Божественное вмешательство

* * *

— Вон Арес, вон! Пойди прочь! — Зевс в гневе вскинул руку и метнул молнию в кутающегося в черный плащ Ареса. Молния ушла в бездну, отраженная щитом, который Арес с ловкостью фокусника извлек из под плаща.

— Не гневайся, Громовержец. Что плохого в том, что дикари сожгли Трою? Ведь потом они воздвигли куда больше храмов в твою честь, чем старик Приам!

— Молчи! Иначе, прикажу Тифону, расправится с тобой! Рим будет возрожден во славу Трои, а дикарей твоих настигнет месть!

— Я ухожу, всесильный Громовержец, а что до дикарей, так в честь твою Эсхил сложил поэму:

— Дикарь он или просвещенный человек, достойный милости Владыки Зевса?

— Нет места на Олимпе для того, кто прославлял при жизни Прометея. И тень его по ныне бродит в огненном Тартаре.

— А все же, Громовержец, ты его запомнил! — Торжествующе воскликнул Арес и сбежал в тень еще до того, как Зевс отправил ему вслед парочку молний.

Глава 17

Неподвижные в синем просторе небес облака отражались в прозрачной глади успокоившегося моря. Септимус Помпа стоял на поскрипывающем причале и смотрел на стремительные триремы (трирема — основной тип боевого корабля Средиземноморья периода Пунических войн 264–146 годов до н. э.), входящие в порт.

Три года пролетели как один день и только сейчас, когда, наконец, сенат Этрурии во главе с Мастамой старшим решили посетить Рим, он с восторгом вспоминал о славных битвах с латинянами, компанцами и самнитами. Тогда он защищал строящийся Рим, а сенаторы не спешили с помощью. Даже новые земли и дома у Капитолия не прельстили их. Но это было раньше, а сегодня они увидят величие нового Рима. Даже Фурии (греческий город — яблоко раздора с Тарентийской республикой) попросил Рим защитить город от лукан.

Четыре обученных и уже успевших повоевать легионов готовы по его приказу сражаться с кем угодно. Вот только на юг их направить Септимус не решался. Протекторат над греческими городами раздражал тарентийцев. После того как римский гарнизон остался в Фурии, только луканы сдерживали республику от войны с Римом. По этой причине Септимус до сих пор и не расправился с луканами. Он мечтал о плодородных землях долины Пада и этот визит отцов Этрурии должен закончиться небывалой военной компанией: слишком много золота хотят галлы, слишком долго Этрурия платит им за мир.

Траниты (гребцы верхней палубы) флагманского корабля убрали весла, кормчий умело вел корабль к пристани. Септимус сошел на берег, пропустив на причал швартовщиков. На корабле запела дудка, с кормы в воду полетели якоря, а на причал канаты. Швартовщики пропустили канаты под балку над опорами пирса, дружно потянули. Трирема качнулась и ударилась бортом о причал. Кое-кто из швартовщиков полетел в воду, не обращая на барахтающихся в воде товарищей, удержавшиеся на ногах, сноровисто привязывали корабль к пирсу.

— Я вижу отца! — Услышал Септимус за спиной. Мастама младший — легат Первого Римского сбросил на руку пурпурный плащ. Золоченый панцирь и шлем засияли на солнце. На миг Септимусу показалось, что сам Юпитер сошел на бренную землю. Конечно, Септимус тоже увидел Мастаму старшего осторожно ступившего на шаткие сходни, но внимание консула привлекла высокая женщина с ребенком на руках, идущая за сенатором.

— Ты видишь ее? Прямо за твоим отцом?

— Да. Это Спуриния. — Равнодушно ответил Мариус.

— Жена Алексиуса!

— Его вдова.

«О Боги! Как она красива!», — Прошептал Септимус и пошел за Мариусом, бросившимся почти бегом на причал, встречать отца.

Сенатор обнял сына. На мгновение в его глазах появилась гордость. Подбородок взлетел вверх так, что складки под ним почти разгладились.

— Аве Консул! — Прокричал Септимус. Мастама услышал его приветствие. Бросил в ответ:

— Аве, — потом, устыдившись, должно быть, испытывая к Септимусу благодарность за сына, повторился, но уже громче, — Аве Консул!

Они обнялись без неприязни, почти как старые друзья, хоть и увиделись впервые.

Спустя пару часов, прибывшие на кораблях сенаторы Этрурии, их жены и дети, компаньоны и рабы, в паланкинах, пешком и за редким исключением верхом покинули шумную Остию. Гости и сопровождающие их, растянувшись разноцветной змеей на целую милю, двигаясь по дороге в Рим.

Септимус верхом ехал за паланкином Спуринии, размышляя о том, как вовремя он спровадил Фелицию к тестю и что стоит пригласить сенатора Мастаму в свой дом. Приняв решение, он догнал Мариуса.

— Наверное, ты намерен пригласить отца в свой дом? — Пытаясь не выдать волнения, спросил Септимус.

— Конечно! Мой дом больше и богаче, чем у отца. Хочу похвастаться. Он будет рад.

— А ты пригласи его на ужин, как ни будь. Дело в том, что нам с твоим отцом есть, что обсудить в спокойной обстановке, наедине. Пусть он поживет у меня. Что скажешь? — Мастама младший задумался, потом кивнул, соглашаясь:

— Пусть будет по-твоему, раз надо. Снова война?

Добившись нужного ответа, Септимус не стал отвечать. Хлопнув друга по плечу, он ускакал вперед к паланкину сенатора, радуясь, что теперь сможет видеть Спуринию когда захочет.

