Дайте нам крылья!

— Хьюго у вас? — нетерпеливо спросил он, едва услышав в трубке мой голос. Даже не поздоровался.

— Не совсем, — ответил я. — Но ему ничего не угрожает. Она вернет его.

— Что? Где вы их нашли?

Вполне естественный вопрос. Однако, если я отвечу, то тем самым выдам местонахождение Пери Хищнику. Возможно, правда, я уже навел его на след.

— Прежде чем я отвечу, давайте кое-что проясним, — ровным голосом сказал я. — Я сделал все, что было в моих силах, и теперь нам остается только положиться на Пери, довериться ей. Вы правильно поступили, отправив на поиски меня, но вот чего у меня нет как нет — это крыльев. Поэтому схватить Пери и задержать силой я не мог.

…Я был сыт по горло арестами рядовых граждан. Хватит с меня беготни по темным переулкам и скачек с препятствиями через заборы и ограды. Куда уж мне арестовать летателя! Теперь ясно, зачем у нас в полиции завели Хищников: тут без них не обойтись.

— И, конечно, вы правильно решили не отряжать за ней Хищника, мистер Чешир, — рассудительно продолжал я. — А то, знаете, двое летателей стали бы бороться за младенца в воздухе — как бы чего не вышло. Очень уж опасная затея.

Ледяное молчание в ответ. Ах ты, хитрая тварь!

— Кстати, у вас, случаем, не было планов насчет подкрепления? — невинно осведомился я. — Ну там, наши заходят с воздуха, а?

— В толк не возьму, о чем это вы, — отрезал Чешир.

— Давайте начистоту, мистер Чешир, я видел около вашего дома Хищника.

Если уж начистоту, сам я его не видел — но его засек Тадж, а это все равно что я.

— Моя личная охрана, и ничего более, — снизошел до объяснений Чешир.

— Отлично. Предположим, Хищника вы по следу Пери не посылали. Превосходно. — Я очень сдерживался, чтобы не повысить голос. Внутри у меня все накалялось. — Я хочу лишь подчеркнуть, что, если этот гипотетический и несуществующий Хищник… если из-за него с Пери и Хьюго что-нибудь случится, все будет на вашей совести. Единственный способ благополучно вернуть малыша — не спугнуть Пери. Она и так уже напугана как не знаю кто.

Я даже знал, почему она напугана, но сообщать Чеширу не стал. Если ее подружку, бедную Луизу, и правда убили, то мне надо действовать и выражаться вдвойне осторожно. Мир летателей, как выяснилось, тесен — теснее некуда, и, расследуя дело внутри этого мира, все время рискуешь кому-нибудь ненароком навредить, случайно.

— Хьюго цел и невредим, — заверил я Чешира. Дальше я рассказывал, с трудом подбирая слова, потому что в голове у меня все время звучал собственный злющий голос, который норовил добавить то, что я думал о Чешире и его супружнице на самом деле: «Ты же, хитрая крылатая бестия, с самого начала прекрасно знал — Пери ничего ребенку не сделает, она души в нем не чает!» — Побеседовали мы весьма плодотворно, — продолжал я. — Особенно с учетом некоторых... нюансов. — «Например, учитывая, что ты переврал мне практически все обстоятельства дела». — Мы оба знаем, что выбора у нее нет: никуда не денется, вернется сама и малыша вернет. Однако все-таки надо помнить, она такая юная… — Сказав это, я с трудом сдержался, чтобы не добавить: «Как ребенка тебе рожать, так она взрослая, в самый раз было, черствый ты ублюдок». — А молодежь, особенно юные девушки, не всегда способны трезво оценить свои силы, они не понимают, как враждебен окружающий мир, им кажется, будто они горы свернут и со всем справятся. Юношеский максимализм, сами понимаете. Тем-то юность и опасна. С Пери наш главный рычаг воздействия — то, что вы не собираетесь подавать на нее в суд.

— Да, — уронил Чешир, выслушав меня. — Нам бы только вернуть малыша живым и здоровым.

— Вот и хорошо, — отозвался я, а злющий голос у меня в голове добавил: «Что ж ты не спросишь, почему Пери сбежала, прихватив Хьюго? Ведь кто угодно бы спросил именно это! Но ты, Питер Чешир, знаешь ответ, потому и не спрашиваешь. Ты купил Пери в качестве суррогатной матери и собирался услать его восвояси. А меня ты нанял как раз для того, чтобы подобный разговор вообще не завязался».

Вот тут-то меня и настигла буря, которая назревала с самого утра и волокла свои набухшие и тяжелые грозовые облака по небу, пока я добирался с фермы «Совиный ручей» до Города. Налетел штормовой ветер, и автомобиль задребезжал. Яростно лупил ураганный дождь; я ехал словно под обстрелом. Лобовое стекло застлала водяная завеса, вытканная серебряными нитями. Таджа с его автопилотным управлением и пусть ехидной, но все же дружеской поддержкой, не хватало как никогда. Я сбавил скорость, а потом и вовсе остановился на обочине — договорить с Чеширом. Надо было его расколоть во что бы то ни стало. Треклятая невозмутимость!

У меня оставалось в запасе еще кое-что. Жаль было тратить этот козырь, куда разумнее — приберечь в рукаве, но сейчас важнее было говорить с Чещиром начистоту.

— Я ведь ее не просто так отпустил, — сообщил я ему, — а успел прилепить Хьюго «жучка», вернее, маячок. Теперь мы сможем отслеживать, где он, и соблюдет ли Пери свою часть уговора.

— Вот как. Прекрасно, — ровным голосом ответил Чешир.

Правда, я не уточнил, что сигналы этого маячка смогу ловить только тогда, когда Пери войдет в зону покрытия сети. Пусть Чешир считает, будто я теперь всегда буду в курсе, где она. Так оно и лучше, и мне будет спокойнее — не только за малыша, но и за девочку.

Я исполнился надежд, что это расследование удастся закруглить быстро. Если все пойдет хорошо, к полудню в субботу Пери уже вернет Хьюго домой, а к вечеру я допишу отчет и получу остаток гонорара. Жизнь Чешира пойдет дальше по гладко накатанной колее. И вообще — если браться только за морально-безупречные дела, с голодухи помереть недолго.

Хенрику я смог дозвониться только когда въехал в Красную зону. Буря к этому времени поутихла, но еще не улеглась.

— У меня для тебя новости, приятель, — начал я, глядя, как разматывается впереди мокрая темная лента шоссе.

— Что, передаешь расследование нам? — живо откликнулся тот.

— Не понадобилось. Я отыскал Пери. Ребенок жив-здоров, она вернет его родителям. Но девочка здорово напугалась: говорит, в самое утро побега нашла в Соленой бухте труп другой няни, некой Луизы Перрос. Тоже крылатой. Конечно, это еще ничего не значит, та бедняжка могла просто упасть с высоты, мало ли, крылья подвели. Но я бы на твоем месте все-таки копнул, в чем там дело. По-моему, нам надо глянуть картотеку агентства «Ангелочки», что-то они там намухлевали и…

— Нам?! — резко переспросил Хенрик. — Какие такие мы? Мы не обязаны делать ничего подобного.

— Но ведь Пери — свидетельница…

Он оборвал меня:

— Ну, знаешь ли, это тебя уже занесло! Привози ее, пусть пишет заявление. Когда сможем, наведаемся в бухту. А твою работу я за тебя делать не буду. Заруби себе на носу.

Впереди, в прорыве между темными тучами, засияло закатное небо. Автомобиль прерывисто запищал, сообщая, что мы вернулись в черту города. Окраины, погруженные в темноту, остались позади.

В тот вечер я должен был забрать сына, но опоздал; мало того, что долго добирался с Окраин до Города, так меня еще и задержали на въезде в жилой комплекс «Серебряные пальмы», обиталище Лили и ее Ричарда. Впрочем, немудрено, что мой вид насторожил охрану: мокрая, забрызганная грязью машина, а в ней — такой же мокрый, забрызганный грязью водитель. Подозрительнее некуда и сущее безобразие. Примерно это и сказала Лили, когда я подкатил к их шикарному дому. Ее пристальный взгляд внимательно обежал меня с головы до ног, ничего не упустив: Лили заметила и ссадины на щеке, и слипшиеся от крови волосы, и изгвазданную одежду. (Образцы грязи я поневоле собрал по всем Окраинам — и с помоек Венеции прихватил, и с фермы «Совиный ручей»). Лили спускалась мне навстречу с крыльца, готовая посадить Томаса на детское сиденье, но, присмотревшись, закатила концерт и попробовала отыграть назад — мол, она не может отпустить ребенка с папашей на машине, когда папаша и машина в таком виде. Но мне удалось одержать победу: я быстренько сообщил, что договорился о консультации с доктором Руоконен и что всерьез обдумываю ее «проект» (именно так я выразился), как превратить Томаса в летателя.

Стоило мне произнести эти слова, и я понял: так оно и есть, потому что сейчас, под свежим и болезненным, как ссадина, впечатлением от поездки на Окраины мне стало казаться: Лили права, лучше и правда сделать все, чтобы Томас поднялся в этой жизни как можно выше. Во всех смыслах. Чтобы не соприкасался с низшими слоями общества. Но я твердо решил, что не позволю Лили заразить меня своим слепым фанатизмом и не доверю сына врачам наобум. Сначала выспрошу у Руоконен, что за процедуры они применяют, разберусь во всем досконально, а уж потом приму решение.

Да, не такой мечталась мне встреча с Томасом! Я рано встал, страшно вымотался за день, особенно на обратном пути, — только оставшись без Таджа, понял, какого бесценного помощника потерял. С непривычки вести машину вручную, да еще в грозу, оказалось тяжело. На скверных разбитых дорогах Окраин самому сидеть за рулем — сплошное мучение, а лавировать в запутанном лабиринте городских развязок — тем более.

Едва добравшись до дома, я напустил Томасу ванну — пусть набирается, а сам с наслаждением содрал мокрую грязную одежду и быстренько принял душ. Томаса положительно заворожил Плюш. Я так и думал. Сын не отходил от карликового льва ни на шаг, затискать не затискал, но по незнанию гладил против шерсти, так что Плюш ретировался в шкаф и там затаился.

Я усадил Томаса в ванну, и он принялся увлеченно гонять по воде любимую игрушку — светящуюся медузу. Отпускаешь такую — она лениво дрейфует к краешку ванны и там зависает в воде, ни дать ни взять фиолетовая луна над послушным домашним морем. Я стоял у зеркала и смазывал ссадины на физиономии, и видел в зеркало, как Томас с упоением плещется и дудит в воде.

— Я наплавался, — объявил сын. Я наклонился, чтобы выдернуть затычку и спустить из ванны воду.

— Я сам! — закричал он, как кричат только в три с небольшим года, когда кто-то взрослый сомневается в твоем могуществе и самостоятельности. — Сам выдерну!

— Хорошо, Том, — согласился я. — Давай, тяни сам!

Все еще надутый от обиды, Томас пошарил под водой, нащупал затычку, выдернул. В зеленых глазищах стояли сердитые слезы. Тем временем я снял с вешалки его махровое полотенце с капюшоном.

Разлука с Томасом далась мне нелегко, и тяжелее всего было то, что теперь я не поспевал за ним, никак не мог угнаться, — он так быстро менялся, пока мы не виделись. Я не о том, что сын стремительно рос и взрослел, это само собой. Просто я не мог уследить, какие у него завелись церемонии и ритуалы, а у маленького ребенка все они причудливы и необъяснимы, но главное — священны и незыблемы, он упорно цепляется за каждую повседневную мелочь своей маленькой жизни. И тут как с правонарушениями: неведение — это не оправдание, не знал — все равно выходишь виноват. Да и ритуалы у Томаса постоянно обновлялись.

— Папа, сколько у тебя работы в этом мире, — на удивление кстати высказался Том, когда я вынимал его из ванны и закутывал в полотенце. Он с любопытством потрогал царапину у меня на виске.

Потом я отнес его на постель и принялся вытирать, то и дело щекоча и целуя в щеку. Томас хихикал и ерзал. Щеки у него были нежнее лепестков. Пахло от него свежим печеньем, как от всех маленьких. Я с горечью подумал: сколько еще мне суждено радоваться близости сына, вот так обнимать и целовать его? Чистейшее, ни с чем не сравнимое счастье и радость, только родители молчат об этом, и не потому, что тут что-нибудь противозаконное, просто переживания эти слишком личные, интимные, и слишком глубокие. Другие родители поймут меня с полуслова, им и объяснять не надо, а у кого детей нет — сколько ни рассказывай, все равно им не понять, еще и истолкуют неверно. Для них трепетать от прикосновения к телу другого человека — это непременно связано с любовными утехами, непременно эротика.

Томас провел ладошкой по моему небритому подбородку.

— Ты такой колючий-колючий, — заметил он.

Пока я купал и вытирал сына, а потом кормил его ужином, меня неотвязно преследовали мысли о Пери и обо всей этой истории, и она представала в еще более мрачном свете. Бедная девочка, бедная девочка! Что за бессердечные твари эти Чеширы! Как она влипла! Ее ребенка — и ей не отдают, а хотят сбагрить неведомо куда! Если уж я так переживал насчет Томаса, изводился, что мы с Лили и Ричардом дергаем его туда-сюда и совсем замучили, то каково ей? Томас ведь, по крайней мере, нужен нам, он просто нарасхват, оттого и такие сложности.

— Папа, расскажи, как я великан и ем деревья! — потребовал Томас.

Эту игру я неосмотрительно сочинил, чтобы уговорить его есть брокколи, и теперь Том каждый раз требовал повторить ее на бис. Игра была проще простого: великан Том нависал над тарелкой, а деревья ужасно боялись, что он их слопает и в ужасе переговаривались между собой на разные голоса (я то пищал, то басил).

— Не трусь, он нас не съест! — говорило дерево похрабрее. — Вон, Томас-великан про нас и думать забыл, вдаль глядит.

— Ой, боюсь, боюсь, стра-а-а-ашно! — откликалось трусливое дерево. — Смотри, поворачивается, сейчас ка-ак разинет рот да ка-ак слопает нас всех, и поминай как звали! Ой, ой, вот он уже близко, ой, ай, не ешь нас, добрый великан! Ай!

