Честное пионерское!

Глава 11

— Миша, ну и напугал же ты нас! — раздался в темноте голос Елизаветы Павловны Каховской.

На смену больничной вони пришли запахи кофе и табачного дыма (через которые едва пробивался аромат женских духов). Резкие голоса врачей смолкли. Вместо них я услышал, как отсчитывали секунды часы (настенные или наручные). Прохладный воздух уже не холодил кожу. Под руками я ощущал мягкий ворс (ковра или пледа). Яркие лампы исчезли, будто в операционной, где я только что лежал, вырубили электричество.

Мрак передо мной постепенно рассеивался — в нем проступали очертания предметов. Я поморгал, словно мог таким образом восстановить зрение. Увидел над собой силуэт человеческой головы; а позади него различил не больничную лампу — массивную хрустальную люстру. Провёл рукой по лицу, но кислородную маску там не обнаружил.

— Миша, посмотри на меня, — сказал голос Елизаветы Павловны.

Я направил взгляд туда, где располагались глаза на пока невидимом мне лице (его скрывала густая тень).

Тёплая ладонь легла мне на лоб — проверила, не поднялась ли у меня температура.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Зоина мама. — Что у тебя болит? Голова кружится? Не тошнит? Миша, не молчи — ответь мне.

— Всё нормально, — произнёс я.

Едва сумел выдавить из себя эти два слова: язык казался сухим и тяжёлым. Освещение вокруг меня становилось ярче (будто загорались всё новые лампочки). Тень на лице Елизаветы Павловны теряла свою густоту. Я уже различал пятна на месте губ и глаз женщины; видел, как блестела кожа на её правой щеке (отражала лившийся из окна солнечный свет).

Рассмотрел и интерьер комнаты: высокий, едва ли не упиравшийся в потолок тёмный гостиный гарнитур, пятна кресел, полоски на стенах и гладкий потолок. Пошевелил руками, попытался привстать. Услышал скрип диванных пружин. Заметил силуэты стоявших позади Каховской людей. Поморщил лицо: сглотнул застывший в пересохшем горле комок.

— Зоя, принеси мальчику воды! — скомандовала Елизавета Павловна. — Поторопись, дочь!

Она помогла мне сесть. Подпёрла мой правый бок подушкой. Будто опытный доктор заглянула мне в глаза. А я уставился на её декольте (в моей голове это зрелище породило совсем не детские идеи и фантазии). Отметил: привычки и интересы у меня остались прежними (недетскими). Не без труда перевёл взгляд на женскую шею, а потом — на лицо Каховской (не заметил во взгляде женщины ни испуга, ни тревоги, ни сочувствия).

Я навалился спиной на спинку дивана. Координация в пространстве пока не восстановилась — меня заметно пошатывало. Я часто моргал — убирал застывшую перед глазами туманную пелену. Рассматривал комнату. Но не из любопытства — напоминал себе о том, что нахожусь не в операционной. Вернулась Зоя (встревоженная, суетливая), вручила мне наполовину заполненный стеклянный стакан. Я взял его двумя руками (почувствовал холод Зоиных пальцев), кивнул (поблагодарил девчонку), влил в себя три глотка невкусной тёплой воды.

— Миша, что ты видел? — прошептала Елизавета Павловна.

Она склонила голову, чтобы лучше расслышать мой ответ.

Я подался вперёд, приблизил губы к уху Каховской.

— Её зовут Фаина Руслановна, — сказал я. — Оперировать будет доктор Рыбин.

Кашлянул (запершило в горле), сделал глоток воды.

— И что? — спросила Елизавета Павловна.

Я ответил:

— Она умрёт во время операции.

— Как ты, Иванов? — спросила Зоя.

Она уселась рядом со мной на диван. Нервно покусывала губы, рассматривала меня (насторожено), теребила край халата. Мне почудилось, что на её загорелом лице добавилось серых оттенков (Зоя не побледнела — скорее потемнела).

Девчонка не выразила восторга, когда Елизавета Павловна велела ей за мной «присмотреть». Но и не спорила с матерью (лишь растеряно хлопала глазами). Видел: она не понимала, что именно должна делать — развлекать меня, следить за моим самочувствием или вовсе не беспокоить. Зоя с тревогой заглядывала мне в глаза. Она походила на сжатую пружину, готовую в любой момент распрямиться — броситься за помощью.

— Успокойся, — сказал я. — Всё уже закончилось — я в полном порядке.