От пыли, поднявшейся под копытами лошади, сенатор чихнул, но эта мелочь не испортила ему настроения. Сенатор Мастама улыбнулся Септимусу. Тот все больше раздражаясь, осаживал жеребца так не кстати проявившего норов.

Мастама приказал рабам остановиться и высокий экв взяв под уздцы лошадь консула, помог Септимусу спешиться.

Рабы подняли паланкин, движение возобновилось. Септимус шел рядом, ведя коня на поводу и все не решался завести разговор.

— Море было не спокойным. Никогда больше никуда не поплыву! — Пожаловался Мастама и рассмеялся, — Но все же я рад, что увижу Рим. Как там сейчас?

— О-о! Я не хотел бы ничего плохого сказать о других городах Этрурии, но наш Рим просто великолепен. Вы сами должны увидеть все то, о чем я мог бы рассказать, — ответил Септимус. — Мы войдем в Рим к ночи, и я с радостью приму Вас в своем доме. А вот с утра…

Приглашая соправителя, председателя Сената и Консула Этрурии Тита Мастаму Мания к себе в дом, Септимус все еще не был уверен, что получит согласие. Однако Мастама старший искренне обрадовался приглашению.

— Как приятно, что ты меня пригласил! Ведь я и сам хотел попросить об этой услуге. Надеюсь, что ты не будешь возражать, если и дочь достойного Спуриния воспользуется твоим гостеприимством?

— Нет! Конечно, нет! — Воскликнул Септимус, радуясь, что все так сложилось. Он не заметил встревоженного взгляда Мастамы младшего, ехавшего за ними.

«Этот неугомонный старик липнет как рубаха на вспотевшее тело!», — сетовал Септимус. Любой бы на месте Мастамы в его-то возрасте после столь долгого путешествия попав под крышу, уснул бы, а этот потребовал вина и зрелищ. С утра его раб разбудил Септимуса: «Сенатор Мастама хочет осмотреть Рим». Пришлось показывать. Он ходил по широким улицам города пешком, осматривал дома, и храмы что все еще строились, разговаривал с прохожими, интересуясь абсолютно всем, что Септимусу и в голову не могло прийти. Потом он захотел посмотреть на военных. Пришлось тащиться за три мили в лагеря. Трубить тревогу и устраивать смотр первому и четвертому легионам, тренирующимся неподалеку от Рима. И только сейчас, когда Гелиос покраснел и приготовился к прыжку в бездну, Мастама выразил желание перекусить только в компании своего соправителя, Консула Этрурии Септимуса Эмилия Помпы. Септимусу, надеющемуся, что хоть во время вечерней трапезы он сможет снова увидеть Спуринию едва удалось скрыть разочарование.

Мастама почти ничего не съел. Он попивал вино и терпеливо ждал, пока Септимус разделается с тушеным поросенком.

Когда раб налил консулу вина в кубок, Мастама приказал ему удалиться. Септимус недоумевая, взглянул на сотрапезника. Тот положил перед ним на стол золотой статер. Септимус предполагал, что за ужином Мастама может начать разговор об оккупации сенаторами Этрурии земель принадлежащих Риму. Во все времена часть земли была собственностью города-государства; она не обрабатывалась и считалась общей — ager pubiicus — общественное поле. Ее можно было оккупировать от слова оссирасс — занимать, внося государству небольшую арендную плату. Этим правом оккупации государственных земель широко пользовались патриции. Увидев перед собой золотую монету он решил, что таким образом его соправитель хочет начать разговор именно на эту тему. Взяв статер в руку, Септимус почувствовал, как сжалось сердце, капелька пота растеклась по виску, вторая повисла на кончике носа. Он смотрел на монету и узнавал профиль своего командира Алексиуса Спурины.

— Это он, Алексиус Спуриний Луциус, чудесным образом восставший из Тартара бреном инсубров — Алаталом. — Голос Мастамы звучал глухо. Септимус поднял глаза и прочитал на лице соправителя торжество, — Ты тоже узнал его!

— Это он, — ответил Септимус, — Боги! Как это возможно?!

— Хороший вопрос. И только боги могут ответить на него. Он появился у бойев уже как брен из-за Альп. Заручившись поддержкой Хундилы из Мутины, отбил у лигуров Мельпум, разорил их землю, помог сенонам укрепиться от Фельсины до Колхиниума (в современной Черногории — Ульцинь, в 163 г. до н. э. римляне завоевали город и стали называть его Олциниумом). Он дал инсубрам порядок и закон, стал чеканить монету и ведет торговлю с Карфагеном, от чего на пшеницу Этрурии уже второй год подряд падают цены, а алчные сеноны и бойи требуют все больше золота и серебра. Я приехал в Рим потому, что сейчас они отвергли кубки, блюда, столь любимые ими торквесы, которые наши ювелиры стали делать полыми и потребовали денег. Много денег. — Мастама умолк. Септимус начал кое-что понимать.

— Ты привез Спуринию не просто так? Не так ли?

— Теперь я понимаю, что твоя карьера не дело случая, — ответил Мастама. — Ты умен. Сенат хочет, нет, требует, что бы ты выгнал сенонов из Фельсины и Атрия и гнал их до иллирийских опидумов. А потом взялся и за боев. Их Мутина — город тусков! А Спуриния с сыном пусть будет всегда при тебе, на случай если брен инсубров Алатал захочет вступиться за своих друзей. — Обычно румяный Септимус, слушая Мастаму, побледнел. — Да что с тобой? Ты испугался дикарей галлов? Сенат Этрурии даст тебе еще два легиона и денег на набор компанцев и латинов! С такой армией ты смог бы потягаться и с македонцами во времена их славных побед! Полагаю, ты не разочаруешь Сенат и народ Этрурии?

