Илона Линькова-Дельгадо. Россия. Транссибирская магистраль. 10 января 2030 года
С утра за окном купе неслась замерзшая Барабинская степь — уже много часов. Плоский мертвенный пейзаж приводил Илону в тихое бешенство, но она не могла от него оторваться. Просто, отвернись она от окна, ей пришлось бы смотреть на лица попутчиков по «Цесаревичу», а уж этого ей вовсе не хотелось. За последнее время ее страх перед людьми усилился, и она ничего не могла с этим поделать.
Страх был ее главным стимулом все последние дни — с тех пор, как она пришла в себя совершенно голая в своем кабинете. С этого момента она действовала быстро, четко, эффективно и почти машинально, словно хорошо запрограммированный робот. А за всей этой хладнокровной деятельностью скрывалась бурлящая пропасть жгучего страха.
Но он не туманил рассудок, не мешал ясному осознанию того, что ей надо бежать — быстро, далеко и как можно более тайно. Собственно, план она составила уже в беспилотном такси, которое везло ее прямо в халатике из института домой.
Она была опытной путешественницей и знала, как передвигаться по миру, в том числе и скрытно, и не традиционными способами. Дома, постояв под душем, переодевшись и перекусив — не ощущая вкуса, просто это было нужно — она постучалась к соседу и попросила разрешения воспользоваться его телефоном: «У меня терминал полетел, а мне срочно с человеком переговорить надо». Позвонила во Владимир и тихо говорила несколько минут. Потом позвонила уже в Москву, разговор был короче.
Вернувшись в свою квартиру, села за компьютер и забронировала назавтра билет на самолет до Мехико. Вбила при этом данные мексиканского паспорта сеньоры Илоны Дельгадо — двойное подданство часто бывает полезно.
Потом начала методично собираться — вещей должно быть немного. Рюкзачок получился увесистый, но компактный.
Поставила будильник на пять утра, разделась и легла. С сомнением посмотрела на так и лежащий на тумбочке блистер реланиума, но не потянулась к нему. И правильно сделала — заснула, как только выключила свет и положила голову на подушку.
Сны ее были грандиозны и ужасны. Она снова плыла по водяным переходам под Чичен-Ицой. Но тут перед ней возникало нечто пылающее багровым пламенем, которое, казалось, заполонило вселенную. Илону окатывал ледяной ужас, но что-то из центра этого пламени тянуло ее к себе с неодолимой силой. Она пыталась сопротивляться, но тщетно — пламя буквально всасывало ее в свою утробу, и, наконец, она погрузилась в океан ослепительной боли. Которая, однако, тут же прекратилась, и Илона вновь плыла по тоннелям. Но это уже была не она, и тело ее не было ее телом. Она ощущала спокойную естественную легкость — словно эта черная пропасть Шибальбы и была ее домом.
И рядом с ней плыл другой — подобный ей. Илона видела его крем глаза. Мужчина?.. Во всяком случае она ощущала его, как мужчину, украдкой любуясь, как переливается его чешуя, как грациозно извивается могучий хвост, проталкивая тело сквозь водяную толщу.
И тут же она оказывалась на улице южного города с пальмами, ярко одетыми бронзовокожими и чернокожими обитателями, домами странной архитектуры. Она ощущала свое молодое, без болезненных сигналов тело. Но от чего-то было тревожно... Вернее, ей было страшно, и этот огненный страх заставлял ее двигаться, уводя от неведомой опасности.
А мужчина так и был рядом с ней — шел бок о бок. Она краем глаза посмотрела на него и без всякого удивления, но с радостью узнала Евгения. Он в том возрасте, в котором они познакомились, одет в какую-то непривычную одежду и тоже явно встревожен.
Однако тревога Илоны не мешала ей с удовольствием смотреть на его широкие плечи, сильное тело, высокий лоб с глубокой вмятиной.
Тут сон вновь переменился. Илона была в каком-то едва освещенном помещении, и перед ней что-то таинственно поблескивало. Из темноты выступили призрачные контуры — словно окно в иной мир. Осознав, что видит старое запыленное зеркало, она подошла ближе и вгляделась в свое лицо — лицо юной Илоны Линьковой, у которой все еще было впереди. Но... Лицо это было и ее, и не ее — словно девушка, глядящая на Илону, знала что-то такое, о чем та и не подозревала.
