Дайте нам крылья!

Пери окунула голову в пенную воду, потом вынырнула:

— Я понятия не имела!

— Еще бы! — сказал Беркут. — Эти устройства специально делают так, что комар носа не подточит! Чему ты удивляешься?

Пери вздохнула.

— Наверное, тот сыщик и подсадил.

Беркут присел на корточки у кромки воды и поцеловал Пери.

— Возвращайся в лагерь, — велел он. — Не торчи тут одна.

Пери кивнула:

— Иди, я сейчас.

Беркут исчез за деревьями.

На Пери столько всего навалилось, столько всего надо было передумать — про Хьюго, про Беркута, про саму себя, про будущее и прошлое, о котором поведал Нико, — что она была рада остаться одна хотя бы на минуту. Да, она ослушалась приказа Беркута, но время было на исходе. День стоял ясный и жаркий, тихий и безмятежный. Какая здесь может быть засада? Пери встала, покачалась на краю заводи, потом бросилась вниз с обрыва, мощно забила крыльями, поднялась выше рядом с вертикалью падающей воды, подставляя тело брызгам, купаясь во влажном прохладном воздухе, все выше и выше, тело поет, переполненное силой, как приятно, что воздух обдувает обнаженную кожу — зачем вообще человеку одежда?

Пери в жизни не чувствовала себя такой легонькой — такой легонькой, что ей пришлось сознательно запретить себе взлетать слишком высоко в первые минуты полета. Пришлось силой заставить себя затормозить — а потом в голове мелькнуло: «А зачем?!»

Она впервые ощутила всем своим существом, что способна делать в воздухе все, что хочет, не задумываясь, не боясь ошибиться в расчетах — что теперь она все умеет. Стоило только взять и подумать: «Хочу полететь вон туда, спикировать вот здесь, перекувырнуться, подняться по спирали еще выше». Свобода, красота, ликование полета. В ее полном распоряжении. Простое телесное умение, несложное и чувственное, как плавание. И крылья — мощные, ее собственные крылья. Не то что бутафорские ангельские крылышки на карнавале. Пери стала другим, новым существом. Не Пери с крыльями. Нет — Пери, которая умеет летать. Пери-летательницей. Она взмыла выше, радость подхлестывала ее, заставляла двигаться, чтобы выразить свой восторг.

Чтобы воистину летать, надо, оказывается, отпустить мысли на волю, не облекать в слова каждый миг, а пролетать его. Полет — это вечное «сейчас», и чтобы летать, надо ощущать каждую секунду в небе как настоящее.

Это трудно. Это и есть самое трудное.

Гораздо труднее, чем поймать ритм, держать дыхание, найти угол наклона крыла, заставить мышцы работать.

Когда словесные мысли ускользают прочь, небо и свет надвигаются на тебя, окутывают со всех сторон, облака, лес и скалы проступают четче, объемнее, видны точные контуры резных листьев, грани камней, там — упавшую ветку, тут — паутину темных побегов, пушистые серовато-белые цветы у края обрыва. Темные провалы. Расщелины. А главное — движение. Как ветер треплет листья, как качается дерево, как скользит свет вдоль воды и ветвей. Вот мелькают над самыми кронами птицы, вот попугай раскачивается вниз головой.

Выходит, я никогда ничего толком не видела — неужели мир и вправду таков, неужели орлы видят это каждый день?! Пери кружила в небе, и земля плавно вращалась под ней. Пери струилась в воздухе, как река, скользила под облаками, взмывала над ними, зарывалась в них. Выше, внутрь облачных гор. Где верх, где низ, понятно и так, ничего не надо видеть, можно плыть и в самой густой туче. Кучевые облака, вестники ясной погоды — живут они недолго, всего полчаса. Иногда минут пять. А эти только что поддували термики — видно по четким краям. Как забавно воображать, будто они плотные, и играючи облетать все бугры, нырять в туннели, переваливать то через белые бастионы, то через крепостные стены цвета слоновой кости, вверх-вниз, падать и падать, а потом взмывать, глядеть, как предзакатное солнце подкрашивает смятые покрывала в вышине рубиновым огнем. Вздымаются опаловые своды.

Вот высится башня — хрупкие украшения отваливаются от нее со всех сторон, ветер превращает стены в знамена, мандариновое небо с клубничными прожилками, спелое, сладкое, самое прекрасное на свете, счастье пузырится в жилах, сердце поет — я лечу, я скинула балласт, мне легко-легко, почему так легко?

Вверх, дикие сальто, на самом пределе и дальше, быстро и ловко, виражи и торможение. Пикировать, словно исполинский сокол, нырять так, чтобы сердце стало ракетой, визжать от восторга, набирать высоту, на тысячи футов вверх, а земля внизу все равно видна до мелочей, прямо хоть пощупай, упругие тычинки цветов, галечные узоры, трещинки в коре, мелодия земли, сияющая зеленая кантата, низкие тона, коричнево-серые, синева над пылающими облаками, гулкие стеклянно-металлические ноты, перезвон колокольчиков. Не покидай меня, соблазн. Что-то тревожное внизу. Не думай, не останавливайся, ничего не вспоминай, не становись самой собой, маленькой точкой, будь целым небом, ощути себя вон тем облаком, небом, тонким, как лепесток, как весенний листик, все равно куда лететь, я — везде. Я разлита по всему небу. Я все вижу. Блаженная даль. Все шире и шире.

Я — словно сам свет, золотыми хлопьями в воздухе.

На бледно-желтом фоне — черная точка.

Поглядим.

Шахиня на предвечерней охоте?

Нет, слишком крупная. Шахиня так не парит.

Орел?

Широкие крылья.

Орел!

Крупный. Огромный. Орлица.

Никогда не летала рядом с орлом — соблюдать дистанцию, помнить о правилах вежливости, не забывать, что орел может напасть и обязательно нападет, не пытаться обгонять его, лететь как он. Да, так и лететь — вверх-вниз, кругами, изучать территорию. Итак, у нас общий узор полета, можно считать, что мы представлены друг другу — я подлечу поближе, с вашего позволения?

О, какая яростная радость — чувствовать себя как хищник, видеть, как он, помнить, как он, о предупредительности и благородстве, да, хищные птицы знают, как это важно, о да, у орла стоит поучиться манерам! Почувствуй верную дистанцию, полетай вместе, создай что-то стоящее совместными усилиями, как музыканты, пароль — отзыв, я туда — ты сюда, иногда — как эхо, а потом сделай то же самое, но не так, а вот так, не отлетай дальше положенного, не подбирайся ближе установленного. Никаких состязаний, никаких угроз — созидание. Вместе соткем живой покров, летучий, прекрасный, словно нанизанные ноты. Быстротечный шедевр — и расплывчатые, летящие краски, твердеющие на солнце, на закатном солнце, контуры полета, начерченные цветами зари.

Ни в коем случае не говори, когда все кончится, это навсегда, но всякому танцу приходит конец, так что придумай достойное завершение, главное — финал, эффектный росчерк, взлетаем вместе, закручиваем спираль вокруг друг друга, впервые падаем, как камни. Разлетаемся в стороны на одном уровне. Все.

Прощай, сестра моя. Лечу по воле ветра.

Больно внутри — падаю к Райскому кряжу без единой мысли. Ближе к земле найду и название чувству — голод; это возвращаются ко мне привычные слова, словно всплывают из-под воды. Нико велел быть дома до сумерек. Быстро спускается ночь. В чертогах солнца сумерек не бывает.

Гражданские сумерки. «Предметы еще различимы, но выполнять работы на открытом воздухе уже невозможно». Пери невольно засмеялась.

Она приземлилась в реку, и повседневные мысли вернулись почти полностью, когда она окунулась в черную ночную воду, разыскала футболку и рейтузы и натянула их — ткань липла к влажной коже. Пери прошла по мелководью туда, где собрались остальные летатели — у фонарика, подвешенного к ветке, — и поймала их взгляды, тревожные и радостные, но ликование после игры с орлицей так и не покинуло ее. И никогда не покинет. Врастет в нее, как Хьюго. Не придется больше завидовать Беркуту с Шахиней.

Пери забрала у Беркута Хьюго, сказала «спасибо» и увидела, как Беркут хотел было отчитать ее за опоздание, но умолк, увидев, как светится ее лицо.

Беркут сунул ей в руку маленькую инфокарту.

— Береги ее. Сама знаешь, что это. Теперь твоя судьба в твоих руках.

Пери посадила Хьюго себе на бедро и сунула карту в карман. Они прошли по берегу, и Пери села на бревно, чтобы покормить Хьюго на ночь.

— Ну, выкладывай, — велел Беркут, оставшись стоять.

Пери попыталась описать свой полет. Она помнила его в мельчайших подробностях, видела все линии и краски и как роскошным узорным ковром катилась внизу земля, помнила даже, какое это наслаждение — плыть по воздуху, который нежнее и глаже ароматического масла, прозрачнее воды, как щемило сердце, когда она кружила в вышине и земля медленно вращалась внизу. Но облечь это в слова она не могла. Слова хранились где-то в другом месте. Да, вот они, яркие, путаные и не имеющие никакого отношения к сегодняшнему полету. Беркут потрепал ее по плечу.

— Да, я, наверное, представляю себе, что с тобой было. Ты понимаешь, что это Посвящение? Обычно мы проходим его по плану. Просто устроить его тебе было некогда. А ты все сделала сама. Молодчина.

Пери только тряхнула головой. Она никогда еще не знала такой чистой радости. Когда она родила Хьюго, счастье переполняло ее, но в нем было много других сильных чувств — и страха, и боли, и грусти. Первый полет вне стен тренировочного центра тоже был прекрасный и страшный — но Беркут говорил правду. Сегодня все было иначе, сегодня она впервые летала по-настоящему. В Городе об этом слыхом не слыхивали. Большинство летателей так и не узнают, что значит летать. Надо им рассказать. Надо, чтобы они это поняли, иначе зачем им крылья?

Беркут серьезно кивнул:

— Точно, ты все сделала сама. Ты все поняла.

Пери взахлеб, страстно описала Беркуту, как она играла с орлицей. Беркут потрясенно уставился на нее:

— А вот это совсем другое дело! Впервые о таком слышу!

Он отвел Пери обратно к фонарику. Изнемогая от усталости, Пери уложила Хьюго спать, вполуха прислушиваясь к разговорам, не вдумываясь в слова — пусть обтекают ее, как вода. Она уже задремала, и тут в голове у нее словно зазвенел далекий колокольчик. Она услышала вопрос — отчетливо, будто кто-то обратился к ней: «А вдруг это первый шаг к одичанию? Вдруг это никакой не прорыв? Вдруг это падение?»

Счастье подернулось по краям темной ржавчиной тревоги, а потом Пери погрузилась в сон без сновидений.

Она ненадолго проснулась и перебралась вместе со всеми под скальный навес. Там все спали каждую ночь — с тех самых пор, как Пери видела Дикого. Нико сидел на страже. Остальные часовые проводили ночь на постах по периметру лагеря. Небо было пасмурное, луна должна была взойти только под утро. Один раз Пери проснулась, устроилась поудобнее, переложив Хьюго, и увидела, как Нико смотрит в гущу деревьев. И снова задремала.

Кто-то истошно закричал:

— Грифону перегрызли горло!

Треск ветвей, кошмарный тонкий визг.

Пери поднялась на ноги. Пояс-сумку она надела с вечера. Она всегда так делала с тех пор, как увидела Дикого, и теперь сунула туда приглашение на «Поднебесную расу». Трясущимися руками пристегнула колчан, взяла взведенный самострел, подхватила Хьюго.

Рафаэль и Беркут бились с какими-то темными фигурами. Визг не смолкал. Пери не могла толком думать от ужаса, который вселял в нее этот переливчатый крик — как тревожная сирена. Нико кружил по поляне с самострелом, стараясь зайти противнику Рафаэля с тыла и застрелить его без риска.

Латоны нигде не было видно. Беркут высвободился, упал на одно колено и поднял самострел. Одна из темных фигур с криком рухнула. Беркут прицелился еще раз. Малиновка и Рафаэль бросились в стороны, чтобы не стоять на линии огня.

Снова раздался крик боли, из груди другой темной фигуры вырвался красный фонтан.

Нико обсыпал нескольких Диких флуоресцентной пудрой, и они засветились ядовито-желтым и стали отчетливо видны в темноте — и еще громче и яростнее завизжали от досады. Беркут выстрелил, один из Диких исчез среди деревьев.

Рядом с Пери возникла Сойка:

— Туда, — велела она и толкнула Пери на тропу, которая вела в сторону от реки. — Не взлетай, — прошипела она, уже повернувшись к поляне. — Беги. Если тебя с Хьюго загонят в тупик, пускай в ход самострел. Тебе захочется взлететь. Не вздумай. Они быстрее тебя. Держись на земле. Спрячься!

Прижимая к себе Хьюго, Пери побежала по тропе, страшно боясь упасть и поранить его. Она плохо знала дорогу — когда она не летала, то в основном держалась у берега. Скверная это была тропа, бежать по ней в темноте было очень опасно. Слова Сойки гремели у Пери в ушах — бороться с искушением взмыть в небо и улететь прочь было мучительно. Сердце гремит в ушах, ни черта не слышно. Хьюго разревелся, чтоб ему пусто было! Вот дурак! «Тихо ты!» — свирепо зашипела Пери. Как будто на него подействует. Так страшно, прямо хочется встряхнуть его, но от этого он точно не замолчит. Сердце буйно колотилось, Пери боялась, что ее сейчас вырвет. От каждого удара сотрясалась все тело. Ее вдруг одолел безумный порыв поиграть в пятнашки, как в детстве, — остановиться, показаться и пусть все будет кончено. Ей было не вынести такого напряжения и неопределенности. Но сейчас, когда с ней Хьюго, поддаваться порывам нельзя.

Пери мчалась по темному коридору из стволов и ветвей. Хлопанье крыльев и жуткие крики слышались совсем близко. Над ними пронесся Дикий — выслеживал их с высоты. Пери и Хьюго прикрывал лишь тоненький слой ветвей и сучьев.

Пери бежала со всех ног, а Дикий гнался за ней. На миг ей показалось, что он отстал, но он просто сделал круг и вернулся. Знал, где она. Впереди замаячило серое пятно — Пери бежала к просвету между деревьями. Нельзя показываться на открытом пространстве: там Дикий спикирует на них, словно гигантский ястреб. Надо сбить его со следа, сойти с тропы в нехоженый лес. Пери свернула и, спотыкаясь, бросилась вниз с холма, продираясь сквозь колючие кусты. Крики и шелест крыльев над головой стихли.