Томас заливался смехом, а я волновался, как бы он не поперхнулся, потому что он тут же подцеплял кусочек брокколи и медленно поднимал над тарелкой, пошире разинув рот и старательно изображая страшного великана с зубастой пастью.

— Папа, папа! Я еще одно дерево съел!

Словом, ужин у нас затянулся. А после ужина с меня еще причиталась сказка на сон грядущий — Томас обожал «Гензеля и Гретель», причем готов был слушать про них снова и снова, и лучше — два раза за вечер. А потом он под моим присмотром почистил зубы и я переодел его в пижаму, разрисованную тучками, и уложил в постель, подоткнул одеяло, поцеловал на ночь и, как всегда, сказал: «Ты мой маленький жучок, спать ложишься на бочок». А Том затуманенным сонным голосом возразил: «Никакой я не жучок и не лягу на бочок», а потом добавил с той дотошностью, которой отличалась его маменька: «Пап, а если я жучок, то какой? Который только ползает или летает?» «А вот засыпай поскорее и все узнаешь! — извернулся я. — Спокойной ночи!»

Я направился к двери, но Томас окликнул меня:

— Пап, а если мне станет страшно? Не от жучка, а просто так?

Я вернулся, сел на край постели, взял его за руку:

— Ты же храбрый великан Томас. Ты не из пугливых. Правда?

На этом мы и простились.

Захватив в кухне пиво, я сел за обеденный стол, он же рабочий, сдвинул в сторонку ворох бумаг, включил настольную инфопластину и приготовился составлять отчет Чеширу. Но некоторое время просто сидел, задумчиво водя пальцем по гладкому холодному боку бутылки. В голове было пусто, шевелиться и думать не хотелось. И какое же это было блаженство — неподвижность и снизошедший на меня покой! Странное, незнакомое ощущение, будто в груди медленно тает ледяной кубик. Впервые с воскресенья умокло тиканье часов, которое непрерывно звучало у меня в голове, — часов, неумолимо отсчитывавших время с момента похищения Хьюго. Тик-так, тик-так, — твердили они, и меня ежесекундно обдавало ужасом: что с малышом, где он? А теперь напряжение понемногу отпускало. Я сделал глубокий вдох, выдох, а сам размышлял о Пери и Хьюго.

Как там в Нагорной проповеди? «Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?»* /*(Лука 12:25)/. Незыблемый довод в пользу существования Божьей воли, судьбы, природы, теперь стал что былинка на ветру, не прочнее паутинки. Теперь мы всемогущи. Можем прибавить себе росту на сколько угодно локтей. Можем приделать себе крылья. Или что пожелаем по воле своего воображения.

Не потому ли нас обуревает такая ярость и горькая обида, если мы не получаем желаемого? Может, это и есть расплата за наше могущество, которое все возрастает? Возрастает вместе с тем, как умаляется наше смирение — мы все меньше готовы принять то, что есть. Принять людей такими, как они есть. «Эй, заберите ребенка обратно, мы не такого заказывали!» Чеширы желали получить то, за что уплатили. Но не получили. Вот почему Пери изнемогала от страха за Хьюго. Выходит, преступление ее — это, говоря нашим сухим юридическим языком, классическое «преступление из страсти». Она сделала что сделала из любви к малышу. Такое нечасто встречается, но поступок девочки теперь вполне понятен. Ведь она и сама всю жизнь была таким ребенком, которого в любой момент могут вернуть туда, откуда взяли, если он разонравится владельцу. И вся эта каша, которую я расхлебываю, заварилась именно потому, что с самой Пери обращались как с вещью.

Кстати! Я же обещал Пери выяснить, что сталось с бедной Луизой Перрос, той крылатой няней, погибшей в Соленой бухте. Но, сколько я ни рылся, никаких сведений в базах данных не нашел — в тех, куда у меня был доступ, а доступ у меня был много куда, не чета рядовому гражданину. Что же, понятно, почему Хенрик так ощетинился, когда я заговорил с ним о гибели Луизы. А вот кто точно заинтересуется «Ангелочками», так это Кам: ей только скажи, что они ведут нечистую игру! В конце концов, разве не Управление по защите детей выдало агентству лицензию?

Я набрал номер Кам. Домашний. А что поделаешь — надо значит надо.

— Привет. Прости, что дергаю дома, — извинился я и вкратце поведал, как нашел Пери и что из этого вышло. Про Луизу я рассказал очень скупо: — Пери упомянула свою приятельницу, некую Луизу Перрос — та тоже служила няней у летателей. У меня есть сильное подозрение, что и она из картотеки агентства «Ангелочки». Так вот, Кам, я хочу выяснить, были ли, помимо Пери, еще девочки-сироты, которые сначала стали приемными детьми, а после оказались в картотеке «Ангелочков».

— Это исключено, — отрезала Кам, едва дослушав меня. — Никаких поисков вслепую ты от меня не дождешься, даже и не проси. Я не могу привлекать лишнее внимание в Управлении. А если я начну с бухты-барахты рыться в наших досье и искать незнамо что — это сразу заметят. Добудь мне в «Ангелочках» конкретные имена, если получится, — вот тогда я попробую поискать. Да и то ничего не обещаю. — Она простилась и повесила трубку.

Какое еще лишнее внимание? Кого она там боится в Управлении? Хорошо еще, у меня хватило ума смолчать и не брякнуть, что Луизу Перрос убили!

Экран инфопластины безмолвно мерцал на столе. Я задумчиво смотрел на него и невесело размышлял о том, что медленно, но верно истощаю запасы терпения у своих бывших коллег. Еще запрос-другой — и все, прости-прощай золотая жила. Ладно, вернемся к работе.

«Жанин Шау. Приемной матери подозреваемой приходится родной сестрой, — мерно диктовал я. — Худощавого телосложения, рост примерно сто семьдесят сантиметров». Большинство моих собратьев-сыщиков работу свою заваливало, а все почему? Не умеют товар лицом показать, отчеты клиентам написать как следует не могут. Оно и понятно: в наше ремесло идут не те, кто мастера отчеты строчить. И все-таки именно эта рутинная сторона играет решающую роль: ты и только ты, сыщик, — рассказчик каждой очередной истории. Если ты неспособен внятно изложить ее, предъявить клиенту связный сюжет — все, тебе кранты, доверия от клиента не жди. И достойной оплаты тоже.

Я всласть потянулся, опустошил бутылку, выбросил ее в мусор и решил перечитать и отредактировать последний абзац отчета, где подводил итоги. У меня брезжило смутное подозрение: пропустил, просмотрел в собственном отчете нечто важное. Но что? Так, еще раз. Промежуточный отчет. Перечитываем внимательно каждую фразу. Да, в своем роде шедевр — мастерски выполненный сплав правды и лжи, точнее, умолчаний, а также ясности и обнадеживающих обещаний. Я ни словечком не упомянул мотивы поступка Пери, как и ее намерение обратиться за советом к адвокату. Довольно для каждого дня своей заботы *. /*Матфей (6:34)/. Я просмотрел все файлы, скопившиеся в папке по делу Пери. Ага, вот он, голубчик, — каталог агентства «Ангелочки». Сейчас пороемся. Я пролистал каталог. Луиза в нем не числилась, но это еще ровным счетом ни о чем не говорило. Каталог-то составляют за полгода. В любом случае, он мне пригодится. Я послал кое-какие сведения Кам на домашнюю почту. Ох, и разозлится же она. Правда, она и так уже на меня разозлилась.

Потом я вернулся к письму Чеширу. Скачал с инфокарты сегодняшнюю фотографию Пери с Хьюго (Ну и денек, и когда же он кончится!), прикрепил к письму, отослал. Налил Плюшу свежей воды в миску, пошел проведать Томаса.

На пороге спальни я постоял в полутьме, прислушиваясь к ровному дыханию спяшего сына. «Что готовит тебе будущее?» — подумал я. Том спал на боку, отвернувшись к стене. Ему было жарко и верх от пижамки он во сне сбросил. Худенькая спинка, все позвонки наперечет, и лопатки остренькие — кажется, вот-вот кожу прорвут. Отсюда и вырастут у него крылья, — и их плавные, закругленные линии будут скрадывать угловатую хрупкость детского тела. Даже не представить: мой мальчик, мой малыш — и за спиной у него распростерты сверкающие крыла. А какой они будут масти? Лили непременно пожелает что-нибудь этакое, блестящее, поярче. У меня стиснуло горло от ярости. Вот, пожалуйста, снова ребенок как вещь, как какой-то проект, задуманный! А ведь сами выбрали ему цвет глаз и волос — еще до его рождения. И теперь будем выбирать цвет его крыльев. Но ярость мгновенно угасла, стоило мне вспомнить Окраины и сегодняшнее посещение помойного поселка, носившего горделивое имя Венеции. Нет уж. На что угодно согласен, на что хотите пойду, лишь бы сын никогда и близко не знал такой жизни.

Я уже направился было спать, как вдруг непонятный шум заставил меня насторожиться. Я замер. На подъездной дорожке у дома завязалась какая-то возня. Затрещали кусты, потом что-то громко зашуршало, а потом раздалось низкое басовитое ворчание. Плюш! Я ведь выпустил его погулять после ужина. Такое ворчание я уже от него слыхивал — оно означало, что маленький лев не на шутку рассердился. На кого это он так грозно? Ворчание внезапно перешло в громкий раскатистый рык, который все повышался и повышался. Похоже, Плюша кто-то здорово напугал.

— Что за черт?! — вырвалось у меня.

Я схватил фонарик и пистолет и выскользнул на улицу, не забыв запереть дверь. Плюш заходился от оглушительного рыка — у меня аж уши заложило.

Мимо, сшибив меня с ног, метнулась огромная темная фигура. Я с трудом поднялся. Прямо передо мной распахнулись гигантские зубчатые крылья, порыв ветра хлестнул меня по лицу. Таких летателей я еще не встречал — настоящий великан. Он взмыл в воздух и меня снова едва не свалило на землю. Я поспешно зажег фонарик. Ах вот как, он еще и в маске во все лицо! Ничего себе масочку выбрал — с металлическим клювом.

На миг черная фигура с распростертыми крыльями заслонила все небо. Снова порыв ветра — и летатель унесся прочь.

Плюш, распушив шерсть, припал к земле. Он все еще рычал всем нутром, а иногда принимался шипеть и показывать клыки. Глаза у него сверкали яростным золотом. Вот тебе и ручной карликовый лев!

— Молодчина, Плюш, — я осторожно потрепал его по вздыбленному загривку. — Ты только что прогнал нашего Хищнику.

Глава девятая

Беспощадная стихия

Спозаранку в среду — а именно на среду я записался на прием к доктору Руоконен — за Томом заехал Ричард. Быстро забрал и укатил, мы и двух слов не сказали. Спал я плохо, вскидывался от малейшего шороха. Все-таки одно дело — подозревать, что за тобой следит Хищник, и совсем другое — увидеть его лицом к лицу, во плоти. Занервничаешь тут, пожалуй.

Едва я успел вернуться в дом, как позвонил Чешир. Разговаривая с ним, я ходил туда-сюда и занимался делами: менял Плюшу воду в миске, составлял грязные тарелки со стола в кухонную раковину.

— Вы получили мой отчет? — спросил я первым делом. А хотел сказать, собственно, вот что: «Отзовите свою крылатую тварь, она вам уже ни к чему». Оставалось надеяться, что Чешир умеет читать между строк.

Положение складывалось бредовое: зачем Хищнику следить за мной, а не за Пери? Или он так быстро летает, что успел обернуться с Окраин до Города, а потом вернулся к «Совиному ручью» и дальше следил уже за Пери? Что-то не стыкуется. Или Чешир разошелся и нанял для слежки двоих Хищников?

— Да, отчет я получил, спасибо, — ответил Чешир.

Я открыл дверь и выпустил Плюша в палисадник. Он прошествовал под манговые деревья, задрал хвост и, переходя от одного к другому, важно пометил у корней.

— Осталось всего три дня, — сказал я Чеширу. Наступила пауза. А что еще было говорить? Я послал ему отчет девять часов назад и за это время новостей не прибавилось. Вовремя я прикусил язык! Еще немного — и проболтался бы. Чешир-то поверил, будто я прилепил к Пери маячок и в точности знаю, где сейчас она с Хьюго. Вот и пусть верит дальше, от этого зависит их безопасность.

— Так вы отслеживаете весь их маршрут? — помолчав, спросил он. Ну вот, я не ошибся.

— Да-да, — поспешно солгал я. — Маячок показал, что они уже движутся в сторону Города. А сам подумал: «Господи Иисусе, только бы так оно и было!» Потому что если Пери осталась на ферме или упорхнула куда-то еще, и если крылатый наемник Чешира это выяснит, то… даже не представляю, как обернется дело. Пока что Чешир верит в мою ложь, вот и хорошо.

Прежде чем проститься, он попросил меня встретиться с ним, но зачем — не объяснил. Да и место меня заинтриговало: Заоблачная цитадель — так назывался его новый проект, не иначе, очередная постройка для летателей.

Плюш прошествовал обратно в дом. Я вспомнил, что надо позвонить моему автомеханику, Тьен, и записал Таджа на срочную диагностику и ремонт — как раз сегодня успею его отогнать до приема у Руоконен и встречи с Чеширом.

Не успел я договориться с Тьен, как на меня насел Санил — у него было ко мне дельце насчет Церкви Святых Серафимов. Договорились на девять утра, в баре «Камчатский Джо», куда мы обычно хаживали. Да, опять получается насыщенный денек…

Выезжая со стоянки перед домом, я отвел глаза, лишь бы не отвечать на вопросительный и встревоженный взгляд Рэя, бессменного сторожа, который всегда караулил Таджа. Автомобиль утратил ироничный нрав Таджа и ехидный скрипучий голосок, но этого было мало: внешне его тоже было не узнать. Ободранная обшивка, вмятины, внутренние повреждения… и это далеко не полный перечень, с которым предстояло разбираться автомеханику. Пока я добрался до гаража, у меня уже успел разыграться насморк — такая сырость царила в заплесневевшем за ночь салоне. Климат у нас влажный, так что после купания в ручье автомобиль заплесневел за считанные часы, и запах от него шел еще тот. Тьен возилась с автомобилем, а я горевал по Таджу. Кому я теперь скажу: «Не скучай, не тускней, дуди веселей» — наше с ним шутливое присловье? Жанин с ее допотопным рыдваном легко говорить, мол, купите себе новый автомобиль. Такого, как Тадж, мне второй раз не купить, особенно если предстоит оплачивать процедуры превращения для Томаса — пусть и частично.

