад? — спросил Иоганн, оправившись наконец от превращения своей возлюбленной в закутанную до глаз сиделку. Он шагнул было вперёд, но был остановлен её взглядом. — Без сомнения, семья будет по ней скучать.

— Вероятно, ей не понадобится возвращаться, потому что её семейство всё равно скоро переезжает в Лондон, — сказала Элиза. — Гертруда будет жить в Лестер-хауз, где мы позже к ней присоединимся.

— Я не знал, что я… что мы едем в Лондон! — воскликнул Иоганн.

— Едем, — отвечала Элиза, — только сперва заглянем в замок Уберзетцензеехафенштадтбергвальд.

— Вы шутите?! Что там делать? Охотиться на летучих мышей?

— Некоторое время назад вы могли слышать в этом крыле дворца женские крики.

— Да, у меня до сих пор в ушах звенит.

— Кричала принцесса Каролина.

— Вы уверены? Ибо в то время, когда эти крики проникали в мои уши, я наблюдал движения ваших губ, матушка, на удивление синхронные…

— Избавь меня от своего остроумия. Кричала принцесса. Смерть Софии потрясла её глубже, чем кто-либо догадывался. Сегодняшняя её веселость была позой, исчерпавшей последние силы несчастной. Не так давно с ней случился истерический припадок. Принцессе дали настойку опиума, сейчас она в своей опочивальне, и к ней никого не пускают. До восхода солнца её вынесут в портшезе к моей карете. Мы с тобой отвезём её в упомянутый замок — один из самых недоступных уголков христианского мира. Здесь её высочество проведёт несколько недель в обществе доверенных слуг, не принимая никаких посетителей.

— Особенно — с отравленными кинжалами?

— Слухи об убийцах в саду — нелепость, — отвечала Элиза. — Химеры, порождённые больным сознанием её высочества. А если бы они и существовали, им будет трудно проникнуть в упомянутый замок, который, как ты должен помнить, если изучал историю своей семьи, выстроил на скале посреди озера некий состоятельный барон. Он так страшился за свою жизнь, что думал, будто птицы в небе — механические игрушки, изобретённые убийцами, чтобы залететь в окно и заразить его пиво сибирской язвой.

— Так это он придумал пивные кружки с крышкой? — вслух полюбопытствовал Даниель.

Однако Элиза была не в настроении шутить.

— А вас, доктор Уотерхауз, я попрошу лечь на пол и перенести криз.

— Рад служить, мадам, — галантно отвечал Даниель и принялся высматривать удобное место на полу.

— Можно мне прежде минутку побыть с «Гертрудой»? — спросил Иоганн. — Мне надо столько всего… посоветовать ей касательно Лондона и…

— Некогда, — отрезала Элиза, — а от твоих советов всё равно никакой пользы, поскольку «Гертруда» не будет ни с кем драться на шпагах…

Она набрала в грудь воздуха, намереваясь развить тему, однако старческая рука Даниеля мягко легла на её локоть. «Гертруда» и Иоганн смотрели друг на друга через всю комнату. Элиза могла бы взорвать бочку пороха — они бы не услышали.

— Значит, в Лондон, — сказал Даниель.