— Кто ты? — прошептала Илона и увидела, что губы девушки шевельнулись в том же вопросе.
Слова эти надписью появились в зеркале, померцали и постепенно исчезли.
Илона вгляделась пристальнее, и тут волна ужаса — еще более острого, чем раньше — вновь захлестнула ее. Она видела, что ее отражение стало меняться жутким образом — к ней приближались страшные глаза Кэрол Таш, вернее, неведомого существа, скрывающегося в этой оболочке.
Илона и здесь пыталась сопротивляться насилию, но сделать ничего не смогла — глаза, ставшие бездонными пропастями, приблизились вплотную, и она с криком сорвалась в непроглядную бездну.
Как часто бывает во сне, смертельный ужас выбросил ее из кошмара. Но не из сновидения. Вот Илона опять вглядывается в свое молодое отражение. Страха больше нет, но осталась тянущая душу тревога — словно напоминание о больном зубе, сигналящее на краю сознания о том, что боль еще вернется.
И та вернулась — когда отражение вновь стало меняться. Впрочем, уже и не отражение — Илона обнаружила, что ее сжимает в тесных объятиях женщина, и это была не Кэрол или кто она там такая. Да и женщиной или вообще человеком назвать ЭТО было сложно: лицо мертвеца, желтовато-серое, с отвратительными лиловыми пятнами, вздутое, с одним зажмуренным, а вторым широко открытым мутным невидящим глазом. Шею монстра крепко стягивала грубая веревка, почти теряющаяся в опухшей плоти.
Сизые губы зашевелились, в них, среди желтых острых зубов, с трудом ворочался почерневший язык. Изо рта Илону обдал омерзительный смрад и изверглись слова, тут же превратившиеся в парящую перед глазами надпись символами майя:
— Добро пожаловать в Шибальбу!
Илона закричала и попыталась вырваться, но объятия покойницы сжимались все сильнее, так, что захрустели кости. Жуткое лицо стало совсем близким, огромный язык вывалился изо рта и лизнул Илонино веко.
Та с отчаянной ясностью осознала, что умирает, и умирает страшно. В голове помутилось, возник далекий гул, предшествующий небытию. Но гул не прекращался, и Илоне показалось, что он выбивается из ткани кошмара, противоречит ему.
Гул превратился в звон — далекий и приглушенный звон колокола. Илона потянулась к нему всем своим существом — ей нужна была какая-то опора, чтобы вынырнуть из ужаса, в котором она пропадала. Это сработало — лицо удавленницы стало блекнуть, ее объятия ослабли и вскоре исчезли совсем. Звон тоже затих. Илона обнаружила себя лежащей в своей постели, но не могла двинуться и сердце бешено колотилось. Но она вновь оказалась в реальности и была жива.
Она долго еще лежала в одной позе, приходя в себя, прежде чем нашла в себе силы встать и совершить утренние дела.
Позже в права вновь вступил механически-эффективный ритм. Глотая горячий кофе, вкуса которого не чувствовала, Илона заказала такси до Пушкинского аэропорта. Положила в микроволновку круассан, достала из холодильника апельсиновый сок, масло, сыр и йогурт. Позавтракала, по-прежнему не ощущая вкуса. Тщательно и тепло оделась. Рюкзачок положила в огромную спортивную сумку. Немного попарила вейпом, сидя на стуле в прихожей, пока не пришло сообщение, что машина ждет у дома.
Слежки за такси она не заметила, но это не означало, что ее не было. Наверняка была.
— Здесь стоп, — сказал она роботу, оплачивая поездку через свой терминал. — Ждать десять минут.
Она извлекла из багажника сумку и впорхнула в торговый центр. Возвращаться к такси она не собиралась, а десяти минут, в течение которых преследователи будут ждать ее вместе с роботом, ей вполне хватит. Если она поторопится.
ТЦ Илона выбрала заранее по двум причинам. Первой была та, что стоящий здесь банкомат ее банка выдавал крупные купюры. Молясь о том, чтобы он не был пуст, Илона, активировала свой счет. Банкомат пуст не был, и она сняла почти все деньги.
