Движение

— У меня есть тяжёлое золото. Вам это известно, — сказал Джек.

— Соломоново золото? — поправил Исаак.

— Забавно, отец Эд тоже его так называл. Как ни зовите, оно у меня есть, и я знаю, где взять ещё. Предположим, Болингброк назначил испытание ковчега. В Звёздной палате поставлена пробирная печь. Коллегия лондонских ювелиров вскрывает ковчег и достаёт образцы монет…

— Которые подложили вы, — сказал Исаак.

— Вы этого не докажете. И в любом случае вы лично отвечаете за каждую монету, — напомнил Джек. — Сначала их сосчитают и взвесят. Вы удивитесь, Айк, но монеты, которые я подбросил, пройдут первое испытание. Понимаете, я делал заготовки чуть толще — не настолько, чтобы это можно было заметить, держа монету в руках, однако вес у них полный, несмотря на примесь неблагородных металлов.

— А когда их станут пробировать?.. — спросил Даниель.

— Когда их расплавят в пробирной купели и определят долю золота, она окажется слишком низкой. И вот здесь я могу помочь вам, Айк, и тому маркизу, который назначил вас заведовать Монетным двором.

— То есть можете снабдить меня тяжёлым золотом, как вы его называете.

— Да. Если подбросить кусочек в купель — трюк нехитрый, — то королёк получится тяжелее, и все цифры сойдутся.

У Исаака Ньютона, остававшегося странно безразличным к тому, что проникало сквозь его ноздри и прилипало к подошвам башмаков в Ньюгейте, на лице проступили признаки дурноты. Джек Шафто увидел их и правильно истолковал.

— Я противен вам, Айк, тем же, чем был противен отцу Эду: для меня тяжёлое золото не значит ничего больше. Когда я предлагаю его вам в нынешней сделке, я предлагаю не таинственную субстанцию для вашего священного чародейства, а лишний вес, чтобы спасти ваши яйца при испытании ковчега. Наш разговор был бы куда возвышеннее, не правда ли, если бы мы говорили о том, а не об этом. Будь речь о том, вы воображали бы себя в новейшем продолжении Библии; Ньюгейтская тюрьма, при всей своей вони, была бы как те дома прокаженных, в которые входил Иисус — часть величественной истории, потому не такая гадкая. Но поскольку речь про то, как Айку Ньютону сберечь муде, вы оглядываетесь вокруг и морщите нос: «Фу! Я в „Чёрном псе“ Ньюгейтской тюрьмы, и здесь смердит!» В точности отец Эд, для которого весь Лондон, по сравнению с Версалем, был Ньюгейтской тюрьмой. Но я утешу вас словами, которые говорил отцу Эду, когда он вот так же зеленел.

— Я дивлюсь, что у вас вообще остались слова, — произнёс Исаак. — Впрочем, я выслушал уже столько, что могу потерпеть ещё.

— Очень просто: когда всё закончится, и вы останетесь с куском Соломонова золота в руках, можете думать о нём, что хотите, и делать с ним, что угодно.

— Вопрос, — вмешался Даниель. — Вам было известно, что сэр Исаак стремится его заполучить и знает, что оно у вас есть. Зачем такая сложная комбинация с ковчегом? Почему было не обратиться прямо к сэру Исааку давным-давно?

— Потому что есть и другие участники. С моей стороны — де Жекс, за которым было решающее слово, пока я недели две назад не затеял его убить. С вашей — Равенскар, который верит в алхимию не больше меня. Чтобы что-нибудь вытащить из него, нужна наживка посущественней бредней о царе Соломоне.

— Коли вы настолько презираете мои взгляды, нынешний разговор вам приятен не более, чем мне. Давайте перейдём непосредственно к делу, — сказал Исаак. — Вы предлагаете средство разрешить мои затруднения в случае, ежели Болингброк назначит испытание ковчега. Однако оно бесполезно, если испытания не будет. Как всем известно, Болингброк в последнее время собирает гинеи, чтобы проверить монеты, находящиеся в обращении. Среди них будет много фальшивых. В любую минуту Болингброк может объявить: «Ковчег скомпрометирован Джеком-Монетчиком, его содержимое больше не являет собой надёжный образец продукции Монетного двора, давайте пробировать монеты, находящиеся в обращении». При такой проверке обнаружится недостача и в весе, и в чистоте металла, поскольку среди гиней будет много поддельных.

