Джони, оу-е! Или назад в СССР 2

Глава 27

— Не уверен, — покрутил головой я. — Но тогда о социальной справедливости надо забыть. Рынок — это точно не коммунизм и даже не социализм. Рынок вдруг может закрыться и тогда мы будем грызть свой хрен. Те, у кого нет подсобного участка, родственников в деревне или дачи. Мы, например, выживаем только за счёт деревенской картошки, что всем скопом выращиваем у бабушки. Без неё и солёных огурцов с помидорами, было бы тяжко.

— Ну, ты не прибедняйся. В последнее время ты сколько заработал на футболках и усилителях? «Волгу» уже можешь купить? — сказал и пробасил Рамзин.

Осуждающе глянув на него и хмыкнув, я сказал:

— Прошу заметить, что ключевые слова в вами сказанном — «в последнее время». И, ещё заметьте, я ничего не украл, а сделал своими руками.

Дальше эту тему я продолжать не хотел, а Рамзин и не пытался.

— Но ведь это тоже рынок? Ты сделал, продал, обогатился и живёшь намного лучше других. Где, как ты говоришь, социальная справедливость?

— А её и нет, потому, что Хрущёв уничтожил ту рыночную нишу, которую создал Сталин. Уничтожил подсобные хозяйства и кооперативы. А Сталин регулировал рынок. Зачем рынок совсем убивать? Вот, убили, и результат? Повсеместный дефицит. Да и не могут все в строю идти. Всегда найдутся индивидуалы: портные, сапожники, столяры. Страдивари и Амати, например.

— Или радиомеханики…

— Или, мать его! — согласился я, выругавшись. Я не понимал к чему клонит Рамзин. Или он просто хотел вывести меня из психического равновесия, а потом и на «чистую воду», и «расколоть» меня, как какого-нибудь «агента влияния»?

— Таких, как я, раньше сажали в «шаражки» и заставляли работать на государство, — с сожалением сказал я.

— Почему это раньше? И сейчас сажают. Целые города закрытые есть.

— Прям таки и сажают?! — удивился я.

— Сажают-сажают. Всегда есть за что посадить. Любого. Человек ведь грешен, да? — вопрос Рамзина прозвучал зловеще.

— Наверное, — пробурчал я.

— Но не пугайся. Некоторые, действительно, добровольно заточаются. Там и снабжение получше.

— Вот! — вскинул я палец вверх. — Справедливость — справедливостью а уравниловки быть не должно. Каждому по труду! Вот в чём справедливость. И это есть — социализм. Поэтому, то, что я стал зарабатывать своим, замечу, трудом и на эти деньги стал лучше жить — это и есть социализм. Нельзя допустить эксплуатацию человека человеком, а всё остальное — да пожалуйста. Взять, например, артели. Золото добывают, охотятся. Работает же схема⁉ Работает!

— Работает, — согласился Рамзин. — А будет что?

— Будет то, что запад разрушает СССР и ему не важно, какой в нём строй. Хоть здесь будет капитализм, им всё равно. Они хотят нас иметь. В смысле, не нас именно. Народ наш им не нужен. Как германцам во время второй мировой войны. Ресурсы — вот их цель и вожделенный пирог. Для этого они и разрушают государственность, чтобы грабить. Так было всегда. От смуты семнадцатого века, революции семнадцатого года, и грядущей «перестройки». Вывезут всё, нахрен! Нефть, золото, стратегические резервы. Народ ограбят денежными реформами, заводы, фабрики, сельское хозяйство. Всех ограбят и всё, что можно будет вывезут. Как то так…

— Это пи*дец! — не выдержал Рамзин.

— И, главное, что кое кто там наверху, — я ткнул пальцем вверх, а у самого пробежал по спине мороз, — кое кто наверху выстраивает эту комбинацию ещё от Хрущёва.

— И ты знаешь кто? — спросил он.

Я кивнул.

— Тогда тебе надо делать ноги, малыш, — хмыкнув, сказал Рамзин. — За твою жизнь теперь никто не даст и копейки. Впрочем, как и мне… Да и товарищу полковнику. Да-а-а… Вот ты нас подставил, Евгений.

— Ещё никто ничего не знает. Только вы с полковником. А записи, — я обвёл взглядом комнату, — можно и размагнитить.

