Божественное вмешательство

Глава 1

Бегу и удивляюсь, как быстро у меня получается! Вспоминаю, о необходимости сосредоточится на желании. Пробую представить что-то конкретное, но мысли скачут от образов средневековых побоищ к просторным залам во дворцах, прекрасным женщинам и тут же, напоминают о проблемах, с которыми я живу сегодня.

Гоню мысли прочь. В груди появляется знакомое чувство, и я понимаю, для того, что намереваюсь совершить — думать не нужно.

Чувствую восторг, опьянение силой, желание сражаться и любить. Что-то еще, невыразимое. Может, просто отвращение к своей нынешней жизни? И вот я снова вижу плавящуюся кинопленку и знакомый «мультик» с ножом и пистолетом. Именно то, что я и хотел! Надеюсь, эффект от просмотра повторится и я перенесусь куда-нибудь.

Спустя мгновение, бегу по грунтовой дороге мимо виноградников, осознавая, что задуманное свершилось!

Пережитая недавно легкость в ногах сменилась тяжестью: будто бегу я по грудь в воде. Останавливаюсь. Идти не могу, ноги не слушаются. Падаю на дорогу.

Наблюдаю за глухими ударами сердца, отдающимися во всем теле, и не замечаю приблизившихся всадников. Только услышав за спиной конское ржание, вскакиваю и не верю глазам: «Римляне! Мать их!» — едва подумал, как взвыл от боли. Один из них бьет меня длинным бичом. Скриплю зубами от пронзительной боли. В груди вспыхивает ярость. Отчаянно бросаюсь на обидчика. Из глаз летят искры, я равнодушно констатирую приход полярной лисички (песца) и отключаюсь.

Препод монотонно вещал о сущности и личности человека, а я грустил о проигранных в карты деньгах, высланных мамой на полгода. «Но почему я такой? Почему у всех вокруг не бывает таких глупых проблем? Вроде не дурак, но с завидной регулярностью совершаю действия, о которых не только отчаянно сожалею, но и понять не могу — как это могло произойти со мной. Словно тогда это был не я».

Мои мысли органично перетекли в полное внимание к тому, о чем рассказывал Иммануил Семенович — наш преподаватель философии, и так же непредсказуемо вытолкнули меня в воспоминание почти годичной давности.

В начале учебного года мы с Серегой невероятно гордые поступлением на бюджет решили обзавестись подругами. А как же! Два самостоятельных пацанчика, безнадзорные — это в смысле предки теперь не станут кричать в окно или трезвонить на мобильник, что, мол, пора домой. Самое время познакомиться с приятными девчонками и нагнать упущенное в школьные годы.

Обсуждение вариантов — где познакомиться, было не долгим. Решили мы пойти в пятницу в ночной клуб. Ну и пошли. Пол ночи просидели за столиком, разглядывая народ.

— Послушай, Серый! У меня складывается впечатление, что мы тут сидим и ждем, пока на нас кто-нибудь обратит внимание, — перекрикивая музыкальный фон, изрек я. Серега, странно улыбаясь, закивал головой.

— Точно!

Отчаявшись услышать от Серого разумное предложение, махнув рукой, я стал выискивать ту, кого непременно приглашу на медляк. Народ подустал прыгать, и парочка подходящих композиций уже отзвучало.

Вот эта ничего! Фигуристая блондинка с умеренным макияжем, что для меня имело немаловажное значение, интенсивно двигала телом, оставаясь при этом обворожительно грациозной. Уже представив себе, как подойду и что скажу ей, разочаровался, когда увидел долговязого юношу, подкатившего к моей «мечте». Он по хозяйски обнял ее, похлопывая ладошкой ниже талии.

И тут меня осенило. «Лови рыбу там, где она водится. Если девушка пьет одна, значит, мужика у нее точно нет!».

Бросив Сереге многозначительный взгляд, направился к барной стойке. Получив бутылку воды по цене обеда, я по партизански, незаметно сканировал барышень на насестах.

В поле зрения нарисовался бородатый мужик, прооравший: «Куры, на выход!».

Мной овладел безудержный смех: Захотелось пошутить, крикнуть ему, что он петух. Ясное дело — промолчал, но фантазия разгулялась и я представил себе этого пузана в роли куриного вожака. А тут еще девчонки, спустившись на пол, чуть ли не строем двинули за «командиром».

Мой выбор критически снизился до одной кандидатуры, потягивающей через соломинку зеленую жидкость в бокале со льдом. Я толком и рассмотреть ее не успел, как зазвучала композиция KREC — «Нежность».

«В твоих красных глазах не было льда», — стою рядом с ней и, не пытаясь кричать, что бы ни выглядеть полным идиотом, протягиваю руку.

«Спасибо тебе, благодарю тебя», — она бросает оценивающий взгляд, и я млею от глубины взгляда, темно — голубых глаз незнакомки.

«На южных пляжах венчались», — встает, опираясь на мою руку.

Обнимаю ее за талию, сразу наглею, проникая коленом между ног и делая жете, начинаю па.

Она прижалась ко мне и начала движение в полной гармонии. Мы заскользили, кружась мимо топчущихся на одном месте пар, к центру танцпола.

«Почтовые голуби улетали в Лондон,

А мы играли на мобильных тонами.

Пускали пепел в море

Разбуди меня шепотом тихим

Пока не далеко я…», — останавливаюсь и легким движением бедра отталкиваю ее от

себя, не отпуская руки. Она кружится вокруг и возвращается в мои объятия.

Теперь наш танец ничем не отличается от движений других

Танцующих: Обнявшись, мы покачиваемся, наслаждаясь чем-то едва уловимым, струящимся из наших тел.

Я чуть отдаляюсь, что бы заглянуть в ее глаза. Она не отводит взгляд.

«Минуту не влюблена,

От имени зимы,

Уснула или умерла.

В твоих красных глазах

Я искал солнце пятое.

А время капало, капало…

Айда уйдем от людей,

Расправив крылья.

Ведь эти люди нас переменили!

А я так много слов берег для тебя.

Соткана солью… нежная…», — смотрю буд-то вечность.

Слыша что-то о красных глазах, вдруг понимаю, что казавшие голубыми, ее глаза завораживают пронзительной синевой. Я никогда не видел таких красивых глаз: Да, ее большие, широко посставленные глаза, открытый высокий лоб, небольшой носик и полные губы, овал лица, все вместе смотрится просто великолепно, но синева глаз и взгляд, наполненный странным любопытством, останавливают мое дыхание.

Улыбнувшись краешками губ, склоняюсь к ней и шепчу на ушко о том, что не могу долго смотреть в ее глаза, потому, что боюсь за свое сердце, то каменеющее, то плавящееся от нежности.

Словно случайно косаюсь губами ее шеи у мочки уха. Она легонько сжимает мое плечо и прижимается щекой к груди, где колотится влюбленной сердце.

Мы танцевали лучший в моей жизни танец. Еще никогда я не переживал таких чувств. Влюбился, наверное.

На последних аккордах я так проникся моментом, что поцеловал ее в губы. Нежно, едва прикоснувшись. Она звонко рассмеялась и потянула за руку к бару.

Потом болтали до утра. Обо всем и не о чем. Было легко и радостно пока не появился Серый.

— Я Сергей, — не дожидаясь ответа, он галантно поцеловал даме ручку. При этом Серега просто взял ее за руку, не размышляя о том, как она отнесется к такой фамильярности. — Тебя, как зовут?

Я, думая о том, что снова накосячил, поскольку за все время общения не представился и не поинтересовался именем прекрасной незнакомки, начал злиться и на себя и на Серегу.

— Спуриния, — улыбнувшись, и не пытаясь освободить руку из лап Сереги, ответила она, — услышав столь необычное имя, я впал в анабиоз. А Сереге пофиг, будто с Наташей или Машей познакомился.

— Пойдемте одеваться. Пора сваливать отсюда, — сказал Сергей и потащил девушку за собой. Она пошла!

Не понимая, как это возможно, бреду за ними.

Дальше для меня все происходило словно в тумане. Мысли стали вялыми, настроение — ниже плинтуса. Я шел за ними тихо офигевая от расклада.

Мы спустились в метро. В полупустом вагоне они сели рядом, а я демонстративно — напротив.

Серега достал откуда-то апельсин, и они стали увлеченно чистить его, потом кормить друг друга дольками.

Вот с этого момента мысли совсем покинули меня. Я кипел как чайник на плите. Они вышли из вагона. Я едва поспел выскользнуть за закрывающиеся двери. И тут нахлынуло. Какие-то мысли-чувства о том, что я готов совершить подвиг, что-то экстраординарное, невозможное. Только так она меня заметит, обратит внимание!

Перед глазами появилась пленка, точнее ее проекция, как на экране, когда демонстрируется старый фильм с черточками и пятнами света. Пленка запузырилась и вместо черточек, мультяшные нож и пистолет стали тереться друг о друга, будто пистолет правил лезвие ножа. Сознание выключилось и вернулось ко мне, выбегающему из метро, на улицу.

При этом бежал я целенаправленно: останови меня кто-нибудь в тот момент, я не смог бы ответить, куда и зачем бегу, но в то же время какая-то цель была!

Я успел! Здоровенный мужик, обнимая за шеи двух девчонок, отвел руку в сторону для удара. В предрассветных сумерках блеснуло лезвие выкидухи.

Хватаю его за руку и развернув к себе, отобираю нож.

Тут же выбросываю его подальше.

И мужик и девчонки как-то странно смотрели на меня, ничего не предпринимая.

Помню, как закричал: «Девчонки, убегайте!» — и они побежали.

Невысокий и коренастый обладатель лица кавказской национальности сжал кулаки, присел, согнув ноги в коленях. Наверное, собрался проучить меня.

Андрей Петрович — тренер по Айкидо часто повторял: «Не используйте полученные навыки, что бы произвести впечатление на друзей. Найдите достойного противника. Тогда, поймете, чему смогли научиться».

Сейчас наступил тот самый момент! Я стал в свободную стойку, опустил руки и приготовился к «уходу с линии атаки» и «присоединению».

Врать не буду, было страшно.

— Стойте! — закричал Серый. — Что происходит? — Я оглянулся и увидел бегущего к нам Сергея и, стоящую у выхода из метро Спуринию.

Мужик выпрямился, и каким то стеклянным взглядом уставился в небо. Я сбивчиво рассказал Сереге о том, что этот хмырь хотел порезать двух девчонок.

Подошла Спуриния. В ее глазах — ужас.

«Случится беда» — пробормотал кавказец и рванул куда-то. Такой развязке я был рад.

Мы провожали нашу подругу домой, и я раз пять рассказал о том, что, мол, выхожу из метро и вижу…

Я — Герой! Восторженные взгляды Спуринии. Мы идем, взявшись за руки. А Серега, вовсю расхваливает меня. Бессонное утро в мыслях о собственной крутизне: девятнадцатилетний парень не побоялся выйти против взрослого мужика!

Встречи со Спуринией превратились в привычку. Порой, даже напрягали. Я успел разглядеть в ней изъяны, чувства остыли. Сейчас мне стыдно, но тогда я просто решил уложить ее в постель. Не дала. Мы расстались.

Теперь я не романтик, поссорился с Серегой, проигрался в карты, скучаю на лекциях.