Вдруг в нос Пери ударила едкая вонь, омерзительный запах прогорклого жира и падали. Она в ужасе развернулась — и попала прямо в лапы преследователю. Закричала — а Дикий вцепился в нее, раздирая когтями. Он ударил Пери, она упала. Тогда тварь схватила Хьюго и помчалась вверх, к просвету.

Пери, превозмогая дурноту, поднялась на колени и нашарила самострел. Спина и крылья Дикого светились желтым — Нико пометил его пудрой. Пери поняла, что надо бежать за ним. Пока что Дикому было не взлететь, и он стремительно удалялся, а Хьюго заходился плачем в его лапах. Надо подстрелить Дикого, пока он не поднялся в воздух. Нельзя, чтобы он рухнул с неба, пока Хьюго у него.

Дикий ломился вверх, к просвету. Пери бежала за ним со всех ног, потом упала на одно колено. Флуоресцентная пудра сделала из Дикого легкую мишень, да и повернут он был к Пери спиной — меньше риск попасть в Хьюго. Попытка была только одна. Пери собралась с силами, вдохнула, задержала дыхание, подняла самострел и выстрелила. Дикий завизжал — дротик попал ему в поясницу. Дьявол! Чуть выше — и ему бы конец!

Едва Пери выбежала на тропу, как Дикий взлетел — из-под крыльев повеяло затхлой вонью, В воздухе у Дикого было преимущество, но выбора у Пери не было. До нее донесся плач Хьюго, и она взмыла в небо. Господи! Беркут учил ее приемам воздушного боя, но какие у нее шансы против твари, утащившей в когтях Хьюго, когда кругом темно, хоть глаз выколи?!

Пери разогналась до предельной скорости и помчалась за тварью — и тут поняла, что шансы у нее есть. Не зря же она часами и днями напролет тренировалась с Беркутом и наблюдала, как охотится Шахиня. Единственная надежда — высота. Надо подняться выше твари, надо набрать высоту во что бы то ни стало — ей в жизни так не приходилось. Может быть, у нее все же есть преимущество: ведь она ранила Дикого. Она его моложе и легче. Законы физики на ее стороне — пусть и ненадолго. И злости и отчаяния у нее больше. В этом она не сомневалась.

Пери взмыла вверх быстрее, чем в ту ночь, когда воспарила к звездам. Она была журавлем, орлом, сапсаном.

«Шахиня, помоги мне, нет тебя быстрее. Орлица, помоги мне, нет тебя сильнее».

Пери никогда еще не летала так стремительно. Дикий уже внизу, высматривает ее, но взглянуть вверх ему трудно. Люди созданы, чтобы глядеть вниз. Да и мощные летательные мышцы поперек груди, спины и плеч лишают гибкости и во время полета не дают смотреть наверх. Наверняка тварь считает, что Пери будет гнаться за ним, попытается подобраться поближе и выхватить Хьюго. Наверняка Дикий не сразу поймет, почему она за ним не гонится.

Пери огляделась. Не летят ли на помощь Дикому собратья? Не поднялся ли в воздух кто-нибудь из «Орлана»? Внизу плакал Хьюго. Это хорошо, сразу ясно, что он жив. Дальше к западу, над Райским кряжем, были видны и слышны другие Дикие, но в этом секторе неба не было никого, кроме Пери и ее врага. Пери глубоко вздохнула. Один шанс у нее уже был, она его проворонила. Теперь у нее есть еще один — последний. Больше не будет.

Пери поднялась по спирали еще выше, описывая круги со светящейся целью в центре — спасибо, Нико! — а Дикий явно растерялся, то ли из-за раны, то ли оттого, что не понимал, где Пери, и траектория его полета плавно поднималась, как будто он выискивал противницу.

Пери рассчитала угол атаки и бросилась вниз, сложив крылья узкой перевернутой «М», как делала, когда тренировала голубиный прием — она стала и охотницей, и добычей, как можно точнее подражала Шахине, старалась в полете передать и ощущение, и движение, и очертания сапсана. Пери пронзила черный воздух, словно копье, скованное из ненависти, словно черная стрела отмщения.

«Шахиня, можешь мной гордиться. Обычный человек не стал бы тебе таким способным учеником».

В крови у Пери кипело убийство. Буквально. Именно в крови набирало силу стремление убивать, рожденное любовью и яростью. Пери убьет это отвратительное нечто-ничто — не человека и не зверя.

Ударившись в Дикого с силой метеора — так показалось Пери, — со всей скорости полета и падения, Пери завизжала, дико, свирепо, она и представить себе не могла, что в ней такое таится. Дикого тряхнуло, он завопил и ринулся в сторону.

Пери врезалась в него еще раз. Тварь выронила Хьюго, и Пери понеслась к земле со скоростью, намного превышающей все мыслимые пределы безопасного и даже, кажется, возможного. Пери боялась, что с такого разгона врежется в землю — или она, или они вместе с Хьюго, если удастся его поймать, — и вот она тянется за ним, за крошечной белой фигуркой, вертящейся в воздухе, и вот она его поймала, нет, он выскользнул у нее из рук, и она снова ринулась вниз, уже не думая о приближающейся земле, надо поймать Хьюго — и на сей раз она его вправду поймала и яростно забила крыльями, вкладывая все силы в каждый взмах. Ничего не экономить, ничего не сдерживать, израсходовать все, что есть, прямо сейчас.

Пери била крыльями так мощно, что падение и в самом деле замедлилось, — а потом приземлилась на обе ноги, споткнулась, перекувырнулась, прикрывая Хьюго всем телом. Ударилась о ствол плечом и локтем — и замерла. Секунду полежала у дерева, переводя дух. Ей довелось на деле испытать посадочные туфли, которые подарил ей Беркут — отличные оказались туфли. Ступни и колени ныли от удара, но без туфель она бы переломала себе все кости.

Пери с трудом поднялась, по мере сил успокаивая Хьюго, и пристроила его в слинг. Когда на них напал Дикий, она несла Хьюго на руках, потому-то тварь и сумела отнять его. Теперь Пери пристегнула его к себе крепко-накрепко. Надо удирать отсюда. Она побежала вниз по склону, где подлесок был гуще.

У подножия холма тек ручеек. Когда Пери продиралась к нему сквозь густой кустарник, ее пронзила жуткая мысль. Вдруг ее выследят по запаху?

Она зашла в ручей и побрела вверх по течению. Острые камни кололи ноги даже сквозь туфли так, что впору закричать, но сейчас все тело у Пери звенело от страха, ярости и облегчения — и от радости тоже — и она не замечала боли. Шла и шла по воде, и собственное дыхание гремело у нее в ушах, словно ураган. Если поблизости есть Дикие, они ее, конечно, услышат. Хьюго немного успокоился и только хныкал и поскуливал. Пери остановилась. Тишина.

Тогда Пери осторожно, как можно бесшумнее, пробралась в темноте под скрюченное старое дерево, уложила Хьюго и покормила его, чтобы он заснул. Внимательно осмотрела, нет ли повреждений, но, похоже, он отделался царапинами. Дикие — грязные твари, так что Пери на всякий случай спрыснула ссадины антисептическим ну-скином, который украла у Питера.

Она сидела на страже, держа наготове самострел. Сегодня спать не придется. Щеки были все мокрые, и Пери с удивлением поняла, что это слезы. Из нее выходила ярость и потрясение битвы, ужас, когда пришлось ловить Хьюго в воздухе, убийственный гнев. Пери изо все сил старалась сидеть неподвижно, но ее всю трясло от перенапряжения, и слезы текли сами собой еще долго-долго.

Наутро Пери не могла понять, где она. Проснувшись, она тупо глядела на темные серо-зеленые ветки перед глазами. Мир словно ощетинился на нее. На одном крыле лежало что-то тяжелое. Спящий ребенок на встрепанных пыльных перьях. Ребенок. Хьюго. Да. Ой! На Пери нахлынули воспоминания о минувшей ночи.

Пери бережно взяла Хьюго на руки и выбралась из своего убежища под старым деревом. Огляделась. Лес как лес, ничего примечательного. Понять, куда ее занесло в темноте, было невозможно. Она спустилась с этого холма — но под каким углом? С какой стороны? Как узнать, можно ли возвращаться в лагерь «Орлана»? Чем кончилась битва? Отбили ли летатели атаку Диких? Или Дикие захватили их территорию, а Беркут с Сойкой и прочими отступили на зимние гнездовья? Где эти зимние гнездовья, Пери не имела ни малейшего представления.

Хьюго протер глаза и захныкал — проголодался. Пери села на камень и покормила его — и с тревогой подумала, что одного молока ему мало. Надо найти пищу и ему, и себе, и чем скорее, тем лучше.

А самая тяжкая потеря — Беркут, который обещал ее проводить. Робкая надежда, что он останется с ней, казалась сейчас жалким ребячеством, радужными мечтами глупой девчонки. Да, она чувствовала себя страшно глупой. И очень одинокой. Будущее появилось у нее всего на несколько часов — и не просто, а будущее с Хьюго. А теперь Беркут даже не узнает, что с ней стряслось. «Боже мой, я сама во всем виновата. Сама упросила его снять браслет — а ведь браслет помог бы ему меня найти!»

Пери опустила голову, уткнулась лбом в макушку Хьюго. Что толку плакать? Никто не услышит. «Как быть? Как быть? Никто не подскажет. Не у кого спросить».

Пери подняла глаза. Ну и ладно. Начнем с начала. Надо привести в порядок крылья, а то мы далеко не улетим.

Она вручила Хьюго шишку — он страшно заинтересовался — и принялась выпрямлять и чистить перья пальцами. Ничего не выходило. Нужна нормальная щетка для перьев, а она осталась в лагере. Тут Пери заметила деревце с густой жесткой хвоей. Она открутила веточку и попробовала почиститься ей. Сперва казалось, что веточка не лучше пальцев, потом что-то стало получаться. Перья пригладились и плотнее прилегали друг к другу. За работой Пери тихонько напевала Хьюго песенку, пытаясь внушить ему, что надо успокоиться, хотя ей самой было ничуть не спокойно.

Джон и Мэри на башенке сидели,

Джон и Мэри в небо полетели.

Джон летел повыше, а Мэри пониже,

Джон задел тучу, а Мэри — крышу.

Птенчики, дети, не будьте упрямы,

Возвращайтесь скорее, не пугайте маму!

Пери встала, встряхнула крыльями, привязала Хьюго в слинг и двинулась вверх по склону. Надо поискать лагерь, надо разобраться, кто там теперь.

Прошел час, Пери совсем вымоталась и волей-неволей признала свое поражение. Она ни на шаг не приблизилась к лагерю, а Хьюго весь извертелся — ему надоело сидеть в слинге. Не нравилось, и все тут.

Пери заблудилась. Она бросила все силы на то, чтобы отточить летные навыки, а в лесу совершенно не ориентировалась, не умела читать знаки на земле. Взлетать было рискованно, но у Пери не оставалось выбора.

Она двинулась еще выше по склону. Там была скала, незнакомая, но вполне пригодная для взлета. Пери проверила, надежно ли привязан Хьюго, и поднялась в воздух. Хьюго вскрикнул — похоже, от страха. Утешая его, она быстро набрала высоту, высматривая, нет ли кого-нибудь в воздухе, не проступит ли темное пятно на фоне солнца.

Им случалось наблюдать, как ясными теплыми днями орлы разыгрывают шуточные поединки, сцепляются, падают, кувыркаются в воздухе, но еще одну воздушную битву, да еще с Хьюго на руках, Пери не могла себе позволить.

Хьюго разрыдался. И не желал успокаиваться. Хьюго, ну прошу тебя! Как это все осложняет! Она обхватила его руками, гладила по голове, поднимаясь все выше — и ничего не видела. Заложила вираж. Вот он, водопад, белая ниточка тянется с утеса. Пери взмыла еще выше. Чтобы выяснить, кто остался на Райском кряже, надо было снизиться. Опасно. А вдруг там Беркут? Разве можно улететь, так ничего и не узнав? И где Шахиня? Ее-то не смог бы поймать никакой Дикий.

Пери спикировала к утесу.

И тут, взглянув на запад, увидела три… нет, четыре черные точки, летящие на восток, очень далеко — но они приближались. Стиль полета был какой-то незнакомый. Быстрый, агрессивный… Вдруг они ее заметили? Вдруг услышали Хьюго — ведь он так пронзительно плачет? Пери вдруг поняла, что узнала бы по полету и Беркута, и Нико, и Сойку, и прочих, просто раньше ей это не приходило в голову. А тех, кто летел к ней, она не узнавала.

«Они быстрее тебя».

Так говорила Сойка.

«Они быстрее тебя».

Пери поняла, что она должна прямо сейчас, голодная, а значит, без топлива, и с Хьюго на руках, свернуть прочь от лагеря «Орлана», от Райского кряжа и лететь, напрягая все силы, к востоку. К морю. Ближайшие города где-то там. Придется уповать на то, что к людям Дикие не полетят, даже за ней. Сколько до них лететь, до ближайших городов? Той ночью они с Сойкой часами мчались над темной равниной. Отваживаются ли Дикие подбираться к городам? Чего им нужно — поймать ее или отпугнуть? И почему, почему, ну почему Хьюго все плачет и плачет? Когда же он замолчит?! Может, он чувствует, как ей страшно, может, от страха трясутся крылья?

Пери набрала крейсерскую высоту — под самыми облаками — и забила огромными крыльями, которые стали такими сильными за последние дни, и сосредоточилась на том, чтобы вклиниваться в воздух, поймав ритм полета и не думая, кто настигает ее. Она еще не скоро возьмет себя в руки и обернется. Надо улететь на огромное расстояние, надо, чтобы позади остались часы полета.

Не от кого ждать помощи, придется осуществлять свои планы в одиночку. Пери проверила самострел, похлопав по кобуре на поясе. Выбора у нее нет, ей предстоит встреча с отцом Хьюго.

Пери рассекала воздух целую вечность, выбросив из головы все, кроме мерного биения крыльев и скорости, придававшей силы, — и вот солнце на западе стало клониться к горизонту.

А она все мчалась по небу навстречу стремительно надвигавшимся сумеркам.

Часть третья

«Стоит людям начать изменять самих себя посредством биологических манипуляций, и контуры определения «человек» начнут размываться… Достаточно изменить даже ничтожное число ключевых генов, которые регулируют развитие человека, чтобы люди начали превращаться в нечто совсем иное… Но, если мы зададимся вопросом, «мудры» или «желанны» ли подобные перемены, то упустим из виду самое главное: в основном они — не вопрос выбора; они — неизбежное следствие… технического прогресса».

Грегори Сток, руководитель программы «Медицина, техника и общество», Калифорнийский университет.