— Ты прав. Я не боюсь. Наверное, погода портиться. Душно мне. Быть дождю. — Септимус налил компанского в кубок, и осушил его, не разбавив вино водой. — Она знает?

— Спуриния о муже? — Мастама налил и себе на самое дно. Долив до половины в кубок воды, сделал глоток, — Нет. И не должна знать. Она по-прежнему любит Алексиуса. И это хорошо. Говорят, что он взял в жены дочь Хундилы и родил девочку. От Спуринии у него сын! Если он ее и забыл, то сын — это кровь от крови. Какой отец навредит сыну?

— Ты прав.

Мастама видел, как хмурится Септимус, как поникли его могучие плечи, и опустилась голова, но счел это признаком сосредоточенности консула на грядущих делах, связанных со сбором легионов и подготовкой к войне с галлами. Он допил вино, поблагодарив Септимуса за стол и кров, удалился.

Когда в атриум вошел раб, Септимус с криком: «Вина мне!», — запустил в беднягу кувшин и рухнул в беcпамятстве на пол.

Глава 18

«Во славу Конса! Хороших консуальных праздников!», — слышалось с утра на улицах Рима.(Древние римские жители торжественно отмечали окончание жатвы праздником консуалий, посвященный древнеиталийскому богу земли и посевов — Консусу) В этом году Консуалии (по легенде, основоположником праздника являлся Ромул, он якобы нашёл алтарь, посвящённый богу, в земле, именно во время проведения консуалий римляне украли сабинянок) совпали с приездом важных гостей из Этрурии и жители Рима ожидали грандиозных торжеств на открытие алтаря.

Пастухи гнали по улицам скот украшенный цветными лентами и венками из цветов к строящемуся цирку. У цирка с утра толпился народ. Разглядывая квадриги (двухколесная колесница, запряженная четверкой лошадей), люди судили о том кто может победить на луди рценсес (гонках колесниц).

Септимус Помпа уже знал кто победит в гонке и именно сегодня, когда, наконец, Мастама старший с утра ушел к сыну, Септимус решил покорить сердце Спуринии блеском консульской славы и золота. В подарок Спуринии к консуалиям он приготовил расшитую золотом столу (надевалась поверх туники) и пару браслетов с самоцветами. Что подарить ее малышу Помпа не знал, и как только Мастама попрощался с ним, Септимус отправился к Ослиным воротам (Porta Asinaria), где обычно торгуют финикийцы и греки.

В это время Тит Мастама Маний прогуливался в обществе Мариуса Мастамы по парку у дома сына и дивился амбициям новых патрициев Рима: парк занимал площадь не меньше югера (2518 м. кв.). В городах Этрурии таких огромных домовладений просто не существовало.

— Сын мой, я знаю, что был слишком строг к тебе, но клянусь Юпитером, моя строгость пошла тебе на пользу, коль ты стал легатом и живешь в таком доме! — Мариус покраснев от удовольствия, ответил:

— Ах, отец, если бы не твоя помощь всем нам тогда, когда мы посчитались за вероломство с Прастинием, и Септимус стал консулом, то сегодня я не был бы легатом и не владел бы этим прекрасным домом.

— Вот об этом я и хотел бы поговорить с тобой. — Они присели на каменную лавку у фонтана с рыбами, Тит Мастама продолжил, — Ты радуешся, что стал легатом и имеешь прекрасный дом? А безродный Септимус Помпа нынче Консул Этрурии и сенат просит его!

— Отец! — Мариус резко поднялся с лавки, — Септимус спас всех нас!

— Сядь! — Дождавшись пока сын успокоившись, присел рядом, Тит Мастама не сразу заговорил снова. — То было. Мудрый человек должен предполагать о том, как повернуться события в будущем и какие возможности в этом будущем не следует упускать. — Мариус внимательно слушал отца и тот, воодушевляясь, уже сам поднялся с лавки. — Сенат решил вернуть Этрурии земли от Пада до Альп и не платить больше дикарям галлам золото. Септимус поведет легионы на север. А как ты знаешь, не всегда полководцы выигрывают сражения. Поражение хотя бы в одном может обернуться для консула Помпы не лучшим образом, если сенат будет иметь выбор. Мне бы хотелось, что бы молодой легат, сын патриция случись такая необходимость выбора для сената, был бы готов возглавить легионы Этрурии.

— Я понимаю, о чем ты говоришь. Я не желаю Септимусу поражений, но твое доверие готов оправдать.

— Прекрасно сын! — Мастама старший потирая ладони, снова присел на скамейку. — А что бы сенат не сомневался, когда придет время, я позабочусь о том, что бы два новых легиона были отданы волей сената под твое командование и помогу тебе серебром для укрепления верности солдат. Ведь вы с Помпой все так смогли провернуть потому, что имели верность легиона и серебро. Не так ли? — Мариус вспомнил о событиях трех летней давности и вдруг понял, что нынешним успехом он обязан не Септимусу, а себе. Именно он предложил Септимусу план и не только предложил, но и по большей мере обеспечил ему успех.

— Так отец. Три легиона сегодня — это гораздо больше, чем когда мы решились «попросить» сенат о справедливости.