Препод бубнит: «Человек рождается в сущности, а семья и общество формирует его личность. Иногда, личность человека по отношению к сущности может трансформироваться…».

Начинаю понимать, что со мной случилось настоящее чудо: неведомая сила тогда телепортировала меня из подземелья метро к выходу таким образом, что я успел спасти девчонок. И все это произошло потому, что я желал больше всего на свете совершить что-то подобное!

Я размечтался о возможности уйти из этого мира в такой мир, где жизнь была бы другой.

Какой? Другой! Чистый воздух, леса и поля, верный конь и меч в руке. Где-то так.

После озарения на лекции по философии, каждое утро на пробежке я пытался увидеть пузырящуюся пленку и нож с пистолетом. Хотел, мечтал снова ощутить то чувство — желание.

Мне пришлось занять денег, вроде как на жизнь. Но я снова умудрился проиграться. Мне тут же заняли, но на игру. И снова выиграли. Вчера звонили и угрожали, объявили заоблачные проценты.

Сегодня утром отчаяние и страх помогли и почувствовать и увидеть. Теперь лежу связанный, абсолютно голый, избитый и грязный.

Хочу, есть и пить. Как мне плохо! Угораздило же меня попасть в Древний Рим. Шансов нет никаких. Если ты не гражданин, то — раб. Только бы не казнили. Готов служить изо всех сил. Твою мать! Как мне себя жаль.

Самозабвенно рыдаю, с надрывом, во весь голос. Правда, не долго.

Все-таки, если вспомнить философию препода, моя сущность всегда себя проявляла действием и какой-то рассудительностью.

Почти всегда я наблюдал за собой будто зритель, со стороны.

Вот и сейчас моя жалкая личность сопливила, рыдая во весь голос, а что-то во мне прагматично гонит параллельный мысленный ряд: «Не раскисай! Осмотрись! Все, что Бог не дает — все к лучшему!». Осматриваюсь.

Наверное, тут хранили продукты: пахнет зерном и еще чем-то съедобным. Сейчас амбар пуст. Заскрипели двери — ворота. Солнце ворвалось в мою темницу, сразу стало теплее.

В ярком солнечном свете появляются два вояки, типичные легионеры: в кольчугах, с прямоугольными щитами и тяжелыми пилами (множественное число от пилум — римский дротик с удлиненным наконечником) в руках. За ними мужик в белой тоге и девушка.

Пытаюсь встать на ноги. С трудом, но мне это удается. Стыдливо прикрывая причинное место ладошкой, вглядываюсь в лица вошедших. Шепчу: «Abiit, excessit, evasit, erupit (ушел, скрылся, спасся, бежал)», — вдруг вспомнив крылаток выражение от Цицерона.

Вершитель моей судьбы, тот, что в тоге, нахмурился и что-то сказал. Я интуитивно понимаю, что взболтнул ни к месту. Он видно подумал, что я беглый раб.

Легионеры бьют древками дротиков по ногам. Падаю на земляной пол. Парни грубо осматривают мое тело, наверное, в поисках клейма.

От страха во мне открывается резервуар вдохновения.

Я вспоминаю несколько цитат на латыни и, выбрав подходящую, кричу, что есть мочи: «Ad cogitandum et agendum homo natus est (для мысли и действия рожден человек)», — легионеры докладывают, что мол, клейма нет. А мужик, оценив мой спич, присаживается рядом и бесцеремонно осматривает мои руки.

Что-то говорит, я понимаю только — «философия». С меня снимают ремни. Рядом присаживается девушка.

Доброжелательный взгляд синих глаз, кажется, удивительно знакомым: «Спуриния?» — хриплю я и теряю сознание.

Очнулся. Похоже, вечереет.

Ощущения в общем комфортные: пока валялся в отключке, меня вымыли и одели. Лежу на деревянном ложе, одетый в белоснежную тогу и обутый в сандалии. Рядом, на маленьком стульчике сидит она, и что-то ласково щебечет.

«О чем ты говоришь? Я не понимаю ни слова!» — в отчаянии, мысленно кричу, от всей души сокрушаясь этим обстоятельством. Свет в глазах на мгновение гаснет, вижу внутренним взором пузыри на пленке и осознаю, что все понимаю.

Она говорила не со мной, а со своими Богами. Сейчас она просит у Богини Туран (Этрусское божество, у Римлян — Венера, греков — Афродита) здоровья для меня и истины. Хочет узнать, откуда мне известно ее имя?

Я сел, Спуриния встала. Дивясь легкости, с которой произношу непривычные звуки, представляюсь:

— Меня зовут Алексей. Там, откуда я родом, живет девушка как две капли воды похожая на тебя. Ее зовут Спуриния, — страх в ее глазах исчезает, но появляется вопрос. Я продолжаю — помню только ее, и ничего больше не помню. Не помню, как оказался на дороге. Может, меня похитили и бросили там? — Врать так, врать, а что еще можно сказать, оказавшись в такой ситуации, — Что ждет меня в твоем доме? — Спуриния отвечает не сразу. Задумалась.

— Я попрошу отца, что бы ты, Алексиус, стал нашим гостем. Я прямо сейчас пойду, — сказала она и выскользнула из комнаты.

Пользуясь случаем, осматриваюсь: вокруг просторное помещении, в голове проносится определение — атриум.

Две арки из обожженного кирпича — что-то вроде окон, а центральная — дверь. То есть именно через нее покинула эту беседку мой синеокий ангел.

Пол украшен разноцветной мозаикой. По периметру изображения мифических животных, в центре круг, в нем — голова медузы Горгоны.

Стены отштукатурены и побелены. На них, розовой и зелеными красками весьма реалистично мастера изобразили колонны обвитые плющом. За стенами атриума раскинулся сад.

Слышу шелест листьев на ветру. Чувствую ароматы цветов и фруктов. Оборачиваюсь, вижу неглубокий бассейн (имплювий — искусственный водоем, в который собиралась дождевая вода, попадающая туда через комплювий — световой колодец атриума). Крыши над ним нет, точнее крыша над беседкой построена так, что в случае дождя, вода по стокам и через отверстие над бассейном попадает прямо в каменную чашу. Вокруг все сияет чистотой, но не роскошью.

Степенно в беседку входит хозяин дома. Я невольно поднимаюсь и склоняюсь в почтительном поклоне, удивляясь себе.

Он подошел и присел на край ложа. Движением руки пригласил меня присесть рядом. «Неплохое начало», — подумалось. Сажусь.

— Алексиус, дочь рассказала мне твою историю. И я склонен поверить в нее. — Он пристально смотрит мне в глаза.

Неприятно. Старик словно в мозг вошел. Такого не проведешь. Стараюсь смотреть без рабской покорности, или не дай Бог, с вызовом. — Меня зовут Спуринний Маркус Луциус, я Сенатор Этрурии. — Молчу в ответ.

Пытаюсь придумать, как мне представиться. Сенатор смотрит мимо, будто задумался о чем-то, потом махнул рукой, словно принял решение, — О чем ты мечтал, чем хотел бы заняться, что тебе по сердцу? Ведь это не требует воспоминаний? Что ты сейчас хочешь?

— Хочу стать воином, — не раздумывая, отвечаю. Сенатор хмурится, качает головой.

— Я ожидал от тебя другого. Я думал, ты — философ, ученый муж. — Он показывает свои ладони и указательным пальцем левой руки проводит по цепочке мозолей под пальцами правой, к огромной мозолине на холме луны. — Это от гладиуса (римского меча) и пилума. У тебя таких нет. Ты — не воин. — «Конечно не воин, но что мне может помешать им стать?» — гоню дерзкие мысли, включаю дипломатический тон:

— Да, я никогда не держал гладиус в руке, — Спуринний удовлетворенно кивает, мол, давай, продолжай, мне нравиться твое признание, — Но меня обучали рукопашному бою, стратегии и тактике ведения боевых действий. — Но ведь почти правду сказал! — Я хотел бы попробовать стать солдатом.

— Девушка на твоей Родине, действительно похожа на Спуринию? — Как-то неожиданно старик сменил тему.

— Как две капли воды! — Тут я не соврал.

— Значит она тебе по сердцу? — Ну что я мог ответить?

— Конечно! — Я даже привстал, демонстрируя волнение. От собственного лицемерия стало немножко противно и мне пришлось закрыть глаза, что бы скрыть промелькнувшие в голове мысли.

— Да прибудет с Вами благословение Туран, — сказал Спуринний.

Не зная, как реагировать на его слова, я на всякий случай прижимаю руки к груди и киваю головой. Проснувшиеся вдруг собачьи инстинкты помогли мне предугадать властный жест сенаторской руки и рухнуть перед ним на колени.

Стою на коленях и пытаюсь понять — благословение на что?

Слышу:

— Теперь ты Спуринии муж. Завтра я напишу Консулу Этрурии письмо с просьбой, как моему сыну, дать тебе под командование манипулу. А сейчас, сын мой, пойдем, я покажу тебе поместье, — и прозреваю: Вот это влип! Это мне за грехи в прошлой жизни, там — на земле.

Идем смотреть поместье. Спуриний важно впереди, а я, стараясь изо всех сил выглядеть, как достойный человек, на полшага отстаю.

Дом Сенатора построен у подножия холма так, словно врос в его основание. Как оказалось, дом строили на входе в рукотворные пещеры. Когда-то тут искали медь. Сейчас часть пещер засыпали, часть используют для хозяйственных нужд.

Под холмом можно пройти к самому Тибру, на случай бегства от врагов.

Дом имеет северное и южное крыло со спальнями и столовыми. Тут я сам догадался, что хозяин переходил из одной части дома в другую со сменой времен года.

Сейчас — знойное лето. Холм прекрасно защищает дом от палящих лучей солнца. В восточной части расположен кабинет хозяина и библиотека.

Перед домом — парк с цветником и фруктовыми деревьями. Яблоки, абрикосы, персики, айва, инжир, гранаты — почти все в соку. Запах обалденный, просто с ног валит.

Слева от дома, на небольшой возвышенности расположены служебные постройки: кухня для рабов, баня, где они моются по праздникам, зимние хлевы, летние загоны для скота и птицы и при них помещения для пастухов, птичников и скотников.

Все рабы живут в одном бараке, чтобы легче было наблюдать за ними. Немного в стороне — давильня для винограда, погреб для масла и винный погреб, где хранятся засмолённые и запечатанные амфоры с вином, кладовые для сельскохозяйственных орудий и амбары для зерна и сена.

За оградой усадьбы расположены мельница, рига, хлебная печь, ямы, где собираются удобрения, и два пруда. В одном мокнут ветви, прутья, волокна, в другом плещутся гуси и утки.

За усадьбой начинается поле, засеянное пшеницей и ячменём, дальше — холмы покрытые виноградниками, а за ними — оливковая роща и дубовый лесок, дающий прекрасные жёлуди для свиней и корм для коз и овец.

Крупный скот до нашествия галлов отправлялся с пастухами к Паду, на общественные пастбища. Теперь, сетует Спуринний, волов в хозяйстве всего с десяток для пахоты и перевозки урожая.

Увидел я и удобную дорогу, ведущую в ближайший город, куда отвозятся на продажу продукты из имения.

Спуринний оказался хорошим гидом, я все понимал и запоминал на всякий случай, восторгаясь, как тут все ладно устроено.