Глава девятнадцатая

Слет «Поднебесная раса»

Юрий Гагарин был великолепен в своем белом мундире, усеянном множеством орденов и медалей, от тяжести которых первый космонавт едва не клонился долу, но все же удерживал прямую военную осанку. Гагарин напевал «Родина слышит, родиная знает, где в облаках ее сын пролетает». На его награды с завистью взирали Вернер фон Браун* и Орвилль Райт**. *Вернер фон Браун (1912 — 1977) — немецкий, а с 1945 г. Американский ученый в области ракетостроения. ** Орвилль Райт (1871 — 1948) — младший из двух братьев-пионеров американского воздухоплавания. Фон Браун был наряжен куда скромнее: из нагрудного кармашка его темного костюма высовывался уголок белоснежного носового платка, да посверкивала булавка в алом галстуке. Орвилля изображала изящная дама в костюме-тройке и крахмальном высоком воротничке. Она даже отважилась на накладные усы. Разглядывая ордена Гагарина, она восторженно воскликнула: «Ах, изумительно! Где вы только раздобыли эту прелесть? Это же Золотая Звезда Героя Социалистического труда!»

Рядом с фон Брауном потела астронавтка в белом неуклюжем скафандре, украшенном голубыми полосками и эмблемой. Она поясняла Гермесу, чье единственное облачение составляли крылатый шлем и такие же сандалии: «Вы знаете, что Валентина Терешкова была первой женщиной-космонавтом? Она провела на орбите около трех суток. И к моменту приземления ее срок пребывания в космосе превысил достижения американских космонавтов той эпохи».

Гермес лениво зевнул.

— Занятно, — протянул он. — Вы хорошо выучили урок, ставлю вам «отлично».

Терешкова всем корпусом развернулась к Гагарину и пояснила:

— У меня не совсем правильный скафандр. Он более поздней модели, «Орлан-М». Терешкова таких никогда не носила.

Гагарин взял ее под руку и оба космонавта, сложив крылья, тяжело затопали по газонам Ботанического сада к очереди, выстроившейся в VIP-зону.

…Добраться до слета «Поднебесная раса» оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал. А все потому, что на этот карнавал я нарядился в весьма приблизительное подобие летной формы образца Второй Мировой. Состоял он из темно-коричневой кожаной куртки, — кожа вся в мелких изломах, будто керамическая глазурь в трещинках, а воротник и манжеты овчинные. К этому прилагались брюки цвета хаки, прочные ботинки и авиационные очки. А погода между тем стояла душная и влажная, так что я весь взопрел, пока ехал. Собираясь к выходу, я бегло просмотрел по инфокарте биографии разных асов авиации и решил, что, пожалуй, отдаю дань памяти Мармадьюку Томасу Сент-Джону «Дружищу» Паттлу из ВВС Великобритании*. Для героя-летчика имечко что надо, нельзя же упускать такой вариант. То-то весело будет с расстановкой отвечать на вопрос «А кого вы изображаете?» /*Мармадьюк Томас Сент-Джон «Дружище» Паттл (1914 — 1941) — летчик-истребитель южно-африканского происхождения, пилот ВВС Великобритании, герой Второй Мировой войны. Поставил рекорд по числу сбитых вражеских самолетов, уничтожив не менее сорока. Паттл упоминается в автобиографии Роальда Даля «Одинокий путь»: Даль вместе с ним совершил полет над Грецией и называл Паттла «величайшим летчиком Второй Мировой»./

Хорошо еще, что мне удалось раздобыть хотя бы такой костюм; свой пригласительный билет на слет я внимательно прочитал лишь в среду, когда до «Поднебесной расы» оставалось всего два дня, и в ужасе увидел, что слет анонсирован как карнавал под девизом «Прощай, история, здравствуй, будущее». Этот бодрый девиз неприятно напомнил мне амбициозное заявление Бриллианта «Проект «Человечество» считаю оконченным». Билет украшало изображение Заоблачной цитадели, и в приглашении говорилось, что на слете будут еще и отмечать открытие нового жилого комплекса, возведенного знаменитым Питером Чеширом для летателей — воплощение того самого блистательного летательского будущего, которому и посвящен слет. Приглашение настойчиво призывало: «Дань уважения прошлому и привет светлому будущему!»

Сбор участников слета проходил в Ботаническом саду, в пятницу вечером. Я прибыл туда в смешанных чувствах, и, стоило мне оказаться в толпе летателей, которые толпились у входа, как настроение мое стремительно упало. Толпа вынесла меня к щебечущей стайке дамочек, едва прикрытых нитками жемчуга и прочими драгоценностями, но более ничем. Прямо-таки феи, да и только. От пристальных взглядов, недоуменных и презрительных, мне было не по себе еще когда я ехал в электричке — там на меня смотрели как на психа; но на слете на мой карнавальный наряд пялились куда внимательнее и насмешливее. Я выделялся не только потому, что был единственным бескрылым на летательском празднестве, но и из-за дешевенького костюма тоже. То и дело я натыкался на изумленные или презрительные взоры очередного ангела в сверкающем оперении или сокола с блестящим клювом.

Прямо передо мной в очереди стояла летательница, щеголявшая причудливым платьем — ниже утянутой талии колыхалось нечто вроде цветастого баллона из кобальтово-синей ткани, простеганной золотой сеткой. Темно-синее на подоле переходило в лазурный волан, а волан был оторочен золотыми бусинами — львиными головками, державшими в зубах золотые же кольца. А в кольца были продеты ленточки из вишневого бархата. Далее шла золотая кайма, расшитая изображениями орлов с распростертыми крыльями. У щиколоток колокол сужался и заканчивался еще одной каймой, тоже вишневого бархата. Обладательница наряда как раз поясняла знакомой:

— Это платье символизирует воздушный шар Монгольфье*. — Она кокетливо и хвастливо повертелась на месте, насколько позволяла теснота. — А вы кто? /* Братья Монгольфье, Жозеф-Мишель (1740—1810) и Жак-Этьенн (1745—1799), — изобретатели воздушного шара, пионеры воздухоплавания. /

— Я тоже по французской части, chérie, — откликнулась вторая дама, в простом черном свитере с вырезом, черных брючках и спортивных тапочках. — Филипп Пти, величайший акробат-канатоходец*. Ну, понятное дело, шест я с собой не взяла, а то еще выбьешь кому-нибудь глаз, тут такая давка. /*Филипп Пти (р. 1949) — французский виртуоз-канатоходец, сын летчика, изобретатель множества новаторских акробатических трюков. Прославился несколькими удивительными представлениями, в частности, прошел по проволоке между башнями Собора Парижской Богоматери, в 1973 г. — между двумя северными пилонами моста в Сиднейской бухте и, наконец, 7 августа 1974 г. — по проволоке, натянутой между башнями-«близнецами» Торгового Центра в Нью-Йорке. —/ Она тоже повертелась, чтобы знакомая увидела надпись, вышитую белым на черном свитере у нее между лопатками: «Мои боги – ветер, проволока и шест».

— Восторг! — восхитилась дама в платье-баллоне.

Неподалеку от очереди выстроился подоспевший ансамбль мексиканских музыкантов-марьячи и заиграл нечто бойкое.

Полуобнаженные крылатые красотки в бусах навалились на меня сзади, потому что очередь напирала. Когда одна из них заелозила голым телом по моей спине, а потом бесцеремонно принялась стряхивать с меня золотую пудру, я резко обернулся.

— Ах, простите, — безразличным тоном сказала она, хихикнула и вновь защебетала с подружками, словно я пустое место. Мне стало совсем одиноко, а к раздражению и гневу примешалось еще и невольное возбуждение. Золотая пыльца так и не сошла, только размазалась мне по рубашке и брюкам. От крылатых фей шел дурманящий аромат надушенной пудры и пота. Приглядевшись, я увидел, что, кроме украшений, на них еще имеются телесного цвета набедренные повязки, расшитые золотом. Красотки кивали друг другу, покачивая пышными султанами из розовых и золотых перьев на головах, взмахивали холеными ручками в розовых браслетах из лент, переступали изящными ножками в легчайших розовых полусапожках. Что за кордебалет они изображали?

Я снял куртку, перекинул ее через сгиб руки, вытащил пригласительный билет — посмотреть, какое место мне отведено. Ага, между оранжереей и орхидейным садиком. Интересно, почему такой наплыв народу? Все летатели самым приземленным образом помешались на «Поднебесной расе» и готовы по головам идти, лишь бы получить билет на слет, чествующий Полет? Только поглядеть, какой ажиотаж: вокруг вооруженная охрана, у всех проверяют билеты, чтобы никто не пролез на праздник без приглашения.

Мои нехорошие предчувствия сбылись: охрана обратила на меня, бескрылого, особое внимание. Один из охранников оглядел меня с головы до ног, а мой пригласительный билет изучал с минуту, не меньше. Наконец он пристально посмотрел мне в лицо и спросил:

— Откуда у вас это приглашение?

Кровь у меня вскипела. «Да черт бы тебя побрал! — хотел воскликнуть я. — Я имею точно такое же право здесь находиться, как любая расфуфыренная феечка или херувимчик». Но я сдержался и громко, перекрывая мексиканскую музыку, отчеканил едва ли не по слогам:

— Приглашение я получил от Амандины Кон, старшего партнера фирмы «Кон и Чешир».

Охранник неприязненно набычился, но потом понял, что крыть нечем. Чтобы сохранить лицо, он вернул мне билет и снисходительно-небрежно махнул рукой:

— Ну, добро пожаловать, приятель, смотри, чтоб головка не закружилась.

Очередь постепенно проходила в ворота Ботанического сада и гуськом поднималась на травянистую террасу. Тянулось это невыносимо медленно. Приглядевшись, я понял, в чем дело. Толпа тонкой струйкой просачивалась через турникет со сканером, прикладывая к нему пригласительные билеты. Турникет стоял под цветущей магнолией. Я стиснул зубы. Меня душила ненависть к летателям как таковым. Но деваться было некуда: мне надо было попасть на слет, чтобы посмотреть на сливки летательского общества вблизи, поякшаться с ними, — и я попал на слет. А летатели все как один смотрели на меня свысока. Я пересилил себя и потащился на это празднество по той же причине, по которой ненавидел летателей. Из-за Тома. Все, что я предпринимал нынче вечером, было ради сына.

Амандина Кон, помнится, заверяла меня, что «Поднебесная раса» — не только слет, но и масштабный эксперимент, призванный, в частности, выяснить, как бы летателям и бескрылым получше ужиться вместе. Озираясь вокруг, я подумал, что ужиться нам с ними, похоже, не удастся. Летатели сами этого не пожелают. Но все-таки ради Томаса мне стоит попробовать. Проверю, получится ли у меня внедриться в этот чуждый мир, который скоро станет для Тома родным.

Дама в платье имени Монгольфье миновала турникет, а за ним начиналась тропа наподобие эскалатора без ступенек. Тропа эта спиралью поднималась к взлетной площадке где-то далеко в вышине. Отсюда мне ее было не разглядеть, все заслоняла толпа летателей, так что я видел лишь, что площадка розовеет в лучах закатного солнца.

Когда я сообразил, что площадка именно взлетная, сердце у меня гулко заколотилось. Вот уже и Филиппа Пти прошла турникет, следующий черед мой. О чем я только думал?! Совершенно не желаю взлетать в небо. А все гордость проклятая — затуманила разум. Размечтался, вот, мол, проникну на слет к этим аристократам, повращаюсь среди тех, с кем моим близким и не снилось познакомиться, утру нос Лили. Теперь я просто хотел домой. Мне здесь не место, я здесь случайный гость, чужак. Но как же Том? Ведь скоро его-то место будет тут, и он станет мне чужим.

Простит ли меня сын, когда узнает, какова была подлинная цена, которую мы уплатили за его крылья? Разрешение на процедуры я дал в спешке, а теперь горько сожалел, что поторопился — пока процедуры превращения Тома шли своим чередом, у меня хватило времени поразмыслить, да и факты были налицо. Я постепенно осознавал, что доктор Руоконен сильно преуменьшила побочный эффект процедур — то, как они влияли на фертильность. Человек погрубее попросту обвинил бы ее во лжи. Из переписки Бриллианта и записей его встреч с исследователями, врачами и даже представителями секты «Корни» я уже уяснил, что процедуры страшным образом подавляют репродуктивные способности. И какие бы методы генной инженерии ни шли в ход, побочные эффекты неизменно оказывалась очень сильными.

«Проект «Человечество» считаю оконченным», — снова вспомнил я. Да, как же, жирный вредоносный ублюдок. Вот прямо сейчас возьмем и вымрем, только штаны подтянем. Вы-то, летатели, нам не нужны, но погляжу я, как вы обойдетесь без нас! Пока вы заняты тем, что превращаетесь в иной биологический вид, презрительно взирающий на нас с высоты, мы вам все равно нужны — для продолжения рода.

Каким болваном я был, что отпустил Тома на процедуры, не имея полного представления о побочных эффектах! Что за безрассудство! Может статься, тем самым я лишил себя внуков. Спохватился слишком поздно, попытался переубедить Лили с Ричардом, но они лишь отмахнулись от моих предостережений. Эти двое свято верили в свою правоту: Руоконен убедила их, что все проблемы с фертильностью будут разрешены, да еще прибавила, что она лично знает немало летательских семей, где есть дети. Что хуже всего, все мы, включая Руоконен, сознавали: назад пути нет, раз процедуры уже начались, процесс превращения необратим. Лили сказала мне: «Если уж ты хочешь оставить Тома без крыльев и отнять у него шанс летать, то будь так добр, придумай по-настоящему вескую причину, потому что пока ты меня не убедил. Понял?» Все мои прежние аргументы, в том числе и возможная бездетность Тома, не произвели на мою бывшую супругу никакого впечатления.

Толпа увлекала меня вперед. Еще немного — и надо будет оторваться от земли, но сама мысль о том, чтобы провести всю ночь где-то высоко в небе с целой оравой летателей, да еще на каких-то висячих площадках или садах или что они там нагородили, — мысль эта меня пугала. Кто его знает, может, к утру мой хладный труп со свернутой шеей найдут под кустом Ботанического сада, а в крови обнаружат превышенную дозу бореина? Я ведь предусмотрительно навел справки: в прошлые слеты такие случаи уже бывали. Именно с летальным исходом.

Впрочем, я ведь иду повидать Амандину, которая лично пригласила меня на этот праздник, пусть даже для квоты, которую требовали бюрократические правила: помимо летателей, на празднике должно присутствовать определенное число бескрылых. Наконец, мне все-таки любопытно было поглядеть, как Чешир будет торжественно открывать свое новое творение и купаться в лучах славы.

