Божественное вмешательство

Глава 21

Царствовать над инсубрами оказалось не только хлопотно, но и приятно. Порой даже мысль в голову приходила: «Жизнь удалась!».

Спустя год после покорения Генуи деревушка разрослась. В порт стали заходить финикийские и греческие корабли. Лигуры должно быть поняли, что жить по закону не так уж и плохо, их вожди теперь имеют дружины по подобию кельтских и признают над собой власть бренна.

И пусть прогрессор из меня вышел «никакой», но кельты уже привыкли платить деньгами и налоги бренну и за товары.

Деревни инсубров и лигуров обеспечивают боеспособность тримарцисиев, а оппидумы содержат тяжелую пехоту. Случись что, соберу дружину — пару тысяч тяжелой конницы и тысяч пять пехоты. Эта дружина — почти профессионалы. По крайней мере, тренируются регулярно, да и службу несут, кто за плату, а кто — за лен (лат. feudum). Ополчение в расчет не беру. По моим прикидкам боеспособное мужское население королевства составляет около двухсот тысяч человек. Свои дома станут защищать без принуждения, а завоевывать чьи то земли в мои планы не входит. Дочь родилась!

Хундила, имея такого могущественного зятя, подмял бойев под себя. Рулит Советом, как заправский «серый кардинал». На мои намеки, что, мол, хорошо бы объединиться, «морозится» по полной программе. Но как только этруски прижали гордых сенонов, Хундила тут же попросил меня собрать дружину и защитить бойев. Проницательности ему не занимать: уже на второй день после прибытия в Мутину дружина отлично показала себя в бою, раздавив этрусский легион как букашку.

Многие из знатных бойев в родстве с сенонами. Эта коалиция — за войну, хоть и зима на носу. Смотрю, шумят они громче всех, но тех, кто помалкивает — куда больше. Дружины у бойев маленькие, а ополченцы воевать не хотят.

Этруски прислали посла. Странного посла. Замученный он какой-то. Сопровождающий его декурион, напротив — нагл и самоуверен, позволил себе от имени консула Этрурии вручить мне дары.

Смотрю я на этого посла и понимаю, что лицо его мне знакомо. Стоит у дверей, чуть склонив голову, молчит.

— Приветствую посла Этрурии, о чем говорить будем, — Улыбаюсь.

— Здравствуй командир, — слышу в ответ и ушам не верю.

— Командир?

— Старший центурион Алексиус Спурина Луциус был моим командиром. — Наверное, посол обиделся. Показалось мне, что вспомнил он об этом с болью в голосе.

— Да, был я как-то центурионом. Теперь как видишь бренн у инсубров. Что случилось в Этрурии за время моего отсутствия, коль послами посылают солдат? — Смотрит на меня с осуждением. Странный он какой-то, — Как зовут тебя?

— Я Мариус Мастама, легат, командую тремя легионами, — опускает глаза, вздыхает, — Командовал, бренн. — Отец мой — консул соправитель Этркрии. Наверное, он не допустил бы, что бы я отправился к тебе послом. Меня послал консул Септимус Помпа, его-то ты помнить должен. Ведь сам сделал его центурионом.

— Септимус — консул Этрурии? — Я едва на месте усидел.

— Это случилось утром, после твоего исчезновения. В казарму пришел Мариус Кезон и стал похваляться, что разделался с тобой. Септимус убил его. Не сам, мы помогали ему. Потом случилась война с сабинами и самнитами. Консул Прастина потерпел поражение, а Септимус спас второй легион от истребления. Ты просто исчез, а сенатор Спуриний отправился в последний путь. Жена твоя, Спуриния будто видела, что консул Прастина лично подсыпал сенатору яд в вино. Партия моего отца обвинила консула в убийстве, а Спуриния ворвавшись в зал совета, прирезала его как овцу. И никто ей не помешал сделать это. Тогда мой отец стал соправителем, а Септимус Помпа — консулом.

Конечно, эти новости для меня стали полной неожиданностью. Я не стал скрывать радость. Все-таки мой протеже смог сделать головокружительную карьеру, к тому же ребята за меня с центурионом Кезоном посчитались. Смерть Спуриния и напоминание о Спуринии, да еще в таком контексте! Чувствую себя странно. Хочу спросить: Как она? Язык не поворачивается.

— Присядь легат и расскажи, что хочет Септимус. — Мариус не стал кочевряжиться, присел на табурет. Потер колено и заговорил:

— Он просил, что бы я напомнил тебе, что ты центурион и Нобель Этрурии, приглашает тебя увидеть новый Рим, жену и сына.

— Сына!?

— Спуриния родила тебе наследника.

Вот так дела! В какой-то момент ловлю себя на том, что готов прямо сейчас уехать с послом, но тут же приходит ясность — меня «разводят». И Спуриния и сын теперь заложники большой политики.

Надеваю маску равнодушия, спрашиваю:

— Не думаешь ли ты, Мариус Мастама, что я тут же отправлюсь с тобой к Септимусу?

— Нет, командир, не думаю. Септимус метит в тираны Этрурии. Узнав, что ты жив и rex галлов, он теперь сам хочет стать царем тусков, как Тарквинии в старые времена. И не искренен он. Зовет тебя увидеть жену и сына, а сам обманом стал Спуринии мужем. — Наверное, на моем лице отразились переживания от новости, что Септимус спит с женщиной, которая родила мне сына. Собственно, как человек двадцать первого века я должен был бы нормально воспринять такую новость. Признаюсь, что на самом деле, услышать это было неприятно. Мастама по-своему воспринял мои мимические метаморфозы. — Спуриния до сих пор не ведает, что ты жив и здоров. Сам не знаю, как так вышло, но долгое время она тяготилась обществом Септимуса.

— Почему ты рассказал мне то, что обычно послы держат при себе? — Интересуюсь. Мастама, наверное, к такому вопросу был готов. Ответил сразу и без раздумий.

— Я помню, каким ты был командиром и если чужой народ принял тебя, то ты лучше того Септимуса каким он стал.

— Ты обижен на него?