— Ага, как же…

Заметил, что Зоя недоверчиво нахмурилась.

— Расслабься, Каховская, — сказал я. — Ты не в первый раз видишь мои приступы — могла бы уже к ним привыкнуть.

— Дурак ты, Иванов!

Девчонка обижено поджала губы, скрестила на груди руки.

— Как можно к такому привыкнуть?! — сказала она. — Ты бы видел себя: не шевелился, закатывал глаза. И слюна изо рта — фу! Мама испугалась, что ты проглотишь язык — едва открыла тебе рот. Разве к такому привыкнешь?

Я вздохнул.

Сказал:

— Слюна изо рта — это, конечно, жесть. Но и не самое страшное, что случается. Бывает и не такое. А люди, Каховская, ко всему привыкают — уж можешь мне поверить. Даже к тому, к чему привыкать не нужно.

Я посмотрел на неплотно прикрытую межкомнатную дверь.

Мысли уже не метались в голове — рассуждал спокойно.

— А родители твои сейчас чем заняты? — спросил я.

— Мама с подружкой заперлись на кухне, — сказала Зоя. — Гадают на кофейной гуще. Выдел когда-нибудь такое? Нет? Это когда варят кофе, выпивают его. Переворачивают чашки и ждут, когда вся эта противная жижа со дна стечёт на блюдце. А потом рассматривают засохшую грязь в чашках и спорят, на что она похожа. Выдумывают всякую ерунду. Как малыши из ясельной группы. Смешно за этим наблюдать.

Зоя фыркнула.

— Моя мама любит гадать, — сказала она. — Говорит, что многие её предсказания сбываются. Но я в это не верю. Во все эти гадания — тоже. Советские люди не могут верить в такую ерунду. Мы же не дикари; и не малограмотные крестьяне. Я думаю, что мама тоже не верит во все эти чудеса. Она коммунистка! И директор магазина. Мама просто развлекается. Как и мы, когда в пионерском лагере вызывали Пиковую даму.

Каховская поморщила нос — будто вдруг вспомнила о чём-то неприятном.

— А вообще… — произнесла Зоя. — Мама запрещает говорить об этих её… увлечениях. Особенно одноклассникам. Потому что ваши родители любят сплетничать. А я тут… все её секреты тебе выложила. Ворона. Но это всё из-за тебя, Иванов! Напугал ты меня своими припадками! Вот я и проболталась. Но ведь ты же моей маме об этом не расскажешь? Правда? Пионеры должны хранить тайны!

Зоя прикоснулась к моей руке — я вновь подивился тому, какие у неё холодные пальцы.

— Никому не скажу — отвечаю.

— Что? — переспросила Каховская.

— Обещаю, что не проболтаюсь, — повторил я. — Честное пионерское!

Зоя посмотрела мне в глаза — словно включила детектор лжи.

— И на своём пионерском галстуке поклянёшься? — спросила она.

— Поклянусь.

Девчонка вздохнула.

— Ну, тогда ладно.

Улыбнулась.

— Но мне больше нравится смотреть, как мама раскладывает карты, — сказала она. — Все эти «казённые дома», «трефовые валеты» и «бубновые хлопоты» звучат необычно, как в приключенческой книжке. Как думаешь, Иванов, Ассоль тоже гадала на своего суженого? Считаешь, она пыталась узнать, когда появится корабль с алыми парусами? Раскладывала карты? Или высматривала картинки в кофейной гуще?

Я пожал плечами.

— Этот момент мне не запомнился.

— Ещё бы! — сказала Зоя. — Вам, мальчишкам, про всякие глупости читать интересно. По-настоящему серьёзные вещи вы пролистываете. Как мой папа. Он только свои новости смотрит, да про хоккей и футбол. И ещё кассеты с этими «стрелялками» по вечерам крутит. А мне их смотреть не разрешает. Говорит: они не для детей. Значит, про войну смотреть мне можно, а про бандитов — нет. Разве это справедливо?

— Ты сама назвала «стрелялки» глупостями, — сказал я. — Смотри умные фильмы.

Зоя закатила глаза.

— Мало ли что я сказала, — произнесла она. — Не в этом дело. Разве не понимаешь? Сплошная несправедливость вокруг. Даже дома! И притеснения — как будто мы не в Советском Союзе живём, а в какой-то Америке. О гаданиях не рассказывай. Фильмы, где показывают кровь, не смотри. Когда на экране целуются — отворачивайся. Будто мне не десять лет, а два года или три. Смешно! И возмутительно.