Вместо ответа Джек сунул руку в карман штанов, вытащил мешочек и бросил через комнату. Исаак поймал его и прижал к груди. Даниелю не надо было смотреть, что это такое.

— Одна из синфий, украденных вами в апреле.

— Остальные я спрятал в надёжном месте, — сказал Джек, — и могу доставить куда и когда потребуется в доказательство, что вы клали в ковчег только добрую монету. Так что, видите, я в состоянии вас выручить в любом случае: если Болингброк назначит испытание ковчега — тяжёлым золотом, если нет — вот ими.

Джек кивнул на синфию, которую Исаак любовно разглядывал в свете свечи.

— А за это, полагаю, вы потребуете, чтобы вас не преследовали по закону, а ваши сыновья получили ферму в Каролине.

— Мои сыновья и Томба, — сказал Джек. — Это африканец, который был со мной с тех самых пор, как я встретил его на берегу неподалёку от Акапулько. Отличный малый.

— У нас была причина настаивать на разговоре именно сегодня вечером, — напомнил Даниель.

— Болингброк припёр Равенскара к стене, — сказал Джек, — и Равенскару нужно какое-то оружие.

— Да.

— Тогда покажите Болингброку это. — Джек снова кивнул на синфию. — Вы его здорово огорошите. Он уже много месяцев их у меня клянчит.

Исаак и Даниель надолго замолчали. Они некоторое время переглядывались, прежде чем снова посмотреть на Джека.

— Генри Сент-Джон, виконт Болингброк, статс-секретарь её величества, клянчит у вас?

— Назовите его хоть десятком титулов, ответ будет «да».

— Тогда едем к вашему доброму другу Болингброку, — сказал Даниель и, не особо скрываясь, посмотрел на часы.

— Мне он не друг, а заноза в заднице, — отвечал Джек, — и я не войду к нему в дом, даже если он меня пригласит. Но вы можете забрать этот пакет в доказательство моих намерений, а я поеду с вами на Голден-сквер и погуляю рядом, пока вы будете говорить с Болингброком. Когда закончите, расскажете, к чему пришли. Мне охота знать, будет следующим королём Англии немец или француз.

— В вашем плане есть изъян крайне прозаического толка, — сказал Даниель. — Мы приехали в фаэтоне.

— Ну и повеса вы, доктор Уотерхауз! Держитесь подальше от моих сыновей!

— Двое могут в него втиснуться, хоть и не без труда.

— Тогда втискивайтесь сами. — Джек подошёл к двери, открыл её и сделал жест, означающий «после вас». — Я поеду на запятках, как лакей, сообразно моему общественному статусу, и если какой-нибудь грабитель или якобит за нами увяжется, проткну его клинком.

Фаэтон ждал во дворе рядом с тюрьмой. Можно было проехать под аркой городских ворот — готического «замка», где помещались богатые арестанты — на западную часть Ньюгейт-стрит, которая вывела бы на Холборн. Однако Даниель знал, что сейчас по всему северному пути к Голден-сквер пылают костры; туда, к этой границе, стягиваются боевые порядки вигов и тори. Поэтому он выбрал южную дорогу. Они проехали через Олд-Бейли и дальше на юг до Ладгейт-хилл, которая, продолжаясь на запад, становилась последним мостом через Флитскую канаву, потом — Флит-стрит и, наконец, Стрендом.