— Нет. Обида слишком мелочный повод для предательства. Я предаю Септимуса, потому, что хочу остаться верным своему народу, Этрурии.

— И что ты можешь мне посоветовать?

— Не ехать. — Просто ответил Мариус.

— Останешься со мной?

— Если позволишь.

— Что с ногой? — Я заметил, что Мариус постоянно трет колено. Да и тему не мешало бы сменить. Односложные ответы не способствуют разговору.

— На консуалиях, под квадригу попал.

— Где? — Само вырвалось, Мариус сказал что-то непонятное для меня. Слава Богам, он сразу ответил:

— В Риме. Сейчас это город Септимуса. Он и на дарах тебе неспроста приказал набить «Септимус — царь Рима». А не давно, когда ты разбил легион Руфуса и Арреций присягнул ему.

— Так чего же сейчас больше хочет Септимус, мира или войны?

— Рано или поздно он нападет. Но не сейчас. Сейчас за его спиной Этрурия, в которой не всем понравятся его амбиции и луканы с Тарентом на юге.

— Тарент?

— Влиятельный город. Два года назад Тарент помог эпирскому Пирру захватить Керкиру и теперь вполне может рассчитывать на помощь Эпира. А Пирр хорошо укрепился в Македонии и сейчас располагает прекрасной армией, солдаты которой выиграли не одно сражение. Септимус разбив компанцев, расширил южные границы Этрурии до лукан. На том бы мог и остановиться. Ведь греки с луканами в давней вражде. Так нет же! Фурии попросили защиты то ли от лукан, то ли от Тарента, и Септимус оставил там две манипулы. Теперь луканы с севера прижаты Этрурией, с юга им угрожают Фурии, а с запада, усилившимся союзом Эпира с Тарентом. И в такой момент сеноны потребовали больше золота!

— Помпа свернул южную компанию и разбил отважного Артогена. Гордец так и не решился обратиться ко мне за помощью.

— Прости меня, но этому обстоятельству я искренне рад.

— Бойи успокоятся и разойдутся по домам. Я уведу инсубров и перезимую в Мельпуме. Септимус поведет легионы на юг, может быть, покорит лукан и затеет войну с Тарентом. И тогда Этрурию можно будет взять «голыми» руками. — Мариус Мастама нахмурился. Не по душе ему пришлись мои выводы.

— Если ты хочешь золото, я готов отправиться в Этрурию и договориться с отцом. Что делать галлам в Этрурии? — На лбу Мариуса капельками выступил пот, он ждал моего решения, будто от него зависела его жизнь. Что ответить ему? Рассказать о пирровой победе? Этрурия — не Рим. То, чего Рим достигал в истории моего мира десятилетиями, наращивая мускулы, Септимус добился за три года. Шансы победить Пирра у него ничтожны. Пирру помогут и луканы и самниты, возможно, вспыхнет восстание в кампании, ну и естественно Тарент в сторонке стоять не будет. Если царь Эпира разобъет Септимуса, то война рано или поздно дойдет и сюда.

— Не ты ли мне напоминал о том, что я центурион и Нобель Этрурии? — Искренне улыбаюсь в надежде, что Мариус расслабится.

— Напоминал. Значит ли это, что ты не поведешь своих галлов в Этрурию?

— Я не поведу. Но возможно ты сам когда-нибудь попросишь меня об этом.

— Клянусь Юпитером, как могу я просить тебя об этом?

«Пути господни неисповедимы», — думаю, а сам беру в руки венец и показываю Мариусу надпись.

— Дождемся весны.

Глава 22

Когда декурион Агрипа узнал, что Мариус Мастама остается при бренне инсубров, а ему тут же велено покинуть Мутину и немедленно отправится в Арреций с посланием к Септимусу Помпе, как сверкали его глаза, как раздувались крылья большого носа. Вудель так ярко изобразил гнев декуриона, что мы с Мариусом хохотали до слез.

В письме же я написал следующее:

Приветствую консула Этурии Септимуса. Рад твоим успехам. Сожалею, что так поздно узнал о твоих победах. Инсубры и бойи не станут беспокоить Этрурию, хоть и не просто мне дался этот мир. Впрочем, цена у него есть. Я беру Фельсину и жду от тебя половину того, что отнял ты у сенонов. Невелика цена для того, кому дорог Рим и его южные рубежи. Берегись Тарента.

Благодарен тебе за опеку над женой и сыном.

Мариуса Мастаму оставляю при себе, дабы мог ты после, от него услышать обо всем, что он увидит на моих землях.

Алексиус Спуринна Луциус, бренн инсубров Алатал.

Не то, что бы мне нужны были разграбленные Септимусом Фельсина и Атрия, да и по правде сказать, города эти построены были предками тусков, взяв их под свое покровительство, я смог бы успокоить бойев. А вот заставить Септимуса поделиться награбленным — это вопрос принципиальный: с одной стороны будет на что верфь в Генуе заложить, с другой, если Септимус добровольно расстанется с золотом, значит, пока войны между нами не будет.

С одной лишь своей дружиной я выступил на Фельсину, чем успокоил и Хундилу и его друидов.

Мариус, увидев моих всадников, дар речи потерял. Я, скрывая улыбку, наблюдал за ним, прекрасно понимая какое впечатление производят со стороны рыцари, сидящие на рослых лошадях, лишь немногие из которых имели только налобники. По большей мере всадники, постигшие достоинства тяжелых доспехов в бою, проявили изобретательность для защиты своих скакунов. Внимательный глаз рассмотрел бы и попоны с нашитыми на них металлическими пластинами и подобие кольчуг, надетыми на лошадей через голову.

Каждый тримарцисий имел свой знак, чаще лена, лишь немногие — родовой, но множество цветных полотнищ над колонной привносили в движение кавалерии торжественность.

Пехота шла налегке, погрузив кольчуги, щиты и копья на телеги. Вскоре и всадники, накрасовавшись друг перед другом, встали, что бы разгрузить лошадей и себя. И уже бездоспешными, разъездами поскакали к Фельсине.