— Я слышал, что твои друзья по контубернию нынче тоже неплохо устроены?

— Да, отец. Руфус, как и я, легат. Мамерк командует умбрийцами. Нумерий — трибун у Руфуса…

— Достаточно, я знаю об этом. Кем бы сейчас был Септимус Помпа, не будь у него таких друзей? Помни об этом. Сейчас наш консул будет очень занят, — Тит Мастама улыбнулся, будто замыслил что-то, но рассказывать об этом не собирается, — А ты обязательно навести своих друзей, угости вином, поговори о том и сем.

— Конечно, отец. Помнишь, ты говорил: «Друзья как тень. В солнечную погоду не отвяжешься, а в дождливую — не дозовешься», — это неправильные друзья. Мы друг друга в беде не бросим. — Тит Мастама нахмурился, но тут же снова улыбнулся.

— Это хорошо, когда есть такие друзья. Когда-нибудь ты поймешь, что даже такие друзья со временем и от обстоятельств меняются.

Народ Рима спешил занять места в Циркус Максимус, строящемуся в долине между холмами Палатин и Авентин. Собственно строились пока белокаменные ворота, а лавки для зрителей, карцеры (лат. сarceres-клетки для старта квадриг) и меты (лат. missus-приспособление для учета туров) еще пахли деревом и краской. По весне на арене жители Рима и этом году сажали огороды.

Олимпийской славы жаждали все. Особенно цари и императоры, полководцы и стратеги, вожди и тираны. На главные состязания эллинов они спешили не затем, чтобы бегать по стадиону или вступать в кулачную схватку. К всеобщему восхищению их вела дорожка ипподрома.

Септимус Помпа впервые увидел гонки квадриг в Таренте, после чего идея проведения подобных состязаний и в Риме овладела им. Часами он слушал рассказы Мариуса Мастамы о гонках на квадригах, что устраивались в Этрурии, и на Олимпийских играх в Греции.

Склонившись к уху Спуринии, что бы не перекрикивать шумящую арену, он рассказывал все, что узнал о гонках сам: «У Архидама была и дочь, по имени Киниска, которая с величайшей страстью предавалась олимпийским состязаниям, и первая из женщин содержала с этой целью лошадей и первая из них одержала победу на Олимпийских играх. После Киниски и другие женщины, особенно из Спарты, добивались побед в Олимпии, но никто не заслужил из них такой славы своими победами, как она».

Спуриния внимательно слушала, аромат розы от ее волос кружил консулу голову. Протрубила буцина, по арене погнали разукрашенный скот. Затем рабы внесли алтарь, и началась служба во славу Конса, а Септимус, словно испив из источника вдохновения, самозабвенно излагал о македонских царях, чьи квадриги на протяжении последних десятилетий неизменно побеждали на всех состязаниях.

Желая произвести впечатление на прекрасную Спуринию, он похвастался, что для участия в Консуалиях приобрел возницу и лучшую четверку лошадей именно в Македонии.

Когда квадриги заняли места на старте, Септимус увидел блеск позолоты на доспехах одного из участников. «Мариус! Почему он ничего мне сказал? Зачем ему это?», — Септимус глотнул вина. Спуриния почувствовав его озабоченность, спросила:

— Что вдруг встревожило тебя? — Внимание женщины согрело сердце Септимуса. Он решил проявить благородство.

— Мой друг Мастама решил управлять квадригой сам!

— О! Это опасно? Ты рассказывал, как много возниц гибнет на этих состязаниях!

— Именно так, прекрасная Спуриния! Мариусу придется состязаться с лучшими возницами юга. На Консуали в Рим приехали и сицилийцы и калабрийцы. Правда, сицилийцы, на мой взгляд — лучшие. Они побеждали даже на Олимпийских играх еще со времен Гелона. Я думал, что буду сражаться за победу с возницей уважаемого Амилькара, а теперь беспокоюсь о друге.

— Я помолюсь за него, — пообещала Спуриния, а Септимус уже и не знал радоваться ему или продолжать негодовать от столь вероломного поступка Мариуса.

Ипподром взорвался воплями — народ требовал старта. Септимус поднялся с лавки, ипподром погрузился в тишину. На какое то мгновение стал слышен лошадиный храп. Стоило Септимусу уронить платок (mappa), как буря голосов и рукоплесканий накрыла долину.

Когда несколько колесниц, запряженных четверками коней, сделали очередной поворот вокруг расположенного по центру ипподрома ограждения, именуемого «спиной», гул голосов стал похож на грохот гигантского прибоя. Зрители скрежетали зубами, вскакивали с мест, запрыгивали на скамьи, а соседи сталкивали их оттуда, поскольку те закрывали обзор.

Квадрига Септимуса неслась первой, за ней летела четверка Мариуса Мастамы, третей шла сицилийская, Амилькора.

Септимус стоял на ногах и уже ничего вокруг не замечал. Спуриния, хоть и не поддалась всеобщему безумству, но щеки ее покрылись румянцем, она рукоплескала мастерству возниц, всем без исключения, когда квадриги проходили поворот.