Мысль поставить Джека на запятки оказалась удачной, ибо фаэтон был снабжён решёткой, расположенной на высоте лакейского лица, чтобы слуга и хозяин могли общаться так же свободно и к такому же взаимному неудовольствию, что и дома. Даниель открыл окошко, и теперь Джек мог болтать с пассажирами, почти как если бы сидел с ними в фаэтоне. Он был весел — куда веселее Исаака — и отпускал саркастические замечания по поводу Олд-Бейли, запахов Флитской канавы, штаб-квартиры Королевского общества, Друри-лейн, клуба «Кит-Кэт» и прочих достопримечательностей, мимо которых проезжал фаэтон. Даниель слушал по большей части благодушно, а вот Исаак, подозревавший, что Джек его дразнит, тихо кипел, как вынутый из печи тигель. На Чаринг-кросс были костры, драки и собачьи свадьбы. Джек ненадолго умолк, потому что насторожился. Однако опытный кучер Роджера благополучно миновал перекрёсток и выехал на короткую улицу под названием Кокспер, которая разветвлялась на Хей-маркет и Пэлл-Мэлл сразу перед Итальянской оперой.

— Наверное, сегодня дают спектакль, — заметил Джек через решётку.

— Не может быть, — отвечал Даниель. — Сезон ещё не открылся. Думаю, ставят декорации и репетируют возрождённого «Алхимика» Бена Джонсона.

— Я его мальчишкой сто раз видел, — сказал Джек. — Зачем его возрождать?

— Потому что герр Гендель написал к нему новую музыку.

— Что?! Это же не опера.

— Вкусы меняются, — объяснил Даниель. — Театр, построенный мистером Ванбругом, не похож на театры вашего детства; он крытый, неописуемо богато украшен, а всё действие происходит за аркой просцениума.

— Погодите, я в таких был, — сказал Джек. — Ни слова не разобрал. По малолетству слишком много баловался с огнестрельным оружием — совсем себе слух испортил.

— Не грешите на свой слух. Никто не слышит, что говорят актёры в таких театрах. А тот, что на Хей-маркет, — из худших.

— Когда Ванбруг его строил, — вмешался Исаак, внезапно оттаивая, — это называлось «Королевский театр». Когда он открылся, девять лет назад, и публика решила, что присутствует на пантомиме, пришлось срочно переименовать его в Оперу, чтобы актёры могли драть глотку, как принято в оперном искусстве.

— Больно слышать, что добрый старый «Алхимик» испортили, — вздохнул Джек. — Так бы и съездил вашему Генделю по сусалам.

— Всё не так плохо, — успокоил его Даниель. — Когда у Оперы начались финансовые затруднения (что произошло довольно скоро), маркиз Равенскар пришёл на помощь и перестроил здание внутри: уменьшил зрительный зал, опустил потолок, и прочая.

— Стало слышно?

— Разумеется, нет. Ему пришлось всё разобрать и перестроить ещё раз; однако он покрыл расходы, организовав подписку по полгинеи.

— Так дешево! Я бы взял один подписной лист, если бы знал.

— Я попрошу маркиза Равенскара добавить вам его в качестве маленького презента.

— Тогда заодно сообщите ему, что Оперу осадила толпа, — сказал Джек. — То, что я сперва принял за фейерверк в честь премьеры, вблизи больше походит на уличные беспорядки. Я вижу несколько конных, а с фланга на них из-за Оперы движется пехота.

— Пехота?!

— Кое-кто сказал бы просто «толпа», но, на мой взгляд, они движутся слишком слаженно и выстроены повзводно. Это ополчение. Да, я вижу перед входом ещё что-то: похоже, опрокинутый экипаж.

Тут фаэтон свернул на Хей-маркет, и в левых окнах показалось здание Оперы. Всё было, как описал Джек, кроме пехоты. Впрочем, Даниель знал, что за Оперой расположен постоянный строительный лагерь: в бесконечных попытках добиться, чтобы публика слышала актёров, Равенскар продолжал перестраивать театр; здесь же сооружали декорации. В таком месте вполне могло встать на бивуак ополчение вигов. Если Джек и впрямь видел пехоту, то именно там.

Фаэтон тряхнуло, как если бы он проехал через бугор. Джек спрыгнул. Глянув через решётку, Даниель увидел, что он уменьшается. Джек стоял на середине Хей-маркет, прямо перед Оперой.

— Я только что узнал опрокинутый экипаж! — крикнул он. — Мне кое-что предстоит тут совершить.

— Наша сделка не доведена до конца! — завопил сэр Исаак.