К вечеру, армия стала на ночевку, окружив стан телегами. Мариус надулся, где, мол, укрепленный лагерь, как я учил когда-то? На самом деле моя пехота и есть лагерь. Готов поспорить, что по сигналу тревоги, не пройдет и десяти минут, как перед любым противником вырастет стена из щитов и копий. А сотни три всадников в постоянных разъездах не пропустят незамеченным никакого врага. Впрочем, откровенничать с Мариусом на эту тему я не собирался. Плотно поужинав поросенком, мы рано уснули.

С утра разведчики привезли вести о том, что Фельсина по-прежнему охраняется солдатами Септимуса. Весть быстро разнеслась по лагерю, подняв волну негодования. До недавних времен Боннония (Фельсину первыми захватили бойи и так переименовали) по праву считалась столицей для всех племен кельтов. Ее последний хозяин Артоген, живший с девизом — «ни дня без войны», собрал под знаменами сенонов всех пассионарных кельтов. Заносчивость и амбициозность вождя оставили сенонов один на один с легионами Септимуса и если бы Помпа разбив и ограбив сенонов, оставил кельтские города и оппидумы, то такое решение было бы ему на руку. Бойи вернулись бы на свои земли и вряд ли, предприняли попытку обременить снова Этрурию данью.

Мариус заметно нервничал. Это понятно, он не хотел новой войны. Не хотел ее и я. По крайней мере, с этрусками. Эта война кроме проблем в ближайшем будущем ничего не принесла бы. Более всего меня сейчас интересует вопрос: какие силы оставил Септимус в Галлии? И я был бы рад встретить тут не один легион. Безумная идея купить с помощью Мариуса легионы Этрурии, оставленные Септимусом, поглотила меня целиком.

Еще одна ночь в походе на Фельсину прошла за беседой почти до утра.

— Как думаешь, Мариус, чего хочет Септимус, посылая легионы в бой?

— Он защищает Этрурию.

— Тогда он делает это очень неумело. Если сейчас луканы и компанцы ударят с юга, а галлы — с севера, то Этрурия не выстоит.

— Ты обещал!

— Успокойся мой друг. Речь идет не о моих обещаниях. Я всего лишь пытаюсь поставить под сомнение твои выводы. — Мариус очень быстро привел свои эмоции в порядок, но не спешил с ответом. Я заметил, как заблестели его глаза в сумраке палатки, освещаемой всего одним масляным светильником.

— Мой отец упрекал как-то меня, что с моей помощью безродный центурион стал Нобелем Этрурии. Свет славы его определенно влечет.

— А сенонов он разбил, руководствуясь исключительно чувством долга! — Искренне смеюсь, — Похоже, он не собирается делиться со мной добычей. Он думает, что жена и сын смогут гарантировать ему мир со мной. При этом он спит с матерью моего сына, скрывая, что я жив и посылает человека, кому многим обязан на заведомо провальную миссию, унижая его как посла. И все это он делает, исключительно заботясь о благе Этрурии?

— Атаковать сенонов ему поручил сенат. А то, как он провернул эту компанию, свидетельствует о том, что Септимус научился извлекать выгоду из всего, за что берется.

— Вот. Я услышал от тебя ответ! Септимус во всем, что делает, ищет выгоду. Причем лично для себя! И пока это ему удается неплохо. — Мариус только кивнул в ответ, соглашаясь. — А что если и мы, отбросив ханжество, рассудим о нашей выгоде?

— Я устал, — Мариус опустил голову на грудь, плечи его поднялись, казалось, он вот-вот заплачет.

— Не раскисай! Неужели в тебе ничего не осталось. Ни любви, ни ненависти? Или тебе все равно, где провести остаток ночи?

— Ты можешь меня прогнать, и я смиренно проведу остаток ночи у солдатского костра. — От таких речей Мариуса замечаю волну раздражения, накатывающую на грудь. И тут же, вспоминаю тот день, когда я оказался на дороге у поместья Спурины. Ведь тогда только смирение помогло мне выжить.

— То есть тебе теперь все равно, что с тобой будет? — Спрашиваю без вызова, с мягкостью в голосе и сочувствием. Он смотрит, сомневаясь. В чем именно уже не важно. Похоже у парня кризис цели.

— Мой отец привез в Рим Спуринию и твоего сына. Как я был счастлив тогда! Но отец объяснил мне, что на месте Септимуса он предпочел бы видеть меня. Именно тогда я задумался о том, что Септимус мне многим обязан. Тогда я упал с квадриги и покалечил ногу. То был знак. Боги указали мне свою волю. — Не к месту он завел речь о божественных сущностях. В этом мире к Богам нужно относиться с искренним почтением. Это я уже на своем опыте уяснил. С другой стороны стоит убедить его, что знак тот он истолковал не верно.

— Ты ошибаешься. Раз ты сейчас тут, со мной, значит, Боги не покинули тебя. Они дают тебе новый шанс наполнить свою жизнь смыслом цели. В день своего триумфа я был оглушен, связан и, валяясь в вонючем возке, направлялся на казнь к галлам. И что теперь? Я всего лишь не отвергал даров, что давали мне небеса.

— Видеть, как твои галлы разобьют легионы, по глупости оставленные в Галлии Септимусом, какая в этом может быть радость? И какую цель я могу видеть для себя, если сейчас только и думаю о том, как убедить тебя воздержаться от войны?

— То, что ты хоть чего-то желаешь, уже неплохо. Мы говорили о желаниях Септимуса, может, попробуешь подумать о том, чего я желаю?

— Я думал об этом. Ты для меня загадка. Я не знаю, чего ты хочешь.

— Я, прежде всего, хочу жить. И сражался я не в поисках славы и богатства, а потому, что от этих сражений зависела моя жизнь. Теперь моей жизни вроде бы ничто и никто не угрожает. Но в этом мире нет постоянства. И если судьба нас толкает к действию, то почему бы нам не потратить некоторое время на обдумывание этих действий? — На философию Мариус клюнул. Его плечи расправились, в глазах снова появился интерес. — Хотел бы я золота, то взял бы его в Этрурии и нажил бы там себе врагов. По этой же причине, я не хочу сражаться с солдатами Септимуса: Худой мир — лучше хорошей войны! Искать добычу в землях иллирийцев, Артоген пытался. Там нет цивилизации и благ, которые возникают в цивилизованном обществе. А идти в Македонию, оставив за спиной голодных иллирийцев по меньшей мере глупо.