Засунув ворох купюр в карман джинсов, она прошла в отдел верхней одежды, схватила с вешалки первую попавшуюся куртку и закрылась в примерочной. Вывернула свой белый двусторонний пуховик черной стороной верх, отстегнула не очень функциональный большой капюшон и засунула его в сумку. Оттуда вытащила модные в прошлом сезоне оленьи пимы и натянула их вместо зимних бот на каблуках. Боты тоже положила в сумку. Капюшон заменила черной вязаной шапочкой. В завершение надела большие очки — обычно она носила линзы. Полностью преображенная, с рюкзачком, вышла из примерочной, оставив сумку с ненужными вещами — вряд ли она там долго залежится... Куртку повесила на прежнее место и вышла из отдела, где никто не обратил на нее внимания.
Спустившись на первый этаж с другой стороны комплекса, она вышла на улицу и вошла в арку, через которую попала в сеть проходных дворов — одну из немногих оставшихся в центре Москвы. Это было второе достоинство выбранного ею ТЦ.
В этот момент зазвонил одноразовый телефон. Предусмотрительная Илона всегда имела парочку таких на всякий случай и вчера дала этот номер оператору таксомоторной междугородней фирмы, услугами которой несколько раз пользовалась. Это был робот такси, ждавшего ее на выходе из проходного двора.
Через два с половиной часа она приехала во Владимир. Здесь жила Диана — институтская подруга, с которой Илона в свое время немало покуролесила, но в последние годы лишь переписывалась и иногда созванивалась. Ди работала старшим научным во Владимиро-Суздальском заповеднике, сейчас жила одна, скучала — то есть, для целей Илоны была идеальна. Ди, образ которой представлял нечто среднее между святой и певичкой из кабаре, не потеряла с возрастом вкуса к авантюрам. Всю ночь они проговорили на кухне в облаках вейпного пара, поглощая литры кофе. Илона в подробностях изложила продуманную по дороге историю, как она связалась по дурости с неким высокопоставленным ментом, который на поверку оказался вечно пьяным мужланом и вообще животным. А отвязаться от него по-хорошему невозможно, потому Илона тайно уехала из Москвы и думает пересидеть в провинции, пока он будет бушевать и искать ее по своим каналам. История Ди понравилась, и свое участие в побеге она подруге обещала твердо.
Утром они проделали классический трюк с поездом: подошли на вокзал к прибытию скоростного транссибирского «Цесаревича», на который Ди после звонка Илоны купила билет на свое имя. Илона вошла с ней в качестве провожающей, но осталась, а Ди вышла и помахала вслед отходящему составу. Во Владимире «Цесаревич» стоял всего три минуты, так что проводникам было не до контроля личности пассажиров — все прошло гладко.
...Отвернувшись наконец от зимней степи, Илона продолжала размышлять над дальнейшими шагами. Она не была на малой родине уже лет десять, но в том, что Галя, сестра, все поймет правильно и укроет, не сомневалась. Другой вопрос — насколько это укрытие будет надежным: все-таки ею, похоже, интересовались спецслужбы двух сверхдержав. Не говоря уже об этих жутких видящих... Так что, хотя Илона еще в Москве отключила свой личный терминал и старалась избегать камер слежения, полной уверенности в том, что она запутала следы, у нее быть не могло. Конечно, они уже знают, что в Мексику она не полетела. Но, может быть, еще ищут в Москве, так что какой-то люфт до того момента, когда на ее след снова нападут, у нее имелся.
В Красноярске она, по крайней мере, немного передохнет и подумает, как быть дальше. Пока же это «дальше» было для нее темным тоннелем.
Илона равнодушно взглянула на попутчиков по купе, с которыми едва перекинулась парой слов, и собиралась опять отвернуться окну, когда заметила что-то краем глаза. По неизвестной причине екнуло сердце. Резко повернув голову, она увидела в проеме дверей девушку.
Сначала ей показалось, что та открыла двери купе. Но потом Илона поняла, что за ее спиной что угодно, но только не проход вагона. Там было темно, но пространство явно было обширным.
Илона перевела взгляд на ее лицо и застыла. Она знала это лицо! Это же...