— У тебя есть решение, — утвердительно произнёс полковник. — Почему то я уверен. И почему-то мне кажется, хоть я и не люблю это слово, что ты не сегодня узнал о грядущих событиях.

— Конечно не сегодня. Я рассказывал Сан Санычу.

Мы сидели на камнях и смотрели в море. Вдвоём. Катер типа «Горбач» — разъездной катер контрразведчиков — дрейфовал в бухте Джигит метрах в пятистах от косы, ведущей с острова Русский на остров Шкота. Нас высадил, а сам отошёл и лёг в дрейф, ожидая сигнала полковника.

— Ты рассказывал о всякой чепухе… Олимпиада, там, погранец пьяный. Про «перестройку», мать её, ты не говорил. Или не знал про неё? Только не ври!

Я вздохнул.

— Знал, товарищ полковник.

— Можешь звать меня по имени отчеству, — разрешил собеседник.

— Не хочу.

— Почему? — удивился полковник.

— Вы не мой родственник и не друг мне. И отношения у нас сугубо профессиональные.

Полковник, мотнул головой, хмыкнул…

— Спасибо за откровенность. Ну, так как?

— Знал, конечно. Не так как вчера, но знал. Образы всплывали, события, видео всякое. Танки в Москве, жертвы. Три человека погибнут под танками. Ельцин, как Ленин на броневике и Кержаков в бронежилетом. Много всего было. Тревожно, но не понятно.

Я врал задумчиво с толком и расстановкой. Самозабвенно врал, но с творческим подходом, осторожно.

— И что ты придумал? Вижу же, что придумал!

Голос полковника тоже был ровный и даже безразличный. Он смотрел в море и бросал в него мелкие камешки. Не далеко бросал. Буквально сразу у берега. В набегающую волну.

— Хотел удрать к цыганам, — врал я. — Спрятаться у них и лепить контрафакт.

— Что такое контрафакт?

— Это когда выпускают свою продукцию с эмблемой известных брендов. Э-э-э… Известных марок.

— А-а-а… Понятно. И что не сбежал?

Я помолчал, а потом тихо сказал:

— За державу обидно…

Полковник обернулся ко мне и примерно с минуту смотрел мне в глаза. Мне, действительно, было обидно за нашу державу, а потому я смотрел ему в глаза смело, и с некоторым вызовом. Потом я криво улыбнулся, а он, сжав губы и нахмурив брови, отвернулся и продолжил бросать в море камешки.

— Да-а-а… И всё-таки… Ты так и не ответил на вопрос. Что делать?

— Спустить штаны и бегать, — сказал и рассмеялся я. — Что я вам, Дом Советов? Нет у меня для вас готового решения. Мне-то по себе ничего не ясно. Пру, как на дрожжах. В зеркало смотреться страшно. Монстр какой-то растёт. А вы меня спрашиваете, что вам делать? Нормально? Работать, наверное. Шпионов ловить и разведывательную информацию добывать.

— Ага, — помолчав, сказал он. — Добыли уже. Только что с ней делать, с этой информацией?

— А по моему всё у вас всё должно быть предельно просто. Главная ваша ценность это что? Правильно — информация и её источники. Так?

Полковник снова посмотрел на меня.

— Ну, так.

— Значит, что? Прятать надо и то и другое… Источники в первую очередь. Агентуру прятать, сотрудников.

— Ха! — развеселился полковник. — Как же её спрячешь?! Все учёты там! У нас тут мелочёвка. Многих нелегалов мы и сами не знаем. Только псевдонимы и почтовые ящики.

— Это уже много. Консервировать надо агентуру. А всех новых, завербованных вами, переводить на тайный учёт и финансирование.

Наконец-то я произнёс ключевое слово.

— Финансирование? Это вообще не наша прерогатива.

— А сделайте своей. Как «Коминтерн».

Тут полковник не выдержал и, вскочив с камня, забросил все оставшиеся камешки в воду. Камешки вылетели и с характерным звуком «фрых» врубились в набегающую волну. Потом полковник взял камень побольше и зашвырнул его максимально далеко. Видимо ему было, что мне сказать, но он не мог себе этого позволить.

