#ДДД или 2012 2.0

Глава 16 Писатель

Господи, до чего погано в клинике неврозов. И кто здесь? Я! Я, @Scomorroh, который всегда с пренебрежением относился к воплям знакомых писателей, поскольку знал, что больше всего нашу братию заботят, по меткому выражению одного фантаста, «тиражи-бабки».

Я всегда честно считал, что, если ты умеешь складывать буквы в слова настолько хорошо, чтобы людям это было интересно читать, настолько, что они готовы за это платить, значит, складывай их. Каждый день. Даже если не хочется. Бери и складывай, поскольку, ты должен давать текст.

Остальное, все это «я так вижу мир», это все «истерика творца». Игра на публику или оправдание собственного пьянства. Очень, знаете ли, удобное оправдание.

Но двор того замка, мальчик, сидящий у корневища Черной Ели, щупальца, уносящие Рэнсона во тьму…

Я потерялся.

Поначалу я думал, что это просто сны. Очень реалистичные, чертовски увлекательные сны. Пока не навалилась депрессия. Я не понимал, что происходит. Да что я несу, я и сейчас ни хрена не понимаю.

Ехать до клиники неврозов далеко. Я забиваюсь в конец вагона, вжимаюсь в сиденье, и еду, бесцельно обновляя приложение #fb на смартфоне, не видя ничего вокруг, читаю снова и снова бессмысленные реплики, полные идиотического бизнес-энтузиазма, и бешусь еще больше. Каждая строчка, каждая реплика — фальшь, вопль в пустоту, истерический смешок человека, до усрачки перепугавшегося, обнаружив, что его жизнь пуста, как коробка недостроенного дома. И он стоит посреди этой пустой коробки — один, ночью, в грязи и холоде, в запахе холодного сырого цемента, и орет в черную пустоту.

И так каждый… каждый. И я ору, я пытаюсь, чтобы не было так страшно, и тоже ору, боясь поднять голову и увидеть напротив…

Чего я боюсь?

Всего.

Сначала меня стала раздражать громкая музыка. Потом я начал на каждого встречного смотреть, как на быдло, которое собирается оскорбить или ударить меня.

Рэнсон — вопль и рука, сжимающая испятнанный кровью меч. Бешеные белые глаза, провал рта из которого выплескивается широкий медленный фонтан крови. Я видел это. А мальчик даже не повернул головы. Он сидел у корневища и тихо смеялся чему-то своему, что видел только он один.

Каждый раз, входя в подъезд, я сжимал в руке тяжелый блинный ключ и быстро оглядывался по сторонам, в первую очередь — вперед и вверх, вслушиваясь — не стоит ли кто на площадке, не придется ли сейчас идти мимо курящей молодежи. Я уже представлял, как делаю им замечание, а они смеются в ответ, кто-то пинает меня сзади и начинается драка. От желания набить кому-нибудь морду, сломать коленом нос, проломить череп, разбить его о ступеньки лестницы, сводило скулы, каменели мышцы, и я входил в квартиру напряженный, ожидая, что сейчас жена начнет мне выговаривать за что-нибудь, и тут же рявкал на сына, который носился по квартире, громко топая и что-то восторженно вещая миру на пределе возможности своих легких.

И тут же становилось стыдно за то, какой я плохой отец, и я начинал каяться, жалко выспрашивать, хватает ли нам денег, лепетал какую-то чушь, сладострастно ожидая, когда же жена не выдержит и заплачет, в слезах умоляя меня убраться и не портить жизнь себе, ей и ребенку.

А я все говорил и говорил, вколачивая слова словно гвозди в гроб. Себе. Ей. Нашей жизни. Своим книгам.

Всему.

Я начал заговариваться.

Я обращался к тем, кто уходил, медленно, чуть приволакивая ноги, уходил по темным коридорам замка. Я увернулся от щупальца и плечом вынес ближайшую дверь. Ввалился внутрь в облаке холодной пыли, поднялся на четвереньки, кашляя, отплевываясь, и тут же откатился в сторону, уходя от удара тяжелого черного лезвия. Противник был выше меня, он держался в тени и тут же атаковал, но я уже отпрыгнул к стене и ждал. Я выжидал, подставляясь, вопреки всем наставлениям, опустив меч, я тяжело дышал, и во взгляде моем, я это знал, плескался тоскливый ужас обреченности.