— Так помоги Этрурии в компании на юге! — Воскликнул Мариус, будто нашел правильное решение для меня.

— Ты сам предложил!

— Да, конечно!

— Значит, в своем предложении ты не видишь ничего обидного или неприемлемого для меня? — Мариус задумался.

— Союз с тобой Этрурии выгоден. Но и ты, таким образом, исполнишь долг перед бойями и инсубрами.

— Ты снова заговорил о выгодах лично к тебе или по отношению ко мне далеких от целей, которые мы могли бы поставить для себя. Такое решение пришлось бы на руку только одному человеку — Септимусу Помпе. Я же предлагаю тебе как легату Этрурии возглавить легионы, оставленные Септимусом в Галлии и отправиться со мной в Испанию (Hispaniae — использовалось именно так, во множественном числе, обозначая весь Пиренейский полуостров). Там я найду золото и серебро, рассчитаюсь с твоими солдатами, а ты с триумфом вернешься в Этрурию или останешься в Испании, на что я очень рассчитываю. — Мариусу моя идея понравилась, в нем по всей вероятности шла внутренняя борьба между интересами личными и государственными. Похоже, компромисс в этом вопросе был близок. И я не стал форсировать его решение. — Сомн накинул на меня оковы, друиды говорят: «Утро вечера мудренее». — Пофиг, что друиды так не говорят, делаю вид, что сон для меня сейчас самое главное в жизни. А Мариус пусть подумает. Ведь есть о чем.

Глава 23

О чем думал Септимус, когда решил оставить в Галлии три легиона, я догадываюсь. Он ждал, что я приду. Десять тысяч солдат заперлись в Фельсине (этрусское название, галлы называли город — Бонония). Как по мне — самоубийственно. Разграбленный край и наступающая зима не дадут никаких шансов выдержать осаду. Я смотрю на город, Мариус Мастама кутаясь в плащ, по всей вероятности до сих пор обдумывает мое предложение.

— Солдаты не смогут сидеть в запертом городе всю зиму. Не уж то Септимус решил атаковать меня тут, подойдя к Фельсине с основными силами? Что скажешь, Мариус?

— Если он сможет победить, то вся Галлия тогда ему покориться.

— А победить он, пожалуй, сможет, — отмечаю я, прикидывая, что мне не выиграть эту войну, сражаясь на два фронта со столь превосходящим числом противником. — Пришло время Мариус и тебе принять решение. Септимус не оставил мне выбора. Либо я заберу Фельсину и легионы, что сейчас находятся там, либо иду на Арреций, что бы разбить основные силы Септимуса или выманить из Фельсины галльские легионы, что бы в начале уничтожить их. — Выслушав меня, Мариус тяжело вздыхает, надевает шлем с красной гривой, свидетельствующий о его легатстве, забрасывает за спину плащ и расправляет плечи. Погоняя коня ликтой (символ власти легата), скачет к воротам Фельсины. Ни слова в ответ.

После того, как Мариус беспрепятственно въехал в город, я отвел дружину за лесистую балку, и приказал стать лагерем. На всякий случай, удвоив дозоры, томлюсь ожиданием.

Солнце село, сумерки опустились на землю, в тумане яркими пятнами света, запылали костры, а Мариус так и не появился и не прислал вестника. Подумываю о том, что бы вернуться в Мельпум и начать основательную подготовку к войне с Этрурией. Помню, что в моем мире римляне, изгнав сенонов, быстро покорили Галлию. Кто знает, к кому благоволят Боги? Вспомнив о богах, на всякий случай благодарю их за все, что имею сейчас. Делаю это, наверное, от страха за свою шкурку, но в какой-то момент сердце наполняется особым чувством. Приходит уверенность — Все будет хорошо! — засыпаю почти сразу.

Утро выдалось холодным и пасмурным. Проснулся окоченевшим. Выбрался из палатки и бегом к костру. С удовольствием завтракаю солдатской кашей. Пришел Вудель. Смотрит на меня, будто чудо какое-то увидел. Приглашаю его к огоньку. Садиться, не скрывая брезгливости. «Опа! Наигрался в феодализм и аристократов!», — от этой мысли становится грустно. Когда стал бренном, сколько сил потратил на внедрение не только принципов чести, верности бренну, как я это себе представлял, но и определенной куртуазности, обладая которой, мои рыцари должны были выделяться среди прочих кельтов.

— Что говорят разведчики?

— Бонония и ночью не спала. Сейчас город напоминает разворошенный муравейник. Туски определенно что-то задумали. — Отвечает Вудель, все, не решаясь попробовать кашу, поданную ему в деревянной миске солдатом. Я даже знаю, как его зовут — Сатунг, кажется.

— Ты видно успел уже перекусить, друг мой, — смеюсь, наблюдая, как вытягивается лицо Вуделя. Это хорошо. Снимаем лагерь, идем к городу. — Замечаю, как скалится Сатунг, поднося к губам карникс. Дудка издает сигнал тревоги. Теперь наш лагерь напоминает разворошенный муравейник.

После недолгих сборов идем к городу, мой конь всхрапывает, рвется вперед, норовя перейти с шага в галоп. Делюсь с Вуделем выводами:

— Чудо волнуется, обычно он так себя ведет перед битвой. Уж не решили ли туски дать нам бой? — Говорю и ловлю себя на мысли, что не может этого быть. Никогда Мариус не решился бы на такое. А может, он сам в беде?

— Мой тоже уши прижимает. Быть драке! Эй, Гартинг, скачи к Бононии, посмотри что там! — Его компаньон тут же пускает коня в галоп и мчится к городу. Даю команду остановиться и строиться в боевой порядок.

Кавалерия, растянувшись метров на пятьсот, медленно движется к Фельсине. Пехота все равно отстает. «Черт бы побрал эти бугры!».