В голове роились вопросы, но я не знал, как обратиться к Сенатору. Поэтому мне ничего не оставалось, как идти молча рядом.

Закончив осмотр местных достопримечательностей, мы вернулись в атриум. У ложа появился столик, сервированный к ужину.

Присев за него, мы помолчали минут пять.

Молодая рабыня, я бы сказал типичная римлянка, принесла вазу с фруктами и вино в красивом бронзовом кувшине, воду в глиняном сосуде, напоминающем ручками амфору, но с плоским дном и миску с медом.

Я с интересом наблюдал за тем как она, ловко используя дощечку, положила в кубок, вырезанный из кости немного меда, добавила воды и вина. Спуринний, подняв со столика кубок, взмахом руки отпустил ее.

— Почему мой сын молчит и не о чем не спрашивает своего отца? — Столбенею от такой куртуазности. Собравшись с духом, отвечаю:

— Отец, я почти ничего не вспомнил. И мне бы очень не хотелось разочаровывать тебя, — поскольку мое обращение Сенатор воспринимает благосклонно, я с большей уверенностью, продолжаю — Это Рим? — спросил, указывая рукой на все вокруг. Спуринний если и удивился вопросу, то вида не подает. Он отпивает из кубка и, повторяя мой жест, отвечает:

— Это Этрурия. Рим сожгли галлы около ста лет назад. Сейчас на месте Рима стоят только древние валы. Когда пришли галлы, царь Турн сразу же договорился с их вождями о дани. Галлы прошли мимо города и стерли с лица земли не покорившийся Рим. Южнее поместья находятся города — Клузий и Тарквинии, к северу стоят — Перузия, Популония, Пиза и Арреций. Севернее Арреция, города галлов, а южнее того места, где когда то стоял Рим территория италиков. Галлы не пошли на их земли. И хоть мы платим им дань, италики для нас сейчас большая угроза. Они хуже варваров — галлов. Их племена — брутии, компанцы, луканы, сабиняне и самниты — воинственные пастухи. У них нет городов, им нечего защищать, но народы эти любят золото и красивых женщин. Рабыня, что прислуживает нам, из племени лукан. Два года назад Консул Тит захватил много рабов, разбив лукан, дошедших к стенам Клузия. По слухам, сейчас самниты и сабиняне готовятся в набег на наши земли. Так, что сын мой, если так будет угодно Богам, очень скоро ты сможешь привести в имение новых рабов. — Старик улыбнулся.

Я, напротив, загрустил. Значит, я попал не в прошлое Земли. От галлов в моем историческом прошлом Рим спасли гуси.

После глотка вина, мое настроение пошло в гору — это прекрасно, значит ничто в будущем не предрешено! Я поднимаю кубок и произношу тост:

— За победу над врагами Этрурии! — Сенатор вскидывает брови, что-то новое появляется в его взгляде. Наверное, идея ему понравилась. Пьем до дна.

Поставив кубок, Спуринний хлопает ладонями, да так неожиданно, что я вздрагиваю. Входит рабыня. Несет сыр с белым хлебом и суп, совсем не привлекательный на вид: в мутном бульоне плавает обычная фасоль.

К нам присоединяется Спуриния. Трапезничаем, не спеша и молча.

Хоть и чувствую голод, но поглощаю эту бурду с некоторым волевым усилием. Эта еда мне не по вкусу. Тут же вспоминаю утренние побои и ужас, что переживал тогда — за этими воспоминаниями не замечаю, как опустошил миску.

Рабыня снова принесла вино и разлила, уже ничем не разбавляя. Спуриния, не сказав ни слова, удалилась.

Вино оказалось крепким. Хорошо, что я особо и не прикладывался. В беседку входили, какие то люди, что-то докладывали Сенатору и тихо удалялись. Когда Сенатор поднялся и сказал: «Возьми, и идем», — я обнаружил отсутствие на столике ужина и маленькую шкатулку.

Мы вышли в сад. На алее топится народ. В воздухе витают винные пары.

Увидев Спуринию в белом, свадебном платье, покрытой фатой, я остолбенел.

Сенатор подталкивает меня к невесте и шепчет на ухо: «Открой шкатулку», — подхожу к Спуринии, открываю шкатулку. Вижу маленькое кольцо и массивный золотой перстень. Тут все понятно, обручаемся.

Народ вокруг ликует. В сопровождении всей этой толпы идем в дом. На пороге спальни над головой невесты слуги переломили каравай хлеба.

В апартаментах рабы раздевают нас, разводят по купелям. Облили водой, натерли ароматным маслом, поскребли какой то фигней. В общем — я в ауте от происходящего, с одной только мыслью в голове: «Когда все это закончится?».

Наконец мы остались одни. Спуриния легла на ложе и раздвинула ноги. Со мной тут же случается когнитивный шок: «Так просто!» Вспоминаю, как уламывал Спуринию из моего мира и ее реплику: «Ты хочешь сделать меня своей любовницей». Теперь понимаю, что она имела в виду! Замуж хотела! Что же, от судьбы не уйдешь.

С этой мыслью ложусь рядом с женой. Чувствую — хочу.

Начинаю банально без эмоций поглаживать ее плечи, грудь и живот. Наверное, до меня ей не приходилось чувствовать эффект от таких поглаживаний. Спуриния напрягается, широко раскрывает синие глазища. Улыбаюсь и целую ее в губы. Она неумело отвечает и закрывает глаза.

В какой-то момент она завелась, почувствовав ее желание, я стал дрожать от возбуждения. Все закончилось, увы, быстрее, чем мне бы хотелось, но ощущения в теле остались восхитительные. Хочу ее еще и еще!

В общем, утро наступило слишком быстро.

Глава 2

«Ахилл! Где тебя носит песий сын?» — Нас разбудил властный голос Сенатора. Наверное, он специально покрикивал на рабов: солнце стояло высоко, а мне сегодня предстоял путь в Клузий.

Целуемся, заводимся, но Спуриния берет себя в руки и говорит: «Нет. Тебе нужно ехать». — Сам знаю, но не понимаю причины такой поспешности. Хочу спросить: «А как же медовый месяц?», — вспомнив, как все началось в этом мире, молчу и с искренней благодарностью обращаюсь к местным Богам. Чувствую! Как-то хорошо стало.

После скромного обеда, опять угощали бобовым супом и сыром с оливками, Спуринний показал мне кусок тонкой кожи ягненка и прочитал письмо Консулу.

" Спуринний Маркус Луциус приветствует Прастиния Апиуса Постумуса и так далее (etc).

Направляю к тебе моего сына Алексиуса Спуринна Луциуса. Прошу доверить манипулу (manipula — букв. «горсть», от manus — «рука» — основное тактическое подразделение легиона в период существования манипулярной тактики, численностью от 120 до 200 человек) в твоих легионах, дабы служил сын мой Этрурии»

Пока Спуринний опечатывал свиток и прятал его в деревянный тубус, я запоминал свое новое имя. Алексиус Спуринна Луциус — по моему неплохо звучит!

Сенатор торжественно вручил мне тубус и гладиус — простой меч, но с красным камнем в навершии. Наверное, это по их меркам был «крутой» меч. Ножны выглядели богаче: внизу и вверху золотое обрамление, да и самоцветы, оружейники, куда только не вставили.

Раб подвел коня без седла, только с наброшенной на спину попонной. Выхожу из состояния эйфории. От мысли о предстоящей поездке на лошади, мутит. На холке коня, переметные сумы, наверное, с едой.

Старый раб помогает мне взгромоздиться на спину лошадке. Я заволновался: «А где же Спуриния?».

Конечно же, она пришла. Поцеловала мое колено и вложила в ладонь кожаный мешочек с наличностью. Очень хотелось поцеловать жену, но все происходящее, похоже, вершилось по каким-то строгим правилам. Засунув кошелек за пояс, лихорадочно соображаю: «Как тронуться с места?».

Бью пятками в бока коня, и он с места срывается в галоп. Чувствую что падаю. Молюсь: «О Боже!», — как я удержался на спине коняги, избежав обидного падения, не знаю. Но снова произошло невероятное: мне просто очень хотелось избежать позора и мгновенно, почувствовав уверенность, я поддал «газку». За спиной раздаются одобрительные возгласы. Я как настоящий джигит несусь по дороге. Здорово!

Настроение оптимистично набирает обороты: пусть я не мог пользоваться чудесной силой, исполняющей непостижимым для меня образом, сокровенные желания, но в нужный момент я вполне мог рассчитывать на Божественное вмешательство.

Жеребчик трусит рысью, я ерзаю на его спине, пытаясь избавиться от тупой боли в том месте, где спина теряет свое интеллигентное название, и жгучей на внутренней стороне бедер.

Время от времени напеваю: «Дорога, дорога, ты знаешь так много…». Вокруг виноградники и поля сменяются дубовыми и оливковыми рощами. Кое-где то справа, то слева вижу усадьбы. Работающих рабов, а может и колон (арендаторы).

Прямо по курсу вижу облако пыли.

Когда в трех всадниках я разглядел одетых в шкуры здоровяков в рогатых шлемах, подумалось одно: «Галлы!». Безмятежное настроение как ветром сдуло. Неприятный холодок ударил в солнечное сплетение. Чего одинокий путник мог ожидать от встретившихся на дороге оккупантов?

Мой конь с удовольствием перешел на шаг, а я стараюсь «рулить» поближе к дубам, раскинувшимся справа от дороги.

Галлы, увидев меня «притормозили», усугубив тем и без того паническое настроение.

Они приблизились настолько, что я рассмотрел, и круглые щиты на крупах коней и мечи на поясах галлов, копья непонятно как притороченные к седлам. «Вот повезло же им! Седла, однако!», — вымученно улыбаясь, машу им рукой.

Когда один из них расставив руки, гнусаво заговорил, мое воображение подкинуло образ братка: «Здравствуй дорогой! Куда торопишься? Стоять! Бояться!», — а я очень испугался.

Ловлю себя на том, что наблюдаю все происходящее со стороны. Только осознал этот непостижимый факт, как вернулся в себя, чувствуя дикую встряску в теле. Снова вижу плавящуюся пленку, но уже как-то мимолетно.

Галлов вмиг что-то сбило с коней и приложило об укатанную до состояния камня, дорогу.

Рогатые котелки галлов слетели с их буйных головушек, и понял я, что не жильцы они теперь.

«Слава Марсу и Юпитеру!», — кричу фальцетом, сбрасывая напряжение момента. Может, показалась, но над дубами кто-то хохотнул.

Я как человек цивилизованный, почти атеист с одной стороны, с другой — реальный попаданец, не первый раз наблюдающий эффект «Божественного вмешательства», на всякий случай от всей души кричу еще: «Слава Богам!», — прислушался. Хорошо. Тихо вокруг. Галлы валяются на земле. Кони варваров спокойно стоят рядом.

Я спешился. Делаю пару шагов и останавливаюсь. С недоумением смотрю на свои ноги. Включаю мозги и только так подхожу к трофеям. Требуется определенное усилие для контроля над заплетающимися ногами.

Веду лошадей в рощу. С горем пополам нашел молодой дубок среди исполинов и привязал животных уздечками к ветке. В голове одна только мысль — поскорее убрать с дороги галлов!