Расстояние до взлетной площадки неуклонно уменьшалось. Сердце у меня колотилось все сильнее. «Надеюсь, я не очень заметно побледнел», — подумал я. Главное — не опозориться и не ринуться обратно. Да это и опасно, еще убьешься или затопчут, чего доброго. Отступать некуда!

Хотя дневная жара еще не спала, я снова надел теплую летную куртку, чтобы освободить руки. Пригласительный билет и инфокарту сунул во внутренний карман, ухватился за перила эскалатора, и ощутил, как меня все быстрее несет вверх и вперед. Поначалу мне было крепко не по себе, — земля стремительно уходила из-под ног, — но потом я притерпелся. Пейзаж внизу казался уже не Ботаническим садом, а какой-то абстрактной картинкой, я перестал смотреть вниз, приободрился и с восхищением разглядывал закатное небо — оно грозно и ярко полыхало золотым, алым, багровым, оранжевым, сиреневым, пускало дымные полосы туч… словом, настоящее буйство красок. Я поднимался в небо, оно было вокруг, совсем рядом, казалось, протяни руку — и коснешься.

Эскалатор плавно вынес меня на ту самую взлетную площадку. А на ней, сияя улыбкой, меня встречала Динни в ярком радужном наряде.

— Привет! — выдохнул я. Динни протянула руку и помогла мне сойти с эксалатора на площадку.

— Привет! Рада, что вы смогли добраться. А то у нас один альпинист и двое высотников-монтажников уже пошли на попятный. Будьте так любезны, посмотрите в камеру. — Она направила на меня инфокарту. Я послушно взглянул в камеру. — Спасибо. Ваше присутствие зарегистрировано.

— Я так понимаю, не всем такая честь — вы регистрируете только бескрылых, — сказал я. Внутри у меня снова забурлило возмущение. Малоприятно оказаться в роли гостя, приглашенного по квоте — для галочки, для отчетности.

— У всех есть пригласительные билеты, — объяснила Динни. — Но вы правы, фотографирую я только бескрылых — для протокола, если будут спрашивать, предъявлю в качестве доказательства, что дискриминации не было и бескрылых мы тоже пригласили. Морока ужасная. Ой, простите, я не хотела вас обидеть. И очень рада, что вы пришли. Я правда хочу выяснить, вовлечены ли бескрылые в наши проекты, хорошо ли им у нас на мероприятиях, или хотя бы на «Поднебесной расе». Я очень старалась, но вынуждена признать, что… — Она замялась.

— Что? — спросил я.

— К сожалению, эта сторона моей работы не очень-то интересует остальных летателей.

Тут я заметил двух бескрылых — гостя и гостью слета, — которые стояли в углу взлетной площадки.

— Это и есть альпинисты? — спросил я у Динни, кивнув на них.

— Он — да, альпинист, а она воздушная гимнастка и, кстати, скоро планирует пройти процедуры превращения. Сами видите, они сегодня вечером без компании не останутся.

И верно — вокруг бескрылой пары уже сгрудилось не меньше пяти летателей.

— Похоже, мужчинам-летателям нравятся бескрылые дамы, — заметил я.

Динни пристально глянула мне в глаза.

— Некоторым — да, и у них на то свои причины, как вы знаете лучше моего.

Я предпочел замять тему и огляделся. Вид с площадки открывался не только головокружительный, но и прекрасный. Все сооружения, выстроенные для слета, были как на ладони, они светились яркими красками, горели множеством огней — тут были гирлянды, прожектора, освещенные площадки, мигающие стробоскопы. Повсюду мельтешили танцоры и музыканты. Казалось, над Городом завис огромный, сверкающий мириадами огней звездолет.

— У вас хороший маскарадный костюм, — похвалила меня Динни.

— А у вас — прямо сногсшибательный, — не остался в долгу я. — Кого вы изображаете?

— Когда-то давным-давно была такая авиакомпания, «Сингапурские авиалинии», — пояснила Динни. — У них были разные варианты формы, в том числе и вот этот саронг.

— Навряд ли стюардессы носили саронги именно так, — с улыбкой сказал я.

— Нет, конечно, — улыбнулась и Динни, — у них были настоящие, тканевые.

Карнавальный костюм Динни был попросту нарисован у нее на коже. Вблизи я отчетливо увидел, что одежды как таковой на ней не было, если не считать за наряд изящные трусики. Но стоило отступить на полшага, и казалось, будто Динни облачена в приталенный пиджак с длинным рукавом и длинную юбку с разрезом, спадавшую до самых лодыжек. И то и другое было причудливо расписано в стиле «индийский огурец» или «пейсли» — узор из ветвей, листьев и цветов, ярко-фиолетовых, оранжевых, синих, белых и черных, и все это на алом фоне, алом, как китайская лаковая шкатулка.

— Сначала я планировала надеть настоящую форму стюардессы, копию, конечно, — рассказывала Динни, пока я смотрел на нее и не мог отвести глаз. — Но потом поняла — будет тесно, неудобно и жарко. Вот и заказала роспись.

— Выглядит потрясающе, — от души сказал я. Забавно — вблизи можно всласть любоваться пышной грудью Динни, ее крутыми бедрами и прочими выпуклостями, но при этом она вроде как все-таки одета, только вместо ткани на ней мерцающий слой краски.

— Спасибо, — ответила она.

— Шикарная вечеринка! — воскликнул проходивший мимо летатель. Динни кивнула и улыбнулась ему.

Я снова огляделся. Перил на взлетной площадке, конечно, не было, а вмещала она человек пятьдесят, не меньше. Сейчас по ней фланировали примерно двадцать, но состав публики постоянно менялся: летатели здоровались друг с другом и упархивали прочь. Я смекнул, что надо держаться настороже — эта беззаботная толпа летателей на такой высоте и на площадке без ограждения для меня представляла опасность. Им-то хорошо, даже если кого и столкнут ненароком с краю, он быстро расправит крылья, перегруппируется и уцелеет. А я, случись что, разобьюсь насмерть. По счастью, мы с Динни стояли далеко от края. Я вновь пригляделся к ней и заметил, что глаза у нее неестественно лучатся — должно быть, давно празднует и что-нибудь приняла, — но на ногах она стояла твердо и одурманенной не казалась. Надо полагать, новые наркотики разработаны так, чтобы летатель даже под кайфом не рухнул с неба.

Динни легко приобняла меня крылом за талию — совсем как рукой.

— Пойдемте, покажу вам окрестности, здесь много интересного, — любезно предложила она. — Правда, попасть сможете не везде, но и того, что увидите, все равно хватит, — здесь понастроено столько, что и в три дня не осмотришь.

Она явно гордилась размахом празднества, потому что участвовала в его разработке, и от души хотела поразить меня — а заодно и посмотреть, приду ли я в восторг, оценю ли летательские затеи, — словом, хотела провести запланированное исследование.

Динни протянула мне лиловую пластинку — маленькую упаковку какого-то прозрачного геля, которую, видимо, предполагалось надорвать и выпить.

— Чтобы по-настоящему получить от праздника удовольствие. Примите, не бойтесь.

— Что это? — сдавленно спросил я, и тут же мысленно обругал себя: «Тьфу, Фоулер, не будь таким зажатым! Что ты как маменькина дочка на первой дискотеке!»

Динни просияла улыбкой и звонко рассмеялась над моей нерешительностью.

— Бореин, что ж еще. Ха-ха-ха, видели бы вы себя в зеркале — у вас прямо лицо вытянулось. Наверно, наслушались всяких страшилок? Не пугайтесь, здесь половина обычной летательской дозы. Вам будет хорошо, обещаю.

К ней подлетела новая стайка гостей — похвалить устройство праздника.

Я проглотил бореин. А, будь что будет! Зачем я сюда притащился, на этот слет, — беречься? Все равно же знал, что дело рискованное. Вот и рискну.

А дальше… где найти слова, чтобы описать то, что случилось дальше? Мне казалось, в следующее мгновение я взглянул на мир глазами орла. Авиационные очки я сунул в карман куртки — они мне больше были ни к чему. Кто-то словно навел мое зрение на небывалую резкость, и теперь я отчетливо, до мельчайших подробностей, видел даже самую дальнюю даль. Я видел, как с облаков вдали падают крошечные алмазные капли, и различал блеск каждой из них в ярких лучах закатного солнца. А солнце больше не слепило меня. Я взглянул вниз, туда, где расстилался океан, и отчетливо различил каждую заклепку на серой поверхности огромного городского моста, каждую солнечную искорку на морской воде, и каждую нить в парусах судов, что скользили по бухте.

В первые мгновения у меня голова пошла кругом, я даже пошатнулся — ощущение было, словно мне надели слишком сильные очки. Черт, как же я буду разгуливать по летательским площадкам и садам высоко над землей, если качаюсь, словно пьяный, — да и вправду опьянен снизошедшей на меня божественной остротой зрения? Свалюсь, точно свалюсь, потому что моему мозгу к такому не привыкнуть — в сравнении с новым зрением, раньше я видел мир как муравей.

— Дышите глубже, — заботливо посоветовала Динни. — Все наладится, просто подышите глубже.

Я послушался, стараясь побороть головокружение, и тут обнаружил, что обострилось у меня не только зрение, а еще и слух. Из-под облаков со всех сторон доносились музыка, смех, я различал голоса и слова, слышал, как шуршат оперения летателей, как позвякивают снасти проплывающих далеко внизу судов, как парусники с шелковым шелестом рассекают волны форштевнями.

Совет Динни помог. В мозгу у меня словно переключился какой-то рычажок, я больше не шатался от резкого наплыва впечатлений и ощущений, но теперь меня затопила волна восторга. Я видел и слышал все. Воробышек в густой кроне где-то в городском парке — и тот не порхнул бы незамеченным. Остатки моего скверного настроения бесследно испарились. Все страхи и сомнения отодвинулись куда-то на задний план и сделались бесплотны, словно тень облака, пробегающего по вершине горы. Я подумаю о них потом — они вернутся, когда карнавал закончится.

Сейчас я был совершенно спокоен. Если и погибну, так что же? Зато испытаю, что такое подняться в небо.

— По-моему, теперь вы готовы, — сказала Динни, внимательно наблюдавшая за мной. Сложила крыло, которым придерживала меня за плечо. — Видите, отсюда не только взлетают. Вон там подвесные дорожки. По ним можно дойти к другим площадкам, павильонам и прочему. Мы-то, конечно, перелетаем, но и нам нужна передышка, поэтому дорожки выстроены и для летателей тоже.

Динни взяла меня за руку и подвела к одной из дорожек, которая больше напоминала узенький висячий мостик. Сквозь полупрозрачный материал, из которого было сделано это сооружение, просвечивали облака. Но зато тут имелись перильца. Я осторожно шагнул на полупрозрачную поверхность. Дорожка слегка качнулась, но выдержала. Она слегка пружинила под ногами и покачивалась, поэтому я крепко ухватился за перила. Смеркалось, и светящаяся кайма по краям дорожки засветилась ярче. Перила тоже засветились, причем у меня под рукой они загорелись зеленым. Надо же, я совсем не боялся, больше того — меня обуяла та эйфория, которая, говорят, приключается с альпинистами на высоте. Наверно, все это благодаря бореину.

Мы с Динни поднимались по дорожке все выше и выше над взлетной площадкой. Динни на минуту остановилась, повела рукой, показывая вниз:

— Отсюда хорошо просматривается нижний ярус «Поднебесной расы». Он считается основным, хотя ниже есть еще кое-какие, и выше тоже. Обратите внимание, этот ярус представляет собой как бы копию Города в масштабе один к одному. Световые линии — зеленые, голубые и золотые, — повторяют контуры залива, со всеми бухточками и пляжами. Еще мы выстроили воздушные островки, некоторые просто в виде декоративных площадок-облаков, а на других размещаются висячие рестораны и бары. Они в точности повторяют очертания и расположение островов внизу, в заливе. Есть и подвесные гнезда для отдыха, — видите, вроде гамаков и сетей, которые подвешены на тросы из эластопластика? Они выстланы подушками — там можно поспать или просто отдохнуть, послушать музыку и полюбоваться видом на залив. А вон там, видите, совсем как озерца повисли в воздухе? Но это не вода, хотя сходство полное.

— Фантастика! — искренне отозвался я. — Вы ничего не упустили. Даже небоскребы в небе и то есть — точнехонько над земными небоскребами. Небесные на вид будто сложены из облаков, но это ведь тоже иллюзия, как и небесные озера?

— Нет, — покачала головой Динни. — Из имитации облаков — только наши небоскребы. Все остальное, и гамаки, и дорожки, и рестораны, держится на контурах и направляющих из эластопластика, а они, в свою очередь, крепятся к верхушкам городских небоскребов там, внизу. Понимаете? «Поднебесная раса» — как тент, натянутый над Городом, а небоскребы — как колышки для крепежа. Но большая часть пространства, где проходит сам праздник, — над заливом. Так спланировано, чтобы нам хватало места для полета.

Затем Динни растолковала мне условные обозначения — своего рода дорожные знаки воздушного движения. Дорожки светились разными цветами неспроста. Символика была мне уже знакома по Заоблачной цитадели. Зеленый свет означал, что участок безопасен для бескрылых, желтый взывал «будьте внимательны», а красный сообщал, что бескрылым вход воспрещен и место безопасно лишь для летателей. Но этим система безопасности не ограничивалась. Мимо нас стремительно пролетел патруль в лимонно-желтых куртках, готовый в случае чего оказать первую помощь. Патруль спикировал вниз и растворился в сумерках.

С каждым мгновением экскурсии по просторам «Поднебесной расы» я все больше преисполнялся уверенности в себе, шагал все тверже и беспечнее. Ни одному ныряльщику в океанских глубинах, ни одному акробату под куполом цирка и не снилась такая упоительная свобода в пространстве, такие высоты. Я пьянел от эйфории, рассудком понимал, что напрасно поддаюсь ей, но все равно упивался каждой секундой, хотя отчетливо сознавал, откуда этот безудержный восторг. Бореин и адреналин, состязаясь, бурлили у меня в жилах. Я поднимался все выше и выше и выше… и их уровень в крови тоже. Должно быть, именно так и чувствуют себя летатели — и потому, не ведая страха, спокойно парят над бездной.

— Чему вы смеетесь? — с улыбкой поинтересовалась Динни. Тут только я понял, что ухмыляюсь от уха до уха, да еще и посмеиваюсь, как заправский псих. Да, чудна жизнь, ничего не скажешь. Полюбуйтесь только: Зак Фоулер, отставной полицейский, закаленный сыщик, — и под кайфом от бореина!