На четвертом круге квадрига Септимуса встала на одно колесо, и чуть было не опрокинулась. Македонец натянул поводья, лошади встали как вкопанные, развернув колесницу. Мариус Мастама начал сдерживать коней еще до поворота, а взбешенный сицилиец напротив, подгонял свою четверку. Кони сицилийской квадриги прошли мимо повозки Мариуса, и над ареной раздался треск ломающегося дерева. Сицилиец взлетел над четверкой Мариуса и упал под ноги коней. Сам Мариус не удержался и бросив поводья, соскочил на песок ипподрома. Шум над ареной стих. Мариус с ужасом смотрел на приближающихся лошадей. Квадриги шли на него колесо к колесу, бежать от них не имело смысла. И все же он решился, сорвавшись в отчаянном рывке к разделительному барьеру.

Септимус радовался победе своего возницы, заканчивающего пятый, финальный круг, но эту радость омрачил друг Мариус. Спасти его жизнь могло теперь разве, что Божественное вмешательство. Он почти успел добежать к «спине», когда его настигла четверка из Неаполя. Лошади сбили его с ног, и по нему проехалась колесница. Толпа взвыла снова. Кто-то от скорби, а кто-то в безумном ликовании.

Септимус тяжело опустился на лавку, Спуриния, напротив, поднялась, закрывая лицо руками.

Глава 19

— Септимус, не надо. Я не готова! — Который раз Спуриния смотрит ему в глаза так, от чего телом завладевает странная апатия. Септимус торопливо убрал руки с бедер женщины, мысли о которой не покидают его третий месяц. — Прости, может быть позже. — Накинув шерстяную палу (плащ), Спуриния вознамерилась покинуть палатку консула.

— Постой, что хочешь найти ты в лагере?

— Хочу навестить Мариуса. Он ведь еще не совсем здоров?

— Мариус! Здоров как бык! А что хромает, так это пустяк. Ведь это чудо, что Мариус выжил? Когда я увидел его разбитым в кровь, обнажившуюся на ноге кость, то решил, что навсегда потерял друга.

— Я молила Богов об этом чуде.

— Останься, я пошлю за Мариусом. Нам есть что обсудить. Сеноны рыщут вокруг как волки, но не атакуют лагерь. Я намерен взять Фельсину. Может, тогда они отважаться на сражение.

Спуриния в который раз подавила приступ раздражения: «О Туран! За что ты мучаешь меня. Мой сын не со мной, по ночам я мерзну на солдатском ложе. Этот Септимус может и не плохой человек, но его любовь мне неприятна. Почему Боги так жестоки? Алексиус, жив ли ты?». — Она смахнула скатывающуюся по щеке слезу, и все же решила настоять на своем. Выйти Спуриния не успела, в консульскую палатку вошел Мариус.

— Аве консул! — Мариус учтиво поклонился Спуринии и подал руку Септимусу.

— Аве друг мой! — Септимус вцепившись в предплечье Мариуса, подтянул легата к себе и обнял. Тот, морщась от боли, попытался выскользнуть из объятий Помпы, но не тут то было: Септимус, радуясь, что у Спуринии больше нет повода оставить его, не замечал, что причиняет Маркусу боль.

— Постой, не так сильно! Сеноны окружили лагерь.

— Неужели! Боги услышали меня! — Проревел Септимус, отпуская друга, — Холодает. Сеноны мерзнут по ночам! Давай выпьем за победу. — Септимус потянул Мариуса к столу. — Прихрамывая, Мастама не имея сил противиться, пошел за консулом.

— Оставь его! Ты груб! — Закричала Спуриния и выскочила из палатки.

Септимус, не понимая, чем вызвал гнев обожаемой Спуринии, ища поддержки у Мариуса, только руками развел.

— Никак не могу ей угодить, — пожаловался, — Вот только к тебе собиралась. Ты пришел, а она все равно ушла!

— Септимус! Да что с тобой? Сеноны вокруг, а ты брюзжишь как обиженный супруг.

— Боги услышали меня, пусть атакуют. — Септимус глотнул вина прямо из кувшина. Бордовыми струйками вино стекло по подбородку, оставив мокрые пятна на пенуле (мужской плащ).

Поставив кувшин на столик, Септимус стянул через голову накидку и покосился на доспехи. Проклятая женщина! Что она со мной делает? Я не хочу сражаться! Сплюнул на пол и закричал: «Первый манипул за ворота! Посмотрим, на что способны галлы. Командуй друг мой, я скоро буду».

Солдаты первой манипулы, маршируя, вышли за ворота лагеря. Галлы, увидев движение в стане противника, подняли невероятный шум. Манипул промаршировав шагов двадцать, остановился перед рвом. Ворота в крепость закрылись. Мариус, окинув взглядом затаившихся на стенах велитов, поднялся на башню у ворот.

Отряд галлов числом человек в пятьсот с гиканьем и воем бросился в атаку. Солдаты легиона, стоящего перед воротами прислушиваясь к воплям врагов, покрепче сжимали пилы.

Первый ряд манипула метнув дротики в атакующих галлов, встал на колено и прикрылся щитами. После броска из второго ряда, центр галлов просел, а фланги предприняли попытку спуститься в ров, где и нашли быструю смерть. Велиты в одно мгновение забросали отважных галлов легкими пилами.

Легионеры, не нарушая строя, атаковали оставшихся в живых галлов. Запела буцина, ворота открылись, и манипула за манипулой легион неспешно стал выходить из лагеря.

Со стороны войска сенонов стали слышны звуки карниксов. Теперь уже все галлы бежали к лагерю в атаку.

Первый легион Этрурии компактно выстроился справа от ворот и ожидал атаки галлов. Две манипулы второго стали слева. Галлы, увидев, что тусков там так мало, стали смещаться вправо, мешая друг другу.