Как же он был быстр. Хорош и быстр. Он не просто прыгнул — он тек сквозь воздух и в то же время летел. Он был почти неуловим, но он наслаждался, он ждал того момента, когда его меч войдет мне в горло. Он почти успел: я ощутил дуновение ветра, и клинок со звоном врубился в камень. Удар снизу в пах, не коленом, ступней — это страшно, если уметь его наносить. Я — умел. Этот удар ломает кости и причиняет невыносимую боль. Я шагнул в сторону и вбок, и махнул мечом снизу вверх, снося противнику голову. И побежал по темному коридору. Я бежал, пока не услышал эти шаркающие шаги.

И тогда я замер от ужаса. Я шел за тем, шаркающим, и окликал его. Я боялся подойти и увидеть.

Я боялся, что он обернется, и звал.

Я стал забывать слова.

— Это утюг! Утюг это! — жена плакала, глядя, как я, заикаясь и тяжело дыша, пытаюсь сказать сыну, чтобы он не трогал эту штуку, которая может его обжечь. Разумеется, он хохотал и не слушался, и тогда я схватил его, как тряпичную куклу, и затряс, ненавидя его, ненавидя себя, за то что трясу его — так. Что не могу остановиться, потому, что тогда — тогда придет тот у ж а с, что притаился за тонкой пленкой, которая отгораживает наш уютный привычный, скучный ж и в о й мир, от того, что ЗА ним, вокруг него. И тогда закачаются вокруг черные еловые лапы, и больше не будет… чего не будет?

Я не знал. Знал, что мне страшно и от этого рушил мир вокруг себя все более изощренно.

Тренировки не помогали. Я просто проваливался туда — в замок, к черным щупальцам, нежно обвивающимся вокруг высоких фигур в темных балахонах. Они больше не нападали — просто смотрели, как я приближаюсь, и истаивали, когда до них оставалось несколько шагов.

А со двора все доносился детский смех. Чистый, искренний, так смеялся сын, когда белка брала у него с руки орех и отбегала на несколько шагов, чтобы деловито стрескать полученное лакомство. Но от этого смеха мороз продирал по коже, где-то в глубине смеха был запрятан невыносимо холодный, кристальный абсолютный ужас. Так можно смеяться, уничтожая Вселенную.

И я вздрагивал каждый раз, когда сын смеялся. Я бесился, когда он плескался в ванной, каждое его движение я воспринимал как угрозу — угрозу его безопасности. Он же может поскользнуться и удариться о край ванной. Он может захлебнуться — это же так просто.

Но в глубине души я боялся за себя. Я боялся услышать в его смехе тот самый потусторонний холод.

Гордился я только одним — пошел сам. Кривясь, морщась, презирая самого себя, но пошел. Сначала к психологу, потом — к неврологу, который выслушал меня, вздохнул, и прописал афобазол, велев приходить через неделю.

Ночью я оказался в огромном темном зале, стены которого терялись во тьме, плыли, текли тенями, которые отбрасывали редкие факелы, казавшиеся глазами неведомого чудовища. Звук шагов глухо и беспомощно исчезал, словно его съедала темнота. В которой что-то шевелилось. Я медленно шел вперед, сжимая оплетенную грубой кожей рукоять меча. В другой я стискивал амулет Отрайи, один из немногих магических предметов, который мог, хотя бы просто мог, сохранить силу в этом безумном замке. Я и сам не понимал, зачем и куда иду — мальчишка сидел там, во дворе замка, но я чувствовал, что подходить сейчас к нему нельзя, я просто не успею сделать и шага, как перестану существовать. Что я искал?

Я не имел ни малейшего понятия. Амулет налился тяжелым болезненным теплом, и я резко присел. Волна гнилостного дыхания прошла выше, над головой, и вместе с дыханием пришла мертвящая слабость, заставляющая ноги подкашиваться. Перед глазами замелькали серебряные точки, и я затряс головой. Амулет накалялся. отправляя вверх по руке волны тепла, помогающие сосредоточиться, разогнать морок, но я понимал, что это ненадолго. Там во тьме таилось порождение некромантов. Мертвое, одержимое одной жаждой — превратить все живое в такое же мертвое. Ненасытное.