Между тем чувства мои все обострялись и обострялись. Музыка, которая доносилась с разных сторон из множества кафе и баров, уже не казалась звуковой мешаниной — я с легкостью разбирал каждую мелодию по отдельности. Различал я и запахи — каждой пряности, каждого блюда.

На противоположной стороне бухты высилось нечто необычайное. Поначалу мне показалось — там воздвигли еще один облачный небоскреб, но надвигалась темнота, а с ней все ярче зажигалась подсветка строения, и я понял, что это — замок, со всем, что полагается: зубчатыми стенами, крепостным рвом, крытыми галереями, подъемным мостом. Замок — но воздушный; он парил в высоте над морем, и в его громаде местами просвечивали огоньки звезд и сквозила синева ночного неба.

— Если здесь все — точные копии городских построек, то это тогда что? — поинтересовался я у Динни, показывая на замок.

— Это просто шутка. — Отозвалась она. — Посмотрите вниз. Уловили?

Я послушно посмотрел вниз и усмехнулся. Внизу, точнехонько под замком, на земле располагалось здание парламента, и воздушный замок выглядел преувеличенной, фантастической вариацией на тему старинного здания с его башнями и бастионами — парламент всегда несколько напоминал песчаный замок, какие сооружают дети на пляже.

С верхушки воздушного замка вдруг забил огненный фонтан, посыпались искры, он вращался на месте, а сполохи вихрились и плясали в воздухе, мигая то серебряным, то голубым. Затем светящееся облако распалось на две половины, минуту-другую колебалось над воздушным замком, потом снова сомкнулось, и я понял, что это не фейерверк — облако состояло из множества летателей, которые слаженно парили в ночной синеве. Прошумев, как мощный порыв ветра, над садами взмыло второе облако летателей — в зелено-золотом свечении. Они тоже двигались слаженно, будто повиновались незримой дирижерской палочке. Зеленая стая огненных фигурок, шелестя крыльями, пролетела через серебристо-голубую. Действо напоминало воздушный балет или синхронное плавание: крылатые танцоры на фоне ночной синевы выстраивались рядами, вытягивались цепочками, арками, петлями, змеились длинными лентами. Наконец они рассыпались, словно мириады искр над костром или светлячки над лугом, и полетели над океаном. Зрелище было завораживающее.

Я заметил, что подвесная тропинка, с которой мы с Динни любовались воздушным балетом, дальше внизу пересекается с другой, ведущей прямо в замок. Показал на нее — Динни согласно кивнула, и мы направились к фантастической громаде по узенькой дорожке. Вблизи оказалось, что в крепостном рву воздушного замка плещется какая-то светящаяся жидкость. Вокруг сновали летатели, воздух полнился смехом, ахами, плеском, звонкими голосами. Гости катались надо рвом на механических драконах и фениксах, сталкивались, сшибали друг друга в ров, выныривали и все начиналось с начала.

Удивительно, как быстро привыкаешь к чудесам. Вот он я, Зак Фоулер, поднимаюсь по висячим тропинкам в небо, опьяненный бореиновым наркотическим бесстрашием, карабкаюсь по прочнейшим рукотворным паутинкам, словно гигантский паук, и на ходу здороваюсь с незнакомыми летателями, будто равный, а они знай отвешивают Динни комплименты — какой чудесный вечер, как все великолепно устроено.

Внезапно меня осенило. Неужели «Поднебесная раса» — это не просто праздник, а репетиция? Вернее сказать, неужели это черновик будущего летательского города? Неужели летатели хотят скопировать огромный, перенаселенный Город, который расстилается внизу, на земле, — с его дороговизной, низким уровнем жизни, — воспроизвести в точности и подвесить на паутинках в небе? Да, конечно, летатели наверняка оснастят его просторными парками, спортивными площадками, развлекательными центрами. Динни упомянула, что «Поднебесная раса» — не только слет, не только праздник, но еще и эксперимент. Но чего ради летатели прикидывают возможности зажить в поднебесье самостоятельно? Неужели и впрямь решили отделиться от нас и поселиться на облаках? И теперь их архитекторы создали эту черновую постройку, прицеливаясь на будущее?

Чем ближе мы подходили к висячему замку, тем огромнее он казался — сквозистый, он пропускал звездный свет, но все равно подавлял своими размерами. По наружной стене змеилась лестница. Мимо нас промчались двое летателей — то вприпрыжку, то вспархивая на крыльях, да так резво, что я даже толком не разглядел их карнавальные костюмы, — супергероев прошлого ли они представляли? Акробатов? Поднимаясь, я пристально разглядывал поверхность стены и дивился, как правдоподобно она сделана. Самый что ни на есть настоящий шершавый гранит, поросший мхом.

— Поберегись! — крикнули у меня над ухом. Я едва успел сообразить, что здесь идет игра в оборону замка, — и тут меня окутало невесомое белое облако чего-то прохладного и легкого. Нечто вроде того «снега», который я видел в детской у Хьюго. Я выпутался наружу, а потом взобрался на это облачко — вес оно держало. Хорошо еще, что плотность у него была не как у настоящего снега, не то меня бы попросту пришибло таким сугробом.

— ! — Рядом со мной летатель вспрыгнул на парапет замка, шагнул с него в воздух и исчез.

— Вы целы? — со смехом спросила Динни, нагнав меня.

— Не извольте беспокоиться, сударыня, — беспечно отозвался я. — Разве это рана? Сущая безделица!

Я взобрался на парапет и теперь балансировал на том же уступе, откуда только что спланировал в ночную темноту летатель. Искусственного снега здесь было на метр, не меньше. Конечно, мне следовало вести себя осмотрительнее, ведь обрушься сверху следующий сугроб, меня запросто могло бы сшибить с ног, — но отчего-то на слете «Поднебесная раса» опасности казались ненастоящими. Может, я слишком вошел в роль героя-летчика, аса-истребителя военных лет, а может, и бореин в крови делал свое коварное дело.

— Где-то поблизости готовят. Пахнет вкусно. — Я принюхался.

— Пойдемте, я умираю с голоду! Нам сюда, — Динни поманила меня за собой.

Мы двинулись вверх по лестнице, Динни — расправив крылья, чтобы лучше держать равновесие. Протолкались через многолюдный дворик, и вот — желанная цель: мы на вершине самый высокой замковой башни, где на площадке устроен ресторан. Динни провела меня к крайнему столику справа, зарезервированному для нее лично.

— Отсюда будет хорошо видна церемония открытия Заоблачной цитадели, Питер произнесет там речь, — сообщила Динни, показывая вдаль, где темнела пока что неосвещенная громада. — Начало попозже, а пока перекусим.

Только теперь я заметил, что между Заоблачной цитаделью и замком натянута сеть, на которой уже расставляли свои инструменты и пюпитры многочисленные музыканты, располагались актеры, певцы, танцоры. До нас долетала какофония репетиции.

Динни повернулась ко мне и, интимно понизив голос, сказала:

— Кстати, о Питере. Я просто выразить не могу, до чего мы все расстроены этими ужасными новостями о маленьком Хьюго. Мы все так надеялись, что обойдется, но, видно, не судьба… — Она умолкла. — Словом, хочу, чтобы вы знали — я очень горюю.

Я не поднимал глаз. Динни накрыла мою руку своей.

Из-за соседнего столика кто-то окликнул Динни. Один из компании, плотный крепыш в белом скафандре, со шлемом под мышкой, прошествовал к нам.

— О, черт, да это же Дэвид Бриллиант, — ошарашенно сказал я. Цветастые полосатые крылья — лучшая визитная карточка, издалека видно.

Я нервно поерзал и снял кожаную летную куртку. Мне стало жарко от очередной волны гнева. Кто как не Бриллиант с Чеширом в ответе за печальную участь Хьюго, Пери и Луизы? Надо бы сказать это Динни — мол, зря она жалеет Чешира, нечего из-за него убиваться. Но сейчас неохота ей перечить и затевать спор.

Бриллиант, конечно, нацелился поздороваться с Динни. Я едва успел надеть летные очки, но мог бы и не дергаться: Бриллиант на меня даже не взгляну.

— В этом году, моя дорогая, вы просто превзошли самое себя, — пробасил он, нависая над Динни.

— Во многом все это заслуга Питера, — отозвалась Динни. — Я передам ему ваши похвалы.

Бриллиант тяжело протопал обратно к своему столику.

Динни рассеянно рассматривала публику. Я проследил ее взгляд. Неподалеку от нас веселилась четверка женщин в нарядах летчиц. С локтя у них свисали летные очки, шлемы лежали на столике. Вот как будто знакомая фигура. Где-то я видел эту гладкую прическу с металлическим отблеском. Костюм добротный — военный мундир хаки, на вороте голубые зигзаги, а на спинке стула кожаная куртка вроде моей. И перчатки на столе что надо — потертые, словно поношенные. А на крыльях и на коже местами — загадочные молочно-белые вкрапления, они так отливают в свете многочисленных огней, что и не поймешь, из чего сделаны. Даже глаза слепят.

Летчица обернулась. Ба, да это же доктор Руоконен собственной персоной!

— Добрый вечер, доктор, — светски поздоровался я.

Руоконен так и подскочила.

— Мистер Фоулер? Какими судьбами? Вот так сюрприз.

«Сюрприз-сюрприз! — мысленно передразнил я. — Нате, выкусите, у меня есть связи в высшем свете!»

— Привет, Алита, — воскликнула Динни. — Какой у тебя воинственный вид.

— Я изображаю Лилию Литвяк, — пояснила Руоконен. — Знакомьтесь, вот Берил Маркхэм, а вот — Амелия Эрхарт. В фиолетовом атласном комбинезоне — это у нас Гарриет Куимби, одна из пионерок авиации. Славилась прискорбным вкусом по части нарядов, да вы и сами видите*. /*Лидия Владимировна Литвяк (18 августа 1921 — 1 августа 1943) — Герой Советского Союза, лётчик-истребитель, командир авиационного звена. Первый воздушный полет совершила в 15 лет. Во время Великой Отечественной войны на капоте самолёта Лидии по её просьбе была нарисована белая лилия, Литвяк получила прозвище «Белая лилия Сталинграда», и «Лилия» стала её позывным. В возрасте неполных 22 лет погибла в бою. Берил Маркхэм (1902 —1986) — летчица и тренер по конному спорту, пионерка авиации, первая женщина, которая в одиночку перелетела Атлантический океан с востока на запад. Автор мемуаров «На запад в ночи». Амелия Эрхарт (1897 — 1937) — известная американская писательница и пионер авиации, первая женщина-пилот, перелетевшая Атлантический океан, автор множества книг, борец за права женщин. Пропала без вести при при попытке совершить кругосветный полет на двухмоторном легком транспортном и пассажирском самолёте над Тихим океаном. Гарриет Куимби (1875 — 1912) — первая женщина, получившая лицензию пилота в США и перелетевшая через Ла-Манш. Писала киносценарии для Голливуда, снялась в кино./

— А кто такая Лилия Литвяк? — с интересом осведомилась Динни.

— Ну как же, Белая Лилия Сталинграда! Лучшая летчица-истребитель, ас. Я сбила двенадцать фашистских самолетов. У пилотов «Люфтваффе» просто душа уходила в пятки, когда на них пикировал мой «Як-1».

— Боже, как романтично! — сказала Динни.

— Для Литвяк — не очень-то, — помрачнев, отозвалась Руоконен. — Она погибла двадцати двух лет, и ее вскоре забыли, как и других героинь войны. Даже посмертной славы в награду за короткую жизнь — и то не заслужила. История быстро стирает из людской памяти таких женщин. Но почему — я не понимаю. Ведь Литвяк сражалась героически, чтобы ее сбить, понадобились совместные усилия восьми «мессершмитов». Да в сравнении с ней Красный Барон — просто пшик, по-моему*./ Барон Манфред фон Рихтгофен (1892 — 1918), знаменитый ас-истребитель Первой Мировой войны, получил прозвище Красного Барона из-за яркого алого цвета своего боевого самолёта. /

— Согласна! — рассмеялась Динни. — Все, решено, о Красном Бароне отныне забуду, а вот память о Белой Лилии сохраню навек.

Низкий мягкий смех Динни звучал так заразительно, что и я улыбнулся. Все-таки она славная, и как умеет сгладить любые неловкости! Среди благополучных и преуспевающих редко встретишь такого, кто бережет чужие чувства и уж тем более — кто готов утишить чужую обиду.

Динни склонилась к плечу Руоконен.

— Что это так симпатично блестит?

— Новинка, — гордо ответила та. — Посмотрите повнимательнее, такого еще никто не носит.

Мы оба вгляделись в молочно-белые переливчатые вкрапления — часть ее кожи.

— Натуральный жемчуг, — объявила Руоконен. — Вырастила естественным путем. С жемчугом это запросто, все-таки он — органика, так что можно вырастить на себе, а не вживлять готовый.

— Можно? — Динни протянула руку, провела кончиками пальцев по перламутровым бугоркам. — О, на ощупь приятно.

Руоконен откинулась на спинку стула, скрестила длинные ноги.

— Томас молодцом, — сообщила она мне. — Скоро уже и летать будет.

— Да, — выдавил я, не в силах выговорить что-то еще.

Динни вскинула на меня удивленные глаза.

— Ваш сын проходит процедуры?

А Руоконен уже продолжала о своем:

— Исследования не стоят на месте, мы постоянно совершенствуем наши находки. Правда, недавно разработки по насекомым пришлось притормозить. — Она нахмурилась. — На лабораторию был совершен налет, материалы пострадали.

— Это в «Альбатросе»? — спросил я.

— А вы откуда знаете? — насторожилась Руоконен. — Не понимаю, как у летателей рука поднялась на такое! Впрочем, фанатики и самозванцы-революционеры всегда найдутся, в любое время и в любой среде.

— Может, налет совершили Дикие? — предположил я.

Руоконен метнула в меня колючий взгляд.

— Вам известно, какого я об этом мнения.

— Да-да, — кивнул я. — Знаю. Зато не знаю и очень хотел бы выяснить, на что, по вашему мнению, готова пойти клиника «Альбатрос», чтобы решить проблему размножения и бесплодия у летателей. Или — на что они готовы, лишь бы выследить Пери Альмонд и ее ребенка? А?

Руоконен деланно рассмеялась. Отпила из бокала.

— Ну и ну! По-моему, сегодня здесь присутствует кое-кто, кто, вероятно, хотел бы знать столько, сколько вы.

— Что ж, вот и прекрасно, — откликнулся я. — Неужели клиника позволила вам сознаться?

Руоконен небрежно отмахнулась.

— Установить слежку — дело вполне законное. Уж кому-кому, а вам это должно быть известно получше моего, мистер Фоулер. И вы еще жалуетесь — смешно слышать.