Манипулы выдержали первый удар. Галлы завязли в плотном строю легионеров, мешая друг другу орудовать длинными мечами. А между тем выходящие из лагеря тусков солдаты вгрызались в плотную массу сенонов, прежде выкашивая изрядные бреши в толпе врагов дротиками.

Галльские вожди видя, что плотный строй тусков их отважным воинам сломать не удалось, призвали соплеменников атаковать стены. Мало помалу фронт галлов растягивался, сеноны под градом дротиков и стрел, летящих сверху, умирали во рву, но кое-где смогли развить успех и взойти на стены. Не встречая там сопротивления, они подавали знаки своим братьям по оружию и все больше галлов устремлялись туда, где как им казалось, ждет их добыча и слава.

В тот день около тридцати тысяч сенонов нашли свою смерть, попав в железные тиски между легионами Этрурии.

Десятки тысяч обессиленных мужчин, женщин и детей уже рабами шли в Арреций и дальше на юг Этрурии. Рим остро нуждался в новых рабах.

Разбив основные силы сенонов, Септимус Помпа без особых усилий взял Фельсину и, оставив там небольшей гарнизон, отправил легионы грабить мелкие оппидумы и селения галлов. Сам он вернулся в Арреций и, проводя дни в пиршествах, принимал послов от своих легатов, извещавших о добыче состоящей не только из галльского золота, но и прекрасного урожая этого года — пшеницы и ячменя.

За два месяца после разгрома галлов, сенонская галлия обезлюдела.

Ранним солнечным утром консул Этрурии Септимус Помпа по воле народа и указу Сената именуемый нынче «Fides» (что-то вроде доблести и благочестия, дарованных Богами) вышел из дома, пребывая в абсолютном состоянии счастья.

Толи морозная ночь или может, свет славы привели Спуринию на его ложе. Больше телом не овладевала странная апатия, кровь, разгоняемая ударами сердца, снова бурлила, даря ощущения силы.

Земля вокруг дома и терракотовые плитки на дорожке намокали от разогретого солнцем инея. Септимус потянулся, ловя струящееся от Божества тепло. Звон амуниции неприятно отразился в теле, Септимус открыл глаза и увидел солдат, поддерживающих на плечах окровавленного офицера. Бедняга еле переставлял ноги. Непонятная тревога обручем сковала грудь, Септимус побежал навствречу идущим к нему.

— Нумерий! Кто посмел? — В раненном офицере Септимус узнал Нумерия — трибуна в легионе Руфуса. — Что с Руфусом? Легион…

— Разбит. — Ответил Нумерий. Его лицо в корках засохшей крови производило ужасное впечатление, но сам Нумерий не был даже ранен. Он еле держался на ногах от усталости. А что до крови на его лице, скорее это была кровь павших в бою товарищей, а не врагов. — В двадцати милях от Мутины мы выбрали место для лагеря. Вскоре, увидели конных галлов. Руфус скомандовал боевое построение, легион построился. Галлы ушли. Мы стояли до полудня. И как только запели наши буцины, сигналя отбой, тысячи всадников сверкая на солнце броней, обрушились на нас. Легион не устоял. Мне показалась, что нас смели быстрее, чем клепсидра потеряла хотя бы каплю. Те, кто пережил удар этих грозных всадников, побежали. Я был в их числе. Мы наткнулись на пеших воинов, чьи доспехи тоже сверкали на солнце, а длинные хасты и высокие щиты не оставили нам ни единого шанса пробиться.

Я притворился мертвым. Эти грозные воины, пленив наших братьев, под звуки карниксов и барабанный бой ушли. А вечером пришли мародеры. Я, убив парочку, забрал их лошадь и скакал к тебе без отдыха.

— Алексиус! — Закричал Септимус, разрывая на себе палу.

— Успокойся брат, мертвые нам не смогут помочь! — Нумерий попытался остановить безумствующего друга, но, попав под взмах тяжелой руки консула, рухнул к его ногам.

Глава 20

— Мы снова собрались вместе спустя столько лет. — Септимус Помпа окинул взглядом друзей по контубернию. — Нас сплотила тогда не служба и не солдатская доля, а измена и как мы все считали, смерть нашего командира от руки негодяя и карьериста.

— Все так, Септимус, но я не помню тебя столь красноречивым, — отозвался Мариус Мастама, — Не темни, говори по существу, зачем ты отозвал из Галлии легионы и призвал нас на «совет»? Что значит твой намек об Алексиусе? Он жив?

— Он жив… Это его воины разгромили легион Руфуса. — Только Мамерк и Нумерий не улыбнулись, услышав утверждение Помпы. Мариус Мастама поднялся с места и, опираясь о край стола, заговорил с нескрываемым раздражением:

— Боги видят, ты видно выжил из ума от вина, что пьешь каждый день! Даже если Алексиус и выжил, то, как ему, всего лишь центуриону удалось собрать и вооружить армию с легкостью уничтожившую легион Этрурии? — Столь обидную речь Септимус выслушал спокойно. Снисходительная улыбка лишь скользнула по его губам и спряталась за маской добродушия.