Наконец вернулся Гартинг. Осадив взмыленного коня, открывает рот, а сказать ничего не может. Смотрю в его ошалелые глаза, понимаю, что предчувствие меня не обмануло. Наконец, справившись с волнением, Гартинг хрипит:

— Бононию атакуют!

— Кто? — в один голос спрашиваем с Вуделем. — Разводит руками, мол, а кто его знает?

Идем дальше. Наконец, взобравшись на вершину очередного холма, видим город и атакующих его воинов. Их много, очень много. Лезут на стены. С другой стороны, «много» — это относительно, ну тысяч двадцать, может. Не взять им город, тусков там тоже не мало. Показываю Гартингу на другой холм прямо напротив западных ворот:

— Скачи к Хоэлю, передай, что пехота должна занять вот тот холм, — сам направляю кавалерию на равнину, раскинувшуюся южнее города.

Рыцари развернули коней, и поскакали в долину, издавая при этом очень много шума. Неизвестный противник настолько увлекся атакой на город, что похоже до сих пор не заметил нас. Нет, я ошибся! Не принимавший участия в атаке отряд стал строиться напротив нас в фалангу. «Греки? Может быть. Разберемся», — командую атаку и скачу навстречу врагу. Чувствую впрыск адреналина, покрепче сжимаю копье. Вудель машет мне рукой и со своими людьми уходит вперед. Решил позаботиться о моей безопасности. Конная лава вытягивается в клин. И снова я вижу ужас в стремительно приближающихся глазах солдат, что замерли в ожидании нашего удара.

Мои современники, те, что остались на Земле не смогут себе представить, с какой скоростью удар бронированной конницы способен полностью уничтожить такой многотысячный отряд. Мне даже не пришлось вступить в бой.

Разворачиваю Чудо. Затоптанные гоплиты поднимаются с земли, и будь у них хороший предводитель, может быть, они сумели бы уйти. Кельты, обнажив мечи, сгоняют выживших после атаки в толпу. Оказывающих сопротивление, рубят без пощады.

Атакующие город воины, заметив нового противника, откатились от стен. Похоже, мы разбили их элитный отряд. Те, что бегут от стен, получая в спины пилы (дротики) выглядят дикарями. Эти воины, одетые в волчьи и медвежьи шкуры не брезгуют воевать с дубиной.

Слышу вой буцин. Туски выходят из города. И Хоэль решил вступить в бой. Его солдаты медленно идут к Бононии, постукивая древками копий о щиты.

Мелкие очаги сопротивления гасятся объединенными силами кельтов и тусков почти мгновенно.

Этрусская ала (около 500 всадников), впрочем, они очень бы удивились, узнав, что я так назвал их конный отряд, вышла из города и рысью направилась в мою сторону. Заметив верховых тусков, многие из моих дружинников бросили убивать «греков» и присоединились к телохранителям бренна. Напрасно они волновались, во главе алы, я разглядел золоченые доспехи Мариуса Мастамы. Сам он закричал, едва увидел меня:

— Аве Алексиус! Аве Бренн!

Машу в ответ рукой. Еду навстречу.

— Аве легат!

В ответ слышу короткое:

— Мы с тобой. — Чуть позже, тихо, — Спасибо за помощь.

Уже вдвоем с легатом Мариусом едем к пленным «грекам». Глаза побежденных уже не горят огнем. В равнодушных взглядах — обреченность и пустота.

Мариус спешился, подошел к пленным и быстро затараторил, как мне показалось на греческом. Ему ответили. То один, то другой пленник, бросали буквально пару фраз. Боги покинули меня, я ни слова не понимаю! Может это и к лучшему.

Мариус выяснил, что на Фельсину напал царь иллирийцев-ардиенов Аерест, решивший поквитаться с Артогеном за поход в Иллирию трехлетней давности. А фаланга — это македонские наемники, ушедшие от Диметрия. Буд-то Эпирский Пирр разбил его и прогнал из Македонии. Сам Аерест погиб во время атаки моих всадников. Он тогда был вместе с наемниками. Прежде, чем напасть на Фельсину, ардиены захватили Атрию, легко уничтожив этрусский манипул, стоящий в городе.

Вечером мы с Мариусом занялись написанием посланий одному и тому же человеку — отцу Мариуса, Консулу — соправителю Этрурии. Мариус корпел над личным посланием, а я его то и дело отвлекал, спрашивая по делу, пытаясь понять, каков он как человек Мастама старший.

Прежде, чем приступить к бумаготворчеству мы условились о том, что напишем. Я полагаю, Мариуса человеком слова и всецело в этом вопросе ему доверяю.

Прежде, чем опечатать написанный свиток, внимательно перечитываю.

Аве Консул

Пишет тебе Алексиус Спуринна Луциус по воле Богов ставший бренном инсубров и зятем предводителя бойев Хундилы. Возможно, разорением и Атрия и Фельсина обязаны тебе, но надеюсь, теперь, как союзники мы забудем об этом обстоятельстве. Я забираю отбитые у иллирийцев города по праву победителя. Полагаю, что об иллирийцах тебе подробно напишет сын. И по доброй воле, что бы скрепить наш союз отправляю тебе тысячу крепких рабов.

Септимус Помпа вскоре начнет войну на юге и не стоит ему в этом препятствовать. Наши интересы золотыми и серебряными рудниками манят меня за Пиренеи. Новый Карфаген падет. Мариус возглавит легионы Этрурии и поможет мне в этом предприятии. Прошу тебя ради сына и блага отечества придать этой затее законность от имени Сената Этрурии.

Финикийцы возможно в скором времени начнут искать союза с Этрурией. Прими этот союз, но не спеши, что либо предпринимать.

Я не прошу тебя о личном. Знаю, что Спуриния и мой сын сейчас с Септимусом Помпой. Но позаботься о том, что бы во время новой компании границы бойев и инсубров оставались спокойными. Хундила в мое отсутствие не позволит бойям тревожить Этрурию.

Шли гонцов с вестями в Мельпум к персу Афросибу. Он найдет способ передать мне послание.