Затащил тела в рощу, метров на десять от дороги. А подлеска то в роще нет! Бегаю как угорелый от дуба к дубу, прикидывая — можно ли усадить галлов под дерево так, что бы с дороги их не было видно.

В метрах двухстах натыкаюсь на овраг, заросший густым кустарником. Помня, с каким трудом, оттащил трупы с дороги, понимаю, что в Клузий сегодня попасть не светит. С надеждой поглядываю на лошадей, замечаю притороченную к седлам поклажу галлов.

Сыр, хлеб, соленая рыба, фляги, тряпье, безделушки… Удача! В одном из баулов обнаружился кожаный ремень длиной около трех метров. С узлами конечно, но на вид крепкий.

Мой верный конь быстро перетаскивает галлов к оврагу. Там, наконец, успокаиваюсь и приступаю к банальному мародерству.

На варварах неплохие плащи из грубой ткани, практически новые, чистые и без заплат. Оставляю себе красный и большую, позолоченную круглую фибулу с камнями как на навершии моего гладиуса. Снимаю с бедолаг пояса и сталкиваю тела в овраг.

Завернув хабар в оставшиеся плащи, прячу клад в естественном углублении между корней дуба-великана. Накрываю сверху галльскими щитами, старательно присыпаю листвой и сухими ветками. Возвращаюсь к лошадям.

Седла варваров не производят на меня впечатления. Деревянные, жесткие, они хорошо защищают спину лошади, распределяя вес всадника по большей площади, но вряд ли смогут уберечь мою задницу от бесконечных ушибов. От одной мысли, что уже побаливающим местом стану биться об эти деревяшки, передергивает.

Расседлываю коней и тащу седла в овраг, к хозяевам.

Решаю перекусить. С мыслями о еде приходит отвращение ко всему, чем занимался последний час. Сдерживая позывы к рвоте, бегу к флягам галлов, оставленных у лошадей. Жадно пью кислое вино. Успокаиваюсь.

Соорудив из галльского ремня жалкое подобие стремян, набрасываю его поверх переметных сумок. Свернув плащ, аккуратно укладываю на попону, заправив край под ремни сумок. Все же мягче будет.

Вывожу лошадей на дорогу и какое-то время тренируюсь, пытаясь забраться на своего коня, не выпуская уздечек коней галлов из руки. Не получилось. Слава Богам, отпущенные кони никуда не собирались скакать.

Чувствуя определенное облегчение от возможности упереться ногами в «стремена» и относительное смягчение под болящим седалищем, спокойно собираю табунчик по правую руку. Попивая винцо, еду уже не спеша.

Часа через пол, снова вижу оливковые рощи и виноградники. За поворотом, почти у дороги — небольшое имение: деревянный дом с черепичной крышей и несколько сараев вокруг.

Подъехал, вокруг — ни души. «Из зе(р)а энибоди эт хом?» — Кричу. Из дома появляется перепуганный молодой человек, одетый в грязную тунику. Лепечет:

— Я не понимаю, господин. — Конечно, не понимает. Это я так, прикололся. На чистом местном, спрашиваю

— Как тебя зовут?

— Децимус, господин.

— Я Алексиус Спурина Луциус. Приветствую тебя Децимус. Думаю, что Сенатор Спуриний отблагодарит тебя, если ты найдешь время отогнать в его имение этих коней.

— Я с удовольствием сделаю это, — Децимус забрал лошадей и тут же взгромоздившись на одного из галльских коней, собрался ехать.

— Постой. Это дело не срочное. Как далеко Клузий? — Децимус, скрыв улыбку, ответил:

— Если ты едешь от поместья Сенатора, то большую часть пути уже проехал. Поспешишь, к закату будешь у города. — Обрадовавшись, я отдал Децимусу галльские фляги и, пожелав ему радости в жизни, попрощался.

Когда солнце садилось за горизонт, я увидел белые стены Клузия. Еще не спустился с холма и город, стоящий на следующем, но ниже, был виден как на ладони. Ровные квадраты кварталов, широкие улицы, колоннады храмов и акведуки — одним словом цивилизация!

Подъехав к воротам, я оценил высоту стен: где-то под потолок второго этажа панельной девятиэтажки. Впечатлило. Как и ров, ощетинившийся кольями. У ворот околачивался десяток легионеров. Я спросил, не проводит ли кто-нибудь меня к консулу? На лицах вояк прорисовалось уважение. В провожатые вызвался некий Квинтус.

За воротами начиналась широкая, мощеная камнем улица с аккуратными одноэтажными домиками из обожженного кирпича с крышами, крытыми черепицей. Мы направились к центру города. По пути проезжали и перекрестки. Узкие переулки, тем не менее, не производили впечатления убогости, кое-где жители разводили цветники. Заборов в Клузии не было, почти за каждым домом зеленел парк.

Форум, он же центр, оказался небольшой площадью, над которой высились помпезные храмы, к моему удивлению по большей мере деревянные, но все крытые черепицей.

Самое величественное здание на площади было каменным: Центральная цела возвышалась над боковыми, портик поддерживали два ряда колон. Балку на колонах украшали барельефы грифонов, пегасов, сцен из жизни богов и людей.

По обеим сторонам широкой улицы слева от храма, стояли величественные терракотовые скульптуры в эллинском стиле.

В общем, я с удовольствием побродил бы по городу. Тут есть на что посмотреть, но мой провожатый уж очень часто стал посматривать на меня, недоумевая тому восторгу, что по всей вероятности отразился на лице от искреннего восхищения увиденным.

Улица со статуями уперлась в одноэтажное, но на высоком из больших камней фундаменте здание, охраняемое солдатами. Квинтус взявшись за уздечку, остановил моего коня. Я спешился и забрал у него повод.

Мой провожатый крикнул караульному, что бы тот позвал центуриона (младшее офицерское звание). Не задавая вопросов, легионер поднялся по широким ступеням и скрылся в здании.

Вернулся он быстро и не один. Широкоплечий, но на коротких кривых ногах центурион недовольно пробасил:

— Какой демон притащил тебя, на ночь глядя?

— Я Алексиус Спуринна Луциус, доставил письмо от Сенатора Спуринния к консулу Прастинию, — докладываю, вытянувшись по стойке «смирно»: мало ли, может, этот центурион будет и моим командиром.

— Я Антониус Тулий, — он, улыбаясь, прилично врезал мне по плечу ладонью, — приятно видеть таких молодых людей, пойдем со мной. Квинтус, отведи коня на конюшни.

Квинтус кивнул, со щелчком приставив ногу к ноге, сноровисто снял со спины лошади сумки, с удивлением, взглянул на помятый галльский плащ. Вручил мне вещи и ушел, уводя коня на поводу.

Немного смущаясь, я встряхнул плащ, аккуратно сложил и спрятал в сумку. Антониус, как мне показалось, взирал на эти манипуляции с имуществом одобрительно.

Центральная часть дома — несколько помещений, с арочными входами, по моему назывались анфиладой. Мы прошли их, и вышли на террасу, освещаемую горящим в бронзовых фонарях маслом.

У рукотворного водопада молодой юноша декламировал что-то героическое, два десятка мужей в туниках и тогах живописно разместились на террасе, устроившись, кто в плетеных креслах, кто на деревянных ложах, приставленных к стене дома.

Антониус указал взглядом на свободные раскладные стулья с высокой спинкой, и мы потихоньку присели на них.

Монолог актера как раз вступил в финальную часть. Военачальник и отец отдал приказ о казни собственного сына, хоть и совершившего подвиг, но при этом нарушившего приказ: «Мораль — сказано, сделано (dictum factum)», — юноша поклонился публике и получил аплодисменты. Поаплодировал и я.

Центурион между тем подошел к человеку о возрасте, которого нельзя было сказать наверняка, ему в равной степени могло оказаться и тридцать и сорок лет, что-то сказал, склонившись, что бы лежащий сноб, смог его услышать.

Тот поднялся с ложа и направился ко мне. Я тоже встал.

Рабы угощали гостей вином, на террасе стало немного шумно. Консул заговорил очень громко:

— Приветствую тебя Алексиус, как поживает старик Спуринний? — мне показалось, что он хотел обняться со мной. Прастиний так радушно развел руки, будто приглашал упасть в его объятия, как это делают старые друзья. Я решил придерживаться уже доказавшей свою эффективность, линии поведения, вытянувшись в струнку, доложил:

— Приветствую Консула Эртурии! Сенатор Спуринний здоров и весел, чего и тебе желает. Я привез от него письмо. — Достав из сумки тубус, вручил письмо Консулу. Вытянулся. Жду. Тот скривился, словно лимон разжевал, резко сорвал печать и, приблизив развернутый свиток к огню, быстро прочитал послание.

— Ну что же, Алексиус, наверное, тебе известно о том, что самниты перекочевали на территории сабинян и оба племени вполне мирно сосуществуют там? — Киваю, соглашаясь, — Быть войне. Вряд ли они объединились против других племен италики.

Мы готовимся к сражению и обучаем новобранцев.

Завтра второй легион выходит на учения. В нем служат и гастаты (обученные легионеры) и новобранцы, но нет ни одного принципа (обученный и участвовавший в боевых операциях легионер) или триария (ветеран, обычно становившийся в третью линию).

Весь день манипулы легиона будут сражаться друг с другом за окрестные холмы. Мы определим победителя и лучшего центуриона, что бы поощрить его должностью трибуна (старший офицер при командующем легионом). А ты получишь худшую манипулу в легионе. Поздравляю центурион! — Прастиний, довольный своим решением, от души захохотал. — Антониус, проводи сына уважаемого Сенатора к южным казармам. — Мало того, что о моем родстве с родом Спуринна, Консул упомянул с сарказмом, он тут же, не попрощавшись, встрял в разговор пьянствующих по близости мужчин.

Мне в принципе — все равно. Славлю Богов. Чувствую, кто-то дергает за сумку сзади. Оборачиваюсь, центурион Антониус Тит прячет улыбку и, пропуская меня вперед жестом руки, говорит: «Пойдем», — какое то время мы шли молча.

Вдруг Антониус спрашивает:

— Алексиус, не сочти мое любопытство оскорбительным, но уж очень хочу я понять, как такой молодой человек, ради карьеры военного смог навеки отказаться от счастья обладать женщиной? — Пытаясь осмыслить услышанное, останавливаюсь. Но, даже разогнав свой процессор, не могу определить логических связей в его вопросе.

— И ты прости меня, Антониус, но я всю прошедшую ночь только и занимался тем, что обладал женщиной. Может, уточнишь свой вопрос? — В сумерках, лица центуриона разглядеть не могу, но клянусь, я физически ощутил его растерянность и даже недоверие после моего ответа.

— Говорят, что Спуриния, дочь Сенатора, не знала мужчин, потому, что никто не сумел лишить ее девственности. А те, кто пробовали возлечь с ней, уже никогда не могли овладеть женщиной, поскольку мужская сила ушла от них в ее демонические глаза, — наступил мой черед удивиться по настоящему: «Вот чертов старик! Значит, узнав, что я типа влюблен в такую же ведьму, как и его дочь, решил устроить ее семейное счастье? Слава Богам!», — едва я мысленно прославил небожителей, как над головой зазвучал раскатистый смех.

Смотрю на Антониуса, тот стоит спокойно и никак не реагирует на звуки, сродни раскатам грома.