— Знаете что, наблюдение и даже слежка — одно, а взлом и разнесенная квартира — уж извините, другое, — сквозь зубы ответил я. — К тому же моего домашнего льва едва не убили. И меня очень волнует, не пострадают ли от этого Хищника Пери и Хьюго.

— Ни о каких взломах и разгромленных квартирах понятия не имею, — отрезала Руоконен. — Не сомневаюсь, вы многим досадили и среди них найдутся желающие… А с Пери и Хьюго ничего не случится, можете не сомневаться. Они слишком ценный материал для наблюдений, и вы это прекрасно знаете.

«Руоконен говорит лишь полуправду», — подумал я. Пока мы с Динни беседовали с четверкой летчиц, нам как раз успели подать заказ. Наконец-то передышка и относительный покой. Надо было как-то осознать все увиденное и услышанное.

Перед нами поставили тарелки, на которых высились причудливые сооружения — прямо-таки архитектурная кулинария. Уж кто-то, а Динни эти изыски оценит, решил было я, и ошибся. Она уплетала свою порцию не глядя, словно обычный сандвич в забегаловке, а между тем подали-то ей настоящий сад из салата и прочей зелени. Едва покончив с едой, Динни утерла салфеткой рот и гибко поднялась.

— Вам непременно, непременно надо полюбоваться на кое-что еще!

— В жизни ничего подобного не видел. Невероятно, — честно сказал я.

Динни взяла меня за руку.

— Правда, изумительно красиво? Да и спрятаться ото всех хотя бы ненадолго — тоже хорошо. Нет, конечно, мне приятно, что все поздравляют, но хочется уже немножко отдохнуть от всеобщего внимания, а то и праздник не в радость.

По длинной-длинной висячей лестнице Динни привела меня в парк, который располагался уровнем выше замка. Собственно, это был даже не парк, а густой лес, за которым открывались холмистые луга. Мы неспешно брели пустынными аллеями, в зеленом сумраке, среди шпалер плюща и дикого винограда. Кроны деревьев смыкались над головой, — березы, дубы, сосны, ивы шелестели и дышали на ночном ветру. Мы ступали по тропам, сотканным из переплетенных древесных корней, а в прогалинах между корнями, далеко внизу, мерцали огни Города, будто нам под ноги опрокинулось звездное небо. Огни зыбились и дрожали, потому что висячий парк покачивался в воздухе.

Я шел околдованный, словно во сне. Подумать только: ступать по лесной тропе над бездной. Даже голос ветра здесь был иным, чем внизу, на земле, — он тянул и тянул одну и ту же пронзительную ноту, пел так, как поет, должно быть, только высоко в небе. Я плотнее запахнул летную куртку, — ветер пронизывал насквозь, к тому же к ночи похолодало. А Динни хоть бы что, она словно и не чуяла холода. Наоборот, ее оперение и самая ее кожа источали жар.

Так мы блуждали по островку сумрака в световом море празднества, и звезды сверкали у нас над головой и под ногами.

Вдруг неподалеку защелкала ночная птица, вывела причудливую трель, — звонкую, как лесной ручей.

— Соловей, — обрадовалась Динни.

Мы помедлили на опушке леса, любуясь перекатами луга, который взбегал на холм, — там оканчивалась южная граница парка. С вершины холма низвергался в небольшое озерцо водопад. Мы направились к нему, и я вздрогнул — луг прогибался под ногами, как бывает на топком берегу. Все-таки удивительно: лес, луг, водопад, озеро — и все это в воздухе, на высоте многих сотен метров, и далеко внизу — мигает огненными глазами бессонный Город.

— Я так понимаю, это место у вас будет отведено для слётков? — спросил я. В душе у меня снова вскипел гнев, — даже бореин оказался бессилен.

Чертовы летатели! Каковы аппетиты, а? Им подавай все сразу, так и норовят заграбастать весь мир, все красоты земные, ни в чем не желают себя обделять. Хотят, чтобы у них тоже были цветы, деревья, трава, озера и реки, — но свои, летательские, высоко над землей, подальше от презренного гумуса, и бескрылых существ, которые его порождают. Все, что цвело, журчало и шуршало вокруг нас, было искусственным, хотя и живым, но летателей это устраивало, они ведь и сами такие: живые, но искусственные. Им хотелось уподобиться этим растениям, оторваться от земной грязи и жить в воздухе. Именно такую жизнь сулила своим адептам Церковь Святых Серафимов. У летателей есть крылья и полет, а кровь, грязь, слезы — удел бескрылых, пусть они страдают, пусть убирают за летателями.

Я глядел, как струи водопада разбиваются о валуны. Что за пижонство! Водрузить валуны, здоровенные каменные глыбы, в воздухе, в висячем саду! Дерзость вполне в духе летателей. Потом я повернулся к Динни — вот, пожалуйста, один из творцов этого искусственного подвесного мира. И меня она то ли бесит, то ли приводит в восторг, а вернее всего, и то и другое — впору спятить.

На противоположном берегу озерца белела стройная фигура — судя по наряду, летатель изображал юного Эрота. Высокий, с коротко остриженными светлыми волосами, в белой тунике до бедер и дымчато-золотистой полумаске, так что лица толком не рассмотреть. И крылья белые, да не просто белые — с перламутровым отливом. Эрот сжимал в руках лук и сторожко озирался, явно кого-то высматривал. Заметив нас с Динни, он едва заметно вздрогнул, но тотчас замер, усилием воли заставив себя изобразить невозмутимость. Развернулся и пружинисто зашагал прочь, под темную сень аллеи. Я смотрел ему вслед и гадал, откуда же я его знаю. Знакомая походка. Наверно, сосредоточься я, мне удалось бы узнать незнакомца, но меня отвлекало присутствие Динни. Попробуй забудь, что она тут.

— Поищем какое-нибудь тихое местечко? — предложил я. — Посидим, отдохнем.

Мне хотелось остаться с ней наедине. Неспроста же нам явился Эрот! Мы побродили по лугу и, наконец, отыскали укромную впадину на склоне холма — не то чтобы пещерку, но почти. Уселись поудобнее и стали любоваться окрестностями. Мы смотрели на обширные луга и водопад, а когда поднимали взгляд, то видели, как в вышине, в облаках, перепархивают и пританцовывают в воздухе летатели. Повсюду разносилась музыка; казалось, сама ночь пульсирует в такт очередной мелодии, и деревья качаются на ветру в ее ритме. Но музыка звучала для моего уха непривычно.

— Странная музыка, больше похожа на шумы, — заметил я. — Что это?

— Называется «Мелодии небосклона», — ответила Динни. — Эту музыку и правда составляют из природных шумов, из разных звуков, записывают их с натуры, а потом перемешивают. Тут и морской прибой, и подводные землетрясения, и треск льда, и шорох оползней, и солнечный ветер, а еще метеоры и электромагнитные поля.

Динни прислонилась к моему плечу, и ее оперение шуршало над ухом, щекотало мне затылок и шею. При малейшем движении от крыльев Динни веяло душистым теплом. Меня разбирало любопытство. Интересно — каковы ее крылья на ощупь? Я осторожно взял краешек крыла в ладони, погладил большие маховые перья. Какие мягкие, нежные! Не ожидал. Осмелев, я провел пальцами от плеча Динни по середине крыла, подумал, что, наверно, гладить лучше от основания к кончику, — как кошек по, а не против шерсти. Сделал неловкое движение, и наручные часы зацепили одно из перьев, — Динни поморщилась. Я хотел было шепнуть извинения, но передумал. Решился и поцеловал Динни.

Меня словно пронизало электрическим разрядом, бросило в холод и в жар одновременно. Я целовал ее и не мог оторваться. Крылья Динни шелестели в такт ее дыханию, то и дело легче паутинки касались моей кожи, и по спине у меня пробегали мурашки. Аромат роз, который исходил от оперения Динни, дурманил сознание.

Наконец я с трудом оторвался от ее губ. Нет, этот сладостный туман в голове, это замирание сердца — не от бореина, Зак, и не надейся, сказал я себе. Динни улеглась на бок, зевнула, потом рассмеялась и прикрыла ладонью рот.

— Я страшно не высыпалась последние несколько дней, пока готовила весь этот праздник, — призналась она. — Работала по двадцать часов в сутки. Падаю на лету. Прости, мне надо немножко подремать.

Я молча кивнул. Вот и хорошо. Я пока приду в себя и приведу мысли в порядок. Так недолго и голову потерять, — этого мне только не хватало. Никогда в жизни я не притрагивался к летательницам, а Динни — не просто летательница, она — коллега Чешира и важная персона. Спрашивается, почему она вдруг подпустила к себе простого бескрылого? Что ей от меня понадобилось?

Должно быть, я тоже забылся сном. Динни крепко спала рядом со мной — обворожительная и во сне. Одно крыло она подогнула под себя, другим укрылась. А прямо на вершине холма, в десятке шагов от меня, стояла Пери, и ее крылья отливали карим глянцем, как темная скорлупа каштанов, а с исподу проблескивали зелень и синева, — словно даже светясь в ночной темноте. Она все-таки вернулась, как и обешала! Она сдержала слово! Ловко сообразила — отыскать меня именно на слете. Пери подняла на вытянутых руках маленького Хьюго, но, стоило мне попытаться взять его, малыш выскользнул и провалился куда-то в ночную тьму. Пери пронзительно вскрикнула, и оба исчезли. Тут я проснулся по-настоящему. Посидел, переводя дыхание. Наклонился над спящей Динни, заправил ей за ухо упругую прядь темных волос.

Боковым зрением я уловил какое-то движение, вскинул голову. Там, в высоте, по подвесной дорожке, сверкая белизной крыльев, легко ступал стройный Эрот со своим луком. Да-да, все та же знакомая фигура и пружинистая походка. Но все-таки кто он, откуда я его знаю? Обуреваемый жгучим любопытством, я вскочил, накинул куртку, и опрометью кинулся вслед за белокрылым летателем по той же узенькой дорожке — едва ли не отвесно вверх, словно матрос по вантам. Я вскользь подивился собственному бесстрашию. Правда, карабкаться почему-то было очень легко. Парк остался далеко внизу, — сначала его сомкнутые кроны казались курчавыми холмами, а потом и вовсе пропали. Я поднимался в ночное небо по тонкой нити, в полном одиночестве, — вокруг не было не висячих баров, ни уютных гамаков-гнездышек для парочек, ни перекрестков. Эта тропка не пересекалась с другими подвесными дорожками. Эрот направлялся к одной из облачных башен, которая реяла особняком вдали, много выше остальных. Я упорно следовал за белокрылой фигурой, и пока что Эрот меня не заметил.

Наконец мы достигли башни. Музыка овевала ее, словно дождевая морось. Я замешкался, а Эрот уже исчез в недрах башни, и я потерял его из виду, а когда сам очутился внутри, — растерялся: я будто попал внутрь облака, точно так, как мечтал в детстве. Вокруг был плотный туман, ни зги не видать. На вид он был непроницаем, однако легко поддавался, стоило лишь шагнуть вперед. Сквозь облачную толщу смутно сквозили и перемигивались разноцветные огни. А вот музыку облачные стены не заглушали: она звучала стройно и внятно. Мощный хор достиг крещендо. Солировал чистейший тенор.

Впереди мелькнул краешек белого крыла. Я прибавил скорости. Хор, казалось, звучал со всех сторон, голоса обволакивали меня вместе с туманом. Певцы точно не ведали усталости, — закончив одну песню, они неутомимо заводили новую. Голоса переплетались, образуя причудливое многоголосье. Оно то затихало, то звучало с новой силой, голоса пронизывали облачную башню насквозь, поднимались в вышину, заполоняли все небо. Вот пение вновь набрало силу, на смену солирующему басу пришло сопрано. «Вот она, самая суть Полета», — подумал я.

Это пение и есть воплощенный Полет.

Я наконец-то выбрел из внутренностей башни и остановился на открытой площадке, по щиколотку в облаках, ни дать ни взять — херувим на картине. С трех сторон меня окружали облачные стены, сиреневый туман, а четвертой стеной служило ночное небо, усыпанное звездами. Где-то далеко внизу сверкало черное зеркало воды.

А в десятке шагов от меня, распахнув белоснежные крылья, спиной ко мне стоял Эрот.

Мне тотчас вспомнился недавний сон о Пери. Ведь она приснилась мне неспроста. Сон содержал какую-то подсказку, а может, предупреждение. Я снова подумал, что где-то уже видел эти гибкие упругие движения, и теперь догадался: Эротом наряжен не юноша, а девушка. Девушка, очень похожая на Пери. Неужели она и есть? Но у Пери длинные темные волосы и темные крылья. Впрочем, волосы легко остричь и покрасить, а крылья… на слете «Поднебесная раса» я уже насмотрелся и не таких карнавальных нарядов. Летатели красоты ради способны учинить над собой что угодно.

— Пери! — выкрикнул я.

Белокрылая фигура обернулась и растерянно ахнула. Потом развернулась и, точно огромная птица, плавно взмыла в ночную тьму.

Я подобрался к самому краю площадки, — не без опаски, все-таки облако есть облако, — и вгляделся в ночной мрак, усыпанный огнями. Где же Пери? Пропала из виду — как и не было ее. Но как она проникла на слет? И зачем?

Сердце мое словно сжала ледяная рука. Я задрожал от ночного холода, который недавно совсем не ощущал. «Почему Пери без Хьюго, ведь она не расставалась с ним ни на миг? — лихорадочно соображал я. — А если малыша больше нет, если он погиб или его отобрали, — на что решится Пери, сама не своя от горя, отчаяния и ненависти?»

По правую руку внизу в поле моего зрения, покачиваясь, вплыл висячий мостик, и я с ужасом понял, что облачная площадка, на которой я стою, колышется и расползается. Вот уже сквозят и рвутся края, растекаясь и тая прозрачным туманом. Меня охватила паника. Я очутился словно на стремительно тающей льдине, только подвешенной высоко над землей, и пути назад, на висячую дорожку, по которой я сюда пришел, не было. Так вот, значит, где меня настигнет смерть. Я громко расхохотался. Кто бы мог предположить! Я явился на слет всецело ради Томаса, внезапно вновь пошел по горячему следу того дела, которое уже считал закрытым, и снова гоняюсь за крылатой балбеской Пери! А вот нечего было пускаться за ней в погоню. Погорячился, сглупил — поплатишься жизнью, Фоулер.