Девчонка покачала головой, встала с дивана.

— Как, ты говорил, звали того писателя, что «Алые паруса» сочинил?

— Грин, — сказал я. — Александр Грин.

— Поищу пока эту книгу, — сообщила Зоя. — Раз уж я всё равно здесь. А то от тебя толку немного: не запомнил даже самых важных вещей. Не удивлюсь, если ты их пролистывал — искал всякие драки и приключения. Я права? Права. Ты и книгу-то, небось, не открывал. Тебе мама её вслух читала. Вот ты самое интересное и пропустил: думал о всякой ерунде. Как ты сказал? Александр Грин?

Зоя Каховская ходила вдоль книжных полок (их в этой комнате оказалось немало — двадцать штук), водила по корешкам книг пальцем. Она склонила набок голову, шевелила губами. Бормотала: «Горький, Тургенев, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Мамин-Сибиряк, Пришвин…» Я рассматривал её укутанное в халат тело. И рассуждал о том, привыкну ли я к тому, что должен теперь «интересоваться» вот такими неоперившимися ещё цыплятами, а не их мамашами. Склонялся к мысли, что любовные похождения ещё долго будут «не для меня». Ведь даже Надя Иванова и Лиза Каховская казались мне «сопливыми девчонками».

Я поинтересовался у Зои, дома ли её отец.

— Вон он, на балконе сидит, — сказала Каховская. — Не чувствуешь, разве, что дымом воняет? Мама ему в квартире курить не разрешает. Вот он и поставил на балконе стол и кресло. Сегодня он с самого утра пыхтит сигаретами: наверное, опять у него на работе что-то стряслось. Такое часто бывает. Потому что мой папа — старший оперуполномоченный. А это тебе не какой-то там… простой участковый.

— Я… выйду к нему? Поздороваюсь.

Каховская не обернулась. Повела плечами.

— Иди, — сказала она. — Кто тебе не даёт?

Она крохотными шажками брела вдоль гостиного гарнитуры. Царапала ногтем корешки книг. И проговаривала: «…Симонов, Шолохов, Полевой, Васильев, Бабель, Гайдар, Заболоцкий…»

Я подошёл к балконной двери, посмотрел сквозь покрытое отпечатками рук стекло. Зажмурился от яркого света, приложил ко лбу ладонь — спрятал глаза от ослепительного пятна-солнца. И первым делом увидел перед собой густую тополиную крону, до которой (как мне показалось) можно было дотянуться рукой. Ветер шевелил листья на дереве — те блестели на солнце, будто не настоящие, а вырезанные из зелёной фольги. Даже свозь стекло я слышал многоголосый щебет и свист прятавшихся в листве птиц. И различал частое покашливание — это «подавал голос» старший оперуполномоченный Верхнезаводского УВД Юрий Фёдорович Каховский.

Майор милиции восседал на деревянном кресле (повернувшись ко мне спиной), наряженный в белую майку и треники с тремя лампасами на каждой из штанин. Он лениво подносил к губам наполовину истлевшую сигарету, выпускал в древесную крону струйки дыма. Разглядывал картинки в журнале «Работница» (в том самом номере: за июль тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года). Я взглянул поверх его плеча — отметил, что у Каховского неплохой вкус: мне тоже приглянулись те молоденькие работницы, чьи фото привлекли внимание майора милиции. Я толкнул незапертую дверь — в лицо дохнуло жаром, будто я заходил в парилку.

Юрий Фёдорович среагировал на скрип петель: резко опустил журнал (точно рассматривал не «Работницу», а «Хастлер»), повернул голову. Увидел меня — выдохнул. И тут же затянулся табачным дымом. Старший оперуполномоченный рассматривал меня, прищурив левый глаз (я заметил эту его привычку ещё при наших прошлых встречах). Он будто выискивал, к чему мог придраться: искал в моей внешности признаки правонарушений или повод для шуток. Каховский стал вторым человеком после моего отца, кого я встречал и в прошлой, и в нынешней жизни — мне странно было видеть перед собой его «молодой вариант».

— Неплохо выглядите, Юрий Фёдорович, — сказал я. — Не возражаете, если я составлю вам компанию?

— Сигарету не дам, — сказал майор. — Даже не проси.

Я переступил порог, стал на старенький коврик.

Спросил:

— А что за сигареты у вас?

Вытянул шею — взглянул на пачку с верблюдом, что лежала на столе.