— Ничего не могу поделать. Постараюсь отыскать вас на Голден-сквер позже.

— Если не отыщете, считайте её разорванной, — слабым голосом проговорил Исаак, не уверенный, что его ещё слушают. Джек Шафто растворился в толпе.

Та часть Оперы, которая выходила на Хей-маркет, хоть и превосходила шириною здания, стиснувшие её с обеих сторон, не могла бы вместить целый театр. Как обнаруживал всякий, вошедший в какую-нибудь из её трёх массивных сводчатых дверей, это был только вестибюль. Сам зрительный зал, коробка сцены и пространство за ней располагались под исполинским куполом, который высился над соседними домами, словно горный кряж над альпийской деревушкой, грозя когда-нибудь похоронить их под лавиной черепицы. Сегодня купол скрывала ночь, и лишь редкие отблески костров на улице внизу выхватывали из тьмы расставленных на нём безмолвных часовых. Он возвышался над отрезком Хей-маркет протяжённостью футов двести, от улочки, в которой стояла таверна «Колокол» (где, по слухам, имелся тайный вход для кит-кэтократии), до ещё более узкого и тёмного Юникорн-корта на юге (откуда те, кому хватало смелости дойти до самого тупика, попадали на сцену). В целом это было не самое великолепное и не самое жалкое здание в Лондоне; многие прошли бы мимо, не удостоив его взглядом, но именно здесь сегодня тори-якобиты разложили костры. Эскадроны, патрулировавшие округу, чтобы не допустить сообщения между домом Мальборо и клубом «Кит-Кэт» или домом Мальборо и Лестер-хауз, стянулись сюда и теперь смотрели на костры, которые они разожгли, и карету, которую они остановили. В карете, по слухам, находилась ганноверская принцесса, инкогнито прибывшая в Лондон для тайных переговоров с вигами. Никто из всадников не заметил расставленных на тёмной высокой крыше часовых, которые последние несколько минут кому-то сигналили флажками. Часовые смотрели не на Хей-маркет, а на запад, где в парках и на незастроенных пустырях не так давно появились на удивление чётко организованные бродяжьи становища.

— Деньги и всё с ними связанное мне отвратительны, — сказал отец Эдуард де Жекс, обращаясь к своим сапогам. Он упёр их в мостовую, стиснув щиколотками голову герцогини Аркашон-Йглмской и, таким образом, вынудив её смотреть ему в лицо. — Ещё живы люди, помнящие время, когда аристократам не приходилось думать о деньгах. Да, и среди знати были богатые и бедные, как были высокие и низкие, красивые и уродливые. Однако даже крестьянину не пришло бы в голову, что нищий герцог — в меньшей степени герцог, или что богатую шлюху надо сделать герцогиней. Дворяне не радели о деньгах и не говорили о них; а если и стремились к ним, то тщательно это скрывали, как всякий другой порок. Церковнослужители не марали деньгами рук, за исключением тех несчастных, в чьи неприятные обязанности входило вынимать десятину из церковной кружки. Обычные честные крестьяне были счастливо избавлены от денег. Для дворян, клириков и крестьян — трёх сословий, нужных в порядочной христианской стране, — деньги оставались странной диковиной, непонятной, как индусу — церковная облатка. В них видели наследие языческих римских некромантов, талисманы подземного культа Митры, которые святой Константин после обращения в истинную веру почему-то не уничтожил вместе с капищами идолопоклонников. Те, кто чеканил или преумножал деньги, были тайной кликой, заразой, пережившей столетия — не лучше иудеев. Да многие из них и были иудеи. Они стягивались в такие города, как Венеция, Генуя, Антверпен и Севилья, и опутывали мир паутиной, сетью, по которой деньги сочились слабой прерывистой струйкой. Это было мерзко, но терпимо. Всё изменилось в последнее время, изменилось страшно. Культ денег распространился по христианскому миру быстрее, чем учение Магомета — по Аравии. Я не понимал всего ужаса происходящего, покуда вы — жалкая голландская потаскуха, марионетка недужных банкиров — не явились в Версаль и не получили графский титул вместе со сфабрикованной родословной. И за что? За благородство? Нет, за то, что вы — верховная жрица денежного культа. Ваше умение обращаться с деньгами обворожило тех же развращённых царедворцев, что по ночам служили в заброшенных церквях чёрные мессы.