«…как соломинка пред ветром и как плева, уносимая вихрем»*./*Иов 20:18/

Ну что, Мармадьюк Томас Сент-Джон Паттл по прозвищу «Дружище», похоже, тебе конец? Я похлопал себя по карманам. Если уж падать камнем вниз, так в авиационных очках, для пущей красоты. Искал-то я очки, а нашарил совсем иное — свой пригласительный билет на слет. Тот самый, который показывал планировку дорожек и тропинок. «Ты, дружище, просто чурбан, — упрекнул меня дух отважного летчика Мармадьюка. — Чуть паленым запахло — уже и нос повесил, и помирать собрался. Ну-ка, соберись с духом, что раскис?»

Билет подсказал, что на противоположной стороне башни есть другая висячая тропка. Просто отсюда мне ее не видно. Я набрал в грудь воздуху, оттолкнулся, прыгнул — и благполучно перескочил на ту часть площадки, которая пока еще не таяла. Обогнул башню — и вот он, спасительный зеленый огонек! Маршрут, безопасный для бескрылых! По этой тропке я спустился ярусом ниже. Здесь располагалась просторная подвесная площадка-сетка, где еще раньше собрались музыканты со своими «Мелодиями небосклона». Сейчас сюда подтянулись несметные толпы гостей, а заодно — певцов, акробатов, артистов, и музыка звучала гораздо громче.

Со всех сторон меня толкали разряженные гости слета, актеры, музыканты. С трудом удерживая равновесие (сеть под ногами колебалась), я извлек инфокарту и набрал номер Динни.

— Динни! Я только что видел Пери Альмонд. Она пробралась на слет. Как бы чего не натворила. По-моему, она не в себе. Она куда-то улетучилась, я иду ее искать. Если не найду, надо хотя бы предупредить… сама знаешь кого.

— Что? Прости, не слышу! — Голос Динни то исчезал, то возникал вновь. — Зак, ты пропадаешь! Повтори громче!

— Динни, я говорю о Пери. Господи, да она же вооружена, до меня сейчас дошло! Ты ее тоже видела — Эрот, белые крылья, и у него лук. Это не бутафорский лук! Ты поняла? — я едва перекрикивал музыку. «Мелодии небосклона» завели такие низкие частоты, что каждая нота пронизывала меня до кончиков пальцев.

Голос Динни едва пробивался сквозь множество помех, треск, шипение, шумы, музыку солярного ветра или какую там еще чертовщину наяривали музыканты. Казалось, они играют за целое цунами.

— Динни! К кому мне обратиться? — надрываясь, крикнул я. На меня неодобрительно оглянулся величественный старец в просторном роскошном одеянии, — седовласый, бородатый. Он укоризненно покачал черным мягким грибом шляпы. К бархатному балахону у него был прицеплен значок «Леонардо да Винчи» — видно, чтобы другим гостям не приходилось играть в угадайку, как с летчицами и космонавтами.

— Я совсем тебя не слышу! — Голос Динни тонул в шуме, а «Мелодии небосклона» грохотали на весь слет; наверно, их и в Городе внизу было слышно. Динни добавила что-то неразборчивое, потом сказала: — Питер сейчас выступит с речью в честь открытия Заоблачной цитадели. Я иду туда, а ты?

— Кем он одет? — крикнул я.

— Что?

Теперь на меня неодобрительно посмотрела целая компания музыкантов — они подыгрывали «Мелодиям небосклона» на клавишных, японской цитре кото и австралийской дудке диджериду. Кое-то зашикал.

— Питер? Он одет Дедалом! — прокричала в ответ Динни. Шипение, треск, потом обрывок фразы: «…тоже был архитектором».

Я в сердцах тряхнул инфокарту и снова попытался сообщить Динни самое главное:

— Предупреди Питера! И найди кого-нибудь из охраны! Динни, слышишь? Я сейчас к нему или тоже буду искать охрану. Увидимся позже, за нашим столиком. Договорились?

— Хорошо! — Тут голос Динни окончательно потонул — его захлестнул настоящий шквал музыки и щумов, жужжания, гудения, треска. Вот черт! Похоже, она и половины не разобрала из того, что я сказал. И, скажите на милость, что такое — наряд Дедала? Какая-нибудь тога? Крылья-то у Чешира в любом случае есть, к тому же он высокий, заметный. Ладно, попробую поискать.

Я набрал номер Чешира, но там, конечно, был автоответчик. Еще бы, станет Чешир со мной разговоры разговаривать, если у него через считанные минуты — открытие его детища и торжественная речь. Я торопливо и бесцеремонно проталкивался сквозь разнаряженную публику (вслед мне неслась брань), озирался по сторонам, но Эрота нигде не было видно. Впрочем, в такой толчее попробуй отыщи кого-нибудь. «Надо пробраться к нашему с Динни столику», — рассудил я. Оттуда, сверху, лучше видно, и к тому же он ближе к Заоблачной цитадели, а значит, там больше вероятность отыскать Пери или хотя бы охранников. Крылатая толпа, похожая на сонм ангелов, действовала мне на нервы — пробираться через нее было гораздо сложнее, чем через толпу обычных людей: крылья мешали, к тому же оперения у всех чувствительные, стоит задеть одно перышко, и тебе уже готовы дать по физиономии.

Подсвеченная висячая дорожка к замку сияла в какой-нибудь сотне шагов от меня. Но из-за толпы я продвигался вперед до бешенства медленно. «Мелодии небосклона» гремели все громче, я уже собственных мыслей и то не слышал. Похоже, в ход пошли звуки гроз, штормов, лавин, извержений вулканов: рев, грохот, вой, гудение, плеск. Я словно попал в самую сердцевину звуковой бури, меня шатало, мне казалось, музыка вот-вот разорвет меня на клочки, размажет по воздуху, понесет, как пригоршню праха над землей, развеет над океаном. Да что там — вынесет на орбиту Земли и закрутит в космическом вихре, и буду я вечно кружить там среди осколков звезд! И ведь все это — звуки природы, вернее, погоды. Летателей погода завораживает, для них она — вопрос жизни и смерти, потому они и создали из погодных шумов музыку, которая переворачивает тело и душу. Но до чего же тяжело все это слушать, да еще на такой громкости, да еще когда спешишь, и когда тебе тоже надо решать вопрос жизни и смерти.

На самом краю сетки-площадки я углядел двоих летателей во флюоресцентно-лимонных куртках. Охрана? Нет, больше похожи на «скорую помощь». Они внимательно смотрели вниз. Попробовать протолкнуться к ним? Нет, не успею, лучше уж пробираться дальше как можно ближе к Чеширу. Точнее, к Заоблачной цитадели.

О счастье, у края площадки толпа заметно поредела — все сгрудились в центре. Я благополучно выбрался на висячую дорожку. Правда, и на ней было полно летателей, — все они смотрели в сторону цитадели, громада которой, еще недавно погруженная в темноту, медленно озарялась огнями. Казалось, от подножия Заоблачной цитатели поднимается световой прилив.

Я уже изрядно запыхался, поэтому остановился на минуту — перевести дыхание. Предстоял крутой подъем к замку. Я оглянулся на освещенную громаду Заоблачной цитадели и, — хвала бореину! — отчетливо различил на среднем ее ярусе фигуру Чешира, ярко озаренную огнями. Он стоял на самом краешке яруса, на том самом бушприте. За ним, мерцая и сверкая разноцветным оперением и нарядами, толпились знатные гости. Рядом с Чеширом стояла Динни, чуть позади полыхали цветастые полосатые крылья Дэвида Бриллианта, — он беседовал с холеной важной дамой, которую я припомнить не мог, хотя, кажется знал. «Ничего, ничего, толстяк-полосатик, никуда ты от нас не денешься», — мысленно посулил я Бриллианту.

Время поджимало. Я понял, что не успею предупредить Чешира. С минуты на минуту он приступит к торжественной церемонии. Вот он обвел взором толпу зрителей внизу. Вот вскинул голову — сейчас заговорит. Я не ошибся, наряд Чешира состоял из классической белой тоги, скрепленной на плече, и для наглядности у него был при себе атрибут архитектора — резец. Грудь его перекрещивали две пурпурные ленты, — чтобы показать, как Дедал прикрепил себе на спину крылья.

Динни стояла слишком близко к Чеширу. Мне так и хотелось крикнуть ей: «Отойди в сторону! Отойди, опасно!»

Я попытался вновь позвонить ей, но услышал лишь бурю помех: сейчас ей и прочим знатным гостям наверняка названивала и слала поздравления уйма народу. Еще бы: для «Кон и Чешир» настал час триумфа.

Так и не успев успокоить дыхание, я ринулся вперед и вверх по висячей тропке. Сердце яростно колотилось где-то в горле. Скорее, в замок! Может, я еще успею!

В этот миг «Мелодии небосклона» наконец умолкли. Чешир заговорил. Все время оглядываться на него через плечо я не мог, и думал, что голос его будет относить ветром, но нет — каждое слово раздавалось звучно и четко, будто он стоял рядом со мной.

— Со дня своего основания ежегодный слет «Поднебесная раса» неизменно служил вехой нашего прогресса, — провозгласил Чешир. — Каждый год мы проводим празднество, наш слет. Но в то же время это не только торжественная и радостная встреча. Это еще и остановка в пути. Мы подводим итоги, мы останавливаемся, чтобы оценить, каких высот достигли благодаря Полету, и наметить, каких высот планируем достичь в будущем.

Буря аплодисментов, Чешир вынужден прерваться. Овации утихают, он продолжает, чеканно и весомо:

— Каждый год мы по-новому осознаем, что именно дарует нам Полет, и каково это — жить, когда у нас есть крылья.

Я бежал по висячей дорожке, заглядывая в лицо каждому летателю в поисках Эрота-Пери. Чешир все говорил и говорил, ораторские периоды следовали один за другим, но я едва вслушивался и лишь иногда до меня доходил смысл его слов. Не до того мне было. Говорит — вот и хорошо, пусть себе вещает: раз говорит, значит, на него пока никто не покусился.

— Полет — это не только способность летать, — сказал Чешир. — Мы все это знаем.

«Этого не хватало, заговорил совсем как Бриллиант, так же высокопарно», — подумал я, рысцой промчавшись с дорожки в крытую галерею, которая шла по периметру замка. Отсюда было рукой подать до террасы на верхнем ярусе — там помещалась площадка, где мы ужинали с Динни, казалось, вечность назад. Столик все еще числился за ней. Вот и площадка. Но народу тут негусто: большинство летательской знати предпочло в эту торжественную минуту не блаженствовать за столами, а засветиться рядом с великим Чеширом.

— Полет дарует нам откровение, он — наш ориентир, наш маяк, он — видение, в котором мы прозреваем будущее. — Чешир говорил все напевнее, словно впал в транс. Он упивался собственным голосом и красотами слога. — Мы жаждем подлинно свободной жизни, не ведающей преград и оков, жизни, в которой мы воистину оторвемся от земли.

Я обшаривал взглядом толпу. Бореин еще действовал, я хорошо видел каждое лицо. Чтобы дело шло быстрее, я мысленно поделил площадку на квадраты и методично осматривал каждый, по часовой стрелке. Взгляд выхватывал из толпы яркие маски, причудливые костюмы. Вот на восьми часах — богиня с совиным ликом затесалась среди стаи дракончиков. Вот на полуночи — феи, окруженные горгульями и вампирами…

Краем глаза я уловил мелькнувшее белоснежное пятно и тотчас взглянул вверх. Ну конечно. Эрот затаился в засаде высоко над толпой — на эластопластиковой проволоке, к которой крепились светильники. Отличное место — вроде бы и в гуще толпы, а никто не заметит. Летатели редко смотрят вверх, если только не прикидывают траекторию для взлета. Ни одна живая душа, кроме меня, не заметила Пери, а она стояла там, ловко балансируя на проволоке, сосредоточенная, собранная, и, склонив голову набок, внимательно слушала речь Чешира.

Зачем она явилась сюда, на что рассчитывала, чего хотела от Чешира? Да, у них старые счеты, но сейчас, на публике, на глазах у всех летателей Города, — что ей от него нужно?

«Звук ужасов в ушах его; среди мира идет на него губитель» — всплыло вдруг у меня в мозгу*./* (Иов 15:21. )/

— Пери! Не надо! — крикнул я ей. Мне, бескрылому, до нее было никак не добраться, а летатели ее в упор не видели, — все взоры сейчас были прикованы к величественному Чеширу. Я вспомнил свое недавнее видение: сумрачную и грозную фигуру Немезиды, которая распростерла крылья над Городом. «Склонися к нам, Немезида крылата,/ Божественною правотой, возвешивающа жизнь смертных!»* *\ «Гимн Немезиде», перевод А. Х. Востокова\. Я возомнил, будто мы с Кам и Хенриком — орудия богини, орудия возмездия. Но нет, вот она явилась сама. Немезида. Только в белом и с белыми крыльями.

Я изо всех сил всматривался в ряды тех, кто толпился за спиной у Чешира, но Динни пропала из виду. Чешир между тем говорил:

— Полет — это дивный новый мир. Мир, в котором летатели живут, работают, играют, рождаются и растут в воздухе. Мир, в котором они ведут жизнь воистину воздушную, эфирную. Там дети летателей появляются на свет в воздухе и летать начинают раньше, чем ходить, и ноги их не ведают праха земного.

Я настороженно глянул вверх, проверяя, как там Пери.

При последних словах Чешира она вся напряглась. Я затаил дыхание. Неужели то, что расписывал Чешир, — это и есть будущее Тома? И детей Тома, если, конечно, ему повезет завести детей?

— Я говорю об откровении, о видении будущего, дивного нового мира, который будет дарован нам благодаря полету. Вот почему я сегодня предстал перед вами в образе величайшего из мечтателей, сделавших шаг к полету, — в образе Дедала. Дедал был изобретателем, инженером и архитектором. — Звучный голос Чешира набрал мощь. — И неслучайно тот, кто придумал и построил великий Лабиринт, узилище чудовищного Минотавра, воплощения нашего животного и злого начала, нашей порочности, наших извечных и неизбывных внутренних противоречий и терзаний, — неслучайно тот же самый Дедал изобрел крылья. Благодаря ему мечта человечества о полете жила многие тысячи лет в неразрывной связи с именем Дедала, пока, наконец, мы не воплотили эту мечту в жизнь!

Вспышка аплодисментов. Чешир властно поднял руку, призывая слушателей к тишине.

— Со времен легенды о Дедале полет служил метафорой, образным выражением. С Дедалом, несущим человечеству крылья, сравнивали художников, ученых, инженеров, всех Фаустов и Прометеев, всех, кто тянулся к познанию, всех, кто стремился расширить границы возможного. Но для меня имя Дедала навечно связано с полетом. А мы с вами открываем новую эпоху. Полет — больше не символ. Мы сделали полет явью! — Последние две фразы Чешир прогремел, и в ответ ему раздался разноголосый хор восторженных голосов и буря аплодисментов.