«Это же я!» — вспыхнула безумная мысль.
Да, это лицо она совсем недавно видела во сне — лицо студентки Илоны Линьковой. Но... не совсем ее — какой-то иной Илоны.
«Кто это? — ворвалась другая мысль. — Это не могу быть я!»
— Кто ты? — спросила девушка, глядя на Илону безумными глазами.
Она была одета в грязный измятый сарафан, волосы ее были растрепаны, лицо слегка запачкано.
— Кто ты? — растерянно повторила за ней Илона.
Но девушка дернулась и исчезла. Перед глазами Илоны появилась закрытая дверь купе. Сидящая напротив попутчица смотрела испуганно.
— Простите, — пробормотала Илона и легла, отвернувшись, чтобы скрыть лицо.
Пусть это будет просто галлюцинацией на почве нервного истощения. Галлюцинация — это очень хорошо и удобно. Например, не надо ломать голову над тем, почему ей так знаком голос, который в последний момент прокричал позади девушки что-то на языке, отдаленно напоминающим испанский.
Кукулькан-Кетцалькоатль. Чичен-Ица. 573 — 601 годы
Верховный жрец Ахав Кан Холь... Когда Кукулькан явился в Чичен-Ицу, тот сразу стал его главным почитателем, служителем и советником. Но великий царь-бог объявил приближенным, что его собратьям — богам — больше не нужны человеческие жертвы. Теперь им следует приносить лишь змей и собак, а ему, Кукулькану, поскольку он обитает ныне среди людей, пусть дарят только цветы и бабочек.
Среди придворных воцарилось гнетущее молчание, но все согласно склонили головы. Лишь жрец не выдержал, впервые метнув на своего бога разгневанный взгляд.
...Ночью Кукулькан бежит по темным переходам своего дворца, размахивая железной секирой. Он гонится за врагом, напавшим на него во сне и нанесшим ужасную болезненную рану в живот. Куда-то девалась вся охрана, он один здесь, во вдруг сделавшимися незнакомыми комнатах и коридорах. Он гонится долго, зажимает рану левой рукой, но кровь все равно пятнает его путь. Догоняет смутную, все время расплывающуюся фигуру и заносит оружие. Враг оборачивается. Прямо в лицо Кукулькана с бешеной злобой смотрит Ахав Кан Холь.
Царь наносит страшный удар, но жрец вдруг превращается в койота, куда-то юркает и исчезает. На Кукулькана обрушивается мрак.
Он приходит в себя много дней спустя и узнает, что был отравлен, умирал в страшных муках. Яд из лесной лианы был смертелен, все лекари разводили руками — лечения нет. Люди Чичен-Ицы рыдали в бессилии. Но неведомо откуда во дворце появился деревенский колдун ах-мен. Говорят, он ничем особенным не выделялся, был бедно, но чисто одет, часто вкрадчиво улыбался и кланялся.
Неведомым образом его допустили к умирающему царю и оставили их наедине. До сих пор ни придворные, ни начальник стражи не могут понять, как они могли согласиться на такое. Но... колдун вышел от халач-виника и сказал, что тот здоров. Придворные бросились в спальню. Кукулькан перестал стонать и метаться, его лицо расправилось, дыхание сровнялось. Он крепко и спокойно спал.
А ах-мен исчез, словно и не было. Его долго искали, но не нашли.
И еще Кукулькан узнал, что той же ночью, когда его отравили, умер Ахав Кан Холь — споткнулся в своем доме и раскроил себе череп о каменную плиту.
...Кровь царя — она может все! Она может питать богов, возрождать природу, даровать урожай — продлевать жизнь людей. И с чем сильнее боль царя, когда он отдавал свою кровь, тем большей силой она обладает.
Ему страшно, но он должен это сделать. Ему надо чем-то заместить те тысячи сердец, которые иначе будут вырваны у жертв.
Перед ним на коленях его царица. Для нее вопросов нет: она тоже знает, что делает должное, и деяние это имеет огромную важность. Ее лицо бледно и сосредоточено. Широко открывает рот и высовывает как можно дальше язык.
Кукулькан, стоящий перед ней во весь рост, обнаженный по пояс, покрытый исполненной глубокого символизма раскраской, разматывает набедренную повязку.