Ставлю на воск печать, показываю Мариусу свиток. Он кивает мне в ответ и что-то сосредоточенно выводит в своем письме.

Знал бы он, что я чуть-чуть слукавил. Тускам и почти легиону пленников придется зимой строить дорогу из Мельпума в Геную. А это, по моим оценкам, около ста двадцати километров. Идти через Альпы, а потом и Пиренеи зимой я конечно не собираюсь. Поход начну со средины весны. Да и подготовиться нужно основательно. Всезнающий Афросиб рассказывал мне об иберах, живущих за Пиренеями. Воевать с ними не хочу, а союз с ними против береговой линии греческих и финикийских городов не помешал бы.

Слава Богам! Мариус закончил. Он перечитал письмо, свернул свиток, нагрел над лампой восковой шарик и, приложив к свитку, надавил большим пальцем.

Завтра рабы в сопровождении двух манипул и доверенный человек Мариуса с письмами от нас к его отцу уйдут в Этрурию. Выхожу посмотреть перед сном на чужие звезды. Зову Мариуса. Не отвечает. Наверное, уснул. Слава Богам! День выдался тяжелый, но как всякое хорошо сделанное дело, он дал мне силы. Наверное, трудно будет сегодня уснуть.

Глава 24

Я снова дома.

— Папа! Папочка! — Малышка дочь бесстрашно бросается в мои объятия и подхваченная в полете, тянется ручками обнять. Прижимается к груди, с интересом разглядывает Мариуса. Услышав крик дочки, в покои бренна вбегает встревоженная Гвенвил. Ее глаза вспыхнули радостью и тут же погасли. Задрав подбородок к небу, она степенно подошла и поклонилась в начале мне, потом Мариусу.

— Моя жена, Гвенвил, — представляю ее Мариусу. Легат понятное дело краснеет, бледнеет, не иначе как от вида неземной красоты. Его ноги топчут доски пола, но Мариусу все не удается стать в подобающую моменту позу. Приложив руку к сердцу, он просто называет свое имя:

— Мариус Мастама.

— Не скромничай. Позволь тебе представить нашего друга, — обращаюсь к Гвеннвил, — она беззастенчиво смотрит на этрусского офицера, смущая его, — Легат Мариус Мастама, сын председателя Сената и Консула Этрурии. — Гвенвил снова легким поклоном головы приветствует гостя и тут же с надеждой спрашивает:

— Надолго?

— На всю зиму! Давай отпразднуем мое возвращение. — Гвенвил ни слова не говоря, отнимает от моей груди дочь и спустя минуту цитадель наполняется криками и суетой.

— Вот такая она у меня, моя жена! — Пытаюсь хлопком по плечу вывести Мариуса из «анабиоза».

— Она прекрасна, — отвечает Мариус и с интересом осматривается.

Афросиб еще не закончил строительство замка, но в цитадели, куда я перебрался еще год назад, все было сделано если не по последней моде, то с учетом всех моих пожеланий. Тут было на что посмотреть: трехэтажная каменная башня, отделанная внутри теракотовыми плитами, и деревом с массивными балками перекрытий под потолком уж очень сильно отличалась от этрусских построек.

В Мельпум мы вошли с рассветом, когда город еще спал. Дружину я распустил на зимовку, взяв с собой только ближников — компаньонов и сотню тяжелой пехоты для службы в городской страже на зиму.

Легионы Мариуса остановились в оппидуме Илийя в полудневном переходе от Мельпума. Опидум для своего сына поставил Алаш, но земли вокруг пока не обрабатывались. Илий с отцом до сих пор не решились вырубить дубовые рощи вокруг. И все спорили: Алаш хотел сохранить рощи для прокорма свиней, а Илий, успевший блеснуть на турнирах, стремился укрепить свой авторитет в окружении бренна и опасался прослыть «свинопасом».

Договориться с Мариусом о привлечении легионеров и пленников-иллирийцев к дорожным работам вопреки моим опасения удалось просто. Он понимал, что зимний переход через горы чреват потерями, равно как и то, что кормить бездельничающих этрусков и рабов я не стану. Спокойно выслушав мои доводы, он улыбнулся: «Хитер ты Алексиус! А я все думал, что ты предложишь?».

Покинув оппидум, наш отряд попал под проливной дождь. Поэтому добрались в Мельпум только к утру, намесив изрядно в дороге грязь. Мариус не раз вспоминал Этрурию, где с дорогами так же, как и тут в Галлии дела обстояли не лучшим образом. Но натоптанные за века, дороги Этрурии не размокали так быстро, как земля, только с весны лишенная травяного покрова.

Два месяца спустя после сражения с иллирийцами у стен Фельсины пришел ответ от сенатора Мастамы из Этрурии.

Сам прочел несколько раз, и вдвоем с Мариусом читали. Признаюсь, послание Мастамы старшего несколько меня обескуражило. Свиток содержал эдикт (edictum — указ, предписание), по которому старшему центуриону второго легиона Этрурии Алексиусу Спуринна Луциусу надлежало»… используя все возможности, что дали ему Сенат и народ Этрурии обеспечить защиту северных границ государства». Не придя, к какому либо решению, мы расстались. Но не на долго. Я только собрался пойти к жене, как в палату влетел Мариус, потрясая над головой свитком.

— Глупый гонец не догадался сразу мне вручить письмо от отца! — Прокричал он с порога. Я оживился. Признаюсь на такое доверие со стороны Мариуса я не расчитывал: сам я наверняка бы вначале прочел письмо, а лишь потом, может быть, предавал бы его содержание гласности. У всякого терпения есть границы. Не в силах ограничить свое, почти кричу:

— Давай! Читай быстрее!

Мариус срывает печать и, став поближе к окну, разворачивает свиток. Молчит, всматриваясь в текст. Он читает письмо, забыв обо мне. Наверное, в нем недобрые вести.

— Мариус!

Он с трудом отрывается от чтения, бросает в мою сторону странный взгляд и начинает читать вслух.

— «Дорогой сын, где бы ты не был, немедленно возвращайся в Этрурию. Ты и твои легионы нужны отчизне.