Который раз решив, что после того, как я тут оказался, выучил язык и одним только страхом прибил трех галлов, не стоит ставить под сомнение Божественное покровительство. Да и избитая фраза «по воле богов» — сейчас мыслится как-то иначе, в ней появился смысл.

— Это все слухи. Поверь, моя жена, напротив, вызывает такую страсть, что уснуть с ней в одной постели почти невозможно. — Центурион только хмыкнул в ответ и почесал затылок. Наверное, он не поверил мне.

Мы пошли дальше, и Антониус объяснил, что сейчас побеспокоим хозяйственную крысу Секстиуса, получим обмундирование и крышу над головой, а утром Квинтус, как человек, знающий меня в лицо приведет коня и расскажет что делать.

Казармы — обычные деревянные бараки, стояли метрах в пятидесяти от стен, за частоколом, с часовыми и КПП (командно пропускной пункт) на воротах. То есть служба неслась по взрослому. Хоть и в черте города, но настоящая воинская часть.

Секстиус, действительно оказался похожим на крысу. Длинный, заостренный нос мало походил на римский. Из под тонкой верхней губы Секстиуса выступали зубы. Он даже имел когномен (индивидуальное прозвище) — остроносый (Nasica). Но очень не любил, когда к нему официально обращались, как к Секстиусу Насика.

Впрочем, не взирая на поздний визит, он вполне доброжелательно выдал сандалии (калиги, лат. c?l?gae — «сапоги»). Сразу сказал, что, мол, поножей нет. Подержав в руках кольчугу и уловив не добрый взгляд Антониуса, расщедрился на панцирь, шлем центуриона с красным поперечным гребнем.

Кинув взгляд на гладиус, висевший на моем ремне, пошел к стойке с пилами, но его остановил Антониус, сказав, что у меня есть конь. Я, было, обрадовался такой «справедливости» в армии Этрурии, но надежда, что и щит таскать не придется, не сбылась. Огромный, около полтора метра высотой, с железными полосами по краям и умбоном щит (скутум) оказался ожидаемо тяжелым. Его вес приблизительно был равен весу доспеха. От перспективы таскать около двадцати килограммов на себе и в руках весь день, да еще как-то сражаться, стало грустно.

Только я смирился с обладанием полученным имуществом, как Секстиус притащил пояс с кинжалом и фартуком. Еще килограмма три!

А в заключение меня проинформировали, что стоимость полученного будет вычтена из жалования.

Я поблагодарил Секстиуса за потраченное время и пожелал ему спокойной ночи. Тот как-то странно взглянул на меня и пробурчал: «Глупый мальчик. Где это видано, что бы безусые юнцы становились центурионами, да еще высшего ранга!», — я все хорошо расслышал, тыловик уже четче добавил, — «Береги себя центурион».

Антониус приложив палец к губам, легкой кошачьей походкой направился к ближайшему бараку, что мне, нагруженному, было не по силам. Но я старался. Правда, в такой скрытности необходимости не было, из барака доносился богатырский храп.

У входа, чуть в стороне барак имел пристройку, больше похожую на собачью конуру, не более трех квадратных метров. Центурион вошел туда первый. Погремев там немного, зажег светильник и довольный собой сказал:

— Располагайся, мне пора.

— Спасибо, — пробормотал я в ответ и ввалился в конуру, гордо именуемую офицерскими апартаментами. Чудом, не вступив в таз с водой, я сбросил поклажу на деревянный топчан и осмотрелся. Несколько крюков на стене, на них я сразу же пристроил доспехи и оружие, топчан и маленький стол. Под ним сундук.

Я посмотрел на сумки и решил взглянуть, что в них.

Кроме отобранного у галлов плаща из сумок я извлек штаны и рубаху, тогу, полоски ткани, используемы в качестве нижнего белья, бронзовый кубок, фляги с вином и водой, головку сыра и каравай хлеба. Сразу же почувствовал жажду и голод.

Утолив и то и другое, решил заглянуть в кошелек, подаренный Спуринией. Я не знал, что тут, сколько стоит, но решил, что десяток золотых и тридцать серебряных монет достаточная сума для того, что бы хоть питаться лучше, чем поужинал.

Подивившись тому, что на золотых монетах одна сторона, угадать аверс или реверс не представлялось возможным — гладкая, я быстро уснул.

Пронзительный визг буцины (buccina или bucina, от латинского bucca — «щека», медный духовой инструмент, используемым в древней римской армии) разбудил меня вместе со вторым легионом Этрурии.

Купание в тазике закончилось мечтами о помывке в баньке. Надев рубаху, штаны и калиги, я стал разбираться с доспехом. На удивление, получилось облачиться без особых проблем. Взяв скутум, я вышел на воздух.

Манипула за манипулой легион покидал казармы. Ко мне подошла девушка с плетеной из виноградной лозы корзиной в руках и поинтересовалась, есть ли у меня белье в стирку. Такой сервис порадовал, и я с благодарностью отдал ей тогу и плащ.

«Центурион, если тебе станет скучно, спроси Камелию, а твою одежду я скоро принесу чистой», — скромно улыбнувшись, она пошла вдоль казармы.

Невольно залюбовался ладной фигуркой прачки и вздрогнул от неожиданности, услышав за спиной голос: «Она сирота, центурион. Не стоит ее обижать. Если нужно почистить одежду, просто оставляй ее на лежаке и не забудь время от времени делать ей маленькие подарки. Скутум оставь, он не понадобится».

— Конечно, Квинтус. — Я не ошибся. Вчерашний провожатый сидел на лошади и держал под уздцы моего коня. — Ты поедешь со мной?

— Да, центурион. Я триарий первого легиона. Сегодня буду арбитром состязаний. Нам нужно поспешить.

Я с легкостью вскочил на коня. Уже привычно прославив Богов за очередной дар, заметил восхищенный взгляд Квинтуса. «Ну, хоть что-то умею делать лучше местных вояк».

По городу мы ехали шагом, триарий рассказал, что главная задача арбитра заключается в наблюдении за действиями сражающихся учебным оружием: если пилум попал в скутум, то легионер должен бросить его на землю; получивший укол пилумом или гладиусом, покидает сражение.

Далеко ехать не пришлось. За опоясывающим Клузий рвом, в холмистой излучине Тибра я увидел консульскую палатку и уже построившиеся в три ряда манипулы, стоящие друг против друга. Как пояснил Квинтус, одна сторона атакует, другая — защищается. Что бы не опоздать к началу состязаний, мы пустили лошадей галопом в направлении штаба.

Заехали на холм, где с комфортом расположился Консул: от вида мяса на грубо сколоченном столе у меня заурчало в животе, и тут же получили от вестового приказы.

Квинтусу достались шестая и девятая, мне — первая и двенадцатая манипулы второго легиона Этрурии.

Квинтус уехал, и вестовой уже бегом возвращался к рассевшимся на раскладных стульях офицерам. А я все не мог сообразить, как найти эти манипулы.

Повезло: на штандарте первой же манипулы, стоящей напротив ставки я увидел римские (на самом деле Риму цифры дали этруски) «двенадцать».

Остановив коня между соревнующимися отрядами, приготовился к судейству.

Первая манипула построилась на возвышенности фронтом к ставке. И хоть по численности легионеров в линиях казалась меньше чем в двенадцатой, имела двух центурионов в строю.

Ее первая линия стояла, плотно сомкнув скутумы, подобно ежу, ощетинилась затупленными пилами. Легионеры второй линии стояли в метрах тридцати, сзади. На внутренней стороне их скутумов, я увидел закрепленные пучком облегченные пилы.

Опытные воины третей линии, почти никогда не вступающие в бой, поставили длинные копья (лат. hasta) на землю и стояли расслабившись.

Двенадцатая манипула, выглядела внушительно за счет числа легионеров. Ее первая и вторая линии казались длиннее линий первой манипулы раза в полтора. В третьем ряду рядом с центурионом и вексилярием (знаменоносец от лат. vexillarius, от vexillum — знамя, штандарт) стояли человек сорок.

Наверное, центурион собрал в третью линию только гастатов. Странное решение. Я бы «разбавил» новобранцев, обученными легионерами. Да и преимущество в растянутом строю первой манипулы выглядело сомнительным. Любой атаке нужен «кулак».

Находясь в предвкушении незабываемого зрелища, я забыл обо всем, что приключилось со мной.

Я наслаждался видением воочию не каких-нибудь ролевиков, а настоящих солдат древнего мира. И все гадал кто победит. Смогут ли новобранцы числом одолеть обученных, но не «нюхавших пороха» гастатов первой манипулы?

Наконец буцинатор ставки затрубил, и воздух наполнился криками командующих центурионов. Двенадцатая манипула медленно тронулась с места.

Приблизившись к обороняющимся, метров до сорока, легионеры перешли на бег. Атаковали! Не вышло! На секунду раньше, легионеры первой, дружно бросили в атакующих пилы.

От этого удара многие из атакующей линии рухнули вместе со своими скутумами.

От второго акта захватывающего зрелища, я пришел в полный восторг! После столь эффектно выполненного маневра, отбросив противника, легионеры первой, развернулись и быстро побежали ко второй линии своей манипулы. Одновременно бойцы второй линии сняли со щитов пилы и медленно пошли на встречу бегущим.

Увидев, что «враг» бежит, вторая линия двенадцатой манипулы ударилась в преследование и сильно сблизилась с легионерами первой, еще не ставших в строй.

Их просто забросали дротиками. Потеряв щиты, легионеры двенадцатой падали от метких попаданий и пятились, не зная, что предпринять.

Центурион двенадцатой со своими гастатами участие в атаке не принял. Они стояли на прежней позиции, равнодушно наблюдая за боем.

Я мысленно подводил итоги увиденного, но оказалось преждевременно. Легионеры первой манипулы, взяли в руки деревянные мечи и приступили к избиению деморализованного, сбившегося в кучу противника.

Били с неоправданной жестокостью в лицо, по рукам и ногам. Я невольно представил, что мог бы почувствовать от таких ударов и под шлемом зашевелились волосы. Арбитраж утратил смысл: те, кто в полной мере ощутили на себе удары скутумом или гладиусом, корчились от боли на земле. Другие, видя, что происходит с товарищами, падали сами, так и не вступив в бой.

Буцинатор затрубил отбой, сражение прекратилось почти мгновенно. Легионеры первой манипулы отошли на свою позицию.

С холма, где расположилась ставка, спустился всадник.

Антониус Тит подъехав ко мне, дружелюбно улыбнулся и передал приказ Консула — взять под командование двенадцатую манипулу. А через неделю, ко дню Меркурия (к среде) подготовиться к повторному состязанию с первой манипулой.

Он говорил громко, так, что бы его слова услышал не только я. Потом, тихо добавил: «Мне жаль, Алексиус. Первая манипула — одна из лучших в этом легионе», — развернул коня и поскакал назад.

Какой то червячок внутри терзал сомнениями о грядущей подставе, но поскольку мотива я не понимал, решил пока не заморачиваться.

Антониус сумел привлечь внимание легионеров и около двух десятков из поверженной манипулы, подобрав оружие, уже стояли рядом со мной, ожидая распоряжений.

Поймав взгляд здоровяка с подбитым глазом, я обратился к нему: «Как тебя зовут?»