Поэтому я решил, что сожгу вас на костре, Элиза. Для меня это стало тем же, чем был для сэра Галахада святой Грааль — целью, поддерживающей в испытаниях и странствиях. О нет, я не просто хотел увидеть, как вас пожирает медленное пламя; не думайте, что я настолько потворствую своим прихотям. Ваша казнь, Элиза, стала бы кульминацией, катарсисом Великого делания очищения. Англия пала бы пред войсками христианнейшего короля и Голландская республика вслед за ней. Не только вы, но многие сгорели бы на аутодафе, которые запылали бы по всей Европе, как сейчас на Хей-маркет эти костры. То был бы конец ереси — ереси так называемых реформатов, евреев, а главное — культа денег. Микеланджело новой эпохи, работающие не для денег, а во славу Божью, запечатлели бы триумф веры на великих картинах и фресках. Там было бы много фигур, но в центре каждой картины, каждой фрески, на самом почётном месте, красовались бы вы, Элиза, в пламени костра посреди Чаринг-кросс. В кругосветном плавании, страдая от морской болезни, холода и усталости, я порою начинал терять веру; тогда я думал о грядущем торжестве и вновь обретал силу. Оно звало меня вперёд; и в то же время страх перед ним гнал Джека, как щёлканье бича над ухом гонит вола.

Во время этой странной речи Элиза по-прежнему старалась перепилить ремень из воловьей кожи, на которой держалась дверца. Чтобы де Жекс не заметил движений её плеча, резать приходилось осторожно, а значит, медленно. Де Жекс явно не спешил со своим аутодафе, но Элиза боялась, что сейчас он выведет какую-то мораль, а затем подожжет карету или сделает что-нибудь ещё в таком роде. Поэтому она задала вопрос:

— Ваши слова мне удивительны; зная вашу страсть к алхимии, кто бы подумал, что вы так ненавидите деньги?

Де Жекс печально покачал головой и впервые за всё время отвёл взгляд от Элизиного лица. Отсвет костра сверкнул на маслянистой поверхности клинка; де Жекс заметил его и, рассеянно вертя кинжал, продолжил:

— Конечно, среди алхимиков есть шарлатаны, стремящиеся к богатству; пародия на таких, как вы, столь же алчные, однако менее ловкие. Но разве вы не видите, что алхимия — ангел мщенья, который истребит вашу ересь? Ибо что будет с деньгами, когда золото станет дешевле соломы?

— Так вот ваша цель, — сказала Элиза. — Уничтожить новую систему, которая строилась у вас на глазах незримым движением денег.

— О да! Британия и Голландская республика не имеют права существовать. Господь не предназначал эти земли для людей, а если и предназначал, то не для того, чтобы они здесь процветали. Поглядите на здание Оперы! Выстроено на краю света обмороженными пастухами, а по своим размерам, по своему убранству — истинное чудище, мерзость, возможная лишь в мире, развращённом деньгами. Таков и весь Лондон! Я бы его сжёг! А вы стали бы искрой, от которой занялся бы город.

— Стала бы или стану? — Петля была почти перепилена; оставалось лишь резануть посильнее, чтобы дверца упала на мостовую. Однако Элиза всё равно не могла освободиться, пока де Жекс сжимает её голову. Она выгнула шею, задрав подбородок, и увидела в нескольких шагах от себя перевёрнутый костёр. Если б только де Жекс отошёл за головнёй, Элиза успела бы вылезти из-под кареты.

— Великие и блистательные планы, — с горькой улыбкой промолвил де Жекс, — вроде того, что я сейчас изложил, часто порождаются не благочестием, а гордыней. Устроить сегодня аутодафе на Хей-маркет было бы приятно для моей гордости, но в нынешних обстоятельствах чересчур амбициозно. Мне следует проявить смирение и ограничиться никотином. Можете извлечь отсюда нравственный урок: вы жили пышно и расточительно, а умрёте жалкой смертью в канаве Хей-маркета.