Плебей Септимус возомнил себя тираном и принудил армию к клятве. Он явился в Сенат с оружием и солдатами. Кричал на Отцов города, как на детей малых, упрекая в предательстве и коварстве. Он спрашивал о легионах, оставленных им в Фельсине и потребовал от нас клятвы верности.

Услышь его Юпитер и тот бы онемел от проявленных тираном наглости и непочтительности к патрициям.

Мамерк Плиний не утратил мужества, и мы скорбим о потере столь достойного мужа. Он встал перед выскочкой и со словами: «Тебе, плебей не место среди мужей!», — указал ему на выход. Септимус, ослепленный гордыней, проткнул гладиусом мужа из славного рода. Умирая, Мамерк призвал нас низвергнуть тирана и избавить Этрурию от памяти о нем.

Мы все и даже старик Сервиус бросились на убийцу. Слава Богам среди телохранителей плебея нашелся достойный сын своего отца — Квинтус из рода Тапсенна. Он, видя, что тиран не остановится и готов расправиться со всеми сенаторами так, как только что заколол Мамерка, совершил подвиг, отправив Септимуса Помпу к Гадесу.

На том наши беды не закончились. Умбрийские велиты взбунтовались и грабят усадьбы по всей Этрурии. Шестой легион ушел в Рим и один из его трибунов угрожал сенату местью сабинов. Легион в Арреции сохраняет нейтралитет, но и не выступил по приказу Сената на умбрийцев. Прочие подчинились только поле того, как Сенат объявил о выборе Консулом тебя мой сын.

Поторопись. Промедление может дорого обойтись государственным и личным интересам».

Мариус читает, я как старый еврей из анекдота думаю: «Ой, сколько дел! Ему то, что? Бери винтовку, в смысле легионы, и на фронт, а мне… и дорогу достраивать нужно и о золото сенонов не упустить, и наверняка, друг Мастама помощи попросит». — Как в воду глядел! Дочитал и смотрит на меня особенным взглядом, наполненным грустью, и в то же время решимостью.

— Поможешь? — Спрашивает.

— Мне нужны корабли. Корабли — это золото. Не сочти меня алчным, помогу, конечно, но золото, что Септимус забрал у сенонов должно стать моим.

— Получишь!

— И еще. Я соберу дружину снова и дойду с тобой до Рима. Прошу тебя оставь два манипула и турму, что бы иллирийцы достроили дорогу.

— Да будет так, — отвечает Мастама и вижу я, что мысли его, летят быстрее, чем он может с ними справиться.

Подхожу ближе. Мечущийся у окна как тигр в клетке Мастама останавливается, начинаю его «лечить»:

— Успокойся друг мой и послушай, что в таких случаях говорят мудрые друиды. — Хотел рассказать ему, что-нибудь из учения стоиков, но как-то ничего путнего на ум не пришло. Помню, что основателем, будто Зенон был. Марк Аврелий цитировал его. А что именно? Напрочь из головы вылетело. Мастама между тем — само внимание. Запинаясь, цитирую первое, что на ум пришло:

— Прогрызла как-то мышь дыру в корзине и угодила в пасть к змее, которая лежала там кольцом свернувшись, голодная и без надежд на жизнь. Наевшись, ожила змея и выползла на волю через дыру проделанную мышью. Не беспокойтесь, видите, судьба сама хлопочет о том, чтоб нас сломит или возвысить! — Декламирую, а у самого на языке: «Ничего не бойся! Кому суждено умереть от поноса не утонет!», — улыбаюсь, скорее своим мыслям.

— Судьба наша в руках Богов, но и мы должны принимать решения и идти вперед, во что бы то ни стало! Ты прав, только боги знают, что ждет нас впереди, но прошу тебя! Нет сил, больше ждать. Отец написал письмо не вчера. От мыслей о том, что сейчас происходит в Этрурии, мне покоя нет!

— Поспеши к своим солдатам, я не держу тебя. Мне же нужна неделя, что бы собрать дружину. Встретимся у Арреция. Я приду туда за своим золотом. — Мариус только кивнул в ответ и быстрее ветра покинул мой кабинет.

Глава 25

Зима…

«Чертова зима!», — кричу в гневе и, вспомнив о местных Богах, тут же умолкаю, прислушиваюсь и озираюсь по сторонам. С утра Гвенвилл закатила истерику. Я отмалчивался, сколько мог, но о прибывающих в Мельпум дружинниках узнали и слуги в цитадели. Кто-то из них взболтнули Гвенвилл.

— Алатал, муж мой! Ты снова собрался на войну? — Она спросила так ласково, что я посчитал этот момент вполне подходящим для признания.

— Звезда моя! Завтра я ухожу к Аррецию, — вспышка ярости в ее глазах, и объяснить, зачем я туда ухожу, уже не представляется возможным. Гвенвилл взлетела с ложа и, воздев руки к небу(к потолку на самом деле), стала спрашивать у Богов: «За что! За что вы наказываете меня Боги?»

Ну, ее, конечно, понять можно. Гвенвилл снова ждет ребенка и надеется родить бренну наследника. Она боится, что со мной может что-нибудь случиться плохое. Понимаю и пытаюсь успокоить ее.

— Не волнуйся! Опасность подстерегает того, кто безмятежно проводит дни с женой. Мне же предстоит защитить тебя и детей. И лучше я это сделаю вдали от нашего дома! — Продолжает метаться по спальне, но меня не проведешь. Судя по тому, что молчит, значит — слушает. Этрурия оплатит нам создание флота, и мы сможем защитить себя с юга, сможем торговать. Сама Этрурия сейчас нуждается в помощи. Без нашей помощи тускам не выстоять! Уж слишком много у них врагов. И нынешние враги тусков, вполне могут угрожать и нам в будущем. Не уж то ты считаешь, что я смогу наслаждаться жизнью, зная о смертельной угрозе?

— О какой угрозе ты говоришь муж мой? Туски уничтожили сенонов и если бы не ты, то та же участь постигла и бойев и твой народ!

— Это тебе Хундила нашептал? — Чувствую, завожусь. Хитрый тесть тут точно причастен.