В ожидании электрички, которая шла в деловой центр, — а именно там, неподалеку от парламента, и располагался бар «Камчатский Джо», — я ломал голову: что это за дельце ко мне у Санила? Санил ведь никогда просто так, без задней мысли, попить вместе с ним кофейку не позовет — наверняка у него есть для меня заказ. Точно так же он и в теннис так зовет поиграть, и в баре посидеть — просто дружеская встреча не в его духе, он всегда при работе: или ценные сведения и слухи собирает, или политические связи налаживает. Проворачивать несколько дел одновременно — для него привычка, принцип и даже вопрос чести.

До Санила мне далеко, но по дороге, в электричке, я успел подготовиться к приему у доктора Руоконен, пролистал свежие статьи, посвященные летательским процедурам, и особенно тщательно искал, что пишут о побочных эффектах и неудачных последствиях. Ничего не нашел: статьи все как одна пели процедурам осанну и аллилуйю, мол, все проходит гладко как по маслу.

— Здорово, приятель, рад тебя видеть! — бодро встретил меня Санил и с ухмылкой хлопнул по плечу. — Грязная работа, — вполголоса предупредил он, выправил белоснежные манжеты из рукавов пиджака, подмигнул и, сделав извиняющийся жест, вернулся к разговору по инфокарте. Санил был верен своему обыкновению делать несколько дел одновременно: пока мы устраивались за круглым столиком и делали заказ, он успел послать сообщение какому-то дружку, может, и не одному, а целой компании.

«Грязная работа» — именно так Санил (очень обтекаемо и облагороженно) именовал поиск компромата на члена оппозиции. Дело знакомое, я не раз брался за такое по его заказу. Работенка занудная, монотонная: обычно требуется перелопачивать всякие старые материалы, складывать два и два, чтобы получилось пять, все в таком духе. Но сегодня Санилу требовалось нечто большее.

Отхлебнув кофе, Санил подался вперед и сказал:

— Мой шеф хочет знать, что там затевает этот тип. Зашлем тебя прямиком к нему в контору, якобы ты человек с улицы и пришел на собеседование насчет приема на работу. Разберешься на месте.

— Ладно, идет, — согласился я. От таких заказов я никогда не отказывался, — за них хорошо платили и выполнять их было занятно. А лишние деньги не помешают, хотя гонорар, который заплатит Чешир, тоже скоро поступит и будет немаленьким, — уж об этом я позабочусь. Лишних денег вообще не бывает.

Санил пожал мне руку, попрощался, пересел за соседний столик, где сразу же заговорил с кем-то — обрабатывал нового собеседника. Я стал прикидывать, как получше провернуть его заказ, и тут моя инфокарта замигала. Наконец-то засигналил маячок, который я прикрепил к Хьюго. Пери вместе с малышом долетела до зоны покрытия сети! Я проверил их местонахождение по карте, поспешно выведя ее на экран. Пери с ребенком направлялись на юг, к Городу. Отложив карту, я глотнул кофе, но не удержался и снова глянул на экран — потому что глазам своим не верил, хотелось удостовериться еще раз. Да, все так и есть, Пери держит слово! У меня словно гора с плеч рухнула. Про маячок я Чеширу не соврал, но вот про то, что отслеживаю Пери всю дорогу, — сильно преувеличил. Тем не менее, сейчас я не стал звонить ему с радостными новостями, чтобы не проколоться: я ведь их уже сообщил утром. Теперь для полного счастья оставалось только получить весточку от Жанин, подтверждающую, что Пери вылетела в Город. Если повезет, весточку эту я успею получить до того, как увижусь с Чеширом, и тогда с полным основанием скажу ему: «видите, как хорошо, я был прав, все идет по плану».

Такое достижение грех не отметить! Я заказал еще кофе. Все прекрасно! Работой я обеспечен, деньги текут рекой. Мы с Санилом успели вчерне прикинуть, как провернуть сбор компромата. Одно из сложнейших расследований, какие только приключались в моей практике, кажется, тьфу-тьфу-тьфу, обещало окончиться если и не благополучно, то лучше, чем я ожидал. Сын мой, похоже, все-таки станет летателем. Правда, насчет этого меня все еще терзали противоречивые чувства, но я хотя бы знал: делаю для будущего Томаса все, что могу. И в довершение радужной картины — кажется, мне удалось разжать мертвую хватку бывшей супруги. Да, и, если повезет, денька через два Таджа восстановят и вернут.

Но, просматривая заметки и заготовки по новому заказу Санила, я почуял: что-то тут нечисто. Компромат состоял из документов, касавшихся некоего малозначительного лица, одного из оппозиционеров, члена парламента и одновременно прихожанина Церкви Святых Серафимов. А в прошлый наш разговор Санил упомянул, что этот тип еще и летатель. Так-так, похоже, еще немного, и я стану настоящим спецом по летательским вопросам. Какие-нибудь несколько дней назад я не смыслил в их жизни ни аза и не желал ничего о них знать, а теперь, куда ни ткни, летательство постоянно поглощает мое внимание что в частной жизни, что по работе. Интересно все складывается, одно к одному.

Ладно, будем действовать по порядку. Я с наслаждением допил крепчайший кофе, расплатился по счету — цены здесь были грабительские, но черт с ними! И двинулся на встречу с доктором Руоконен. Снова к летателю и насчет летательства.

Наверное, дом на дереве, куда я взобрался, был самым большим в истории человечества: его выстроили вокруг ствола толстенного дуба во всю ширь раскидистых ветвей. Дуб стоял между двумя деловыми центрами в продолговатом зеленом сквере под названием «Парк “Альбатрос”». Дом был облицован каким-то невиданным материалом — снаружи он отражал небо, облака и листву, вот почему я разглядел сооружение, только когда очутился прямо под ним, но иногда по нему пробегала рябь, словно по воде — будто он вот-вот растворится в воздухе. Изнутри дом оказался прозрачным. Дожидаясь приема у доктора Руоконен, я сначала глядел наружу, сквозь ветви, но потом отвлекся на огромный экран системы «Стрекоза» на внутренней стене, где по кругу гоняли ролик со зрелищными сценами полета птиц и летателей на фоне подсвеченных закатом туч, пенных водопадов и ночных небоскребов с россыпями огней. По верху экрана бежал девиз: «Aquila non captat muscas».

Моей школьной латыни хватило, чтобы продвинуться не дальше слова «aquila» — «орел», — и тут появилась доктор Руоконен, жилистая женщина лет сорока пяти с крыльями цвета полированного олова, и пригласила меня к себе в кабинет. На лоб ей падала челка того же металлического оттенка, что и крылья; резко выдавались высокие скулы. Одета доктор Руоконен была в дорогую на вид серую шелковую майку и темно-серые брюки. Наряд был облегающий, майка подчеркивала красоту мускулистых рук.

Мы деловито обменялись верительными грамотами; меня несколько удивило, что когда доктор Руоконен взглянула на мою инфокарту, на лице ее не мелькнуло ни тени узнавания. Век живи, век учись. Я и думать не думал, что так огорчусь, когда мне встретится человек, ничего не знающий про дело клуба «Харон».

Выходившие на улицу стены кабинета доктора Руоконен были прозрачные, и с моего места было видно далеко-далеко — в одну сторону до самой Пальмовой площади, в другую — до здания парламента, проглядывавшего в конце бетонных ущелий улиц. Ветер шелестел листвой и раскачивал дубовые ветви. Да уж, клаустрофобия тут никакому летателю не грозит. И когда я смотрел из глубин огромной кроны, сквозь зеленые листья, то словно парил, возносился к небу пушистым облачком. По всему телу прокатилась волна восторга — будто прибрежный прибой. Практически религиозный экстаз. Господи, подумал я, а ведь это — вот это! — всего лишь бледная тень того, что творится с ними в полете…

Руоконен села за стол на какое-то странное приспособление — колонку из тугой пружины с изгибом посередине, так что получалось плоское сиденье; должно быть, особая конструкция кресла специально для летателей. Колонка доходила Руоконен до плеч, но ни спинки, ни подлокотников не было, чтобы ничего не мешало крыльям, раскинутым у доктора за спиной и доходившим до пола.

— Как будто между нами и небом нет преград, — заметил я, жестом указав на вид за стенами.

— Да. В мои обязанности, мистер Фоулер, входит и демонстрация некоторых возможностей, которые дают крылья. — Руоконен слегка откинулась на пружинистую колонку-спинку кресла. — Что значит быть летателем? Очень многое. Однако чего это точно не значит — что можно жить как раньше, только с крыльями за спиной. Так что мой кабинет не просто отражает мое видение мира и стиль работы, но и показывает, как видят мир те, в чью жизнь вошел полет.

— Ясно, — кивнул я. — У вас весьма солидные рекомендации.

Руоконен наклонила аккуратную головку.

— Чем могу помочь?

— Мне нужно больше узнать о полете, — начал я. — Моя жена — моя бывшая жена — хочет, чтобы наш сын прошел процедуры превращения. Я не могу дать согласие, пока не выясню, что это предполагает.

Руоконен вытянула ноги под столом, скрестив их у щиколоток, и взяла со стола ручку. Постучала ручкой по ладони — и платсмасса засияла небесно-голубым светом, а по всей длине корпуса проступила надпись «Альбатрос» с логотипом: точно такой же я видел на здании, где работает Елисеев. Крылья зашуршали по полу.

— Разумное решение, — проговорила доктор Руоконен. — Беда в том, что все нужные сведения я вам, конечно, предоставлю, но не уверена, что они помогут вам принять решение. Ведь в конечном итоге это дело чувства, а не разума. Однако вы совершенно правы, что хотите все знать. Итак, в чем состоят процедуры? — Она выпрямилась и устремила на меня пронзительный взгляд. — Вы должны понять, что они очень сложны и разносторонни.

Руоконен положила сияющую ручку обратно на стол.

— Чтобы человеческое существо обрело способность летать, нужны радикальные перемены. Куда серьезнее, чем представляется со стороны. Большинство из них вполне зримы. Самое очевидное — это, само собой, крылья, однако без необходимого вмешательства они не более чем модный наряд. Чтобы понять, зачем нужны столь радикальные перемены, придется немного разбираться в физике полета. Воздух, мистер Фоулер, — это не просто среда, обеспечивающая полет. Он, если можно так выразиться, беспощадная стихия. — Она скривила губы в мрачноватую усмешку. Мне стало ясно, что доктор Руоконен очень гордится своим изящным определением и постоянно его повторяет.

— Когда человеку впервые приживили крылья, они служили исключительно эстетическим целям, — продолжала доктор Руоконен. — Смотреть на них было приятно, но летать они не могли. Эти крылья были гораздо меньше, чем нынешние. Поначалу мы даже не пытались произвести модификации, необходимые для полета. Дело в том, что большинство было убеждено, будто животное размером с человека летать не способно. С аэродинамикой не поспоришь. Необходимая подъемная сила попросту… — Она приподняла плечи, словно медленно-медленно пожимала ими, и развела руками: мол, необходимые затраты и словами не опишешь.

— Представим это таким образом, — заговорила она снова. — Самая крупная из ныне живущих летающих птиц весит самое большее десять-пятнадцать килограммов — всего-навсего. И это редкость, в основном птицы гораздо мельче. Большинство летающих видов птиц, существующих в наши дни, весит от десяти до ста граммов — подчеркиваю, граммов, а не килограммов. Следовательно, мы имеем дело с фактором веса примерно в пять-десять раз больше, чем оказалось по силу представителям биологического класса «Aves» — «Птицы», — а класс «Aves», полагаю, демонстрирует наибольшие успехи в истории жизни на Земле.

Руоконен поглядела на свою инфокарту, после чего уставилась куда-то мне за плечо.

— Однако если рассмотреть ископаемый класс птерозавров, мы обнаружим летателей весьма солидных габаритов. Самый большой — кетцалькоатль — по оценкам ученых, достигал веса в двести пятьдесят килограммов. Есть все основания полагать, что летал он отменно, хотя в основном парил; очевидно, в принципе такое возможно.

На стол доктора Руоконен спорхнуло ее собственное перышко — серый кончик, ярко-розовый пух. Она провела пальцами по краешку. Я заметил, что перо не просто лоснится, а словно светится по контуру. На нем остались следы светящейся пудры, которой летатели посыпают крылья для безопасности.

— Однако надо задуматься еще вот о чем, мистер Фоулер. Птицы, как и другие летающие существа, имеют в своем распоряжении лишь материалы, которые поставляет им эволюция. Кожа, мышцы, кости, жир, перья. Но и этого им хватает, чтобы творить чудеса. Да, чудеса! Если вдуматься, просто поразительно, чего они достигли. Они невероятно, предельно точно приспособились к полету. Мы, разумеется, многое у них позаимствовали. Однако у нас есть кое-что, чего у них нет. — Доктор Руоконен сделала эффектную паузу.

Я подался вперед. Ее энтузиазм оказался заразительным.

— Да, у нас есть способности создавать новые материалы и экспериментировать с мутациями в короткие промежутки времени, несопоставимые с эволюцией. Например, мы имеем возможность замещать кости гибридными тканями — костно-углеродно-волоконными. Этот гибрид позволяет сформировать легкую, гибкую, необычайно прочную структуру, способную самовосстанавливаться. А значит, нам гораздо проще равномерно распределять вес.

— Секундочку! — Меня так и подбросило. — Вы что, имплантируете искусственные кости?!

— Нет-нет, мы никому ничего не вырезаем, — успокоила меня доктор Руоконен с еле заметной улыбкой. — Мистер Фоулер, кость находится в постоянном процессе роста и регенерации. А мы лишь корректируем этот процесс, чтобы гибридная ткань приживалась достаточно быстро. Более того, гибрид настолько прочен, что у нас нет необходимости модифицировать форму скелета грудной клетки, чтобы прикреплять к костям летательные мышцы. Представьте себе птицу наподобие голубя: у него массивная грудина, как киль у корабля, она так и называется — киль, и к ней и крепятся летательные мышцы. А нам удалось избежать подобных радикальных изменений скелета — и не просто благодаря искусственно созданным прочным костям, но и благодаря искусственно выращенным мышцам, наделенным особой силой и упругостью, — а следовательно, летательные мышцы у человека не должны быть такими крупными относительно общих размеров тела, как у птицы. Летательная мускулатура так мощна, что под ее натиском обычная кость просто раскрошилась бы. Итак, превращения с целью полета — это сложная последовательность процедур, которая начинается, само собой, с полного обследования организма, и мне нет необходимости вам объяснять, что если речь идет о детях, им не нужно знать, что их обследуют. Мы наблюдаем, как они играют, как занимаются спортом, подробно изучаем их генетическую и медицинскую историю — и тому подобное. Если их забракуют — не очень удачное слово, но ведь они воспринимают это именно так, — только представьте себе, что они почувствуют! Намекнуть на возможность обрести крылья — а потом лишить всякой надежды. «Потому что ты чем-то нехорош». Подобного следует всячески избегать.