Народ вокруг пирамиды, на вершине которой священнодействует венценосная чета, замер. Тысячи напряженных темных лиц, блестящих, словно драгоценные камни, глаз. Они хотят видеть это.
В одну руку царь берет кокан — шип ската-хвостокола, в другую — свое мужское естество, и, не желая тянуть, резко вкалывает острейший хрящ, пробивая плоть насквозь.
Боль ослепительно-безумна.
Но все только начинается. Он передает шип царице, а сам берет толстый, сплетенный из травяных волокон шнур и старательно продевает его в рану.
Про боль можно уже не говорить — он словно родился с ней, в мире не осталось ничего, кроме великой этой боли.
Царица прокалывает шипом свой язык, откуда тоже начинает сочиться кровь. При этом в лице женщины не дрогнул ни один мускул — она уже в трансе.
Кукулькан протягивает ей набухший кровью конец шнура, который все еще в нем, и она продевает его сквозь язык, тащит дальше, усиливая кровотечение у себя и мужа, вызывая новые вспышки дикой боли.
Так они и стоят, нанизанные друг на друга кровавыми узами. Это не просто напоминает соитие — это оно и есть, но соитие не в этом мире. От физического соития родились их сыновья, но, чтобы они могли обладать надмирной силой кух, царю и царице должно соединить свою кровь в духовных сферах.
— Сыны мои, цветы шипа моего ската, да пребудет с вами кух, — шепчет Кукулькан, погружаясь в экстаз, вызванный болевым шоком и потерей крови.
Тяжелые вишневые капли падают на разложенную между царственной четой бумагу, рисуя на ней странные знаки — кровь словно сама пишет кодекс этого жестокого мира. Жрецы собирают бумагу, складывают на жаровню и поджигают. Так кровь освободит свою кух, накормит богов и унесет царя в их обиталище.
Вдыхая запах горелой крови и дурманящих трав, Кромлех видит, как из жаровни поднимается огромный Змей Видения, почему-то больше похожий на пернатую сороконожку. Или толстую мохнатую живую веревку, словно пуповина, связывающую Кукулькана с миром иным. Змей топорщит зеленые перья, раскрывает алую пасть со страшными клыками, играет тонким языком, похожим на один из языков эгроси.
Из пасти появляется человеческое лицо. Очень знакомое Кромлеху — потому что оно его собственное.
— Посмотри, — говорит ему живущий в Змее двойник, — посмотри на этот мир и людей в этом мире.
Голос его заполняет всю вселенную — как и боль Кукулькана. А может, этот голос и есть его боль...
— Ты сминаешь миры, как бумагу, но ты не Бог.
— Я знаю, — еле слышно отвечает Кукулькан.
— Ты должен слышать! — грохочет из Змея Кромлех. — Ты должен понимать! Ты должен знать!
— Что?! — кричит Кукулькан.
Но видение исчезает.
Кукулькан обнаруживает себя без сил лежащим на земле и глядящим в далекие небеса. Боль притупилась, стала почти приемлемой. Хотя теперь воспоминание о ней уже не оставит его никогда.
— Халач-виник обрел кух! — возглашает жрец. — Халач-виник принес кух в мир!
«Кух?.. — думает Кромлех. — Кто это?..»
Новый верховный жрец в упор глядит на него темными глазами. Кажется ли Кукулькану от боли и дурмана, или действительно где-то в самой глубине их затаились ненависть?..
...Царский танец — не просто танец, а космический акт. Кровь царя — кух — поддерживает жизнь вселенной, а танец — тах — придает ей динамику. Без кух и тах замрет движение звезд и планет, сезоны перестанут сменяться, остановится непрерывная чреда творящих историю событий.
Сегодня халач-виник Кукулькан танцует с посохом шукпи в честь бога Кавиля — покровителя царей, молодого бога, из-под земли поднявшегося.
«И еще ипостаси бога Марса», — думает Кромлех, выделывая в клубах дурманящего дыма курений медлительные, но сложные па танца под тягучую потустороннюю музыку. И эти движения действительно похожи на скованные водой, вкрадчивые движения танцев эгроси.