— Отец сделал тебя бренном! — Стала напротив, руки в бока, но уже не та Валькирия, что при нашем знакомстве запросто могла и мечем проткнуть. Улыбаюсь, не вижу смысла, что-то доказывать ей. Поднимаюсь с ложа, опасаясь непредсказуемую женушку, обнимаю так, что ее руки оказываются под моими, нежно шепчу на ушко:

— Твой отец нам не враг, конечно. Я признателен ему прежде всего за то, что он родил тебя, Звездочка! — Гвенвил млеет, глаза ее закрылись. — Но он не знает, что и греки и финикийцы сейчас не прочь побряцать оружием. И они могут создавать империи. Македонцы сделали это не так давно, а финикийцы осваивают Испанию. А ведь Испания не так уж и далека от нас. Понимаешь, милая? — Прижалась ко мне, молчит. Значит понимает. Целую ее в губы и на пару часов время останавливается.

Едва погасил разгорающийся семейный скандал, как явился Хоэль.

— Бренн, дружина готова к походу, — стоит, мнется. Чувствую, что-то он не договаривает.

— Рассказывай, что еще…

— Зима, бренн…

— Знаю, что сейчас зима. Ты чем меня удивить хочешь? — Осознаю, что общение с Гвенвил отложило и на моих эмоциях свой отпечаток. Очень хочется поскандалить.

— Так мужчинам заняться нечем. Узнав о походе в Этрурию, уже тысяч двадцать охотников собралось.

— Где! Когда?

— У Пармы собирались. Сегодня к Мельпуму подойдут.

— Завтра выступаем. Иди, мне нужно подумать. — Держу в узде эмоции, провожая равнодушным взглядом Хоэля.

«Чертова зима! А может само провидение обнаруживает себя таким образом? Если сабиняне не поддержат тусков, то поредевшие и настроенные против сената легионы не станут или не смогут сражаться на юге. В лучшем случае они будут защищать свои города. Если удастся быстро провести воинственных кельтов к Риму, все может измениться к лучшему. За Римом можно дать им волю и пусть трепещут италики, самниты, кампанцы и луканы», — мои мысли понеслись чуть дальше на юг, к греческим полисам и я с трудом отогнал от себя видения славных побед. Справедливо полагая, что их плоды, скорее всего, пожнут туски.

Зову стражу, приказываю найти Афросиба. Управляющий, он же величина не меньше современного премьер-министра в моем королевстве, явился на удивление быстро. Сверкая перстнями на пальцах, Афросиб сложил руки на успевшем уже округлиться животике и со словами: «Мой господин», — склонился в поклоне. По началу меня смущала склонность перса к роскоши, но экономика королевства росла, да и греки отзывались об Афросибе очень хорошо, так, что я предпочел воздержаться от вопросов, связанных с ростом личного благосостояния перса.

— Завтра я покину Мельпум, — перс чуть-чуть выпрямился и закивал головой. — Надолго. Ты отправишься со мной до Арреция. — В глазах Афросиба все же появился вопрос. Тем не менее, он поспешил ответить:

— Да, мой господин.

— Впрочем, для тебя поездка окажется не лишенной удовольствия. В Арреции ты получишь много золота. Поэтому подбери людей, сколько сочтешь необходимым, что бы уберечь сокровища.

— Да, мой господин. — Отмечаю насколько все же приятно иметь дело с человеком с Востока и жестом руки приглашаю управляющего присесть к столу. Наблюдаю, как степенно движется перс, и вспоминаю плотника Сарда. Неужели это один и тот же человек!? Впрочем, чему тут удивляться? Из «грязи в князи» в нашем то времени примеров не счесть. И меняются люди, увы, не в лучшую сторону. Плотник Сард в какой-то мере мог бы послужить образцом поведения и в отношении к делам для моих кельтов. А может, имя изменило человека: Сард стал Афросибом и ведет себя соответственно, как Афросиб.

— Я хочу, что бы ты, после того, как в Арреции все сложится, отправился в Геную и приступил к строительству крепости и верфи.

— Да мой господин.

— Сейчас и финикийцы и туски плавают на триремах, но слышал я, что это не самый лучший боевой корабль. Униремам и биремам не тягаться с триремой, а у афинян видели квадриремы. Финикийцы же уже строят и квинквиремы. Ты должен построить флот. А еще попробуй построить такой корабль, какого еще нет ни у греков, ни у финикийцев.

— Какой, мой господин?

— Гексеру (шестирядная галера). Ищи мастеров, плати, плати и плати. Такое дело не терпит экономии. Я слышал, туски строят квинквирему за сорок дней. Мы должны научиться строить корабли лучше и быстрее. Из иллирийцев, что копают дорогу к Генуе, набирай гребцов и подумай о том кого и как из кельтов научить мореходству. Если сможешь, пригласи ко мне на службу своих соплеменников. Думаю, что у нас есть год-два, не больше. Если сможем выйти на своих кораблях в море, выжить и победить будет проще.

— Да, мой господин.

— Если решишь набрать капитанов и офицеров из наемников, не нанимай финикийцев. Бери лучше греков. К стати поговори с нашими греками. Может, и они смогут кого-нибудь из соплеменников порекомендовать.

— Могу я задать вопрос, мой господин? — Киваю, разрешая. — Слышал я, что лигуры стали твоими компаньонами и многие из них считают тебя своим бренном.

— Да, это так, — соглашаюсь.

— Когда твои воины взяли Геную, они не увидели ни одного корабля. Лигуры тогда ушли на Корсику. Они и сейчас имеют немалый флот. Я плачу их капитанам время от времени. Позволь нанять их на службу от твоего имени.

— Хорошая идея Афросиб! — Хвалю перса. — Делай, как считаешь нужным. Будь готов к утру в дорогу. — Слышу в ответ привычное:

— Да, мой господин. — Афросиб гнет спину в глубоком поклоне, и пятясь, исчезает за дверью.

«Слава Богам, что послали мне такого человека! Наверное, стоит в Этрурии поискать толковых людей. Чертова зима! С ордой кельтов за спиной никого я в Этрурии не найду».