И очень опасное. Владеющее «ветром смерти». Пока меня спас амулет Отрайи, но и его сила не бесконечна. Я снова отпрыгнул назад и уперся спиной в холодный камень. Слева потрескивал факел, укрепленный в тяжелом каменном кольце, и я, намотав шнур амулета на запястье, вытащил его. Я держал его в поднятой и выставленной вбок руке, совершенно не хотелось повторять ошибку множества новичков, державших факел прямо перед собой. Самый тупой лучник или арбалетчик сообразит, куда надо послать стрелу. И посылали — и новички гибли, выронив факел, недоуменно глядя на выросшее из груди оперенное древко.

Тихий, на грани слышимости шелест. И мертвенно бледное узкое лицо, выплывающее из теней. Белесые, словно льдом затянутые, провалы глаз, из которых сочится прозрачная жидкость, костяные руки, тянущиеся к моему горлу. Я молча ткнул факелом в лицо, но его уже не было, шелест раздавался сбоку, и я почти наугад махнул мечом. Треск — я словно перерубал палку, и тихий смех, вторящий тому, со двора.

Внезапно я почувствовал, что снова один в зале. Факелы горели ярче, тени, еще секунду назад казавшиеся непроглядными, рассеялись, и я увидел огромную распахнутую дверь в дальней стене зала.

Входить туда совершенно не хотелось, но выбора не было.

Выбора не было — приходилось тащиться через весь город, высиживать в молчаливой, если повезет, очереди, тоскливо глядя на белую дверь с табличкой «Званцева В. И. психиатр, врач высшей категории».

К счастью, врач не прописал с порога какие-нибудь зубодробительные антидепрессанты, от которых остатки разума отправляются в нокаут, а любая возможность делать что-то сложнее мытья посуды тушит свет и уходит отдыхать. Правда, особой радости от этого я не испытывал. Писать не получалось. Два заказа лежали в ожидании моего вдохновения, я ходил вокруг них кругами, но так и не начал даже делать новые наброски. Из @IG_Ast аккуратно поинтересовались, как у меня дела, на что я цинично спросил: а у вас? Жена стоически молчала, не упрекая ни словом, но отсутствие денег в доме становилось все более заметным. Нет, мы были далеки от нищеты, но все чаще приходилось залезать в заначки, поскольку меня хватало только на написание небольших статеек и авторских колонок для сайта @Nomobile, с которым давно сотрудничал. Брали тексты охотно, но платили за них немного. И тексты мне самому не нравились. Они были злыми и желчными. Как раз такими, какие я терпеть не мог читать у других.

Но я все равно открывал дверь и входил.

Я все равно вошел туда — в темноту. Теперь уже смех сводил с ума. Еще несколько минут назад я его не замечал. Такое часто бывает — любой монотонный звук спустя какое-то время перестаешь замечать. И, вдруг, он ударил мне по ушам с такой силой, что я упал на колени и заорал.

К счастью, я не выронил меч, и успел подставить его, отводя обрушившийся из темноты удар. И тут же — снова, уже сбоку, по непривычной траектории, снизу вверх, я подставил меч и крутанулся на каблуках, пропуская, уводя удар и, пользуясь инерцией, наугад выбросил меч вперед. Невидимый противник уверенно встретил егоуводящим ударом. Защита-атака. Знакомая школа.

Во всяком случае, пока.

Глаза привыкли к полумраку, и теперь я видел высокий темный силуэт. Манера держаться, стойка, мягкая поступь…

— Рэнсон? — выдохнул я в холодный воздух, и тут он атаковал.

Меня спасло лишь бесчисленное количество времени, которое мы проводили в фехтовальном павильоне. Я знал его манеру боя и смог выстоять. Но это был лишь первый натиск.

Бесстрастный, молчаливый, он отступил и застыл, опустив голову. Марионетка, которой перестали управлять.

Вдруг — голова дергается, на меня смотрит мраморно-белое лицо с синими губами. Губы растягивает улыбка, тепла в которой — как в корневище Черной Ели. Стремительный взмах меча. Я успеваю отступить, но руки тяжелеют, я уже не отбиваю удар — просто отмахиваюсь. И снова.

И снова.

Пока не понимаю, чего же не хватает в атаках Рэнсона. Он всегда был мастером импровизации. За счет этого и побеждал. Даже не за счет техники, у него были огрехи, но он просто не давал их использовать, сплетая стандартные комбинации ударов в немыслимые кружева, делая свои атаки похожими на выступления гимнастов. Сейчас меня атаковал учебник фехтования.

