Чистая кровь

4

Спал я ужасно.

Я точно знаю, как я умру: во сне, от удушья. Это называется "ночное апноэ": стоит глубоко уснуть, как нёбо и язык перекрывают дыхательные пути, и человек просто перестает дышать. Потом, если повезет, просыпается от недостатка воздуха, с колотящимся на запредельной частоте сердцем, и лихорадочно, судорожно, многократно вдыхает, пытаясь расправить легкие и загрузить себя кислородом.

И так — много раз за ночь, иногда каждые несколько минут. Выспаться при этом невозможно, встаёшь разбитый, с тяжелой пустой головой и вялостью во всех членах.

Такое часто бывает у людей грузных (а во мне сейчас больше двадцати килограмм лишних), склонных к храпу из-за чрезмерно мягкого заднего нёба, а также при проблемах с носоглоткой (у меня смещена носовая перегородка — результат драки в баре еще на первом курсе. Это можно поправить хирургически, но у меня то денег не было, то времени. Да и боюсь я, честно говоря: операция довольно болезненная, хотя и делается под местной анестезией).

В те недолгие моменты, когда я всё-таки спал, мне снилось что-то жуткое и сумбурное. То я бегал по всей усадьбе, не то за кем-то, не то от кого-то. То меня кто-то душил, то я принимался душить кого-то, причём утром, окончательно проснувшись, я все еще чувствовал чужую дряблую шею под пальцами — и как ломаются хрящи в горле.

И странным образом это душили меня, и дряблая шея была моя, и я задыхался, хрипел, пытаясь поймать воздух остатками сломанной гортани…

И еще там было чье-то жуткое лицо, с неправдоподобно красивыми, как у древней статуи, но перекошенными в злобе чертами и совершенно безумным взглядом, который искал меня — а я как-то знал, что если этот взгляд поймаю, то мне конец.

Спать хотелось по-прежнему, но я не решился больше засыпать. Я огляделся. Я лежал на полу, на пыльном половике, одетый. Видно, во сне свалился с кровати и не заметил. Кровать была знакомая, старая, еще моя — я был в той самой комнате, в которой жил перед отъездом — в МОЕЙ комнате.

С трудом и кряхтением поднявшись, чувствуя боль и ломоту во всём теле, я подошел к окну. За ним был привычный пейзаж, который я всегда любил (я и комнату эту выпросил себе когда-то из-за него): внизу, под скалой, лежала бухта, по зимнему времени практически пустая; на автостоянке, вытащенный на берег, расположился кораблик дядюшки Стано, мимо которого с видом деловитым и занятым шел мрачный пятнистый кот; круглый фонтан посреди маленькой круглой площади был отсюда почти не виден под разросшимися платанами — а когда я уезжал, они его почти совсем не закрывали.

По заливу медленно полз, высоко сидя в воде, небольшой танкер, доставивший сюда, на юг острова, привозной бензин. На той стороне залива горели рассветным золотом каменистые холмы да белыми точками виднелись виллы миллионерской деревни Маглия.

Воздух был тих и холоден; море удивительно спокойно: не было даже мелкой ряби, только за танкером тянулась темная черта поднятых им волн.

Я, наконец, отдышался и успокоился. В доме было совсем тихо: как видно, я встал первым. Надо было привести себя в порядок. Одежда на мне была измята и вся пропитана потом. Мой чемодан, по счастью, не остался внизу, где я его бросил, когда приехал. Кто-то принес его сюда и аккуратно поставил у двери.

Ванная была там же, где и до моего отъезда, только в ней всё было новое: краны, сантехника, даже плитка на полу и стенах. И пахло по-другому, как пахнет сейчас в любом отеле — отдушками от моющих средств, выпускаемых международными корпорациями по одним и тем же рецептам в любой стране мира. Глобализация.

Умывшись и сменив одежду, я спустился на первый этаж. Дом был по-прежнему тих и безжизнен; все еще спали. На часах была половина одиннадцатого. Обычно в это время давно уже все суетятся, собираясь по делам, с кухни доносятся запахи горящих дров и чего-нибудь вкусного, кто-то во дворе заводит машину, кто-то ругается на слишком поздно притащившегося зеленщика, кто-то лязгает в сарае чем-то железным, в соседнем доме стучат в окно, чтобы Дарина открыла свой магазинчик — словом, жизнь кипит.

Но первого января Алунта дает себе отдохнуть.

На кухне было пусто и холодно. Очаг давно залили, так что на горячий завтрак рассчитывать не приходилось. Я вскипятил воду в электрочайнике и заварил себе растворимый кофе. Холодильник оказался, как и ожидалось, полон, так что пара бутербродов с сыром и ветчиной, пусть и холодных, меня подкрепила.

Делать было абсолютно нечего, и я решил пройтись по деревне.

Алунта состоит из двух частей: верхняя, старая, которая появилась еще в те века, когда люди старались селиться подальше от берега, чтобы не привлекать внимание пиратов, и нижняя, выросшая из рыбацкого порта. В давние века порт был застроен временными зданиями, в основном сараями и складами, которые не жалко и несложно восстановить, когда их сожгут те же пираты. Над портом нависают две скалы, примерно одной высоты; правая (если стоять лицом к морю) узкая, её вершина, увенчанная развалинами древнего замка, обрывается с четырех сторон крутыми склонами. Левая сваливается обрывом только к морю, а с противоположной стороны плавно стекает на плато, где наши поля и откуда приходит в Алунту сухопутная дорога, по которой я приехал давеча.