— Новобранец второго легиона, двенадцатой манипулы, второй центурии, четвертого контуберния (подразделение центурии от 8 человек) Септимус Помпа, центурион! — ответил тот.

— Как зовут центуриона? — я указал рукой на не вступавших в бой легионеров, по-прежнему стоящих в некотором отдалении, но уже обративших на меня внимание.

— Мариус Кезон, центурион!

— Позови его, Септимус, — солдат опустил обе руки, сжатые в кулаки и голову, развернувшись на пятках, побежал исполнять приказ. «Нужно запомнить этого Септимуса Помпо», — мне этот солдат понравился. А то, что его центурион допустил избиение солдат и сейчас на полном морозе стоит со своими гастатами, вместо того, что бы командовать — не понравилось: «Чувствую, проблемки с ним у меня возникнут».

Септимус передал мой приказ Мариусу и уже возвращался, при том бегом, а центурион все еще оставался на месте.

Он что-то сказал окружающим его легионерам, те заржали. Неторопливо, в сопровождении ухмыляющихся рож, он все же соизволил подойти.

Остановившись в метрах трех от коня, уставился в небо, словно не замечая меня.

Командовать таким отморозком — себя не любить. Я уверен, что, услышав любой приказ, Мариус начнет ломать комедию.

В школе я любил предмет «История древнего мира» и с удовольствием читал все, что попадалось в руки от учебника и хрестоматий до исторических романов. Помниться в армии Древнего Рима существовал широкий арсенал наказаний, но я в Этрурии. И пусть это государство очень похоже на Рим, такое поведение подчиненного позволяло сделать вывод о мягкости наказаний, если они вообще применяются.

Впрочем, возможно, что этот центурион как-то участвует в подставе. Наверное, я не зря занимался в школе Айкидо. Решение пришло практически сразу: коль он меня игнорирует, я буду делать то же самое!

— Всем построиться! Манипула идет в казарму! — я постарался не кричать, но отдал команду громко и с чувством.

И тут меня Маркус удивил. Быстро он сообразил, что если манипула начнет построение без его участия, то мне и дальше ничто не помешает обходиться без него. «Строится в колонну! Быстро!», — закричал Маркус и стал раздавать новобранцем пинки.

Я тут же делаю второй ход: «По прибытию в казарму, привести себя в порядок. Всем, кто нуждается в помощи врача (medicuscastrorum) позаботиться о скорейшем выздоровлении», — решив, что сейчас и так сделал все, что мог, я с места пустил коня в галоп, мечтая о куске мяса и термах (римские бани).

У городских ворот, стал расспрашивать стражника о термах. Он не понял меня. Значит, термы в Эртурии еще не строили. Пообщавшись с ним немного, я понял, что только в особняках богатых горожан могли быть оборудованы балинеи (бани). Я получил совет обратиться с пожеланием омыть тело к хозяину термополия (лат. Thermopolium, от греческого thermСs — «тёплый» и polИo «продавать»).

Узнав о расположении конюшен, я попрощался и поехал к ипподрому. Там при школе возниц (factio) обеспечивался уход и за лошадьми легиона за счет магистрата.

Без проблем, пристроив коня, я пошел в направлении казарм, по пути, с интересом разглядывая лавки. Дома в Клузии строились так, что на улицу выходила глухая стена. Лавки, хоть и не имели витрин, но за каменным прилавком суетились продавцы и приносили на показ нужный товар.

Уловив запах еды, я как пес, взявший след, поспешил к источнику.

По началу мне показалось, что в обычной лавке кто-то решил перекусить, но встроенные в каменный прилавок — печь большие чаны с супами и кашами, источающие аппетитный запах не вызывали сомнений — я набрел на термополий.

Коротышка — толстяк едва увидел меня, закричал: «Центурион! Не проходи мимо! Ты найдешь тут лучшую в Этрурии еду!», — я подошел к прилавку, агитатор перешел на шепот, — «Если молодой центурион желает рабыню, могу предложить комнату».

— Я хочу смыть пот и пыль, а потом поесть в комнате и не это, — я указал на содержимое чанов, а мясо и подай лучшее вино. — В какую цену может обойтись такое удовольствие, я понятия не имел, но положил на прилавок серебряную монету и грозно добавил, — Быстро!

Корчмарь спрятался за прилавком, мне только и осталось, что снять шлем и взъерошить мокрые от пота волосы. Волосатая лапа коротышки, вынырнув из под прилавка загребла монету.

Спустя мгновение показался довольный хозяин. Он дал мне увесистый мешок со сдачей, наверное, медной (за 1 серебряную монету в Этрурии перед римским владычеством давали приблизительно 120 единиц в меди) и пригласил во двор.

Чрезвычайно обрадованный ценой за предстоящее удовольствие, я воспользовался приглашением и, обойдя здание, оказался во внутреннем дворике.

Там без лишних разговоров попал в умелые руки дородной тетки. Она так ловко сняла с меня доспехи, а за ними и набедренную повязку, что протестовать стало неуместным. Присев на лавку, стал снимать калиги сам.

Чувствую, что-то прохладное растекается по моей спине и рукам. Попробовал пальцем, вроде оливковое масло.

Тетка оказалась немой, но очень сильной и настойчивой. Натерев меня маслом, уложила на лавку и стала разминать плечи и руки, потом спину и ноги. Мне понравилось так, что от приступа раcслабона потянуло в сон.

После массажа еще пол часа немая деревянной палочкой соскребала с меня масло и грязь. Потом пришел черед натирания каким-то мыльным раствором из миски (Лат. sapo — мыло, произошло от названия горы Сапо в древнем Риме, где совершались жертвоприношения богам. Животный жир, выделяющийся при сжигании жертвы, скапливался и смешивался с древесной золой костра. Полученная масса смывалась дождем в глинистый грунт берега реки Тибр, где жители стирали белье. Наблюдательность человека не упустила того факта, что благодаря этой смеси одежда отстирывалась гораздо легче). Мыло пахло розами и жасмином.

Смыв с меня пену, рабыня подала чистую повязку и принялась за стирку моей рубахи и штанов. Намотав на себя римские труселя, решил отблагодарить тетку за старания медяком.

Та монетку приняла с улыбкой и, спрятав за щеку, продолжила стирку.

Надев калиги, я решил спрятаться куда-нибудь от палящего солнца. Тут появился хозяин и пригласил войти в дом.

Маленькая комнатка, где мне накрыли столик, располагалась сразу за кухней, выходившей на улицу. Где спал сам хозяин и его рабы я так и не понял.

Увидев огромный кусок мяса на блюде, тут же позабыл обо всем на свете.

Утолив голод, прилично выпил вина. Хоть и старался разбавлять его водой, все одно — быстро захмелев, уснул.

Разбудила меня немая рабыня. Показав на выстиранную одежду и очищенные от пыли доспехи, стала размахивать руками — мол, давай, пора.

Надев все на себя, вышел на улицу. «А все-таки плохо жить без часов. Сколько я проспал? Может, час или три. Одно утешает — солнце еще не село, значит — не опоздал».

В моих планах на сегодня — непростое знакомство с личным составом двенадцатой манипулы. Да не оставит меня Небесный покровитель.

Глава 3

Мои Небесные покровители снова напомнили о себе. Так, мелочью — центурион Мариус, споткнувшись на ровном месте, сломал ногу.

Я стою перед двенадцатой манипулой, построившейся перед казармой, и вижу унылые лица легионеров. Считаю про себя людей. Их — сто восемьдесят два в строю.

Объясняю, что строиться в линию нужно по росту.

Не понимают, но построились. Командую: «На первый-третий расчитайсь!», — снова не понимают.

Объясняю. «В три линии становись!», — не понимают, но в глазах у многих появился интерес.

Показываю, как первые номера выходят вперед, вторые — остаются на месте, а третьи — становятся за вторыми. Легионеры в восторге, им это нравиться.

Тренируем построение в две и четыре линии, шагаем в строю. Когда вокруг нас стали появляться солдаты из других манипул, тренировку пришлось прекратить и отправить легионеров в казарму.

Выставив на входе часового, мол, очень важно до состязаний ко дню Меркурия все тренировки держать в тайне, вижу, что бойцы заинтригованы. Зову Септимуса Помпу. Спрашиваю:

— Септимус, как можно было победить первую манипулу? — Стоит по стойке «смирно», думает.

— Мы нарушили строй и попали под град дротиков.

— Но до этого вас здорово встретили!

— Да, это так, но нас ведь было больше!

— Именно поэтому вы и нарушили строй. Побеждают не числом, а умением, — по моему Суворов сказал, но мне пригодилось.

Столь красноречивая речь еще больше, чем строевые упражнения, подняла мой авторитет. Легионеры столпились вокруг. Кое-кто залез на лежаки, что бы лучше видеть и слышать. Я вынул из ножен гладиус и стал рисовать на песке три линии в атаке и обороне:

— Вот мы, а вот противник. Вам не нужно было бежать. Первая и вторая линия могли бы атаковать держа между собой короткую дистанцию. И, забросав пилами первую линию противника, полностью уничтожить его и снова занять позицию в две линии с прежней дистанцией, на случай встречной атаки. То есть, перейти в пассивную оборону. Если бы в этот момент, вторая линия противника стала метать дротики, вот тогда нужно было бы бежать на них, удерживая щиты как можно дальше от тела, прикрывая голову и туловище. Потому, что в настоящем бою пилум пробъет скутум. Втора линия тогда спокойно бы смогла собрать с земли дротики и поддержать атаку первой. — Я замолчал, народ вокруг стал живо обсуждать услышанное. Септимус, перекрикивая шум, спросил:

— Командир, так на Меркурии попробуем победить именно так?

— Нет, Септимус. К такой тактике они готовы. Мы победим по-другому. — Тишина вокруг, требовала немедленного ответа. Рисуя гладиусом на песке, я продолжил, — Мы научимся перестраиваться на ходу. Начнем в три линии. Сблизившись с противником, перестроимся в клин. Прорежем их манипулу до третей линии и станем в компактное каре. Таким маневром мы выполним задачу — займем холм. А если нас захотят атаковать, что же, пусть попробуют. У нас впереди — неделя для тренировок.

Легионеры радовались как дети, словно они уже одержали победу. Была бы возможность, они отправились на тренировку прямо сейчас. Но мы в полном составе отправились на ужин.

Местная кухня располагалась за линией казарм, под деревянным навесом с соломенной крышей. Каждый легионер получил миску с кашей, кусок ветчины и лепешку.

Вокруг меня заняли места на лавках легионеры контуберния Септимуса. «Вот и персональная охрана», — почему-то подумалось. Заметив, как Септимус осматривается, решил, — «Точно, — этот теперь всегда будет присматривать за мной. Хорошо бы продвинуть его на центуриона».

Я, подтолкнув его чуть-чуть, тихо сказал:

— Завтра, со звуками буцины, уйдем к Тибру на весь день. Хорошо бы взять для манипулы еду.

— Хорошо, командир. Я позабочусь об этом, — Септимусу и поручение и мой доверительный тон, явно пришлись по сердцу.

— У меня есть в городе кое-какие дела. В мое отсутствие командовать манипулой поручаю тебе. Справишься? — Септимус попытался встать, я еле-еле усадил его назад, — Начинай прямо сейчас.

— Слушаюсь, командир.