— Глупости говоришь, — наконец сказал он. — У меня и денег таких нет.

— А я? — спросил я наивным тоном. — Забрасываете меня за кордон, я открываю фирму по радиотехнике. И составляю конкуренцию западу. Куда-нибудь в Югославию, например. Они не входят в Варшавский договор.

— Ты не знаешь Югославский.

— Я хорошо знаю английский.

— Югославия далеко от нас, — покрутил головой полковник, явно задумавшись над моим предложением. — Если только Сингапур… Там у нас и банк есть, который кредит даст на развитие.

Я промолчал на счёт банка и кредита. У меня на этот счёт было своё мнение.

— Нужны Британские или Американские документы, — сказал я. — И всё. Мы создаём свою фирму. Если я говорю свою, то это именно «своя» фирма. Наша фирма, товарищ полковник. Она сканет выполнять роль донора… Или как там у вас это называется?

— И что ты будешь выпускать? Усилители? И твои, как их, примочки?

— Да, — кивнул я головой. — А ещё буду записывать музыку и печатать на конвертах русские названия. ВИА «Молодость», например. А вы будете искать во Владивостоке этих музыкантов, которые посмели записаться за границей. Хе-хе…

Полковник смотрел на меня с ужасом на лице, но постепенно этот ужас таял. Растекался-растекался, и вдруг его лицо просветлело.

— А ведь ты дело говоришь, Женька! Денег категорически не хватает. Валюта же. Выбиваем с треском, млять! Так-так-так… А ведь это решение всех проблем. И с тобой, и с агентурой… Тебя отправим в интернат для одарённых детей. Куда-нибудь в Новосибирск…

— Только не надо, чтобы я умирал для матери. Она не перенесёт.

— Мать твою мы так спрячем, что её никто не найдёт. Есть у нас официальные основания её спрятать, но мы обойдёмся без них. Вот её мы, действительно, спрячем в каком-нибудь «ящике». От туда и выезд сложный и заезд. И тебя мы не в интернат, а в «ящик» спрячем. Ты, вроде как, вундеркинд. Она поймёт. Главное, писем побольше напиши. А мы ей слать будем два раза в месяц. Во-о-от… Как-то так, как ты говоришь… А ну ка, расскажи подробнее, что ты станешь выпускать? Неужели твои запасы радиотехнических новинок так обширны, что ты сможешь поддерживать интерес к своей продукции.

— На самом деле, усилители и другая бытовая аппаратура, это для начала. Дальше видно будет. И, это… Надо будет получать патенты, а для этого придётся позиционировать себя легальным бизнесменом и чьим-то гражданином с железобетонной легендой. Нужно будет получить образование. Желательно где-нибудь в Европе. Например в Хельсинском университете.

— Ха! Тогда, дружок, тебе придётся отслужить в армии нашего потенциального противника.

— Какого?

— Финляндии. Если ты станешь её гражданином.

— А если я буду гражданином Британии, например, или США? Там же нет воинской повинности?

— В Британии нет, а в США сейчас есть. Они воюют во Вьетнаме. А на момент военных конфликтов они граждан призывают.

— Война закончится в следующем году, — проговорил я машинально.

— Да? — удивился полковник. — Ну и ладно. Тебе сейчас всё равно больше шестнадцати не дашь. Хотя, что с тобой дальше будет? Не изве-естно. Допустим, — Британия. Есть у меня туда каналы. Было дело, когда я ещё в сорок шестом году опером во втором главке Британию курировал, встретился я с одним нашим нелегалом, который остался в Британии. Там в Британии и встретился. Поговорили и ликвидировать я его не стал. А должен был… Да-а-а… Короче… Есть у меня там сейчас надёжный канал и надёжные документы. Настоящие документы, Женя. Настоящие…

Полковник замолчал, что-то обдумывая.

— Не думал, что придётся использовать их так. Всё думал в главк вернуться и на это направление сесть. Но, видимо, не судьба. Ты точно уверен, что мне тут сидеть придётся? До девяносто первого?

— Точно, товарищ полковник.

— Тогда тебе придётся в Британии в колледж поступать. Осилишь?

— У меня, говорят учителя, Лондонский акцент.

— А! — полковник махнул рукой. — Много они понимают ваши учителя! Покажу я тебя кое кому. Послушают, оценят.