Наша усадьба одной стеной (вернее, стенами, потому что там не один дом, а несколько, построенных в разное время и сросшихся между собою) нависает над морем. Постройки окружают довольно просторный закрытый двор, из которого через единственные ворота (с порталом в венецианском стиле, как я теперь понимаю, построенным веке в шестнадцатом) можно выйти в проулок шириной в полторы машины, обрамленный старинными домушками соседей (в основном нашей же родни) и ведущий к дороге. Когда-то это было очень удобное место для обороны.

Развалины на другой скале тоже в давние времена принадлежали нашей семье. Там был замок, небольшое, но мощное для своей эпохи укрепление. Его разрушили турки, когда захватили остров.

А до замка там был древний храм, неизвестно кому посвященный; его остатки сохранились в подвале, и мы детьми лазили туда, невзирая на строгий запрет деда. Надо сказать, что ощущения в этом подвале были не из приятных, находиться там было тяжело почти физически: даже нам, в безбашенном нашем отрочестве, хотелось говорить там только шёпотом — да и побыстрее удрать оттуда.

Не знаю, почему мне вдруг вспомнилось это место, но от воспоминаний меня передернуло. В этот момент мне показалось, что где-то недалеко горько плачет маленький ребёнок — маленький, но не младенец. Я удивился, поскольку в нашей усадьбе детей давно не появлялось — или меня, против обыкновения, не оповестили? Обычно-то я узнавал все новости о рождениях, свадьбах и смертях почти в реальном времени — из писем, которые исправно доставляла "улиточная почта"[4]. Впрочем, звук был тихий и быстро замолк, и я тут же выбросил его из головы.

Я вышел из проулка, перевитого виноградными лозами, и повернул направо, на дорогу, которая когда-то огибала деревню по окраине — впрочем, я уже упоминал об этом. Дорога плавным полукругом загибалась всё вправо и вправо, спускаясь вниз, к порту, в винтообразном жёлобе, когда-то кем-то вырубленном в скальном грунте — мне всегда интересно было, как им это удалось в те дальние века, когда не было взрывчатки, да и стального инструмента. Выйдя в нижнюю часть деревни, дорога упиралась в небольшую площадь (разумеется, имени Велемина Кисера, нашего национального всего), откуда под прямым углом сворачивала налево, по короткому пути прямо к морю.

Я еще помню, когда по сторонам дороги в этой низкой части росли кусты и бродили козы. Мне было года четыре, когда эту территорию вдруг начали бурно застраивать — тогда на острове появились туристы, в основном небогатые англичане и немцы, которым понравились теплое море, дешевые продукты и дружелюбные, гостеприимные местные жители. Туристов с каждым годом становилось всё больше, предприимчивые люди из Алунты, да и из местной столицы, принялись обустраивать для них жильё и таверны — чем больше было мест в гостиничках и ресторанчиках, тем больше приезжало туристов — чем больше приезжало туристов, тем больше было строек, и так далее. Сейчас нижнюю часть Алунты не узнать. Я с облегчением вздохнул, не увидев в ней многоэтажных безликих курортных отелей. Многие прибрежные городки и деревни навсегда потеряли свою прелесть после появления этих машин по переработке бледных отдыхающих северян в деньги. Но, судя по характерному безжизненному безлюдью, наглухо закрытым ставням и запертым пыльным дверям, подавляющее большинство домов населяются только в сезон, превращаясь в микроотели на несколько номеров или сдаваемые по дням апартаменты.

Я дошел до автостоянки перед портом, склонился над фонтаном, в чаше которого весело плавали оранжевые рыбки, подставил ладонь под одну из струек и напился, как в детстве, ледяной чистой воды. Фонтан питается от местного ключа; его построили на деньги моего предка больше ста лет назад. Бронзовые трубки целы еще с тех времен.

На автостоянке машин не было, стоял только на двух подложенных брёвнах вытащенный на сушу кораблик дяди Стано. Я осмотрел его: кораблик был ухожен и уже подкрашен, но было заметно, насколько он не новый. Я помнил, как дядя Стано его покупал. Он тогда занял часть денег у деда, что потребовало длительных и сложных переговоров. Дядя Стано приходил к нам в дом раз десять, если не больше, и мне было странно наблюдать, как он заискивает перед дедом. Я привык до того видеть его гордым и независимым, уверенным в себе — лучшим рыбаком острова, каким его считали все.

Как-то они все-таки договорились, дядя Стано заплатил на верфи и получил совершенно новый, сверкающий свежей краской корабль, втрое крупнее, чем у всех в нашей бухте. Он нанял людей — из его родни среди них было только двое, то есть все, имевшиеся в наличии. Остальные были чужими, и даже один — приезжий, судовой механик: никто у нас в Алунте не умел тогда управляться с мощными дизелями. Это было странно и непривычно. Надо же, кораблик цел до сих пор — и до сих пор эксплуатируется…

К чаше фонтана неторопливо подошел кот: не тот, которого я видел из окна, другой, большой и тощий, с полосатой спиной и белым брюхом. Он недоверчиво посмотрел на меня, потом, оценив, измерив и взвесив, решил, что я не представляю ни опасности, ни интереса, и принялся жадно лакать воду, опершись на бортик передними лапами так, что локти поднялись на уровень хребта.

Я не стал ему мешать и пошел в порт. Прошелся по молу, вдыхая запахи йода от моря, тухлой рыбы от сваленных там и тут ящиков, и нефтепродуктов от заправочной колонки. По лесенке забрался на волноотбойную стену, посмотрел с нее на залив, на скалы, на наш дом… Было странно снова оказаться в месте своего детства, знакомом и незнакомом, где среди нового и непривычного то и дело взгляд натыкался на такие узнаваемые приметы, что сердце вздымалось к горлу и перехватывало дыхание.

А потом подул ветер, я почувствовал, что одет не по погоде и пошел домой.