Я весь напрягся и вдруг понял, что не дышу. То, что говорила Руоконен, было мне совсем не по нраву. Как будто меня тоже нужно подвергнуть полному обследованию. Я с содроганием вспомнил, эти бесконечные, жуткие процедуры и анализы при получении медицинской страховки для службы в полиции; похоже, все это ждет меня снова…

А Руоконен все говорила и говорила. Мне надо было вслушаться в ее слова, но мысли так и бурлили — то, что она рассказывала, плохо укладывалось в голове. От речей доктора Руоконен я чувствовал себя деревенским дурачком. Как и большинство бескрылых, я считал, что превращение в летателя — это всего-навсего (ха-ха) процесс обретения крыльев. А теперь начал понимать, какой я невежда — не имею ни малейшего представления о хитростях полета, в сущности, я невежда даже больше, чем мой дедушка, ведь ему-то, по крайней мере, случалось летать на самолетах. А мне и такого не довелось. Подлинный масштаб превращения привел меня в ужас. Нет, надо задвинуть свои чувства куда подальше и внимательно слушать — ведь мне предоставили первую и последнюю возможность хотя бы приблизительно разобраться, что будет с Томасом, пока все не началось.

— …Затем, если пациент подходит по всем параметрам, ему вводят нужную ДНК; ее же вводят в культуру клеток, из которых мы впоследствии вырастим крылья. Если пациент — ребенок постарше, подросток или молодой человек, при работе с которыми мы вынуждены выращивать крылья отдельно, мы создаем культуру из собственных клеток пациента и программируем их так, чтобы они развивались нужным образом — в костную ткань, перья и так далее, — а затем наращиваем их точно так же, как новую кожу, скажем, при обширных ожогах. Именно на данном этапе пациент может выбрать цвет и узор перьев…

— Слушайте, а зачем вообще перья? — вклинился я. — Мы же не птицы.

Руоконен нахмурилась:

— Да, мы не птицы, однако для полета невозможно подыскать покрытие лучше перьев, оперение идеально обеспечивает эту функцию. Думаю, если вы спросите, вам единодушно ответят, что голые крылья, покрытые одной лишь кожей, как у летучих мышей, никому не нравятся. Они не просто уродливы, но и куда менее практичны. Вы никогда не задумывались, мистер Фоулер, почему летучие мыши ведут ночной образ жизни?

Я помотал головой.

— Посадите летучую мышь на солнцепеке — и вы увидите, что сделается с ее крыльями. Солнечные ожоги оставят шрамы, и животное не сможет больше летать. У крыльев как у аэродинамического покрытия есть и другие преимущества: они не только необычайно легки и прочны, не только могут быть самых разных расцветок, но еще и способны отходить от поверхности крыла под произвольным углом.

Руоконен нажала кнопку, и на ее инфокарте появилось изображение парящего орла.

— Взгляните на концы его крыльев — видите, маховые перья расходятся, как пальцы? Так делают и крупные птицы, и мы. Это уменьшает сопротивление воздуха, увеличивает подъемную силу и таким образом сокращает расход энергии в полете. Кожистые крылья такого не позволяют — в частности, поэтому летучие мыши обычно маленькие. Я не хочу сказать, что летучие мыши плохо летают. Летатели из них великолепные. Просто из-за материалов, которые они вынуждены использовать, у них ограниченный выбор.

Руоконен выгнула спину, повела плечами, коротко встряхнула крыльями и устроила их поудобнее.

— Прежде чем мы отращиваем крылья, нам надо принять важные решения — определиться с их размерами и формой. Все летающие существа подвластны законам аэродинамики. Способность летать и оптимальный стиль полета у каждого летателя, помимо всего прочего, определяются следующими четырьмя факторами: площадью крыла, соотношением его геометрических размеров, формой крыла и отношением общего веса летателя к площади крыльев.

— Не так быстро! — взмолился я. — Отношение чего к чему?!

Руоконен отмахнулась:

— По ходу дела поймете, о чем речь. Начнем со взлета — он требует от летателя особенно много сил и мастерства. Способность взлететь в воздух по больше части определяется долей летательных мышц в общей массе тела. Чтобы стартовать с земли, летательные мышцы должны составлять около двадцати пяти процентов массы тела. Нам удалось снизить это число примерно до девятнадцати процентов благодаря большой упругости и силе летательных мышечных волокон, которые мы разработали. Мы очень гордимся тем, что создали гибридные ткани, благодаря которым люди могут взлетать непосредственно с земли. Первым летателям это не удавалось, им приходилось прыгать с крыш, скал и так далее. Мистер Фоулер, сегодня мы имеем дело уже со вторым поколением летателей и с каждой новой партией оттачиваем свои приемы. Правда, нам до сих пор нужно пространство для разбега, чтобы набрать энергию для взлета. Нужно хотя бы ненамного превзойти скорость срыва потока…

— Я обратил внимание, что летатели стараются по возможности стартовать с обрывов или зданий, — вставил я.

— Разумеется, — ответила доктор Руоконен. — Взлет с земли требует особых затрат физической силы.

— А остальные факторы? — спросил я. — Ну, форма крыла и эти, как их, соотношения?

— Представьте себе ястреба. Крылья у него короткие и широкие — идеальны для маневра в сложных ситуациях и для ловли добычи. Отношение длины крыла к ширине у ястреба невелико. А у альбатроса крылья узкие и длинные — идеальны для парения и быстрого полета в энергосберегающем режиме. У этой птицы отношение длины к ширине большое.

Руоконен пробежалась пальцами по стоявшей на столе модели скелета летателя. Модель была высотой в полметра. Все кости были сделаны очень точно и выделялись, будто на рисунке в анатомическом атласе. Доктор погладила костяк распростертых крыльев.

— Видите, это похоже на дополнительную пару рук, только несколько измененных. Вот плечевая кость, а средний сегмент формируют локтевая и лучевая кость и кости запястья. Это самый длинный сегмент крыла. А кончик состоит из сросшихся пястных костей — аналог костей вашей кисти. Перья крепятся вдоль передней кромки крыла, вот тут, а концы их свободны, совсем как у птицы; поэтому они и могут отходить от поверхности кожи. Теперь вы видите, что крыло состоит в основном из перьев, ведь по скелету форма крыла практически не угадывается.

Я смотрел на модель — на скелет мутанта с приживленными крыльями, — и боролся с накатившей тошнотой. Я видел какую-то помесь, не человека и не птицу, а что-то третье. Чужеродное. У млекопетающего не может быть рук, ног и третьего набора полноценных конечностей. Три пары. Будто у насекомого. Что это такое? Что за существа эти летатели? Я уставился на доктора Руоконен. Во что мы превращаемся?!

— А теперь мы подходим к самым важным показателям, — щебетала Руоконен. — К цифрам, играющим первостепенную роль — к нагрузке на крыло. Нагрузка на крыло — это и есть отношение общего веса летателя к площади крыльев, то есть сколько веса придется нести на себе при помощи подъемной силы, генерируемой на каждый квадратный сантиметр крыла. Низкая нагрузка на крылья — это примерно полграмма на квадратный сантиметр крыла. Птицы с низкой нагрузкой на крылья легко взлетают и хорошо парят. Например, бородач-ягнятник. Большая нагрузка на крыло — это примерно восемь десятых грамма на квадратный сантиметр, и тогда получается быстрый и сильный летатель, очень выносливый, вроде утки, которому, однако, труднее взлетать и который не отличается большой маневренностью в полете. Предполагают, что два с половиной грамма на квадратный сантиметр — это предел, после которого летать уже невозможно.

Я покивал, только вот цифры мало что мне говорили. А вот доктора Руоконен они, очевидно, взбодрили: на щеках у нее заиграл румянец, глаза заблестели. Похоже, эту часть лекции она принимала особенно близко к сердцу.

— А теперь послушайте, — разливалась она. — Женщина весом в пятьдесят килограммов, габариты крыльев у которой, скажем, два метра на метр, обладает нагрузкой на крыло в двадцать пять сотых грамма на квадратный сантиметр. В высшей степени удобно для полета. Нет, я не имею в виду, что возможна только такая конфигурация. Ее нужно корректировать в зависимости от того, как именно вы хотите летать. Снижая нагрузку на крыло и наращивая мышечную силу, мы добились сокращения размеров крыла, однако, несмотря на это, все еще обладаем определенным простором для приспособления к особенностям полета, так как можем играть с измерениями, не теряя предпочтительных показателей нагрузки на крыло.

— Постойте, а как выбирать-то? — выдавил я.

— Видите ли, городским летателям мы обычно предлагаем компромиссный вариант, который обеспечивает достаточную маневренность, однако дает возможность и парить, и летать на дальние дистанции. — На ее инфокарте появилось изображение летателя с раскинутыми крыльями. — У них нет ни выносливости альбатроса, ни проворства ястреба-тетеревятника, но ведь им и не требуется ни летать за океан, ни добывать себе пропитание в полете. Так что эта форма крыла прекрасно подходит для повседневных целей и для развлекательных полетов. Птицы выработали у себя ту или иную форму крыла ради сохранения биологического вида. Для нас же крылья — роскошь, которую мы себе позволяем помимо эволюционных потребностей, то есть мы готовы платить за энергию, необходимую для полета, если можно так выразиться. Птицам летать жизненно необходимо. Нам — нет.

Я попытался представить себе, на что в принципе способны Хищники.

— Если нагрузка на крыло так критична, — проговорил я, — как же иным летателям удается поднимать в воздух и нести другого человека?

— Здесь играет роль по крайней мере один из нескольких факторов, — с готовностью ответила Руоконен. — Во-первых, вспомните, как орлы хватают ягнят. Орел пикирует — значит, у него уже есть и разгон, и энергия. Если летатель уносит кого-то в небо, то обычно подхватывает его, пикируя с большой высоты. Во-вторых, одного человека, как правило, несут несколько летателей, скажем, при спасательных операциях. Наконец, обычно такой полет, так или иначе, длится очень недолго. Если вы меня понимаете. — Она подняла бровь. — Так вот, вырастив крылья, мы приживляем их хирургическим путем, соответствующим образом подготовив те участки, где они крепятся. Случаев отторжения не бывает, поскольку культура клеток в основном содержит вашу собственную ДНК, пусть и модифицированную, и организм распознает дополнительный генетический материал как свои же ткани. Процедуры, о которых сейчас идет речь, это, само собой, манипуляции с соматическими клетками. Соматические клетки — это клетки организма, которые не передают ДНК следующему поколению. А вот если подвергнуть изменениям половые клетки — то есть сперматозоиды и яйцеклетки, — то у детей таких родителей крылья отрастут сами собой и будут наблюдаться все остальные необходимые мутации в прочих органах и системах.

— Постойте, — перебил я ее. — Вы заговорили об изменениях, которые передадутся по наследству. Всем будущим поколениям. Вы собираетесь не просто добавить ДНК отдельному человеку, а изменить всю конструкцию.

— Вот именно, — кивнула Руоконен. — Мы меняем конструкцию некоторых будущих детей. Их не очень много. Пока. Однако таким образом модификации, необходимые для полета, проходят гораздо легче. Да и вырастить собственные крылья, а не приживлять их, куда эстетичнее.

Насколько я понял Пери, Чеширы рассчитывали, что крылья у Хьюго вырастут сами. Питер — архитектор, эстетичность, о которой упомянула Руоконен, была ему явно по нраву. Так что же, ради Хьюго они оба — или кто-то один из них — пошли на изменения половых клеток? Я подумал о Елисееве. Интересно, он владеет этой технологией? Да, пожалуй, «Альбатрос» — одна из немногих фирм, у которых есть база для подобных операций — да что там, просто-напросто хватает денег, оборудования и мозгов, а Елисеев работает в их здании, хотя это, конечно, еще не доказывает, что между ними есть связь.

— Да, отращивать крылья и правда эстетичнее, но как вы можете… — Я имел в виду «Как вы смеете». И изо всех сил постарался говорить ровным тоном: — Одно дело — когда человек принимает это решение сам для себя. И совсем другое — решать, что отныне все его потомки будут мутантами.

— Да, многие с вами согласятся. Однако это не останавливает врачей, когда они проводят манипуляции с половыми клетками с целью предотвратить целый ряд заболеваний. Что-то я не слышу особых протестов по этому поводу.

— А как же «Корни»?

Руоконен пожала плечами — еще бы, даже признавать существование подобных фанатиков ниже ее достоинства.

— Но ведь мы не имеем права принимать такие решения! Дело не только в их потомках. Дело в нас, всех остальных. Вы разделяете нас на два вида. Или даже больше. Неизвестно на сколько! Эстетикой это не оправдать! — Я осекся, не находя нужных слов.

— Что ж, возможна и такая точка зрения, — проговорила Руоконен. Мне стало понятно, что она далеко не впервые сталкивается с противоречивыми чувствами, которые вызывает идея полета у бескрылых родителей. Ей нужно было выстроить убедительную линию защиты полета, чтобы выудить у родителей согласие превратить своих чад в слетков.

— Вы просили меня рассказать, что происходит, вот я и рассказываю, — сухо продолжала она. — Так вот, если ваш сын окажется годным для превращения, никаких манипуляций над половыми клетками проведено не будет — их можно проделать и потом, если он захочет, чтобы его детям было легче научиться летать.

— А если у двух летателей рождается обычный ребенок, не слеток? Он может пройти процедуры превращения?

Иначе говоря, может ли ребенок вроде Хьюго стать летателем, как его отец и мать?

Руоконен задумалась.