По-английски покинув солдат манипулы, удалился в свою конуру. Все неплохо складывалось. Я решил, как следует выспаться.

На лежаке лежали выстиранные тога и плащ. Спрятав одежду в сундук. Я приготовил для Камелии медяк покрупнее. Положил его на столик, что бы вдруг, не забыть, и с наслаждением вытянулся на лежаке.

Толи оттого, что поспал в термополии, толи от духоты в каморке, сон не приходил. А вот мысли сами по себе шли нескончаемым потоком, возбуждая мозг. «Повезло мне. Слава Богам! Определенно имею перспективы!», — такие отрывочные, сопровождающиеся образами мысли быстро утомили. Желание поспать улетучилось, и я направил мысленный поток в конструктивное русло.

«Итак, Спуриний рассказывал, что около ста лет назад галлы сожгли Рим. Когда это случилось в моем мире? В 390 году до нашей эры. Помню точно, где-то читал. Предположу, что сейчас конец двухсотых годов. Рим в моей реальности на пороге войны с греками под предводительством Эпирского Пирра. Если учесть, что италики представляют для Этрурии большую, чем галлы угрозу, то война в любом случае будет вестись на южном направлении. И если этруски добьются успеха в противостоянии с италиками, то колонии греков на южном побережье полуострова вполне могут и в этой реальности призвать войска из метрополии. При случае нужно раздобыть информацию о геополитической ситуации в этой части мира: Если Пирр существует, то сейчас он грабит Македонию. А если и нет в этой реальности такого полководца, но распри в Македонии есть — все одно нужно быть готовым именно к такому развитию событий в ближайшем будущем. Поскольку именно за счет побед в Македонии произошло усиление Пирра и раскрылись его полководческие таланты», — никакого плана собственных действий от этих рассуждений я не составил, но хаос в голове упорядочился. Я уснул.

Утро выдалось пасмурным. Сильный северный ветер с воем проникал через щели в мои апартаменты. Он разбудил меня раньше сигнала буцинатора. Достав галльский плащ, я с удовольствием надел его.

С первыми звуками буцины, я вошел в барак к солдатам манипулы.

Суетливости в действиях солдат я не обнаружил. Каждый из них, приблизившись, приветствовал, но не намеренно: Кто-то умывался у больших бочек, стоящих у стен, кто-то одевался.

Минут через двадцать манипула в полном составе построилась у казармы. Септимус Помпа, указав на мешки у ног легионеров, сообщил, что тренироваться солдаты смогут до самого вечера. Стуча гвоздями на подошвах калиг о камни мостовой, манипула направилась к южным воротам.

День пролетел в строевых маневрах и запомнился затянувшимся обедом.

Я узнал о возвышении Македонии. Похоже, действительно нахожусь в историческом прошлом земли, только без Рима: Великий Александр стал действующим лицом на мировой арене лет пятьдесят назад. Империя состоялась и после смерти Александра, распалась на сатрапии, независимые нынче от метрополии. А там сейчас, в Македонии, идет нешуточная борьба за престол. И в победители пророчат Диметрия.

К вечеру, я едва переставлял ноги. Скутум норовил выпасть из дрожащих от напряжения рук. Как был, в доспехах, накрывшись плащом, едва голова коснулась лежака, крепко уснул.

Неделя пролетела быстро. Результатом тренировок я был доволен. Сегодня день Марса (вторник). Не многие так называют этот день. Выходцы из провинции произносят имя Бога войны на этусский манер — Марис.

Поскольку завтра меня и манипулу ожидало серьезное испытание, я решил закончить учения к обеду и дать солдатам отдых.

Половиной манипулы командовал я, другой — Септимус. Мы вяло атаковали друг друга, в основном, уделяя внимание построениям и положению щитов в руках легионеров. Вдруг Септимус и десяток крепких парней с его стороны, «взлетев» в воздух, перепрыгнули первую линию моей центурии и оказались за спиной солдат. Септимус не смог скрыть довольной улыбки:

— Командир, так атакуют галлы. Что можно придумать против такой атаки? — Решение пришло само собой. Я вспомнил римскую черепаху. Объяснил, как все должно выглядеть. Центурии с азартом, словно соревнуясь, предпринимали попытки сформировать из щитов панцирь черепахи.

Я с разбегу прыгал на щиты сверху. Когда я смог спокойно прогуливаться по площадке, пригласил присоединиться Септимуса Помпу. Щиты под нашими ногами даже не играли. В тот момент я поверил, что черепаха римлян выдерживала вола, запряженного в телегу. Правда, колоть из-за щитов у наших солдат не очень получалось, да и двигаться центурии не могли — панцирь из щитов сразу «ломался». Но после достигнутого за неделю результата ни у кого не возникло сомнений, что и эта наука будет освоена. Всего-то — научиться всегда ходить в ногу.

Пообедав, я оправился в термополий. Рубаха и штаны затвердели от соленого пота, да и выкупаться, по-человечески не мешало.

Там меня узнали, и это посещение один в один повторило предыдущее.

Чистый и сытый я вернулся в казармы под вечер. У моей конуры скучал Спуриний и три раба.

— Приветствую, отец. — Я искренне обрадовался, увидев Спуриния, и немного расстроился, почувствовав легкую неприязнь в его взгляде.

— Приветствую, — пробурчал он в ответ и, указав рукой в направлении города, добавил, — Пройдемся.

Молча, мы вышли за границы лагеря. Остановившись у лавки медника, он, цедя слова, зашипел:

— Что ты себе позволяешь! Явился пьяным как галл к Консулу, — я хотел возразить, но Сенатор не дал мне такой возможности, — Ничего не говори! Я знаю, это правда. Тот мальчишка, что пригнал от тебя коней, тоже сказал, что ты был пьян! — Сенатор замолчал.

— Да, возможно я был пьян. Мне пришлось убить трех галлов. После этого кусок в горло не лез, и пил я только вино. Пьяным себя не чувствовал.

— Ты убил трех галлов? — Спуриний взял меня за плечи и пристально посмотрел в глаза. Не отводя взгляда, я твердо произнес

— Да. Я убил трех галлов. А их коней отправил в твое имение. Вот на мне плащ одного из них. — Неприязнь Сенатора сменилась какой-то нервной озабоченностью, он рывком сорвал с меня плащ, поломав булавку, и бросил его рабу.

— Если кто-нибудь узнает об этом, у нас могут быть серьезные проблемы. Какие у тебя шансы победить завтра в состязании?

— Я кое-что приготовил, что бы не только удивить, но и победить, — самодовольно ответил я.

— Хорошо бы. Консул, увидев, в каком состоянии ты явился к нему, решил тебя наказать, а заодно и должок мне вернуть. Я полагал, что оба дела ему выгорели. Если завтра сможешь победить, все будет хорошо. Дочь за тебя заступалась. Это от нее, — он дал рабам знак, те достали из мешка посеребренный панцирь, поножи и красный плащ, даже лучше, чем галльский. — Честь нашей семьи в твоих руках. Не забывай об этом.

Услышав о том, что Спуриния заступалась за меня, понятное дело решил, что она тут, в Клузии, с отцом. Уже представил себе, что смогу провести эту ночь с ней. Но папаша решил иначе. Сухо попрощавшись, он удалился.

А Консул оказался еще той сволочью: Весь холм, на котором расположилась ставка, заполнен гражданами Клузия. И на повестке дня было только одно состязание — между первой и двенадцатой манипулами.

Оба легиона Этрурии выстроились ниже холма.

Первая манипула ушла на позиции первой — понятное дело. И народ на холме и легионеры кричали им приветствия. Вторыми под свист пошли мы.

Мои ребята разозлились. Это хорошо: в бою такое настроение не помеха.

Походной колонной мы вышли между холмами и остановились. В новом панцире и алом плаще я стал перед строем и толкнул речь: " Солдаты первой центурии уже радовались победе. Мы — нет! Я видел, чему вы научились за эти дни. Верю — сегодня мы победим!». — Новобранцы застучали пилумами по щитам. Шум на холме поутих.

Командую: «В одну шеренгу становись!», — красиво, без суеты походная колонна рассыпалась, перестроившись в одну шеренгу по центуриям. — «Центурии! На первый третий, расчитайсь!», — вокруг стало так тихо, что счет «первый», «второй», «третий» слышался очень хорошо, летя над холмами.

«Пусть задумаются, чем это мы занимаемся», — не без ехидства подумал я. — «В три шеренги становись!» — как на тренировке! Стали. — «Первая центурия — на пра-во! Вторая центурия — на ле-во! Шагом марш!», — стою, смотрю.

Когда центурии разошлись шагов на пятьдесят, кричу: «Стой!». — Остановились и уже без команды развернулись фронтом к противнику. Это мы так договорились.

Я побежал к своей центурии и стал в строй.

Стоим уже минут пятнадцать. Наверное, в ставке до сих пор не поняли, что строиться привычным для них образом мы не собираемся.

Проходит еще минут пять. Звучит буцина. Командую: «Шагом марш!», — слышу команды Септимуса.

Идем в атаку двумя центуриями в плотном строю. Первая манипула стоит спокойно на холме. Разве, что вторая линия подтянулась шагов на двадцать. Интересно, о чем они сейчас думают?

Решаю, пора. Громко кричу: «Клин!», — Септимус, молодчага, дублирует. Перехожу на бег, выставив вперед щит.

Чувствую удар тяжелого дротика. Останавливаюсь на мгновение, отбросив скутум. Изготавливаю пилум к броску. Мое место занимает первый с право.

До линии обороняющейся манипулы не больше десяти шагов. Вижу растерянность на лицах легионеров. Мечу пилум, кричу: «Барр-а-а-а!», — крик подхватывает вся центурия.

Сшиблись. Прошили первую линию сразу. Перед второй изрядно щитов потеряли, но и сами дротиками выбили приличную брешь. Триарии ощетинились длинными хастами — поздно: Мы их забросали не хуже, чем получили сами в первом состязании. Холм наш!

Кричу: «Черепаха!», — перестраиваемся, по ходу поднимая щиты противника с земли. Сквозь щель между скутумами вижу, что у Септимуса все хорошо. Он тоже строит «черепаху». Стали. Замерли.

Я в полной мере насладился победой, видя, как тупят центурионы первой. Почти вечность для любого боя они строили солдат в линии спина к спине, готовя атаку на «черепах». Ну-ну! Побежали, наконец. Попрыгали, сверху проверив, на прочность панцирь «черепахи». Смельчаки, получив удары пилами по ногам, скатились на землю.

Хотел бы я посмотреть на бой со стороны!

Волна атакующих легионеров первой откатилась, по щитам застучали затупленные наконечники. Кричу: «В атаку!», — снимаем «крышу», метаем в противника пилы сами. У нас, их еще много.

Противник отступает. Командую: «Вперед!», — идем в атаку.

Кто со скутумом, выстраиваются впереди. Вторая линия подбирает с земли дротики и легкие и тяжелые, тут же отправляя их в полет на встречу противнику. Трубит буцинатор. Состязание окончено.

С холма спустился всадник.

— Центурионы двенадцатой к Консулу, — Тит улыбнулся мне и, приветствуя, махнул рукой.

Подошел центурион первой, мужик лет сорока. Через всю правую щеку ветерана к подбородку тянется рваный шрам. Сняв шлем, он спросил:

— Что это было?