— Нет, такие не курю, — сказал я.

Каховский хмыкнул, постучал сигаретой по хрустальной туфельке (стряхнул в неё пепел).

— А какие ты куришь? — спросил он.

Я пожал плечами.

Сказал:

— Да уже никакие. В молодости немного побаловался курением. Но потом бросил.

Вздохнул.

— Курить вредно, Юрий Фёдорович, — добавил я. — Табачный дым плохо влияет на мужские репродуктивные функции. А мне ещё детей делать придётся — очень может быть, что ваших внуков. Так что: нет, курить не буду — даже не уговаривайте.

Каховский крякнул, будто подавился.

«Это не римский нос, а утиный клюв», — подумал я, мазнув взглядом по «шнобелю» милиционера. Удержал на лице спокойное, скучающее выражение. Взглянул на пыльные перила (Надя бы такого безобразия не допустила) — облокотиться о них не решился: пожалел рубашку. Оценил вид с балкона (то, что позволяли увидеть густые тополиные кроны). Ничего примечательного не обнаружил. Вновь зажмурился от ярких солнечных бликов. Посмотрел вниз. Рассматривал головные уборы прохожих, но краем глаза следил за Зоиным отцом. Тот снова осмотрел меня с ног до головы — оценивающе.

Старший оперуполномоченный ухмыльнулся.

— Не буду уговаривать, — сказал он. — Поберегу сигареты. И пожалею… здоровье внуков.

Он выпустил дым поверх моей головы.

— Ну а я докурю, если ты не против, — сказал майор милиции. — Я свои ре… Как ты сказал?

— Репродуктивные.

Каховский кивнул.

— Вот-вот, — сказал он. — Я свои репродуктивные обязанности уже выполнил — дочь получилась… получилась. Можно и покурить.

Он в три затяжки «прикончил» сигарету (сканировал меня взглядом). Затушил в туфле-пепельнице окурок, забросил ногу на ногу. Посмотрел мне в лицо. Сощурил и правый глаз. Его щёлочки-глаза иронично блеснули.

— А скажи-ка мне, пока ещё не отец моих внуков, — произнёс он, — каковы твои прогнозы на операцию этой старой… и уважаемой женщины? Раз ты всё же грохнулся сегодня в обморок… Значит… она скопытится?

Каховский поплевал на испачканные пеплом пальцы, вытер их о лампасы на штанах.

— Вы о Фаине Руслановне говорите? — уточнил я.

Дождался утвердительного жеста.

— Умрёт, — сказал я. — Если операцию будет делать доктор Рыбин.

Майор милиции перестал щуриться.

— А если оперировать будет другой врач? — спросил он.

Я развёл руками.

Сказал:

— Это уже будет другая история. Тут, как говорится, возможны варианты.

— Варианты, значит. Ясно.

Юрий Фёдорович сплюнул через перила. Провёл ладонью по губам. Бросил рассеянный взгляд на «Работницу», но не выпустил журнал из рук — вновь посмотрел на меня.

— И как это у тебя происходит? — спросил он. — Это твоё гадание. Берёшь человека за руку и… что дальше? Падаешь и закатываешь глаза — это я уже видел: ты мне майку своей слюной заляпал, пока я нёс тебя на диван. Но… сам-то ты что при этом ощущаешь? Видишь какие-то картинки? Или слышишь голоса?

Юрий Фёдорович повертел рукой — недалеко от виска.

— Я не понимаю, о чём вы говорите, дядя Юра.

— В каком смысле: не понимаешь?

Каховский откинулся на спинку кресла — та возмущённо застонала.

— Ни в каком, — сказал я. — Припадки — это следствие временной нехватки кислорода для моего головного мозга. А все видения, что появляются у меня, пока нахожусь в бессознательном сознании — не больше чем работа подсознания и галлюцинации. Всё остальное — безосновательные домыслы, причём: не мои.

Юрий Фёдорович вскинул брови.

— О, как! — произнёс он.

Выпятил нижнюю губу, кивнул.

— Интересная позиция, — сказал Каховский. — Не лишённая смысла. На таком толковании припадков можно построить хорошую линию защиты, в случае… необходимости. Всё правильно. Это твоя мама велела так говорить? Умная женщина. А насчёт кислорода… тоже она придумала?

Я покачал головой.

— Это официальная версия врачей. А врачи глупости говорить не станут: всё же они — учёные люди, а не малограмотные крестьяне. Мистических версий они не поддержат.