— Как я уже упоминала, слетки у летателей рождаются лишь в том случае, когда были проведены манипуляции над половыми клетками. Это, конечно, спорный вопрос. Данных пока недостаточно, однако наша статистика позволяет предположить, что примерно у двадцати процентов детей, чьи родители прошли генетическую терапию, не образуются зачатки крыльев. В подобных случаях прибегать к обычным процедурам превращения не принято. Подобный подход можно счесть перестраховкой, однако следует понимать, что в пятнадцати-двадцати процентах всех случаев процедуры не приводят к успеху, поэтому считается, что такие дети — не слишком удачные кандидаты в летатели. Лично я в этом не убеждена. Доводов за и против пока недостаточно — ведь таких детей в принципе очень мало.

«В пятнадцати-двадцати процентах всех случаев процедуры не приводят к успеху».

То есть уже после строгого отбора. Ничего себе у них процент неудач — особенно если учесть, какие впечатляющие вложения капиталов держат эту область на плаву.

Руоконен все говорила.

— Итак, пациент обретает крылья — они вырастают или приживляются, — добавляется генетический материал, а кроме того, назначаются медикаменты. У ребенка генетические манипуляции закладывают и темпы обучения полету — умение летать программируется так же, как стремление учиться ходить. Кроме того, процедуры предполагают и развитие у ребенка навигационных способностей птиц. Медикаментозная терапия у детей постарше и у взрослых рассчитывается индивидуально в зависимости от возраста, и отчасти ее задача — придать нервной системе необходимую гибкость, чтобы пережить столь масштабные изменения в физических навыках, в представлении о себе, о собственном теле, ведь эти представления радикальным образом меняются. Вы себе не представляете, как сильно меняется функционирование мозга — и не только потому, что полет требует особых навыков ориентации в пространстве, но и потому, что площадь поверхности тела резко увеличивается за счет крыльев и снабжает центральную нервную систему дополнительной тактильной информацией…

— Входит ли в число необходимых медикаментов бореин? — спросил я.

Руоконен встала из-за стола, подошла к прозрачной стене и стала смотреть на деревья. Нет, она не удивилась, что я слышал об этом препарате. Вообще-то о нем писали во всех статьях, которые я проштудировал, — похоже, это была самая зрелищная страшилка, о какой только мог доложить журналист, освещая происходящее на переднем крае летательской жизни, на грани неизведанного.

— Да, бореин входит в перечень необходимых медикаментов. Необычайно полезный препарат, он особенно помогает быстро разбираться в потоке данных, поступающих от органов чувств, что крайне необходимо в полете — однако бореин, как и любое другое лекарство, следует применять под строгим врачебным контролем. На практике его принимают все летатели. Бореин, знаете ли, не запрещен законом. Пока что нет официальных рекомендаций по его использованию, поэтому можно сказать, что это средство находится на периферии разрешенных препаратов. Я состою в комиссии по подобным вопросам. — Она вернулась к столу и села.

— Говорят, бореин вызывает привыкание, — сказал я.

— Превратить в наркотик можно любое фармакологически активное вещество! — Доктор Руоконен раздраженно закатила глаза. — Честное слово, любое! Ну и, конечно, многие вызывают привыкание, если ими злоупотреблять.

— А побочные эффекты?

— Надо полагать, вы уже все о них прочитали.

— Да, я видел список самых распространенных, — кивнул я. — Потливость. Потеря веса. Нервные тики. Обеднение спектра эмоций. Меня интересуют слухи — слухи о том, что некоторые летатели исчезают…

— Слухи есть слухи, мистер Фоулер, — оборвала меня доктор Руоконен. — Досужие сплетни. Не научные данные. Не улики. Не мне говорить вам, как важны улики. Так вот, медикаментозная терапия предполагает постоянную поддержку организма — мы помогаем ему приспособиться к изменениям в обмене веществ, необходимым для полета.

— Значит, метаболизм у летателей ускоряется, — сказал я.

— Грубо говоря, да, ускоряется. Летатель извлекает из воздуха кислород вдвое лучше вас. В некотором смысле этот механизм у летателей похож на птичий: у птиц имеются воздушные мешки. Они соединены с легкими. Воздушные мешки участвуют и в теплообмене — позволяют летателям рассеивать лишнее тепло, вырабатываемое во время полета. Это очень эстетично: крылья работают как своего рода мехи — во время полета они нагнетают большие объемы воздуха и в воздушные мешки, и в легкие. — Она улыбнулась и покачала головой — восхищалась экономичным устройством этого механизма.

— А из того, что у летателей ускоренный метаболизм, не следует, что они меньше живут?

— Нет, конечно! — отрезала Руоконен.

— Ну, точно вы не знаете, прошло еще мало времени, — заметил я. — У вас есть статистика?

— Мне ничего не известно ни о каких данных.

— То есть пока что вы ничего не знаете о долгосрочных побочных эффектах всей этой затеи.

— Я говорила, что сейчас мы имеем дело со вторым поколением настоящих летателей; первые летатели появились, впрочем, уже давно, но их были единицы, так сказать, пробные экземпляры. Однако летатели первого поколения еще не достигли старости.

— Неужели нет никаких побочных эффектов? Наверняка есть.

— Что ж, свежих данных у меня нет, но ни для кого не секрет, что иногда ради превращения приходится жертвовать фертильностью.

— Фертильностью… — повторил я. — В каком проценте случаев?

— Трудностей с деторождением следует ожидать, вероятно, у двадцати процентов летателей.

— Что?! Как это?

— Мы собрали данные о парах, где оба партнера летатели. Если женщина бескрылая, соотношение куда благоприятнее. По отдельности летатели сохраняют способность к деторождению: женщины производят жизнеспособные яйцеклетки, мужчины — активную сперму. Однако дети у них рождаются реже, чем нам бы хотелось.

— Дорогая цена, — проговорил я. — А в чем дело, как вы полагаете?

— Это не моя специальность, но мне кажется, что дело не в трудностях с зачатием. Будь это в сфере моих интересов, я бы подумала об искусственном оплодотворении. Похоже, летательницы не способны выносить ребенка. У них слишком мало подкожного жира, вероятно, что-то не то с уровнем гормонов… К тому же многие летательницы, честно говоря, не хотят рожать.

«Летательницы страшно не любят рожать именно потому, что теряют форму. Они это называют «заземлиться»».

Значит, Чеширы заставили Пери родить им ребенка до того, как ей сделали крылья. Это совпадало и с моими данными о ее визитах в тренировочный центр, и с возрастом Хьюго.

— А еще? — допытывался я. — Должны быть и другие побочные эффекты.

— Да все это один большой побочный эффект! — раздраженно бросила Руоконен. — Трудно разобраться, что тут главное, а что, как вы выражаетесь, побочное. Приходится ежедневно ухаживать за перьями, есть по семь раз в день, тренироваться в воздухе не меньше часа в день, пожизненно принимать медикаменты… Все это — не побочные эффекты. Это просто суть летательства. Я говорила, что иногда процедуры не приводят к успеху. Они не приводят к успеху в тех случаях, когда человеку не удается изменить отношение к себе, к своей сущности. Физически все идет нормально, но человек не может стать летателем — и остается просто человеком с крыльями. Стать летателем — значит измениться как личность. Изменить свои приоритеты.

— А можно изменить свои приоритеты настолько, что одичаешь? — произнес я.

— Это легенды, — отмахнулась доктор Руоконен — самую чуточку поспешнее, чем при непринужденной беседе, а ведь она так старалась говорить непринужденно. — Некоторые летатели начинают проверять пределы своих возможностей. Несколько человек улетели слишком далеко и пропали без вести, и пошли слухи, что они одичали. Глупости. Невежество и паникерство.

— Откуда вы, собственно, знаете? — спросил я. Типичный врач, как все они: упорно отказывается говорить на неудобные темы. Да вот только официальная версия реальности кардинально расходится с общеизвестными истинами — допрыгаются ведь, дождутся, что существование Диких уже нельзя будет отрицать!

Руоконен поднялась.

— Я составила подборку книг и брошюр для родителей. Подождите минутку.

Когда она удалилась, я поглядел на инфокарту. Сообщение. От Хенрика. «Пров. ВСЕ. Трупа НЕТ. Хватит гоняться за призраками. НАПАРНИК».

Ладно тебе, Хенрик, не ори. Отлично. Трупа, значит, нет. Попытки найти Луизу обернулись пшиком. Можно, конечно, подождать, когда вернется Пери, и правдами и неправдами вытянуть из нее все, что она знает о подруге. Но ждать мне не хотелось. Поэтому я послал сообщение Уилсону, тому самому отшельнику, — моему старому помощнику по технической части и последней надежде на то, что удастся взломать «Ангелочков». Нашла ли Луиза работу через это агентство, я не знал, но проверить стоило, и вообще мне нужно было от агентства как можно больше фамилий и прочих сведений. Немного поразмыслив, я послал Уилсону программу для взлома. Может, с ее помощью он пролезет и в компьютеры Елисеева.

Поднявшись, я подошел к книжному стеллажу у дальней внутренней стены кабинета. Всю верхнюю полку занимали толстенные учебники. «Анатомия полета». «Летатели. Заболевания и паразиты». «Наследники ветров. Сборник докладов на Двенадцатом ежегодном симпозиуме по вопросам полета под эгидой «Альбатроса» — «Корвид-Микро-РНК» в Рейкьявике». «Глаз бури. Этика и ценности полета». «Руководство по диагностике и статистике психических расстройств. Издание ХХ, пересмотренное и дополненное. Приложение «Летатели», II издание. Справочник практического врача». «Техника и практика полета. Сборник статей».

Я взял сборник статей. «Применимость подтипов ХХ издания Руководства по диагностике и статистике психических расстройств к специфическим расстройствам у летателей. Уточненные диагностические критерии и вопрос согласия между врачами общей практики и специалистами по полету», — гласило название главной статьи. Я поставил сборник на место. Специальная литература оказалась заумной и непонятной — еще бы! Эти книги — пыль в глаза посетителям, кроме разве что очерков «Глаз бури». Все сколько-нибудь нужные научно-технические сведения доктор Руоконен наверняка закачивает себе в инфокарту и постоянно обновляет. На нижней полке стояла черная книга с серебряной надписью на корешке. «Семеро воронят. Стихи и сказки для современных детей». Я взял книгу и лениво полистал — и тут мне на глаза попалось знакомое стихотворение. Оно называлось «Бонапарт» — именно эту песенку пела при мне Авис. Я прочитал стишок.

Тише, детка, полно плакать,

Поскорей умолкни ты,

А не то огромных крыльев

Шум раздастся с высоты.

Тише, тише, иль услышишь

Урагана грозный шум:

Великан косматый прянет

С неба, страшен и угрюм.

Коль почует в доме плаксу,

Пролетая выше крыш,

Мигом он тебя изловит,

Так, как ястреб ловит мышь.

Кровожадный и свирепый, —

Только косточки хрустят! —

Он находит и сжирает

Непослушное дитя.

Но сначала к самым тучам

Для острастки вознесет,

А потом на землю бросит:

Кратким будет твой полет.

Да, похоже, и правда фольклор: очень уж брутально. Похоже, переделка какого-то старинного стихотворения. Я поставил книгу на полку и двинулся к прозрачной внешней стене. До меня стало доходить, какая пропасть лежит между летателями и обычными людьми — буквально, физически. Медицинская и научная реальность их существования разительно отличается от нашей, это-то понятно, — но раньше мне не приходило в голову, что у них появится своя культура, свои сказки и истории и даже свои педагогические приемы. Каким отцом для Томаса я стану, если даже не смогу разделить с ним самое важное в его жизни? Как мне защитить его, как направлять в области, совершенно для меня недоступной?

Вернулась доктор Руоконен и вручила мне небольшую инфокарту.

— Если вы всерьез хотите, чтобы ваш малыш прошел процедуры превращения, обязательно прочтите все, что я сюда записала.

— Спасибо, что уделили мне время.

На самом-то деле за это время сполна заплачено из моего кармана. «А вы сплетчики лжи; все вы бесполезные врачи».*/(Иов 13:4 )./ Спасибо тебе, Иов.

Руоконен с занятым видом уже беседовала с кем-то по инфокарте.

— Да-да, — говорила она. — Я уже выкроила на это время. Да, и официальные свидетельские показания тоже дам. Ну что вы, разве можно забыть, если назначен прием у министра! Да, пожалуйста, заверьте доктора Саммерскейла, что я непременно буду.

Уже от дверей ее кабинета я спросил:

— Доктор Руоконен, скажите, а у вас самой дети есть?

Ей явно нетерпелось, чтобы я поскорее убрался. Ответила она кратко:

— Нет.

— А что означает «Aquila non captat muscas»?

— Орлам не пристало гоняться за мухами, вот что это означает, мистер Фоулер. А толкуется…

— Смысл ясен, — перебил я. — Не разменивайтесь на мелочи. Но для меня-то мелочей нет.

— Послушайте, — голос и лицо Руоконен смягчились, — я догадываюсь — вы перед непростым выбором, и… понять мне вас, конечно, сложно, но я вполне вам сочувствую. Нелегко вам приходится.

— А лично для вас затея того стоила? Не жалеете?

— По-моему, ответ очевиден. — Она расправила крылья, и в серой их дымке блеснуло розовое.

— Да, надо полагать, — пробормотал я.

Безнадежно. Хоть всех летателей в мире опроси, и все равно не поймешь и в их шкуру не влезешь.

Я спустился с дерева, на котором располагался кабинет Руоконен. От избытка сведений просто ум за разум заходил. Руоконен была права: узнал я много, но яснее картина не стала. Я шел по лужайке и на ходу смотрел в небо, которое наливалось горячим утренним золотистым светом. Жара набирала силу, палящие солнечные лучи распугали праздную публику, отдыхавшую на лужайке, и теперь здесь было безлюдно и тихо. С веток дуба со стрекотом снялась сорока и улетела.

«Ты ли с Ним распростер небеса, твердые, как литое зеркало?... Твоею ли мудростью летает ястреб и направляет крылья свои на полдень?… По твоему ли слову возносится орел и устрояет на высоте гнездо свое?»/ (Иов 37:18, 39:26, 27)/ Не совсем так. Мы сами обзавелись крыльями и возносимся по своему слову. Но мудростью ли мы летаем и направляем крылья свои? Вот в чем вопрос. Вопрос всех вопросов, вопрос на миллион: что такое в наши дни полет? Вот что мы не обсудили с доктором Руоконен, а ведь это самое важное, самое главное: сколько стоит полет?