Кромлех уже не знает, где он — в юкатанской сельве или марсианских гротах. А может, в шаманском чуме в глубине Сибири... Скорее всего, он вне всех этих мест, в нигде и никогда — области богов.
Посох взлетает над его головой, колыхая роскошными перьями. Он символизирует царскую птицу кетцаль. Но Кромлех видит, что это оперенный крест.
И танцует он вокруг установленного на площадке для царского танца креста, увитого растениями, с кетцалем сверху. Это Сердце небес — лестница, по которой царь поднимается в мир богов. Ученый Кромлех понимает, что это — изображение Древа Жизни.
Но это — крест. Евгений знает, что этот символ священен во всей Америке — от Анд, до Великих озер.
Почему?
Он снова во влажных недрах Эгроссимойона, внимает речам странного эгроси.
«У нас не может быть ни противника-антагониста Бога, ни креста как символа бесконечности»...
Рептильи глаза Хеэнароо вдруг сменяются взглядом других, уже человеческих, но тоже обманчиво вкрадчивых.
«На людей креста почти не действовала магия»...
И другой взгляд вспомнился — бешеный, звериный.
«Перед тем, как уйти, вы снимите — это!»
Участившийся ритм барабанов разом смолк, царь застыл с занесенным посохом. Народ, жадно внимавший каждому движению танца, затаил дыхание.
На ветвях Мирового Древа царь вдруг увидел глядящую на него мертвым взором удавленную женщину.
Иш-Таб!
— Вон! — кричит ей на пике транса халач-виник и падает наземь.
Когда настало время наносить на тело царя новые рисунки, которые он вынес из своих видений, он велел татуировщику изобразить в середине груди крест...
...Жрецы долго терпели, копили силы, много времени прошло, прежде чем они попытались еще раз. И тогда им это почти удалось. За это время ягуары Кукулькана, из которых он создал вполне работающую тайную полицию, раскрыли немало заговоров против царя. Заговорщики гибли в муках, но никто из них так и не выдал нового главного жреца — Ахав Кан Ача. А тот выжидал, склоняясь перед царем и прославляя все его решения, как глас божий.
И снова этот был яд, но на сей раз его нанесли на кокан перед очередным царским кровопусканием. Он совершал ритуал совместно со старшим сыном — Топильцином, они должны были проколоть себе языки.
Кромлех увидел на шипе темную, напоминающую смолу, каплю, и понял все. Но остановить обряд уже не мог — ждущий царской крови народ не примет отказа от жертвы. Ни при каких обстоятельствах.
Кромлех взглянул на стоящего перед ним сына — высокого, стройного, не по-здешнему белокожего, прекрасного, как одинокий кипарис — и тихо сказал ему по-русски (это был тайный язык, знать который было положено лишь царю и его наследнику):
— Меня отравили. Когда я упаду, хватай жрецов и говори с народом. Держи власть. Смерть мою скрой.
Топильцин был уже сложившимся государем. Он коротко кивнул, и лишь в его брошенном на отца взгляде затаилось страдание.
Не дрожащей рукой Кукулькан поднес шип к далеко высунутому языку.
«Я все сделал хорошо, — подумал он. — Мне пора. Топильцин доделает остальное».
Он резко воткнул кокан и не успел ощутить боли — мир померк.
На сей раз мудрый колдун не появился. Кукулькан пришел в себя через много дней, с трудом вырываясь из паутины тяжелых навязчивых видений. По всей видимости, его организм все-таки был необыкновенным, если так долго сопротивлялся и в конце концов переборол действие яда, который доложен был убить его на месте.
Он очнулся в маленькой комнате, скрытой в недрах его дворца с нарочито запутанными коридорами и множеством тайных помещений. Правил Топильцин. Он все сделал правильно: когда отец упал, приказал ягуарам схватить Ахав Кан Ача и двух его помощников и обратился к народу. Он провозгласил, что злые силы опять покусились на его отца, но тот победил их, уйдя к своим братьям-богам. Гипноз речи прирожденного вождя был настолько силен, что народ нисколько не усомнился в его словах.