— Да, я славлю Бахуса и пью лучшие кампанские вина, но если бы я выжил из ума, то не победил бы италиков и кампанцев и луканы не тряслись бы от страха, слыша мое имя. Вольски, сабины… а сеноны навеки изгнанные из Галлии только вчера! — Голос Септимуса уже гремел, эхом отзываясь в стенах атриума, — Спроси у отца, почему он доверил эту тайну мне, выжившему из ума, но скрыл ее от тебя? — Септимус бросил на стол монетку и та, прокатившись по самому краю, упала, столкнувшись с рукой Мариуса. — Смотри! Смотри внимательно! Он чеканит свой портрет на золоте! — Мариус лишь мельком взглянул на монетку и опустился на стул. — Молчишь? Когда то Этрурией правили цари, а наш Алексиус нынче у инсубров в царях! Богам ведомо как он смог провернуть это дело. Ведь Мариус Кезон не врал нам, когда говорил, что расправился с Алексиусом.

— А если поговорить с ним? Ведь он не станет сражаться с нами! Мы не враги Алексиусу! — Воскликнул Прокулус, нынче самый молодой трибун в Этрурии.

— Поговорим. Но кто вернет нам Руфуса и его легион?

— Руфус нарушил твой приказ и вторгся на землю бойев! — Подал голос Мариус, смирившийся и с ошеломительной новостью об Алексиусе и с тем, что отец не поведал ему о том, что счел возможным рассказать Септимусу.

— А что Алексиус там искал? — Парировал Септимус, умолчав о родстве Алексиуса по линии жены с боями. — Готовьтесь сражаться. Если Алексиус более нам не друг, то и бойев и инсубров постигнет участь сенонов. Клянусь Юпитером! — Мастама не стал возражать, а Септимус между тем продолжил, — Мы снова собрались вместе. И я бы хотел сейчас попросить вас дать мне, что издавна считается величайшей из всех человеческих клятв! Клятву верности…

— Септимус! Мы и так верны тебе как другу и консулу Этрурии. Сегодня ты просишь, а завтра ты станешь поступать как древние цари Этрурии. — «Просьба» Септимуса показалась Мариусу, по меньшей мере, преступной. «Слышали бы тебя сенаторы Этрурии», — хотел добавить он, но Септимус не задумываясь, ответил:

— Алексиус — rex (царь) у инсубров. Он властен над судьбами своих людей. Восемьдесят тысяч бойев и инсубров со дня на день вторгнуться на нашу землю, и я хочу иметь возможность защитить Этрурию. Сегодня вы поклянетесь мне, завтра — легионы, и тогда никто не сможет помешать нам, выполнить свой долг. Я намерен выгнать всех галлов с земель, на которых жили и работали наши предки. И даже если Алексиус захочет мира, то ему придется вспомнить о том, что он центурион Этрурии, а не повелитель галлов. И напомнить ему об этом должен кто-нибудь, обладающий не меньшей, чем у него сейчас властью. — Септимус подошел к Мариусу и, положив ему на плечи руки, спросил, — Клянешься ли ты, Мариус Мастама в верности мне, своему командиру и другу? — Не дожидаясь ответа, Септимус набрал горсть соли и высыпал ее у ног Мариуса.

«Ах, отец, как ошибался ты, как я ошибся!», — сокрушался Мариус, но все же поднялся и переступил рассыпанную у ног соль. За остальными дело не стало, они с радостью поклялись в верности Септимусу. На двенадцатый день девятого месяца (по-vem — девять, месяц ноябрь) легионы Этрурии поклялись в верности консулу Септимусу Помпе, спустя два дня — жители Арреция.

Мариус Мастама получил приказ с одной лишь турмой немедленно отправиться в Мутину, что бы встретиться с Алексиусом. «Напомни ему о том, что он из рода Спурина и центурион. Пусть галлы разойдутся по домам, а я приглашаю друга и брата встретиться с нами, что бы мог он увидеть сына и жену», — наставлял Мариуса Септимус. При этом, когда речь пошла о Спуринии, от холодных огней в глазах консула Мариус почувствовал, что отныне волоски удерживающие его жизнь и жизнь Алексиуса могут в любой момент оборваться.

Септимус не дал Мариусу Мастаме взять в сопровождающие всадников из своих легионов. Командовал турмой сопровождения декурион Агрипа, о котором Мариус ранее ничего не слышал. Да и сама турма по большей мере была укомплектована всадниками — сабинами.

Агрипа с самого начала дал понять Мариусу, что хоть тот и легат, но командовать турмой его, Агрипу назначил консул Септимус, а Мариус — посол и, стало быть, дело его — говорить, а не командовать.

Поеживаясь, Мариус рукой придерживал на груди плащ, под порывами холодного ветра пронзительно дующего со стороны Альп, он, стоило только отпустить ткань, то и дело оказывался за спиной. Такой ранней зимы да еще с мокрым снегом Мариус не припоминал.

Всадники шли волчьей тропой по двое. Мариус ехал в центре колоны и не видел ни головы, ни хвоста. Низкое небо с темными тучами и дрянная погода портили и без того упавшее настроение, Мариуса клонило в сон. Вскоре он задремал. Крики и шум впереди вырвали его из объятий Сомна (бог сна). Сонное состояние улетучилось в считанные удары сердца, разогнавшего кровь, наполненную адреналином: «Галлы! Если они не убьют меня, то встреча с Алексиусом неизбежна. Да простит меня Фидес (богиня верности клятве), лучше поведать ему о коварстве Септимуса. Или — нет?».

В компании полутора десятков галлов подьехал Агрипа.