Какую цену платишь за то, чтобы стать летателем?

Ведом ли кому-нибудь ответ?

И все же я как наяву вижу Томаса, вижу, как мой мальчик воспаряет выше облаков, кувыркается в волнах жаркого воздуха над пустыней, парит над морем, распахнув крылья. Сынок, когда ты превратишься в летателя, я потеряю тебя навсегда. Впрочем, я в любом случае потеряю тебя навсегда, это ведь участь всех родителей — дети вырастают и вылетают из гнезда. Но как мне вынести то, что Том превратится в совершенно иное существо, и нас будут разделять чуждые гены, которые ему вживят, чтобы у него отросли крылья? Да что там — иное; отныне он будет принадлежать к другому биологическому классу и виду, и жить совершенно иной жизнью, отличной от моей, на ином уровне — буквально и фигурально. Меня волновало не то, чем он будет заниматься, какие горизонты перед ним откроются, когда он станет летателем. Волновало меня другое: в кого он превратится? Каким будет? В конечном итоге мне важнее всего понять, какое наше решение сделает его счастливее: в пользу летательства или против? Ведь зависит это от нас, его родителей. А заранее не угадаешь и не предскажешь. Как ни старайся, в будущее заглянуть невозможно.

Я шагал к ближайшей станции рельсовки, когда позвонила Тьен, автомеханик.

— Слушаю! — сказал я и едва успел увернуться от промчавшегося мимо велосипедиста, который навьючил себе на багажник два разлапистых саденца банановых деревьев.

— Тебе сначала хорошую новость или плохую? — спросила Тьен.

— Бей без пощады, — со вздохом сказал я. — Чего уж там.

— Сожалею, но воскресить Таджа не получится. Мы можем восстановить автопилот и навигатор, так что технически машина опять будет на том же уровне, но вот личность и все настройки Таджа, голос там, память, — они восстановлению не подлежат.

— Что?! — От неожиданности я остановился как вкопанный. Господи, мне и в голову не приходило, что автомеханикам не удастся вернуть Таджа и что мой ехидный верный дружок ушел навсегда. Эх, Тадж, старина… А ведь ты всегда был для меня все равно что живая душа. Ты мне был, считай, как напарник, — с тех пор, как я начал заниматься сыском в одиночку.

— Сочувствую, — мягко сказала Тьен. — Слушай, мы провели полную диагностику машины, ты в курсе, что она у тебя клеща словила?

Клеща? Тоже еще новости! Клещом назывался самый продвинутый вид маячка — следящего устройства из новых.

Горечь моя тотчас сменилась гневом.

— Черт меня побери! — глухо прорычал я. — Тьен, верь слову, я осмотрел каждый сантиметр Тад… автомобиля вчера утром, прежде чем выезжать из Города.

— Да верю я, верю, не казнись ты, — сочувственно отозвалась Тьен. — Ты ни при чем, эти сволочи совершенно незаметные, их так просто не ущучишь — во всяком случае, твоими средствами они считываются просто как комочки грязи или дохлые насекомые. В общем, маскировка у них отменная.

Я чуть зубами не скрежетнул. Вот именно — сволочи. И сами клещи, и те, кто их устанавливает!

— Знаешь, какие деньжищи у нас ухлопываются, чтобы обновлять антивирусные программы и шагать в ногу со временем? — спросила Тьен. — Наверно, мы и не стали бы заморачиваться, но у нас полным-полно заказчиков из правительства и служб безопасности. Погоди браниться. Я тебя утешу. Когда вы с Таджем макнулись в ручей, клеща замкнуло и он отключился. Так что после того слежка за тобой оборвалась, а ведь кому-то этот маячок влетел в кругленькую сумму. И вообще — имей в виду: раз ты сподобился клеща, значит, кто-то считает тебя важной персоной.

— Вот порадовала так порадовала, — буркнул я. — Так, уточни-ка, вот это последнее про важную персону — оно и было хорошей новостью? Кто предупрежден, тот вооружен, да? Или я что-то прослушал?

Глава десятая

Заоблачная цитадель

Когда Чешир назначил мне встречу на территории своего нового проекта — жилого комплекса «Заоблачная цитадель», — мне и в голову не пришло, что он потащит меня на самую верхотуру. Но он настаивал, и, делать нечего, я согласился. Скоростной лифт ринулся вверх, сердце у меня, наоборот, камнем упало куда-то в желудок, да еще и уши заложило. Вскоре на экране загорелось предупреждение: «Конец смешанной зоны». Что за чертовщина? Задать этот вопрос вслух я не успел, потому что пол лифта как-то перемигнул и вдруг стал прозрачным, а за ним и стены. У меня перехватило дыхание. Под ногами далеко внизу проносилась, все уменьшаясь и уменьшаясь, панорама Города. За прозрачными стенами лифта клубились облака. Пот градом катился у меня по спине, дышал я с трудом. Но из гордости старался не показывать Чеширу, до чего мне худо, а словно ни в чем не бывало вытащил инфокарту и проверил, как там Пери с Хьюго. С той секунды, как их маячок начал подавать сигнал из зоны покрытия сети, я поглядывал на экран каждые пять минут. Пери вместе с малышом по-прежнему продвигалась в южном направлении, к Городу. Это до некоторой степени успокаивало тревогу, которая грызла меня со вчерашней ночи, когда у самого моего дома появился Хищник. Да и сегодняшняя новость про клеща тоже радости не прибавила: за мной упорно следили. Словом, хорошо, что Пери направляется в Город, но вот от Жанин пока ни слуху ни духу, и это скверно.

Испуга своего я не показал еще и потому, что в лифте, кроме нас с Чеширом, был еще один летатель-вкладчик, он без приглашения вскочил в кабину еще у подножия «Заоблачной цитадели». Теперь, когда лифт стал прозрачным, этот летатель удовлетворенно заметил:

— Ах, скорее бы посмотреть на вид с верхнего яруса!

Инфокарта коротко зажужжала. Сообщение от Уилсона. Обещает кое-что прислать ближе к вечеру. Днем пытаться взломать картотеку «Ангелочков» или архивы доктора Елисеева небезопасно — могут засечь, а вечером больше шансов, что взлом пройдет незамеченным.

На экране лифта высветилась новая надпись: «Вознеситесь на высоты Заоблачной цитадели. Изведайте пик счастья!» Надпись сменилась рекламным кадром — горделивая громада небоскреба, увенчанного верхним ярусом, который пронзал пухлые белые облака, словно нос корабля, рассекающего пенные волны. Когда здание достроят, на этом ярусе высадят альпийский лес, а с самого края, с контрфорса высотой в сотни метров, будет эффектно низвергаться водопад. Верхний ярус увенчивал острый шпиль, но у основания яруса лес расширялся и переходил в ажурную конструкцию, которая словно раскидывала над Городом сеть.

— Мы поднялись на ту секцию, которая будет вращаться, — пояснил Чешир.

— Вращаться? — переспросил я. Ну, наворотили!

Лифт замедлил ход.

— Здание по своему силуэту и конструкции задумано наподобие веретена или ракушки, оно закручивается, а вверху раскрывается как цветок с механическими лепестками, — со знанием дела пояснил Чешир нашему спутнику. — Обратите внимание, что конструкция имеет не только декоративную, но и практическую цель: распределение массы — чем выше, тем она меньше. Это, наряду с контрофорсом — дополнительными опорами, — обеспечивает постройке особую устойчивость. Однако на уровне облачного покрова верхняя треть постройки будет вращаться на триста шестьдесят градусов, совершая полный оборот с интервалом в час тридцать минут.

Лифт остановился. Дверцы разъехались — а за ними нас встретила пустота небесной синевы. Вкладчик как ни в чем не бывало шагнул в эту пустоту, за ним спокойно и привычно последовал Чешир. Мне и так уже было худо, а тут еще табло проклятого лифта каверзно объявило: «Двести пятидесятый этаж. Зона только для летателей, бескрылым вход воспрещен». Вот спасибо. Вот осчастливили.

Я все еще мешкал в лифте. Чешир оглянулся через плечо и вопросительно поднял брови.

- Идем, — с легкой улыбочкой сказал он. А потом нетерпеливо передернул крыльями, до самых кончиков перьев, так что по всему оперению прошла волна и крылья зашуршали, как листва на ветру. Меня обдало волной пряного аромата, сандалово-перечного; как я уже понял, этот запах был свойствен именно Чеширу. Пообщавшись с летателями, я усвоил, что у них свой, особый язык жестов, непохожий на наш; и диапазон оттенков в нем богатейший — от едва заметного трепета оперения до резкого движения, которым они распахивают крылья. Вот, например, обычные люди раздраженно передергивают плечами, а летатели — крыльями. Свой язык, как у иной расы.

— Пойдемте, пойдемте, это совершенно безопасно, — поторопил меня Чешир.

Безопасно?! Затащил меня на верхушку свой треклятой голубятни, на километр или больше над землей, и еще что-то чирикает мне про безопасность!

Я осторожно, опасливо вышел из лифта и оцепенел. Крыши над головой не было — все те же синева и пустота, а передо мной — ни малейших признаков парапета. Я стоял в километре над землей на краю пропасти. Вокруг нас расстилалось громадное пространство — верхний ярус Заоблачной цитадели. Там, где мы стояли, эта надстройка была пошире, а вдалеке и впереди суживалась, и впрямь напоминая носовую часть гигантского небесного корабля, что плывет по воздуху и рассекает не океанские волны, но облака, и разбрызгивает не пену морскую, но капли дождя. Засадить верхний ярус обещанным в проекте альпийским лесом и украсить водопадами строители пока не успели, но сама поверхность яруса была покрыта каким-то материалом, который словно вздыхал на ветру и переливался зеленью и серебром.

— Сюда, — лаконично произнес Чешир и, о чудо, не слетел, но, как обычный человек, спустился ногами по ажурной металлической лесенке, которая вела от лифта вниз, на поверхность верхнего яруса. Второй летатель последовал за ним, я тоже. При ближайшем рассмотрении серебристая зелень оказалась травой, которой уже засадили всю неохватную площадку. Спутник Чешира широко, размашисто шагал впереди меня, рассекая высокую траву, будто волны. Голова у меня снова пошла кругом, уже не от пропасти, которая разверзалась совсем рядом, а от того, что я иду по небу и в то же время по альпийскому лугу. В траве обильно пестрели луговые цветы, они сминались у нас под ногами, и от них поднимался свежий, сладкий запах. Луг простирался до самого края верхнего яруса — «нос» Заоблачной цитадели заканчивался крутым обрывом и силуэтом вправду напоминал бушприт корабля.

Впереди, над обрывом, набухла и беззвучно взорвалась сизая грозовая туча, нас окутало туманом, вокруг зыбились белые и серые влажные клубы, они закручивались, колебались и летели во все стороны, да так стремительно, что меня качнуло и я перестал понимать, где небо, а где земля. Странное ощущение: вроде бы и мутит, и страшно, а в то же время — упоение и восторг.

— Я бы хотел проверить ваш термогенератор, — сказал Чеширу вкладчик.

Мы приближались к бушприту, и я замедлил шаг. Грозовая туча сменилась другой, а навеса здесь не было, значит, нас окатит дождем, а еще наверняка обдаст шквальным ветром — как бы с ног не сшибло!

— Мистер Чешир! — окликнул я.

Второй летатель тем временем спорхнул было с обрыва, но порыв ветра швырнул его назад.

— В такую погоду только теплогенераторы и проверять, — неодобрительно буркнул Чешир.

Бушприт верхнего яруса смотрел в восточном направлении, и теперь, с самого края, мне хорошо был виден внушительный грозовой фронт, который навис надо всем Городом до самого океана. Я задрал голову и смотрел, как ветер гонит весь массив облаков в западном направлении, туда, где в отдалении, за равнинами, вздымались горные хребты. К северу и югу тянулись пригороды. А вон и поверхность океана сверкает в лучах солнца, которые прорезают тяжелые тучи и отвесно падают на водную гладь. Здесь, на высоте, отчетливо слышалось мерное завывание ветра: он напевно гудел в ажурных металлических конструкциях недостроенной пока верхушки, с которой мы только что спустились по лесенке. Второй летатель взмыл вверх, потом сложил крылья и резко, словно ласточка, нырнул вниз — в западном направлении. Интересно, он решил вернуться или отбыл, не прощаясь? Кто их разберет, как у них принято, у летателей.

— Знаете, странная штука, мне даже не представить себе, каково там, — произнес Чешир, величавым мановением руки описав дугу в воздухе и указав на далекие вершины гор. Жест был самый что ни на есть архитекторский, — точный, красивый, четко очерчивающий пространство, которое Чешир хотел показать.

Чешир подразумевал Окраины — они для него были все равно что другая планета, такое же загадочное и неизученное место. Он и вообразить не может, какой опасности подвергаются там Пери и его сын, — во враждебном окружении, куда летателям вход заказан. Однако рассердиться на Чешира у меня не получилось; я ведь и сам едва ли представлял себе, что за волчьи законы, отчаянная нищета и убожество царят на Окраинах, — пока не побывал там.

— Погодите минуту и увидите, зачем мы сюда поднялись. — Чешир наконец-то снизошел до объяснений и текучим, плавным шагом крылатого хищника (вот уж кто точно хищник!) заскользил по лугу к бушприту, поманив меня за собой. Я двинулся за ним — немного успокаивало то, что рядом могучая крылатая фигура. Кстати сказать, он даже и от ветра меня заслонял, сам того не ведая.

Мы вышли на бушприт, узкую площадочку едва ли в полтора метра шириной. Вокруг гудел ветер и плыли облака. Тут я увидел, что нос яруса и правда заканчивается настоящим корабельным бушпритом, увенчанным какой-то наклонной продолговатой серебряной фигурой — она сверкала так ярко, что не разобрать было очертаний, и казалась сгустком света. Я сощурился. Продолговатая фигура — вроде длинного рога у нарвала или единорога — блестела до рези в глазах. Чешир, не колеблясь, шагнул с края площадки и ступил на этот серебряный мостик. Потом обернулся ко мне, всем видом показывая, что ждет и что мы теряем время. Одурел он, что ли? Или и правда полагает, будто я полезу туда, на узенькую досочку над бездной? Если он так шутит, шуточки никуда не годятся. Здесь запросто можно разбиться в лепешку, и даже когда носовую часть яруса достроят, бескрылым на ней делать нечего. А сейчас она к тому же и недостроена.