Кукулькана скрыли в глубине дворца. Топильцин был убежден, что отец умрет, и принял власть. Он слишком давно ждал этого момента, но не прикончил царя — как, несомненно, в подобном случае сделал бы без всяких угрызений совести любой другой наследник престола из Мезоамерики. Да и откуда угодно, собственно говоря. Но Топильцин был воспитан, все-таки, на несколько иных, чем прочие царевичи текущей эпохи, принципах...
Вместе с братьями он жестоко подавил мятеж, а потом лично изрубил на куски отцовской железной секирой трупы жрецов-заговорщиков. Они были скормлены псам, которых, в свою очередь, принесли в жертву ушедшему к богам Кукулькану.
А Кромлех был жив. Он уже вставал со своего ложа, делая несколько шагов по каморке. Ручная ягуарунди Аська — его любимица, которой придворные оказывали не меньшие почести, чем ему самому — ходила за ним хвостом. Ему рассказали, что она сама нашла его во дворце и многие дни, когда он пребывал между жизнью и смертью, лежала у него в изголовье, тихо урча.
Когда Кукулькан окреп окончательно, Топильцин пришел к нему.
— Отец, ты не можешь возвратиться, — без предисловий сказал суровый сорокалетний мужчина — уже старик по здешним меркам. Но полный жизни, сил, идей и — честолюбия.
Кромлех только кивнул — сын был прав.
— Я уйду... — начал он. — Далеко. В Мексику, в Город богов.
Теперь кивнул Топильцин.
— Ты уйдешь один, — он не приказывал, лишь констатировал.
— Заберу только Аську, — слегка улыбнулся Кромлех, но сразу же вновь стал серьезным. — Уйду ночью, через тайный ход, никто не должен быть рядом.
— Отец, — после короткого молчания заговорил Топильцин.
Он говорил по-русски.
— Я знаю, что у тебя есть цель. Ты с самого рождения направлял к ней меня и братьев. И мы следовали за ней, хотя до сих пор никто из нас не знает, в чем она. Я и дальше буду делать то, что ты начал. Но, может быть, ты хоть сейчас объяснишь, чего ты всю жизнь добивался?
Теперь настал черед замолчать Кукулькану.
— Сын, я... я уже не знаю, — это прозвучало глухо и почти трагично.
Топильцин вздрогнул и пристально поглядел на отца.
— Ты знаешь, — продолжал Кромлех, собираюсь с мыслями, — что я не из этого мира...
— Да, — кивнул сын, — ты пришел из Шибальбы, где боги.
Кромлех покачал головой.
— Там нет богов. И я не бог, и ты тоже не бог.
Топильцин молчал.
— Я пришел сюда, уверенный в том, что делаю. Я сделал это. Все изменилось и уже не станет так, как было. Ты этого не поймешь, прости, я не в силах это объяснить, но поверь мне, что это так. И... у меня изначально не было другого пути, я должен был это сделать. А ты и твои потомки должны будете это продолжить. Такова воля богов, если хочешь. Такова моя воля. Но я — только инструмент неба. Понимаешь?
Кромлех замолчал: ему было, что сказать еще, но нельзя, чтобы сын понял, что его божественный отец усомнился в своем предназначении. Ибо он усомнился.
Топильцин задумчиво кивнул.
— Может, и не очень понимаю, но чувствую, что это верно. И сделаю так. Тем более, что это не противоречит моим планам... Впрочем, — он остро взглянул на отца, — ты ведь сам устроил, чтобы мои планы совпадали с твоими стремлениями?..
Кукулькан положил обе руки на плечи сыну, пристально посмотрев в его бездонные голубые глаза — словно в зеркало.
— Мне надо собираться, Топильцин.
Повернувшись к своему ложу, он достал из-под него пухлый кожаный кодекс, который приказал принести из тайника, как только очнулся, и кое-что дописал там.
— Я писал это всю свою жизнь здесь. Тут все для тебя, твоих братьев и ваших детей. Ваше право, следовать этому или нет, но вы знаете, что я никогда не требовал от вас худого.
Топильцин кивнул, забирая у отца кодекс с поучениями.
— Прощай отец.
— Прощай, цветок моего шипа. Береги империю.
Поздней ночью столицу покинул бедный торговец, сутулившийся, чтобы скрыть свой высокой рост. В руке его была клетка из ветвей с ручной ягуарунди.
Странствие бога-царя продолжалось.