Чешир уронил голову, и на лицо его набежала тень опустошенности и боли. Хватит ли у него духу упомянуть Икара? Цену, которую Дедал уплатил за свое мастерство? Нет, Чешир промолчал. Он вскинул голову, широко распростер руки и распахнул крылья.

— Итак, мы вступаем в Заоблачную цитадель! Добро пожаловать в первое на свете здание, выстроенное летателями для летателей, возведенное для полета как образа жизни.

Я встряхнулся. Надо же — тоже подпал под чары этого голоса, заслушался, уши развесил! Нет чтобы делом заниматься.

— Пе-ри! Пери! Эй, да Пери же! — настойчиво звал я, приложив ладони рупором ко рту. Но ветер относил мои слова в сторону. Зато Чешира было прекрасно слышно, — усилители работали на совесть. Правда, похоже, меня тоже было слышно, потому что кое-кто из публики поглядывал в мою сторону крайне недовольно.

Я заметался по террасе. Неужто не найду хотя бы одного представителя охраны, властей, кого угодно, лишь бы предупредить об опасности? Чешир между тем пустился расписывать новейшие технические достижения и то, как они применены в Заоблачной цитадели. Он рассказывал, как вдохновлялся новой идеей — возвести не жилище и даже не «механический дом», но некий летучий фундамент для новой жизни, как жаждал заложить новый, небесный, город. Это он, простите, о чем? Никак, летатели замышляют раскол, возжелали совсем отделиться от бескрылых и зажить сами по себе? Разве земные законы на высоте нескольких сотен метров уже не работают? Но рядом с Чеширом — уполномоченная по делам градостроительства, та самая холеная властная дама, которая показалась мне знакомой, и она не сводит с него восторженных глаз. Я тотчас вспомнил документы, которые отослал Санилу. Правда, у меня в распоряжении были лишь фрагменты общей картины, но и их было довольно, чтобы понять: летатели забрали такую власть, что теперь будут вертеть Городом как им заблагорассудится.

Чешир перешел к традиционным заверениям, как он горд и счастлив, что Заоблачную цитадель строили-строили, и, наконец, достроили, и провозгласил, что нынешний слет призван достойно отметить это великое событие. Вновь загрохотали, запели, завыли «Мелодии небосклона», а само гиганстское строение Заоблачной цитадели засветилось еще сильнее и от него волной пошло низкое мелодичное гудение.

Я глянул вверх. Пери застыла точно изваяние и не сводила с Чешира пристально сощуренных глаз. Казалось, устроители слета воздвигли там, в высоте, прекрасную беломраморную статую — крылатое божество. Но мне Пери куда больше напомнила сейчас Плюша. Именно так маленький лев замирал перед решаюшим охотничьим броском.

А затем события приняли стремительный и неожиданный оборот.

Верхняя треть Заоблачной цитадели отделилась от основания и, светясь и гудя, воспарила в небо. Да, Чешир же рассказывал — она будет вращаться. Теперь она взлетела над Городом. Точнее, плыла, и вся летательская знать по-прежнему стояла на выступающей части яруса, — будто сонм ангелов собрался на бушприте огромного летучего корабля. Над воздушной башней с треском вспарывали воздух разноцветные вспышки фейерверка, а летатели ахали, восклицали, аплодировали.

Вот он, роковой миг!

Я закинул голову, чтобы глянуть на Пери.

Она крепко ухватилась за одну из опор, на которых держалась проволока.

Вот поднимает лук. Вот натягивает тетиву. Целится.

— Пери! — отчаянно крикнул я.

И тотчас перевел взгляд на Чешира, — а то бы, наверно, ничего и не заметил. В мгновение ока на белизне его тоги расцвел кроваво-алый цветок. Чешир пошатнулся, его качнуло, — и вот он рухнул с края летучей башни, и вот падает, падает, камнем падает вниз, а Заоблачная цитадель, его детище, плавно воспаряет в небеса. Летатели, которые оказались рядом, не мешкали ни минуты, — двое тотчас спланировали вниз, подхватить Чешира. Один-два пронзительных вскрика ужаса, но и только: толпа едва ли заметила падение Чешира. Все взоры были устремлены на парящую башню, вокруг которой распускались огненные цветы.

Что там Пери? Она опустила лук, повернулась, готовая сняться с места, и в эту секунду на нее бурей обрушилась плечистая громадная фигура — небывало рослый летатель. Красные крылья! Я их уже видел!

— Пери, берегись! — крикнул я и метнулся к краю террасы. Кое-кто из публики смерил меня возмущенными взглядами.

— Пери, опасность! — Я надсаживался из последних сил.

Пери уже летела ко мне, но Хищник перехватил ее на полпути. Пери согнулась и камнем рухнула вниз, в прогал между террасой и Заоблачной цитадель. Хищник стремительно спикировал наперерез Пери и сцапал ее на лету. Она рванулась, попыталась нырнуть вниз, захлопала крыльями. Теперь оба кувыркались в воздухе, схлестывались, — словно сражались два огромных орла. Хищник и Пери бились на лету, но неуклонно падали, падали прямо на террасу, где я стоял, оцепенев от неожиданности. Вот совсем рядом мелькнуло красное взъерошенное крыло Хищника, и, повинуясь порыву, я повис на нем.

Хищник дернулся, но Пери не выпустил. Ухватившись за крыло, я сбил его с намеченной траектории, и теперь он, вращаясь в воздухе, падал прямиком на террасу. Пери отчаянно рвалась из его железных рук, но тщетно. Немногочисленные летатели, которые прохлаждались на террасе, вскочили и попятились, визжа от ужаса. Я воспользовался моментом, дотянулся до ближайшего стула и со всего размаху саданул Хищника в бок. Он пошатнулся и зарычал, а я вскочил Хищнику на широченную мускулистую спину. «Ну, теперь-то ты никуда не полетишь, сволочь», — подумал я, но не тут-то было. Ни удар, ни тяжесть его не остановили — он даже не замедлил движения, — кинулся к краю террасы и вновь взмыл в воздух. Теперь он тащил Пери, а на спине у него сидел я.

Черт подери! Ну все, Фоулер, заказывай катафалк с черными бантиками. Считай, ты уже покойник. Очень может статься, что с земли тебя будут соскребать ложками.

Вращаясь в воздухе, мы втроем падали на Город. Причудливые сооружения, выстроенные к слету, — все эти висячие сады, площадки, море огней, а с ними и толпы летателей, — проносились мимо, как в тумане.

Я вцепился в Хищника бульдожьей хваткой. Господи, ну и великан, в жизни бы не подумал, что такие бывают! Ухватился-то я за него, повинуясь порыву, и только теперь до меня дошло, что я натворил. Да, старина Фоулер, ты премированный идиот. Совсем спятил: прыгнуть на летателя в воздухе! Теперь держись во что бы то ни стало, иначе расшибешься в лепешку, костей не соберешь.

Мы падали отвесно вниз.

Вдруг я ощутил мощный толчок и нас с Хищником подбросило вверх. Это Пери удалось вырваться на свободу. Хищник тотчас прибавил скорости и кинулся за Пери в погоню — он не намерен был выпускать добычу. Вокруг свистел вспарываемый воздух.

Чувствовал ли я что? О да, и еще как! Меня захлестывали ужас и ярость, но в то же время — восторг: внизу синел и искрился огнями Город, а вокруг клубилось облачное небо.

Ухватившись за основания крыльев Хищника, я сумел подтянуться повыше. И еще немного. И еще. Теперь я оседлал его и сидел у него на закорках — руками держался за каменные мускулистые плечи, а ногами обхватил Хищника за пояс. Такая ноша мешала ему лететь, он тяжело нырял в воздухе, будто альбатрос над морской пучиной, и кипел от бешенства, — ни дать ни взять дикое, необузданное животное. Между тем руки у меня начали неметь, так крепко я за него ухватился.

Хищник рывком набрал высоту, потом заложил крутой вираж и стремглав вошел в штопор, — в точности как истребитель, который выписывает сложные фигуры пилотажа в воздушном бою, чтобы сбить врага с толка. Потом он закувыркался в воздухе — кажется, это называется «бочка», — и перед глазами у меня все заплясало: небо, Город, небо, Город, ночная темнота, огни, темнота, огни.

Я понял — Хищник нацелился взять меня измором, стряхнуть в полете, а еще лучше — шмякнуть насмерть об какую-нибудь стену, балку или крышу; главное — расправиться со мной во что бы то ни стало. Ну уж нет! Я впился в него как клещ и заорал:

— А ну прекратил!

Хищник и ухом не повел. Он яростно несся к земле, — крыши города неумолимо приближались, — потом свечкой пошел вверх. Изматывает меня, надеется, — сам свалюсь. Не на того напал, гадина красноперая. Я ощущал его бешенство так же отчетливо, как свое. Крылья Хищника с оглушительным шумом били воздух, и я уже мало что соображал.

Из темной синевы нам наперерез метнулась проворная белая тень. Глухой удар, что-то треснуло (у меня или у моего врага, я так и не понял, но, кажется, все-таки у него — никакой боли я не ощутил). Держался я за Хищника из последних сил, руки онемели, еще немного, и я рухну вниз. Пери вполголоса чертыхнулась, отлетела назад, пропала в темноте. Только не вздумай атаковать снова, дурочка, не то я точно свалюсь!

Хищник заходил на новый вираж — готовился опять устрить мне карусель. Второго раза я не выдержу. Но и добраться до земли без помощи врага мне никак, это я понимал как нельзя лучше.

Перед глазами у меня все плыло, вот в сознании вдруг возникла картинка — алое перо Хищника в золотистой гриве Плюша. Потом другая картинка: я нечаянно задеваю маховое перо Динни, она ойкает и морщится. Ладно, рискнем, это мой последний шанс. Я ухватил одно из маховых перьев Хищника и от души рванул. Хищник болезненно дернулся — его точно раскаленным шилом кольнули.

— Слушай внимательно, — рявкнул я, и выдернул соседнее перо. Хищник вздрогнул. Ага, слушает, отлично. — Сейчас ты ак-ку-рат-но доставишь меня вниз. Понял? Иначе я тебе все перья повыдергаю. По од-но-му. Ощиплю к чертям как цыпленка, прямо на лету. Мне терять нечего. Усёк?

И еще перышко! Чтобы дошло как следует.

Хищник повернул голову и, с трудом преодолевая напор ветра, прохрипел, выдыхая каждое слово толчками:

— На крышу. Спущу на крышу. Ниже никак. Не то сам разобьюсь.

Ему пришлось изогнуться, под моим весом он терял высоту. Судя по голосу, ему этот полет тоже дался ой как нелегко — Хищник был вымотан. Я разжал пальцы, сомкнутые на перьях.

Спуск вряд ли занял больше считанных секунд, но мне они показались вечностью. Время растягивалось как огненный шлейф кометы, звезды размазались в световые нити, мимо неслись голубые, зеленые, красные и белые огни, ветер резал мне горло и вспарывал грудь, меня, казалось, вот-вот разорвет на части. Мир косо и неудержимо летел куда-то в черную пустоту.

Все, доселе испытанное, — даже мостик на Заоблачной цитадели, даже висячие тропы и сады «Поднебесной расы», — все это не шло ни в какое сравнение с нашим стремительным бешеным полетом, больше похожим на падение. И в это бесконечное мгновение, несмотря на ужас и ярость, я вдруг осознал, почему летатели так дорожат всем этим, почему готовы на любые жертвы, лишь бы летать. В эти секунды я сам ощутил себя летателем.

Хищник кружил над высоким синим строением, которое как-то странно светилось изнутри. Он нацеливается высадить меня там? Нет! Слишком высоко! Но другого раза не будет, Фоулер. Теперь или никогда. Давай, смотри в оба, главное — вовремя разжать руки и прыгнуть вниз.

Удар. Тошнотворный хруст. И боль — Господи Иисусе, до чего же больно!

Подняв крыльями настоящий вихрь, Хищник взмыл в небо и пропал во тьме. Я лежал, распластавшись на гладком куполе. Отдышавшись, осторожно, помаленьку, ослабил хватку, с трудом приподнял голову и огляделся. Я находился где-то на верхотуре, в самом центре Города, на куполе неведомого здания, и вокруг хищно свистел ветер.

У меня отчаянно болела лодыжка. По руке бежала теплая струйка. В холодном свете, исходившем от купола, она казалась фиолетово-черной. Кровь. Этот крылатый сукин сын зацепил меня обо что-то, еще когда я только оседлал его, и сильно поранил мне руку, разодрав рукав кожаной летной куртки. Тогда я боли даже не ощутил (может, бореин действовал, а может, от злости), но теперь…

В кармане куртки буднично застрекотала инфокарта. Ну что ж, ответим.

— Старик! — заорал Хенрик. — Что за чертовщина? Служба безопасности слета вызвала все наше летательское подразделение. Такого никогда не было! Нас и на порог их драгоценных облачков не пускали, — рылом не вышли! А сейчас мне сказали — тебя вроде Хищник сцапал? Зачем тебя понесло к этим крылатым ублюдкам? Ты цел? Ты где вообще?

— Вроде цел, — ответил я осипшим сорванным голосом. — Но хорошо бы меня отсюда сняли. И поскорее. Как Пери?

— Ее уже притащил Мик Дайрек. Девочке, похоже, сильно досталось, но врача она к себе не подпускает. Отвезем ее ко мне на городскую квартиру. Там сейчас жильцов нет. А другого безопасного места мне что-то не сообразить. Но ты-то где? Что там шумит?

— Ветер. А где я — черт его разберет. Хотя… — Тут я едва не хихикнул, потому что понял: светящийся синий купол прекрасно мне знаком. — Хенрик, не поверишь, я на куполе Церкви Святых Серафимов. Неплохо, да?

— Сдуреть! — гаркнул Хенрик. — Ну ты даешь. Тебя хлебом не корми, лишь бы прибавить нам работенки.

Оставалось ждать Хенрика и спасателей. Я был как в тумане, — то приходил в себя, то снова погружался в полубеспамятство, но, даже когда почти отключался, все-таки изо всех сил держался за гладкий синий купол. Мысли мои были не здесь — я все еще летел в высоте, в ночной холодной синеве, все еще переживал тот стремительный полет-падение, краткие мгновения, когда я сам был летателем. Воспоминание со временем сотрется, но какая-то его частица навечно впечаталась в мою душу, врезалась в память: ужас, восторг и красота происходящего. Совсем как в ту ночь, когда родился Томас. Я испробовал полет и примерил на себя ту мечту, которая отныне наяву суждена моему сыну. Нет, я не смогу помешать Тому обрести крылья. Пусть летает.