У ворот нашей усадьбы ко мне бросился Алекси, весь перекошенный от волнения:
— Господине, Илиа убили!
Кто такой Илиа, я не сразу сообразил, и, видимо, это отразилось на моем лице.
— Лирника, лирника Илиа!
И тут я вспомнил — лирник, игравший вчера у праздничного стола, жил тут же, в усадьбе. В моем детстве был он крепким и стройным мужчиной под пятьдесят, которого любили деревенские девки — за силу, за суровое, но доброе лицо, за легкий нрав, а главное — за песни, которые он сочинял сам, и за звучный мягкий голос.
Вчера я не сразу узнал его в морщинистом плешивом старике, дребезжащим и слабым голоском напевавшем что-то неразборчивое.
Старость разрушительна…
Кому могло понадобиться убить безобидного дряхлого лирника?
Мне не нужно было спрашивать Алекси о подробностях — он сам спешил вывалить всё, что знал. Да, это не Германия. Мои земляки — не закрытые немцы.
Старика нашли утром во дворе, недалеко от ворот — там есть такой уголок, тесный и узкий, с трех сторон закрытый, между стенами каретного сарая и сторожки, который не видно почти ниоткуда со двора. Мы в детстве прятались в этом месте в играх — или когда надо было ускользнуть от наказания. Илиа лежал там, буквально втиснутый в узкое, достаточное только для ребенка или подростка, пространство, всунутый вниз головой; его запихивали туда без всякого уважения, не как тело умершего человека, а как неудобный груз или мусор.
Я спросил, вызвали ли полицию. Алекси сказал, что сообщили деду, и тот велел вытащить тело из закутка ("господине, у него все горло смято и синее, так страшно!").
Дед стоял, простоволосый, над телом, уже прикрытым старой скатертью, которую я помнил еще до школы. Вокруг кучковались домашние, потрясенные и расстроенные. Дед, по обыкновению, был спокоен, и лицо его ничего не выражало — ни скорби, ни страха, ни изумления, отражавшихся на лицах людей, его окружавших. Я всегда поражался его каменному равнодушию (или сдержанности?), полному отсутствию видимого выражения эмоций, особенно в критических ситуациях.
Увидев меня, дед скривил губы, пронзил меня взглядом, но не сказал ничего. Повернулся и ушел в дом. Судя по тому, как забегали присутствовавшие, прямо перед этим он отдал какие-то распоряжения.
Я подошел к телу. Лицо и шею еще не прикрыли, как принято (чему я немало удивился, но потом вспомнил о полиции и понял). Лицо погибшего лирника было таким, что я сразу отвел взгляд; видеть его было невыносимо.
Впрочем, шея была еще хуже.
И тут меня накрыло.
Я вдруг почувствовал ладонями и пальцами дряблую плоть и ломающуюся гортань, точно как во сне этой ночью. Почувствовал так, как будто душил кого-то прямо сейчас.