Я шагнул в сторону, отбил рубящий удар сверху и сделал выпад. Ну?!

Да — классическая защита, хрестоматийная связка движений. Сейчас должен быть ответный выпад. Есть!

— Заходите. Заходите, доктор вас ждет, — медсестра смотрит с профессиональным спокойным дружелюбием, от которого сводит скулы.

К счастью, меня не засунули в стационар. Дурдома я бы не вынес. В прошлом мне не раз приходилось бывать там. В качестве посетителя.

Никогда не хочу видеть свою жену, свою Ольку — так. Сидящей за дешевым пластиковым столом в комнате для свиданий. Суетливо и неловко достающей какую-нибудь снедь, которую я буду жадно и стыдливо жрать, давясь и ненавидя ее за то, что она смотрит на мои пальцы, белые, истончившиеся, мелко дрожащие…

Тонкие белые пальцы на черной рукояти меча. Такое знакомое и такое чужое лицо выплывает из темноты. Тьма обволакивает Рэнсона, и она пахнет мокрой холодной хвоей. Хвоя должна пахнуть не так, почему-то думаю я. Она должна пахнуть… теплом, чем-то сладким, душистым, и должен быть еще какой-то запах. Кисловато-свежий, озорной, вызывающий в памяти детский смех и маленькие руки, тянущиеся к золотистому светящемуся шару.

Видение пропадает, лезвие с шипением скользит по лезвию, и я даю Рэнсону прижать меня к стене, мертвые глаза внимательно смотрят, как я пытаюсь отжать его, лезвие все ближе к моей шее, и тут я подло бью коротким ножом в обтянутый клепаной кожей бок. Рэнсон вздрагивает и недовольно ворчит. Я бью снова, ловлю момент дрожи и отталкиваю его от себя. В соседнем зале вздымается и шипит пламя факелов, слышатся чьи-то шаги и от их звука у меня замирает сердце. Я кидаю нож в мертвое лицо, Рэнсон отбивает клинок и в этот момент я делаю прямой, простой, примитивный выпад. Только целю — в лоб. Острие с глухим стуком пробивает кость и я ору. Ору и давлю, давлю, потом пинком сбрасываю извивающуюся тварь и одним ударом сношу голову тому, кто столько лет был моим другом.

— Ты этого хочешь?! — ору я в темноту зала, — Этого? Чтобы я остался один? Так вот он я! Один! И я иду к тебе!

— Почему вы чувствуете себя таким одиноким? Ведь вы говорили, что семейная жизнь у вас складывается удачно?

Как ей объяснить? Как объяснить то, что не понимаешь сам? Как рассказать, что, постепенно, смс пришли на смену звонкам, что шутишь ты уже над ее записями в #fb, а она лайкает твои фото? И даже не ревнует, когда тебя комментируют девушки с симпатичными мордашками на юзерпиках? В какой момент @GameOfThrones стали важнее вечернего разговора о том, как прошел день? А ты перестал писать потому, что бормотание телевизора раздражает не меньше, чем отсутствие обновлений в #fb?

Совсем страшно стало, когда я понял, что мне н е ч е г о написать в #fb. Я чувствовал себя полностью опустошенным и сидел, тупо глядя на белую с синим страницу, понимая, что гляжу на абсолют пустоты, на воплощение антинирваны, на то, что лежит по другую сторону суетной, страдающей, но живой сансары… Тогда я впервые испытал это — невозможность дышать.

Я скорчился на пороге зала, не в силах вдохнуть. Шаги за спиной все ближе. Медленные шаркающие шаги. Тот, за кем я шел по коридору, тот, кто растворился в тенях… Некромант? Он? Его порождение растворилось в тенях замка? Или это как раз оно — пришло за мной, когда я разделался с поднятым из небытия Рэнсоном?

— Что с вами? — врач все так же спокойна и заботлива. Я должен рассказать ей о том, как я перестал дышать. И как начал дышать снова. Никакого волшебства. Я просто сделал вдох. Мир остался все таким же — отделенным от меня тонкой, прозрачной, чуть дрожащей словно стенка мыльного пузыря, пленкой. А я был внутри пузыря, и сквозь него все проходило ослабленным. Звуки, мысли, чувства, и они все истончались и истончались, пока не остались лишь их определения. Ничего не значащие слова, которые я продолжал писать, набирая их на виртуальной клавиатуре @Nokia в надежде, что кто-то по ту сторону поймет их смысл. Смысл, которого не понимал я сам.