— А ты везучий, легат. Галлы не стали атаковать сразу. Готовься посол, очень скоро ты сможешь явить галлам свое красноречие. — Мариус приосанился и, глядя в слезящиеся глаза декуриона, ответил:

— Я сделаю то, что должен, но клянусь декурион Агрипа мои Фурии (богини мести) отныне всегда будут рядом с тобой, и когда-нибудь ты пожалеешь, что родители не научили тебя почтению. — Агрипа только рукой махнул и, развернув коня, поскакал вперед. Галлы остались. И до самой Мутины только галлы сопровождали Мариуса. Турма Агрипы шла в стороне.

К Мутине дошли глубокой ночью. Мариус таращился, пытаясь разглядеть опидум галлов, но горящий факел в руке у сопровождающего его воина, освещал разве только, что землю под ногами.

Его ввели в большой деревянный дом. Застоявшийся запах старых шкур и еды неприятно ударил в ноздри. Еще недавнее чувство голода тут же угасло. Как оказалось, и омыть тело с дороги галлы Мариусу не предложили. Воин, что подсвечивал дорогу факелом, указал на лавку у стены. Мариус прилег и тут же уснул.

С первыми лучами солнца в доме захлопали двери, десятки людей сновали туда-сюда, кричали, судя по новым запахам чуть приятнее, чем вчера, ели. На Мариуса никто не обращал внимания. Он просыпался, что бы перевернуться на твердом ложе и снова засыпал, желая хоть таким образом восстановить силы. Его беспокоила ноющая боль в ноге. В какой то момент именно боль прогнала сон. Мариус сел на лавку и вытянув изувеченную ногу, стал массировать колено и бедро.

— Как спалось, посол? — Агрипа выглядел отдохнувшим и вполне довольным. Тонкие губы улыбающегося декуриона, заострились.

— Я доложу консулу и сенату Этрурии, как провел эту ночь, — Ответил Мариус. Круглые глаза Агрипы сверкнули желтым огнем, улыбка исчезла.

— Бренн галлов, Алатал готов принять посла Этрурии.

Мариус испытывал острый голод, запах собственного тела был ему противен, но просить Агрипу о чем либо он не стал бы ни при каких обстоятельствах. Поднявшись с лавки, Мариус встряхнул плащ и кивком дал понять декуриону, что готов следовать за ним.

На дворе к ним присоединились пять кавалеристов из агриповой турмы и столько же галлов, одетых в яркие одежды с одними лишь мечами на поясах.

Перейдя двор, они вошли в другой дом, где за длинными столами пировали галлы. Мариуса и сопровождающих его тусков усадили на краю, почти у самой двери. Разодетые галлы вернулись на свои места. Должно быть, они покинули пир, что бы привести посла.

Поскольку на этрусского посла никто из галлов внимания не обращал, Мариус с удовольствием приступил к трапезе. Не отставали от него в этом занятии и другие туски.

Утолив голод, Мариус стал рассматривать пирующих. Алексиуса он не узнал, хоть и догадался, что сидящий во главе стола галл, в рубахе с золотым шитьем и плащем с меховым воротником на плечах и есть rex Алатал. Глупая мысль о том, что Алатал может и не быть Алексиусом, вызвала улыбку и надежду.

Крепкий старик в платье, скрывающем ступни и меховой куртке, сидящий по правую руку от Алатала поднялся, и галлы тут же успокоились. В трапезной воцарилась тишина.

— Туски просят мира. Они дарят брену Алаталу знаки своей покорности, — Он поднял над головой венец и торквес. «Вот это новость! Ай да Септимус! Что ждет меня, если Агрипа сам вручает дары?», — впрочем, эта мысль, едва появившись, тут же сменилась удивлением — галлы закричали, выражая, таким образом, радость и заговорили о том, что дома их заждались дети и женщины. Бренн Алатал покинул застолье.

Мариус прислушиваясь к разговорам галлов, окончательно уверился в том, что они более не собираются воевать и вот-вот разбредутся по своим опидумам. Бросив взгляд на Агрипу, Мариус прочел на лице декуриона нескрываемое торжество. Сердце сжалось от тоски. Еще вчера он знал, чего хотел от него Септимус, сейчас неизвестность томила, и приступ страха вызвал в желудке спазм.

Широкоплечий галл в длинной кольчуге с большим щитом на руке и копьем в другой подойдя к Мариусу, сообщил о том, что бренн Алатал готов принять посла тусков. Поскольку Агрипа и бровью не повел, Мариус поднялся с лавки, воин тут же направился мимо столов, и Мариусу ничего не осталось как, прихрамывая, пойти за ним.

Они поднялись на второй этаж, и галл открыл перед Мариусом дверь. Маленькая комнатка с большим деревянным корытом, установленным посредине, никак не могла быть покоями предводителя галлов. Переступив порог, Мариус замер, пытаясь найти объяснение происходящему. Выпорхнувшая из-за тряпичного полога девушка, услужливо расстегнув булавку на его плече, теперь пыталась стянуть с него палу. Мариус понял, что вместо чего-то неприятного его ожидает столь желанное омовение.

Насладившись купанием и обществом юной банщицы, Мариус надел предложенные девушкой штаны, рубаху и сапоги. Девушка позвала воина, и тот проводил посла в покои бренна.

Теперь Мариус узнал Алексиуса. Он возмужал, раздался в плечах. Лицо его по обычаю тусков было выбритым, но одет он был так же ярко как одевались знатные галлы.

Алексиус сидел в большем кресле у высокого стола. А на столе Мариус увидел подарки Септимуса — венец и торквес. Надпись на обоих предметах завладела вниманием Мариуса, лоб покрылся испариной, губы беззвучно шевелились, читая текст: " S P REX ROMA».