— Как обидно, — произнёс английский голос, показавшийся Элизе странно знакомым, — что высокородный и благочестивый муж, ненавидящий деньги, вынужден халтурить и убивать абы как из-за того лишь, что они с Луём не наскребли нескольких луидоров.

При первом звуке этого голоса де Жекс отступил на полшага. Теперь Элиза смогла повернуть голову и взглянуть на говорящего: он стоял в центральной арке Оперы, как если бы вышел после спектакля. Поскольку сегодня представления не давали, логичнее было предположить, что это кто-то, хорошо знающий окрестные проулки. Не сумев преодолеть кордон верховых якобитов и огненные баррикады, он незаметно проник в Оперу через двор таверны «Колокол», прошёл всё здание и появился с той стороны, с которой его никто не ждал — настолько не ждал, что всадники, патрулирующие огненный периметр, ещё не поняли, что к ним с тылу просочился чужой.

Элиза от изумления потеряла несколько секунд, в которые могла бы освободиться. Теперь она вновь заработала кинжалом.

Де Жекс шагнул к чужаку.

— Глупость несусветная даже для тебя! Смотри: ты окружён. Тебе осталось жить несколько минут.

— Вы озадачены, отец Эд, потому что всё время нашего знакомства я был так расчётлив и осмотрителен. Однако в юности я только и делал, что чудил, и чаще — к собственной пользе. Все мои умные действия в Лондоне имели одну цель — добиться случая сделать какую-нибудь глупость ради моей Элизы. И вот я здесь: момент настал.

— Как пожелаешь! — воскликнул де Жекс. — Мне будет приятно наказать тебя за безрассудство, Джек.

Услышав это имя, Элиза вздрогнула; рука её дёрнулась, и кинжал окончательно рассёк петлю. Дверца с грохотом рухнула на мостовую. Де Жекс, шагнувший было к Джеку, замер и обернулся. Элизе некогда было вылезать из-под кареты. Она метнула в де Жекса кинжал. Лезвие вонзилось в ляжку чуть ниже ягодицы, но было таким лёгким, что вошло от силы на четверть дюйма. Тем не менее оно ужалило, как оса. Де Жекс вытащил его и с криком: «Шлюха поганая!» бросился к Элизе, занося для удара собственный кинжал.

Джек сбежал по ступеням Оперы и на ходу выбросил в сторону де Жекса левую руку, похожий не столько на дуэлянта, сколько на чародея, посылающего заклятие, поскольку клинка у него в руке не было, а ударить на таком расстоянии он не мог. Однако что-то в ладони у Джека всё-таки было: оно вылетело, вращаясь так быстро, что воздух наполнился гудением, как от крыльев маленькой птички. Вещица пролетела над занесённой рукой де Жекса и тут же, вопреки всем законам природы, повернула и принялась описывать вкруг его запястья сужающуюся спираль. Она двигалась всё быстрее по мере того, как убывал радиус орбиты, и, наконец, превратившись в размазанное пятно, ударила де Жекса по руке. Здесь она и осталась; ибо вещь, которую бросил Джек, была усажена сверкающими лезвиями.

Джек рывком отвёл левую руку назад, и де Жекса в тот же миг бросило к нему; их соединяла шёлковая нить, привязанная к таинственному метательному снаряду. Теперь взметнулась правая рука Джека. Она сжимала саблю. Остриё полоснуло де Жекса по руке, выбив из неё кинжал, и разрезало нить. Кинжал отлетел во тьму.

Теперь и де Жекс показал, что некогда учился фехтованию. Он отпрыгнул от Джека в тот же миг, когда Джек шагнул к Элизе. Левую, кинжальную руку Джек ему рассёк, но правая по-прежнему действовала. Де Жекс выхватил шпагу и повернулся к Джеку, сжимавшему в правой руке булатную турецкую саблю и ничего в левой. Таким образом, силы противников были бы практически равны, если бы их не окружали вооружённые люди на конях.