И все-таки Чешир стоял на узком серебряном мостике без перил и явно ждал, пока я последую за ним.

Не дождется.

Я замер как вкопанный.

— Нет, туда я не полезу, ни за что, — твердо заявил я. — Не могу.

На лице Чешира заиграла улыбка.

— Можете-можете, тут есть кое-что, на что вам просто необходимо посмотреть.

Он слегка развел крылья, чтобы удержать равновесие, и протянул мне руку.

Ну и попал же я в переплет! Брать Чешира за руку не хотелось — не хватало еще, чтобы меня вели за ручку, словно дитя малое. Каждый раз, стоило мне очутиться в мире летателей, — я снова, казалось, погружался в детство — передо мной распахивались волшебные возможности и меня терзали мучительный страхи. Неважно, что я при этом делал: поднимался в дом к Чеширу на лебедке, карабкался на дерево в кабинет к доктору Руоконен или вот теперь — стоял на краю пропасти и не мог заставить себя шагнуть на узенький серебряный мостик. В сердце плескалась настоящая паника.

Чешир смотрел мне в глаза и протягивал руку. Ветер с шелестом перебирал его оперение, ворошил переливчатую синеву. Я понял, что отступать некуда. Сам я вниз не доберусь, потому что треклятый лифт настроен на голос Чешира — это я подметил еще когда мы только начали подниматься. Одним словом, шагнув в лифт, я попался в ловушку и теперь полностью зависел от Чешира.

— Не волнуйтесь. — В ровном голосе Чешира сквозил легчайший налет насмешки и еще — явное нетерпение. Он едва заметно повел крыльями, но я уже понемногу учился читать жесты летателей. Чешир с трудом сохранял спокойствие, ему, похоже, хотелось втащить меня на мостик силком. По спине у меня ручьями стекал пот, руки-ноги похолодели.

— Если даже вы и упадете, что маловероятно, то я успею вас поймать в воздухе, — преспокойно заверил меня Чешир.

Черт подери, это что — слегка завуалированная угроза? Или он так развлекается? А что, легко себе представить, как Чешир шныряет над ночным городом, высматривает какую-нибудь девчушку, хватает, затаскивает сюда — и вот уже бедняжке некуда деваться и она вся обмякла от ужаса в его стальной хватке. Представляю себе и холодное любопытство в его глазах — точь-в-точь такое, с каким он сейчас глядит на меня.

Внезапно я всем существом поверил, что Чешир способен на подобные зверские выходки. Поверил так, будто сам видел это наяву. Меня ожгло ужасом и отвращением, потому что я вдруг понял, что двигало Чеширом, — точно влез в его шкуру и посмотрел на все его глазами. Он испытывал наслаждение не только собственным могуществом, от того, что был сильнее, мог незаметно подкараулить, налететь, схватить, утащить, не только от фигур пилотажа, которые выписывал в воздухе. Нет, он упивался еще и беспомощностью жертвы, чья жизнь зависела от его прихоти. И тем, что жертва — вроде меня, бескрылое, второсортное создание. Покорное воле Чешира — здесь, в его владениях, на верхушке башни, в мире, сотворенном летателем для летателей.

Я набрал в грудь воздуху, сделал шаг вперед и взял протянутую руку Чешира. Сухая, сильная и до того жаркая — прямо обжигает. Я едва не шарахнулся. Ах да, у летателей же ускоренный метаболизм. Неужели и Томас будет пылать таким же жаром?

Мостик явственнее проступил из тумана. Он оказался длиннее, чем я ожидал, и к тому же был не прямым, а каким-то зигзагообразным. Я шел, но ноги у меня подгибались. Если бы не поддержка Чешира, я бы давно споткнулся и рухнул вниз.

Да, конечно, пронеслось у меня в голове, именно так он и поступил с Пери. Силком затащил девочку сюда, и получил свое — здесь, над бездной, хрупкая и длинноногая, она ослабла в его железной хватке, и аквамариновые крылья Чешира окутали ее, и сумерки опускались на серебряный мостик.

Чешир вел меня на середину мостика. Нас накрыло облаком и вокруг заплавали серые влажные клочья тумана. Ветер сносил их вниз, вниз, и я старался не смотреть, как они уплывают в пропасть.

— Мне необходимо знать, можно ли вам доверять. — Чешир перехватил меня уже не за руку, за плечо, стиснул пальцы — я едва не дернулся от боли. Вместо ровного сдержанного голоса — настоящий рык, полный ярости. — Вы ведь уже передали дело в полицию? Не сметь отпираться! Говорите правду!

Я посмотрел ему в лицо. Я и раньше догадывался, что Чешир установил за мной слежку, но только теперь, когда было слишком поздно, догадался, зачем он завлек меня сюда, да еще один на один. Для допроса! Видит, что я не в себе от высоты, и будет держать здесь насильно, пытать, пока не вытрясет правду. И дурак же ты, Фоулер. Сам отнюдь не святая невинность по части методов допроса, мог бы смекнуть, нутром почуять подвох, — так нет же, прошляпил. В бытность свою полицейским я неоднократно воочию убеждался, как быстро, порой мгновенно, деловитая беседа переходит в драку. Но когда работаешь в частном сыске, уловить такие тонкости заранее и уберечься гораздо сложнее. Когда именно Чешир решил, что я представляю для него угрозу? Когда мы превратились из клиента и сыщика в охотника и жертву? Наверно, все время колебались на этой грани — вот, например, в ту ночь, когда я спугнул Хищника благодаря Плюшу.

— Разумеется, вы можете вполне мне доверить… и положиться на меня, — выдавил я. «Он знает, что я лгу…Знает, что лгу!» — отчаянно стучало у меня в сознании в такт бешеному стуку сердца. Я изо всех сил старался не смотреть вниз, но боковым зрением все равно видел металлические конструкции опор, и мне казалось, что они поджидают меня, как паутина — муху, и хищно шевелятся, хотя на самом деле это плыли у нас под ногами клочья облаков. Я готов был сознаться в чем угодно, лишь бы Чешир отпустил меня подобру-поздорову. — Слушайте, не сообщал я в полицию! Попросил помочь старого дружка. Вот и все. Если бы я обратился в полицию, они бы уже давно до вас добрались. Так что все чисто. Я не вру.

Чешир сверлил меня глазами. Он надвинулся на меня и его горячее дыхание обжигало мне лицо. Пальцы впились мне в плечо стальными клещами, больно было адски, но я не шелохнулся — дергаться сейчас чистое безумие, самоубийство.

И тут у меня в кармане зажужжала инфокарта. Спасибо тебе, Боже! Сейчас я предъявлю Чеширу веское доказательство, что не лгу, и он выпустит меня отсюда живым и невредимым.

— Есть новости, — выдохнул я. — Здесь говорить не буду. Не могу. Насчет Хьюго. Срочные. — Длинные фразы мне уже не давались, я задыхался.

— Что? — спросил Чешир.

— Сначала уйдем с этого моста.

Чешир еще секунду-другую ел меня глазами, потом схватил за руку и повел, но не назад, а вперед! Из облачного тумана проступила прозрачная коробка — не лифт, а комната, в которую упирался мостик. Она висела над бездной, словно цветочный бутон на стебле. Час от часу не легче, но все-таки уже не так жутко. Едва переступив порог, я отошел как можно дальше от двери, извлек инфокарту и с облегчением вздохнул. Сообщение от Жанин! Наконец-то!

— Пришло доказательство. — Я помахал инфокартой перед носом у Чешира. Меня все еще колотило от пережитого ужаса и боли. — Пери держит путь в Город, Хьюго с ней, все согласно нашему уговору. Может, теперь перестанете за мной шпионить? Может, теперь поверите на слово?

Чешир, будто и не слышал последней фразы, ловко выхватил у меня инфокарту. Его счастье, что я врезал ему по надменной морде за эту сцену на мостике. Честно говоря, уже хотелось накостылять этому крылатому ублюдку как следует, до крови.

Впрочем, Чешир, едва прочитав сообщение, тотчас вернул инфокарту, и лицо его озарилось таким безудержным ликованием, что частичка этой радости передалась и мне, и теперь я был в смешанных чувствах. Я только что пережил резкий перепад — от смертельного ужаса к гневу, а затем облегчение, — и был опустошен. Иначе, наверно, мне стало бы неловко — оказаться свидетелем столь неприкрытого проявления отцовской любви, как ни крути, эмоции интимной. Ведь Чешир к тому же всегда держал себя в руках, а тут — прямо весь лучится, и весь мир ему лучший друг. Подумать только, и он же только что рычал от ярости и готов был сбросить меня в бездну.

— Прекрасные новости, — прерывистым голосом сказал Чешир. — Великолепные. Вы проделали отличную работу, Фоулер.

Его шатало от счастья, как пьяного, он даже ухватился за прозрачную стену комнаты. «Собственно, комнатой это сооружение не назовешь, больше смахивает на кокон, — подумал я, — четких границ между стенами, полом и потолком нет, все скругленное, и весь кокон прозрачен, как вода. У Руоконен кабинет выстроен из такого же материала. Только здесь за стенами сплошное небо и облака».

— Это мой кабинет, — пояснил Чешир.

И как я не догадался — вполне в его духе. Самое-пресамое главное и престижное место во всей постройке по проекту Чешира; естественно, он и занял его собственной персоной.

А ведь разговаривает со мной как ни в чем не бывало, мерзавец. Значит, дальше так и будем прикидываться, будто той сцены на мосту не было? Чешир не оставлял мне выбора. Придется подавить в себе ярость и проглотить оскорбление, раз он полагает, что я безоговорочно разделяю его ликование и на радостях все ему прощу.

Облака, которые плотно окутывали кабинет Чешира, разошлись, и сквозь прозрачное днище кокона я увидел далеко внизу некое подобие огромной шахматной доски — темные и светлые квадраты, обведенные по периметру поля темным парапетом.

— Я собирался вам кое-что сказать, так вот… — начал я.

Чешир, который деловито просматривал экран своей инфокарты, стоя у стола, встрепенулся. Глаза его тревожно расширились.

— “Sanctus Ivo erat Brito, /Advocatus, et non latro/Res miranda populo”, — тихонько пропел я на мотив «Гаудеамуса». Чешир изумленно воззрился на меня.

— Вы серьезно, Фоулер? Вы учились в школе св. Иво?

Я нашел в себе силы улыбнуться.

— Вот так удар был для вашего отца! Выпускник такой школы — и подался в полицию.

Если Чешир рассчитывал меня поддеть, ему это не удалось. Я громко рассмеялся.

— Нет. Впрочем, чего там, удар не удар, но разочаровал я его, было дело.

— Святой Иво был бретонец, святой Иво был юрист, но народ лишь удивлялся, как душой он честен, чист, — процитировал Чешир наш школьный гимн уже не на латыни. Затем добавил: — Помнится, я каждое утро смотрел на фреску с его изображением в нашем актовом зале. Юрист с книгой в руках, окруженный бедняками и богачами, истцами и ответчиками, и за плечом его ангел, а у ног его — лев. Помните его прозвище?

— Да, — кивнул я, — и помнил каждый день, пока обучался на полицейского. Святой Иво — защитник бедняков. Также считается покровителем судей, юристов, правоведов. И сирот. Занятный списочек подопечных.

— А также обездоленных и брошенных, не забудьте, — дополнил Чешир.

— И рад бы, да не забуду, — парировал я. — Сколько работаю, столько пытаюсь забыть.

Мне хотелось спросить у него: «Вы ведь спроектировали Церковь Святых Серафимов, и что теперь — посещаете ее, а не ту, куда ходили в детстве?»

Летатели не только возвели себе город в небесах, они еще обзавелись собственной религией и храмом. Этак ангелы останутся без работы, потому что в храме колготятся крылатые прихожане всех мастей — рвутся в свой собственный рай.

Чешир повел рукой, сработало дистанционное управление, и противоположная стена сначала помутнела и потемнела, утратив прозрачность, затем засветилась и на ней возникла сложная схема, которая, повинуясь движению его руки, начала вращаться. Карта Заоблачной цитадели, вернее, ее части.

— Посмотрите внимательно. — Чешир, не касаясь экрана, пролистывал фрагменты изображения — они разворачивались в архитектурные чертежи. Я впервые в полной мере оценил размах и сложность проекта — целый квартал, да что там, целый город, вознесенный в небеса, он многократно превосходил по размерам тот небоскреб, на верхушке которого мы находились. Он простирался так широко, что боковые его фланги затеняли весь центр Города. По сути, это был второй центр Города, только небесный. Заоблачная цитадель позволит летателям вести свою, отдельную от бескрылых, жизнь — в небесном городе предусмотрено все для автономного существования. Живи в небесах, работай, отдыхай, учись, совершай покупки, занимайся спортом — плаванием, полетными тренировками, чем пожелаешь, — и все это в небесах. Когда Заоблачную цитадель достроят, мы, бескрылые, вынуждены будем существовать в тени летательского мира. И это не образное выражение. Небесный город будет затенять наш, земной.

Мысли у меня разбежались. Я представил себе Тома взрослым обитателем Заоблачной цитадели, — как он будет жить и работать среди этих прозрачных зданий, перелетая с одного насеста на другой, с обрыва, зеленеющего альпийским лесом, на край водопада, играть с детьми в парке, разбитом на краю бездны, как проведет всю жизнь, не спускаясь на землю. Представил я и себя — старик, который навещает Томаса на нижних ярусах цитадели, потому что на верхние ему вход закрыт, и потому большая часть жизни сына останется для него неведомой, недостижимой и невообразимой.

Я присмотрелся к чертежам на экране. Часть зданий напоминала дом Чешира и выглядела словно руины без крыш, — просто плавно переходили в небо.

— Вы ведь нарочно придали этим сооружениям незавершенный вид? Так задумано?

— Они открыты небу. Создавая для себя жилое пространство, мы, летатели, стараемся по возможности разомкнуть его и впустить в помещение небо, стереть грань между помещением и небом. Мы жаждем открытого пространства, даже в таких формах, как обрывы, пропасти, расщелины. Отчасти поэтому летатели не уживаются с бескрылыми: у нас клаустрофобия, у них головокружение.