Старший оперуполномоченный поправил лямку майки.

— А знаешь, — сказал он, — такое объяснение твоих странностей мне нравится больше, чем все эти рассказы моей жены о предсказаниях и предвидении будущего. Нехватка кислорода — просто и понятно. А главное — по-научному! Не то, что все эти гадания, колдовство и прочая чертовщина. Врачи молодцы.

Он похлопал себя журналом по бедру, словно поаплодировал.

— Ну, а что касается моих внуков, — сказал Юрий Фёдорович. — Тут мы с тобой договоримся так: попридержи свои репродуктивные функции до окончания школы. Ясно? Там, дальше — видно будет. Ну а в ближайшие семь лет ты лучше уж сигаретами балуйся — это будет безопасней для твоих… функций. Я понятно выразился, зятёк?

Он снова постучал журналом — на этот раз с намёком на мордобой.

Лицо лётчицы (или космонавтки?) на обложке помялось, будто покрылось морщинами.

— Юрий Фёдорович, вы угрожаете физической расправой десятилетнему ребёнку? — спросил я. — Товарищ майор, вы делаете это, как представитель власти? Или проявляете склонность к насилию в отношении несовершеннолетнего, как частное лицо?

Каховский нахмурился.

Кашлянул.

— Ты думай, что говоришь… ребёнок!

Он перешёл на серьёзный тон.

— А ещё вы только что агитировали четвероклассника начать курить, — добавил я.

Юрий Фёдорович хмыкнул и отправил новую порцию слюны на встречу с головами прохожих. Провёл тыльной стороной ладони по губам.

— Юморист, — сказал он.

Я снова увидел на его лице ухмылку.

— А знаешь, шутник, — сказал Каховский, — к чему приведут твои шуточки? Это я спрашиваю не как представитель власти, а как Зоин отец. Хочешь, объясню?

Он сощурил левый глаз.

— Только представь, — сказал он, — как я пошучу, если ты явишься ко мне просить Зойкиной руки. О! Я тебя не пожалею. Мне тоже нравятся хорошие шутки. И это я тебе докажу… зятёк. Вот тогда тебе точно скучно не будет — гарантирую!

Он вытер ладони о майку на животе. «Припечатал» меня взглядом.

Глаза майора находились примерно на одной высоте с моими. Но старший оперуполномоченный всё же умудрился посмотреть на меня «свысока». Он приподнял журнал, перевернул страницу. Словно намекнул, что больше не желает со мной беседовать.

— Вы перестанете скучать, Юрий Фёдорович — совсем скоро, — сообщил я. — Приближаются очень «весёлые» дни — и для вас, и для ваших коллег. Это уже я могу вам гарантировать.

Взглянул на повернутое ко мне «вверх ногами» изображение рыженькой работницы в коротком лёгком сарафане.

Каховский вновь обратил на меня внимание. Он опустил руку с журналом.

— В каком смысле? — спросил майор.

— В прямом, — сказал я. — Скоро перестанет скучать всё Великозаводское УВД. Это я вам обещаю. И вам, и всей нашей доблестной великозаводской милиции станет нескучно. Потому что уже в конце этого месяца у нас в городе высадится большой десант из Москвы — из Центрального аппарата МВД СССР. С целью «повеселить» вас. От них особенно достанется нашему районному ОВД. Москвичи там всех до одного поставят раком.

Юрий Фёдорович закашлял, будто поперхнулся слюной.

Я заметил, что он с трудом сдерживал ухмылку: майор пытался выглядеть строгим, серьёзным.

— Как тебя… Миша, ты… уверен, что правильно понимаешь значение выражения: «поставят раком»? — спросил старший оперуполномоченный.

Он постучал журналом по своему колену.

Я пошаркал по ковру ногой.

— Дядя Юра, мне уже десять лет. Я смотрю телевизор и хожу в школу. И хорошо представляю, в чём отличие понятий «сделать выговор» и «поставить раком». Я уже совсем взрослый. Будьте уверены, Юрий Фёдорович: мало для кого из ваших коллег визит москвичей обернётся простым выговором. Очень многих… ну, вы поняли, что с ними произойдет.

В метре от меня на перила с тихим шлепком приземлился крупный подарок от голубя. Я невольно отшатнулся, взглянул вверх — на балкон пятого этажа (снова зажмурился). Подивился, почему тот балкон не сберёг перила Каховских от бомбардировки.

Подумал: «Это к деньгам».