— Здравствуй, Элиза, — сказал Джек, — если это ты. Я вернулся в твою жизнь, к добру или к худу, и прощаю тебя за то, что ты метнула в меня гарпун. Когда-то ты предсказала, что я больше не увижу твоего лица. Покамест это так, потому что я должен смотреть на де Жекса, доколе мы не завершим нашу дуэль. Но потом…

Элиза, протискивавшаяся под каретой, не ответила.

— Я бы охотно сразился с тобой на дуэли, Джек, — говорил де Жекс, — однако военачальник на поле брани не может позволить себе такой роскоши.

Он поднял окровавленную руку, делая знак кому-то, кого Джек не видел. Рассечённая перчатка хлопала, как чёрное знамя, кровь капала на мостовую. Зацокали, приближаясь, подковы; один из верховых джентльменов де Жекса подъехал и остановился в арке света, из которой только что выбежал Джек. Путь к отступлению был отрезан. Элиза наконец-то встала на ноги. Джек, по-прежнему глядя де Жексу в лицо, шагнул между ним и Элизой, заслоняя её спиной.

— Капитан Шелби, — обратился де Жекс к всаднику, — у вас есть пистолет?

— Конечно, милорд.

— Он заряжен?

— Естественно, милорд.

— Не угодно ли вам будет подстрелить вон того малого, с турецкой саблей?

— Мне это не составит труда, милорд.

— Тогда сделайте милость. Прощай, Джек; и пусть тебя напутствует мысль, что вы с Элизой скоро встретитесь в геенне.

Грянул выстрел; но не со стороны капитана Шелби, а с крыши соседнего дома. Со стороны капитана Шелби донёсся лишь неэстетичный хлопок брызнувших на мостовую мозгов, затем глухой удар падающего тела.

— То была одна английская пуля, — произнёс голос, странно похожий на Джеков, с парапета Оперы наверху. — У нас есть ещё.

— Назовитесь! — потребовал де Жекс, поднося окровавленную руку к глазам, чтобы заслониться от яркого света из дверей Оперы.

— Вы не можете мне приказывать. Однако в моих интересах известить вас, что вы окружены первой ротой первого драгунского полка ополчения вигов, который прежде звался и вскоре снова будет зваться Собственным его величества блекторрентским гвардейским полком. Мы стояли неподалёку, чтобы оборонять Мальборо-хауз, буде возникнет надобность, а сюда нас заставил выдвинуться поднятый вами шум.

— Так возвращайтесь на свой пост, капитан, — крикнул де Жекс.

— Увы, я простой сержант.

— Так ступай к Мальборо-хауз, сержант, потому что его очень скоро придётся оборонять. То, что здесь происходит, тебя не касается; ты самовольно оставил пост.

— По правде сказать, меня это очень даже касается, сэр, — отвечал сержант, — поскольку дело вроде как семейное. Если глаза меня не обманывают, мой братец, до сего дня бывший позором семьи, намерен загладить вину, искупить грехи и всё такое благородным и древним способом: в поединке за честь прекрасной дамы. Я клялся, и не раз, что убью брата при первом случае. Может, ещё и убью. Однако я не позволю пристрелить его сейчас, когда он впервые в жизни собрался сделать что-то достойное. Вас я не трону. Но если кто-нибудь из ваших всадников попробует вмешаться, он последует за капитаном Шелби. Мы драгуны; стирать в порошок расфуфыренную кавалерию — наша работа.

Так говорил Боб Шафто. Все верховые якобиты его слышали и вняли предупреждению, только отец Эдуард де Жекс пропустил заключительную часть речи, потому что юркнул в здание Оперы.

Джек припустил за ним.

Элиза, преодолев секундную растерянность, крикнула:

— Спасибо, Боб!..

— Не до того. Вы в колебаниях: часть вашей души зовёт бежать за Джеком, другая убеждает, что вам не нужен жалкий бродяга. Я говорю вам войти, Элиза, если сержант может приказывать герцогине. Сброд по другую сторону костров менее дисциплинирован и ответственен, чем якобиты. В любую минуту здесь может начаться настоящая война. В дом! От входа не удаляйтесь! Если запахнет дымом, встаньте на четвереньки, выбирайтесь наружу и бегите, куда глаза глядят!