Ага, значит, я — это один из презираемых «них».

Я опустился на скамью у стены, не в силах отвести взгляд от будущего небесного города. Неужели Чешир притащил меня сюда над облаками и бездной, чтобы показать чертеж? Он, конечно, вращался в ином мире, нежели я, и на недоступной мне высоте (снова получается, что буквально). С миром летателей я до дела Чешира раньше не соприкасался, но теперь, как и Пери, осознал, что маленькому Хьюго места в нем не найдется. Что за горькая ирония: Чешир сумел разработать проект небесного обиталища для летателей, предназначенного окончательно отделить их от бескрылых, но смириться с мыслью, что сын его не вырастет в слётка, — это Чеширу не удалось. «По сути, — подумал я, — мы с Чеширом стоим перед одной и той же дилеммой, только в зеркально противоположных вариантах. И оба никак не можем с ней справиться. Чешир — летатель, отец бескрылого сына. Я — бескрылый отец сына, возможно, будущего летателя. Каждый из нас оказался лицом к лицу с ребенком, которого навряд ли сможет понять. С ребенком, наделенным неожиданными для родителя свойствами».

Чешир шагнул ко мне.

— Скажите, как там Хьюго? Он правда цел и невредим? — взволнованно нахмурившись, спросил он. Притронулся к моей руке, будто надеялся касанием проверить, не лгу ли я.

Я кивнул.

— До чего нахальная дрянь, — процедил Чешир. — Маленькая наглая… — Он осекся. — Кем она себя вообразила? С какой стати решила, что с ней малышу будет лучше? Потащила моего сына черт знает куда, подвергла такой опасности! А ведь мы заботились о нем, он жил как в раю. Как в раю. Готовы были обеспечить ему что угодно.

«Нимало не сомневаюсь, — подумал я. — Только вот вопрос: как бы бедняжка Хьюго вписался в ваш мир, если у него нет крыльев? Какой из него наследник?»

Чешир нервно заходил туда-сюда. Потом резко остановился.

— Фоулер, что именно вам сказала Пери? Только смотрите мне: отвечать начистоту!

Вот он, вопрос, которого я ждал и опасался все это время. И ради благополучия Пери лучше на него не отвечать.

— Неважно, мистер Чешир. Вы наняли меня выполнить работу — я ее выполнил. Как и вы, я хочу лишь одного: чтобы Хьюго вернулся домой, живой и здоровый.

— Конечно, конечно. — Чешир выпрямился — мне было не по себе, когда он нависал надо мной, — и потер лоб. — Ждать просто невыносимо. Каждая минута тянется как целая вечность, — пожаловался он.

И вдруг резко схватил со стола причудливый гребешок и что-то нервно почесал в богатом оперении. Ни дать ни взять кот, который внезапно начинает выкусывать блоху. Затем Чешир швырнул гребешок на стол и помассировал переносицу. Закрыл руками глаза.

— Вы, конечно, хотите знать правду, Фоулер? — спросил он. — Я люблю сына. Что бы ни наговорила вам эта девица, вот вся правда, как есть.

Он отвел ладони от лица — измученного, осунувшегося, искаженного душевной болью. И мне стало его жалко.

— Многовато вы от меня хотите, Фоулер, — произнес Чешир. — Я вынужден вам довериться и вынуждет терпеливо ждать, пока вернут Хьюго.

Надо полагать, это он таким обходным маневром принес свои извинения за сцену на мосту. Потому что напрямую взять и попросить прощения, за то, что едва не расшиб меня в лепешку— на такую роскошь рассчитывать нечего. Этого от него не дождешься.

— Ждать осталось недолго. — Я сам удивился, как мягко и сочувственно прозвучал мой голос. — Но послушайте, Питер, — чтобы ошарашить, я неожиданно назвал его по имени, и Чешир вскинулся, — вы и правда должны мне верить. Пери возвращается, вы сами читали сообщение. Не предпринимайте ничего — хватит ей угроз и опасностей, иначе спугнете. Понимаете? Отзовите своего Хищника.

— Не понимаю, о чем вы, — изумился Чешир.

— Будет вам, Питер! Прекрасно вы все понимаете. Это чудище вчера ломилось ко мне в квартиру. Страшное дело. Напугало меня до икоты и…

Я прикусил язык. Хотел было сказать, что из-за Хищниа в опасности была жизнь моего сына, но счел за лучшее смолчать. Да и Чешир меня озадачил. Изумление, мелькнувшее у него на лице, сменилось ужасом — столь неподдельным, что я насторожился. Он и впрямь понятия не имел, о каком Хищнике я толкую. А значит… ночное чудовище подослал не Чешир!

Скверное дело. Таких паршивых открытий я давненько не делал.

Но если Хищника, который шпионил за мной, навел на след не Чешир, тогда кто же? Я лихорадочно перебирал в уме всех, кто знает об этой истории. Авис. Гарпериха. Елисеев. Кто еще мог нанять Хищника? И зачем?

— Мне срочно надо идти, — отчеканил я. Да, я отчаянно хотел обратно на землю, тем более, что за прозрачными стенами кабинета вовсю сгущались тучи и уже простреливали молнии. Совсем рядом прогремел раскатистый гром. И еще. И еще.

Чешир растерянно заморгал, с трудом сосредоточился.

— Идемте, — велел он и, к моему величайшему облегчению, повел меня не на мостик, будь он неладен, а по какому-то более или менее нормальному тоннелю, упиравшемуся в дверь. Дверь отворилась по мановению руки Чешира. За ней оказалась внутренность той самой опоры, на которой покоился верхний ярус. Все равно что попасть внутрь быков, на каких держится мост. Что за блаженство было очутиться в замкнутом и безопасном пространстве! Дверь затворилась, и за ней остались яростные вспышки молний и сердитые раскаты грома.

Мы зашагали по коридору. По левую руку тянулись пустые помещения, и за круглыми окнами вроде иллюминаторов бушевала гроза и хлестал дождь. Вскоре дождевые струи побелели и раздался прерывистый перестук, будто целая толпа ожесточенно швыряла в Заоблачную цитадель пригоршни камушков. Начался град.

Из дальнего конца коридора нам навстречу шел другой летатель. Женщина.

— Динни! — окликнул Чешир.

— Питер, вот вы где, — издалека заговорила она. — А я пытаюсь вам дозвониться. Да, знаю, знаю, вы работаете круглые сутки, но нельзя же взять и превратиться в затворника за неделю до «Поднебесной расы». Тем более — вы у нас гвоздь программы и знаменитость года.

«Поднебесная раса», так-так. Я вроде бы что-то слышал про эти праздничные слеты, но раньше мне это было без надобности. Решил — подумаешь, трехдневная гулянка для богатеньких летателей, мне-то что.

Женщина остановилась. Высокая, цветущая, на вид — под сорок, но очень моложавая. От нее веяло ветром, дождем, свежестью, озоном, словно она внесла сюда на крыльях грозовой ветер. Волосы и оперение так и посверкивают кристалликами льда, — будто бриллиановой осыпью. Но больше ничего ангельского: наряд самый прозаический, темные брюки и куртка, да еще забрызганные грязью. Поразительная женщина, для летателя слишком уж статная и крепкая. И вся будто соткана из противоположностей, из тьмы и света — темный огонь лучистых глаз, разгоревшееся бледное лицо, щеки пылают, точно у ребенка, который всласть нарезвился на свежем воздухе, прядь темных волос упала на лоб из высокой прически. А крылья! Сплошь причудливый узор, серое, черное, кремовое, — с пестринкой, как у ястреба.

Она слегка расправила одно крыло, встряхнула перьями, потом вопросительно посмотрела на нас с Чеширом, ожидая объяснений. Даже не ожидая, а молча требуя их. Надо же! Она держалась еще более властно, чем Чешир. Она его подавляла.

— Это Зак Фоулер, — представил меня Чешир. — Зак, знакомьтесь, Амандина Кон.

Ах вот почему она так уверенно держится. Та самая знаменитая Амандина Кон. Второй такой нет. Я только что удостоится чести быть представленным старшему партнеру фирмы. А Пери, отважная Пери, которая в одиночку летит сквозь непогоду к Городу, — нищая безродная сирота с Окраин, и умудрилась проникнуть в это высшее общество, пусть и в роли няни. Я все больше дивился ее храбрости, упорству и везению. Необыкновенная девочка.

Амандина приветственно кивнула, затем, к моему удивлению, пожала мне руку. И тотчас переключилась на Чешира.

— Питер, вас ищет Арто Флорес. Он уже так отчаялся до вас достучаться, что отважился надоедать мне.

Чешир явно чувствовал себя в ее присутствии столь же напряженно, как и я, а ведь считанные минуты назад он весь сиял от радости, что Хьюго нашелся. Эти летатели переменчивые, настроение у них скачет — просто семь пятниц на неделе. Может, от лекарств? Чешир поднял бровь, словно говоря: «И что дальше?»

Амандина удивленно улыбнулась.

— Не пойму, отчего вам просто его не принять. Он богат и хочет построить танцевальный центр для летателей. Чего вы добиваетесь — хотите ему показать, кто тут главный?

— Я просто очень занят, — с нажимом ответил Чешир. — Послушайте, Динни, ничего не имею против Флореса лично, но он ходячее подтверждение истины: можно быть хоть каким умником-разумником и при этом — не иметь ни малейшего пространственного чутья. В архитектуре он понимает примерно как дрозофила.

Значит, для своих Амандина — Динни, запомним. Похоже, у них близкие отношения. Я пока еще ни разу не слышал, чтобы Чешир с кем-то разговаривал столь напористо и энергично.

— Учить его мне некогда, — важно заявил Чешир, — а сцепляться с ним на каждом шагу в работе над проектом — увольте, настроение не то. — Он задрал подбородок и сделался так суров, что я едва не фыркнул. Воплощенная надменность. Интересно, сколько испытаний должен пройти заказчик и каким требованиям отвечать, чтобы Чешир снизошел и согласился на него работать?

Амандина Кон подметила выражение моего лица, и в уголках глаз у нее возникли лучики смешливых морщинок. Мы бегло переглянулись. Похоже, она была о Чешире примерно того же мнения.

— Хорошо, хорошо, — сдался Чешир. — Завтра сам ему позвоню.

— Нет, — спокойно возразила Амандина. — Вы позвоните ему прямо сейчас, потому что иначе не позвоните вообще. А я пока провожу мистера Фоулера к выходу — все равно собиралась осмотреть тридцатый ярус.

— Будем держать связь, — пообещал я Чеширу и с тем откланялся.

Амандина вела меня по коридору и шагала в ногу со мной, не отставая, размашистым гибким шагом; она и ростом была не ниже моего, хотя, конечно, из-за крыльев казалась крупнее и плечистее. Склонила голову набок, сделавшись похожей на умную соколицу, и приглушенно поинтересовалась:

— Так это вы разыскиваете маленького Хьюго? И как, дело движется?

— Да.

— Малышу ничто не угрожает? Его скоро вернут?

— Да, он в безопасности. — На всякий случай я отвечал кратко.

Она облегченно вздохнула.

— Вот и хорошо! Мы все прямо извелись от беспокойства, а Питера я расспрашивать боюсь. Не понимаю, как он умудряется держаться, да еще и работать. Но, наверно, хорошо, что он занят, работа отвлекает.

— Да.

Хитрая какая, решила меня допросить. Отлично, у меня к вам тоже есть немало вопросов, дамочка. Тем более, раз представился такой великолепный случай потолковать наедине, глупо его упускать — мне много чего хотелось у нее вызнать, потому что события набирали обороты слишком уж бурно, и некоторые разгадке не поддавались. Например, зачем и что Хищнику понадобилось вынюхивать около моего жилища? Я до сих пор ломал над этим голову. Наверно, я даже не в полной мере осведомлен, что творится вокруг этого дела, но ведь и Чешир, как выяснилось, тоже — про Хищника-то он не знал!

— Вы когда-нибудь видели Хьюго? — спросил я у Амандины.

— Да.

Град за иллюминаторами давно стих, небо прояснилось, и солнечный свет лился в коридор, превращая струйки воды, сбегавшие по стеклам, в текучий сверкающий хрусталь.

— А Пери Альмонд хорошо знаете?

Амандина недоуменно свела брови.

— Я про няню Хьюго.

— Ах да, конечно. Она иногда заглядывала к нам в контору подождать Питера, когда бывала в Городе с малышом.

— Вас не удивляло, что у девушки из простых завелись крылья?

— Никогда об этом не задумывалась, мистер Фоулер.

— Мисс Кон, для меня очень важно узнать как можно больше о Пери и ее крыльях. Любые сведения! Как ей удалось ими обзавестись?

Амандина сосредоточенно помолчала, потом спросила:

— Какое это имеет отношение к делу?

— Такое, что Пери унесла Хьюго из дома. Она обещала его вернуть и все должно сложиться благополучно, но пока еще не вернула. Я должен понимать, какие обстоятельства на нее влияют, что движет ее поступками.

Амандина замедлила шаг. Остановилась, устремила на меня пристальный взгляд. Я не отвел глаз. Она взъерошила перья и от ее крыльев пошла волна одуряюшего цветочного аромата, который еще и пудрой отдавал. Амандина задумчиво прищурилась, повела плечами. Сердце у меня захолонуло от знакомого охотничьего азарта. Сейчас, сейчас что-нибудь расскажет! Собирается с духом. Ну же, ну же!

— Я знала, что Пери присматривает за Хьюго, — тщательно подбирая слова, начала она.

— Как по-вашему, она была ему хорошей, заботливой няней?

— Да, — Амандина кивнула темноволосой головой. — Девочка отлично с ним управлялась и, возможно, это и бесило Авис. Во всяком случае, мне так казалось. Может, эта картинка и кажется заезженным шаблоном, но ведь так и бывает: мамаша ревнует ребенка к няне, потому что та проводит с ним больше времени и прекрасно ладит, а у самой матери так не получается.

Я решился копнуть поглубже.

— У вас, часом, не сложилось впечатления, что Пери… немножко не в себе?

— Трудно сказать, — покачала головой Амандина. — Что-то у них в доме явно не ладилось. Авис… — Она замялась.

— Пожалуйста! — самым проникновенным и вкрадчивым тоном тихо произнес я. — Вы ведь никого не предаете. Любые сведения ценны и помогут… Питеру. И Хьюго.