Днем в метро было легче. На некоторых перегонах меньше народа, хотя, все равно, они были рядом, и это нервировало. Они были другими. С каждой секундой они становились все более неуловимо другими, и мне было все тяжелее ездить в клинику. Я садился в угол, входил со смартфона в #fb и читал, читал, читал. Большинство реплик раздражало меня все больше, но это было хоть что-то. Это было безопасное, выхолощенное, д о з в о л е н н о е раздражение, которое ничем не грозило той, поселившейся внутри меня, пустоте.

Я ехал, привычно не замечая станций. Тело реагировало само, маршрут стал привычным настолько, что я знал, когда надо встать, не отрываясь от смартфона пройти к дверям, встать, прислонившись плечом к блестящему поручню, сделать шаг вперед и чуть вбок, чтобы не столкнуться с теми, кто входит.

Я словно жил в метро. Все остальное казалось смазанным фоном. Опускаясь под землю, я на какое-то время оказывался предоставлен самому себе. Обязательства, проблемы, стремления и желания оставались на поверхности, надежно отделенные от меня слоями бетона, изоляции, кабелей, фундаментов домов — многотонной массой города, изолирующей меня от того, что не давало мне возможности существовать?

Почему мне раньше не приходило это в голову?

Впервые за много месяцев, я закрыл приложение #fb и запустил на @Nokia «Заметки». Начал набирать новую, пальцы привычно скользили по кнопкам, слегка придавливая нужную. И как люди пользуются этими идиотскими сенсорными гаджетами… были же нормальные, с кнопками, кому они мешали?

«Станция….» — черт, какая станция? Я не расслышал названия, но отрываться от заметки не хотелось. Эта мысль — жизнь в метро, его самостоятельное существование, связанное с остальным миром лишь лучами тонких энергий, прерывающихся, ненадежных, и от того делающих существование более острым, насыщенным, казалась такой ж и в о й, увлекательной, что хотелось записать все как можно подробнее. Я лишь на мгновение оторвался, чтобы взглянуть, что за станция. И не узнал.

Мы уже въезжали в тоннель, и я хмыкнул, не узнавая, на какой станции такие вычурные тонкие колонны, расширяющиеся наверху, подобно распускающимся цветкам. Почему-то станция была освещена очень тускло, причем свет был странный, красноватый, но я решил, что мне это померещилось, мы уже ехали по тоннелю.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Кропоткинская».

Кропоткинская?! Какого черта я делаю на этой ветке? Но сильного беспокойства эта мысль не вызвала, я просто задумался после выхода от врача. Что-то она такое говорила… о возможных приступах рассеянности, о желательной госпитализации. Но не настаивала. Нет.

Жизнь в метро. Реальность метро. Закольцованная, пронизанная стрелами веток, связанная многомерностью переходов. Возможно, я оказался в таком вот поезде, едущем между линиями, по таким переходам? Только для поездов, не для пассажиров? Люди вокруг спокойны, погружены в игры на телефонах, чтение @Pocketbook’ов, хихикают, секретничают между собой две девчонки-школьницы, едут молчаливые гастарбайтеры в низко надвинутых вязаных шапочках… обычное московское метро.

За окном мелькает станция — снежно-белая, залитая холодным светом, словно операционная. Смотрю, как пролетает неестественно белое полотно перрона, в центре которого расплывается длинное вытянутое кровавое пятно. На станции ни души. Я привстаю, и понимаю, что кроме меня никто ее не видел. Она моя. Станция — только моя.

Впервые за много месяцев я улыбаюсь, и засовываю смартфон во внутренний карман куртки.

«Станция #mayakovka»… Осторожно, двери закрываются…

Следующая станция…

Я жду, когда вагон опустеет. Люди выйдут. И никто больше не зайдет. Прикрыв глаза и скрестив руки на груди, я жду, когда затихнет в вагоне шум голосов. Теперь он меня не раздражает. Я больше не чувствую угрозу.

Нет в груди ставшего привычным холодного комка давящего страха.

Осторожно….

Двери закрываются….

Следующая станция — Кассату.