Он посмотрел на меня и его лицо мне понравилось. Полегчало полковнику. Явно полегчало.

— Спасибо тебе, Евгений, что доверился мне. Такое доверие дорогого стоит. И спасибо тебе, что сам предложил такой разворот. Почему-то я уверен, что у тебя получится стать нелегалом. Это очень сложная работа, Женя. Очень сложная. И я тебе сам её хотел предложить, но немного потом и по другому профилю. Но так будет даже лучше. И тебя мы спрячем, и воспользуемся твоими умениями на благо Родины. Да и знаниями будущего, что ты озвучил, мы тоже воспользуемся. Только аккуратно. Без шума и пыли.

— И вам спасибо, товарищ полковник, что поверили.

— Не поверишь тут! — мотнул головой полковник и достал из внутреннего кармана куртки небольшой коричневый эбонитовый цилиндр.

— Сигнальная шашка, — подумал я.

Раскрутив с одной стороны колпачок, он дёрнул его и из открывшегося отверстия цилиндра повалил оранжевый дым. Полковник бросил шашку в воду, где она продолжила активно дымить, а катер увидев сигнал, начал приближаться к нам. Тут я почувствовал, что солнце, стоя в зените, жарит почти по летнему. А во время разговора меня морозило. Да-а-а… Вот, что значит — субъективное восприятие реальности.

Репетиции шли своим чередом, а подготовка к нелегальной работе за рубежом своим. Как, в прочем и учёба в школе и тренировки по боксу. Я реально готовился к какому-то международному чемпионату в Белоруссии с какой-то гэдээровской командой тамошнего «Динамо».

Скорее всего, я на эти соревнования не поеду, но это будет потом, а сейчас надо делать вид, что я на них рвусь со страшной силой. Да и организм мой требовал критических нагрузок, на которые моя психика пойти не могла, жалея своё тело. А тренер, которому поставлена задача свыше, мог. И грузил меня по полной. Причём, как я заметил раньше, чем сильнее я нагружаю организм, тем скорее он взрослеет и мужает. А мне оно уже было надо.

Как сказал полковник, у него для меня имелись документы на некоего Джона, — Надо же! — Сомерсета — якобы внука того нашего перебежчика. Оказалось, что его «усыновил» сам известный английский писатель Сомерсет Моэм, отдавший, как все английские аристократы, несколько лет жизни разведке. Традиции у них такие, у английских аристократов. Как и гомосексуализм. Хе-хе… Вот на не традиционных для СССР сексуальных отношениях и погорел наш разведчик. Сначала вовлёк его Сомерсет в интим, потом перевербовал, а потом и «усыновил», когда наш разведчик «спалился».

Однако, оставаясь идейным «коммунистом», нелегал продолжал работать на нашу разведку, поставляя интересные и полезные сведения о Великобритании и её сателлитах. Однако не знал Джон Сомерсет, — его тоже назвали Джоном при «усыновлении», что работает он не на СССР, а, фактически, на одного человека.

У Джона Сомерсета появилась жена, дети, внуки. Он на самом деле не был гомосексуалом. Он посчитал правильным «стать им» с целью вербовки Моэма, а попался на этот «крючок» сам. Хе-хе… Так бывает, что рыбака съедает рыба, если эта рыба — акула. Моэм Сомерсет был акулой разведки.

Моэм Сомерсет умер в шестьдесят пятом году, оставив «небольшое» наследство единственному его «сыну». В 1962 году Моэм выручил на аукционе «Сотбис» 1,5 млн долл. за своё собрание французского искусства и получил при этом хороший доход: картину Гогена, приобретённую в 1917 году за 400 франков, удалось продать за 104 720 долл.; Моне и Тулуз-Лотрек за 12 лет выросли в цене более чем в 7 раз; Матисс и Ренуары — в 2 раза. Наиболее дорогим лотом стала ранняя работа Пикассо («Смерть арлекина», 1905). Эта распродажа предназначавшегося ей имущества вызвала возмущение дочери Моэма, которая отсудила у отца часть полученного дохода. Усыновлённый Джон судиться не стал, хотят и мог, и за это получил по завещанию виллу в Ницце, где Моэм и умер.