— «Черепаха», — ответил я.

— Первый раз вижу такие маневры! Где научился?

— Приходи в гости, расскажу, — пришлось пригласить. Консул ждать не любит.

— Гней Публий, старший центурион первой манипулы второго легиона. Я приду.

— Алексиус Спурина. Буду рад, — отвязавшись от любопытного Гнея, я скомандовал построение в походную колону. Ко мне подошел сияющий Септимус.

— Мы победили, командир.

— Да Септимус. Нас вызывает Консул. Держись молодцом, не робей.

Никогда не был участником триумфа. Внимание толпы мне понравилось. Откуда-то стало известно мое имя. Пока мы с Септимусом поднимались на холм, в ставку, толпа скандировала: «Слава Алексиусу!».

Консул — само радушие. Вручил браслет «За победу». Позже я узнал, что такой награды удостаиваются командиры, выигравшие сражение. Септимус Помпа стал центурионом двенадцатой манипулы.

После торжественного вручения награды, я снова встретился с тестем.

Короткое — «горжусь тобой», услышать было приятно. Он не дал мне вернуться к манипуле.

Я верхом, Сенатор на носилках отправились в город.

Один из рабов был отослан вперед, что бы в доме готовились к празднику.

Вообще от запланированных на сегодня торжеств я уже маялся головной болью. Вечером Консул созвал к себе пол города отпраздновать дословно «великую победу всего лишь в состязании, которая, несомненно, принесет Этрурии много славных побед в войне». Такую речь он толкнул, вручая мне награду.

Я ехал шагом, держась сбоку от паланкина Спуриния. Всю дорогу старик пытался слить на меня эмоции, пережитые им во время состязания: «Когда я увидел, что ты так бездарно построил манипулу, мне стало очень стыдно. Нет, совсем не от насмешек Консула, трибунов и прочих завистников. Мне стало стыдно, что я так ошибся в тебе. Прости мой стыд», — при этом старик умудрился пустить слезу, — «Но тогда я подумал и о том, что перестроение походной колоны в позицию для атаки выглядело просто потрясающе! А вот когда твои центурии ринулись вперед, уже никто не смеялся. Ха! Они стали понимать твой замысел.

Ты пробился на холм и Прастиний уже был готов дать отмашку буцинатору, но твои центурии снова перестроились и полностью скрылись за скутумами! Жаль, что ты не мог видеть того, что творилось на холме. Скачки на ипподроме не смогли бы сравниться с тем, что ты устроил. Кое-кто даже принимал ставки, что твоя глупая затея сведет на нет успешную атаку на холм.

И я не верил глазам, когда видел тщетность попыток первой центурии разрушить это нагромождение из скутумов. За то, как было приятно моему сердцу поспешное решение о прекращении состязания, принятое Консулом для того, что бы спасти любимую манипулу от полного разгрома.

И кем? Мальчишкой-пьяницей, женившемся на ведьме Спуриния!», — тут он видно понял, что сказал что-то лишнее и рассыпался в похвалах. Запомнить выражения вроде сравнения с Тином (этрусское божество, римский Юпитер, греческий Зевс) летящим с небес в окружении манны (этрусские злые демоны) на врага, было для меня уж слишком сложно.

Я понял, что в искусстве оратора мне Сенатора не обойти никогда.

Дом Спуриния по меркам нашего времени находился в элитном районе. Аккурат у форума. Правда с поместьем его и сравнивать не стоило: так себе, очень маленький домик с пятью комнатами и пристройкой — кухней. Там же, на кухне, ютились и рабы.

Зато обед выдался славным: никакого бобового супа. Стол ломился мясными блюдами от ветчины до запеченных уток. Только жаль, аппетит у меня пропал. Едва увидел Спуринию, все мысли — только о ней. Знал бы Тит как я ее хочу! Небось, до сих пор вруном и импотентом меня считает.

Трапезничая, Спуриний повторил почти слово в слово все, что я уже слышал по дороге в город.

Спуриния совершенно искренне вздыхала и охала, прижимая ладошки то к груди, то к очаровательной головке.

Как только Сенатор, выразив желание вздремнуть, покинул нас, я не сдержался. Моя страсть скоро иссякла, но Спуриния выглядела довольной.

Мы выпили немного вина и отправились в балинеи. Бассейн не грели, а как по мне, то в такой жаркий день можно было бы сделать водичку и попрохладней.

Наверное, в тот момент и появилась причина, по которой круто изменилась так хорошо наладившаяся жизнь.

Спуриния расслабившись на моем плече, промурлыкала на ушко:

— Слава Богам, что помогли тебе победить в состязании. — На, что я, справедливо обидевшись, ответил:

— Нет, дорогая. Боги тут не причем. Я сам все придумал и осуществил.

Глава 4

«Человек, кто вас- людей такими создал? Вспоминаете о богах только тогда, когда страдаете. Поэтому Зевс считает, что людей стоит почаще наказывать, разоряя стихией жилища и прочие плоды их убогого труда.

И зачем я ввязался в спор? Когда Афродита заявила, что за каждого ребенка или скотский приплод люди славят ее сильнее, чем когда того не имеют, громовержец задумался. Мне это очень не понравилось: сейчас он задумался, а завтра люди получат все и сразу. Но вы же — неблагодарные! В тот час забудете о нас. А мне, кормящемуся силой от войн, куда потом? Ведь от войны людям и радость и страдания. А значит, покуда люди воюют, то просить у богов будут всегда, славить в радости и молить в страдании.

Неблагодарный. За ту толику силы, что я получил от твоей жажды сражения, исполнилвсе, о чем ты мечтал. И что? Сейчас надо мной смеется весь Олимп: Они при встрече теперь, кто быстрее стараются успеть сказать — Боги тут не причем. И смеются, будто это действительно очень смешно.

Ни о чем больше не проси. Славить не забывай!».

«Кто это там бубнит всякое про Богов? Черт, как же болит голова. Где я? Трясет как. Едем что ли куда? Э-э-э! Да я связан! Опять?», — продираю заплывшие глаза, чихаю от пыли. Обнаруживаю себя в крытом возке, связанным по рукам и ногам, да еще с грязной тряпкой во рту.

Пробую согнуть ноги в коленях и что есть силы, луплю в дощатый борт. Телега остановилась. Слышу голос:

— Центурион очухался.

— Я думал, что уже не оклемается. Здорово его приложил Мариус, — ответил второй.

— Пойдем, посмотрим. — Похитители закинули на крышу возка дерюгу, прикрывающую вход и я попытаюсь, опираясь спиной о борт приподняться, что бы разглядеть их. Вместо лиц вижу два темных пятна. Мычу, желая сказать им, что я с ними сделаю. Во рту сухо. Тряпка как наждак дерет небо.

— Центурион что-то хочет нам сказать, — знакомый голос. Чувствую, рот свободный. Вынули, значит, кляп. Сказать ничего не могу. Сухо. Кроме «Э-э-э», ничего не выходит. Концентрируюсь. Выдавливаю из себя сиплое — «Пить».

После рывка за ноги, ударяюсь головой о пол возка. Похитителям все равно. Волокут. Чувствую струйку теплой воды еле-еле разбавленной вином. Пытаюсь поймать ее губами. Глотать не могу, подавился.

Меня садят, удерживают в вертикальном положении за веревку на груди. Открываю глаза. Первая мысль от увиденного: «Ну и рожа у тебя Сережа», — заросший и небритый бомжара, тычет мне в рот кожаное горлышко фляги. Цепляюсь за него зубами, пытаюсь пить, морщась от гнилого запаха, струящегося удушливой волной от похитителя.

«Мыши плакали, кололись, но кактус грызли», — с такой мыслью, кое-как допил противное пойло.

— Кто вы? — Спрашиваю. В ответ прилетело забвение.

Очнулся. Тело кроме холода уже ничего не чувствует. «Изверги. Хоть бы веревки ослабили, так и помереть не долго», — Пытаюсь пошевелиться — не могу. Кричу: «Помогите!». Услышали. Слава Богам!

Сняли с возка, уложили у костра.

— Развяжите, умоляю. Уже не чувствую ни рук не ног, — жалобно так прошу своих мучителей.

— А не убежишь? Ты как-никак центурион! — смеются гады.

— Нет, куда мне такому?

— Ну ладно, — это второй отозвался, — Только если дергаться начнешь, свяжем еще крепче.

Развязали. Поставили рядом деревянную миску с остывшей бурдой. Смотрю на нее и «плачу» — не то, что рукой, пальцем пошевелить не могу. Хорошо, что хоть в голове уже не шумит. Пытаюсь вспомнить, как меня угораздило попасть в неволю к этим оборванцам.

После балиней мы уснули. Нас разбудила под вечер по приказу Спуриния рабыня жены. Оделись во все новое и пошли чрез форум, благо, что близко, к консулу на званый ужин.

Там я сразу же стал объектом повышенного внимания со стороны самого консула и его гостей.

По началу пришлось поумничать: мол, еще когда судил легионные состязания, заметил в действиях двенадцатой манипулы серьезные ошибки. В атаке на линию — «кулак» важен.

Плавно растекаясь мыслями, поведал, что знал о фаланге македонцев и гоплитах. После первого кубка — о воинственной Спарте. Вспомнил и о мирмидонцах — отважных и умелых воинах. Кубка, наверное, после третьего.

Да что я? Там все упились в хлам. Помню музыку на дудках и барабаны. Танцующего с девушками Прастиния.

Я вышел в сад, отлить. Туалетов в доме не было. Отхожее место находилось в саду, вроде общественного сортира, только без дверей.

В Этрурии стесняющихся людей мной вообще замечено не было. Не удивительно. Мастурбирующему прилюдно Диогену, который еще и поучал при этом действе зрителей: поглаживая себя по животу другой ругой, он сетовал на то, что этим поглаживанием нельзя утолить голод, публика аплодировала.

Нет. Диогена конечно в Этрурии я не видел, читал об этом случае как-то и решил, что ханжи появились гораздо позже. Местные нравы вполне укладывались в правило — «Что естественно, то — не безобразно!».

И грустно и смешно: мочили меня ни где-нибудь в подворотне, а именно в сортире, но не ракетой воздух-земля, а обычной дубиной по темечку. Последнее, что помню — это искры из глаз. Беленькие такие, яркие. Кто меня там приложил? Мариус? Не Кезон ли, центурион двенадцатой?

Какая разница теперь. Тот голос, что я слышал утром? Ведь это были не мои мысли! «Ни о чем не проси. Славить не забывай!». Бог есть. И даже не один. И если у них присутствует чувство юмора, кто знает, может, и у Марса настроение поменяется.

Слава Богам! Хоть и мерзкое это чувство — покалывание во всем теле, но ничего, потерплю.

Тянусь к миске. Взял. Закрыв глаза, слизываю с грязных пальцев клейкую массу. Мои тюремщики спят. Пробую отползти от костра. Нет. Побег не удастся. Даже встать не могу, что бы освободить мочевой пузырь.

«Коротка жизнь человека. Может, поэтому вы так легко переходите границы от тщеславия к самоуничижению, от радости к горю, от любви до ненависти?

Спи человек, спи. Кто просит за тебя сейчас не важно. Что бы ты не совершил за свою короткую жизнь, все равно развлечешь кого-нибудь из нас.

Я дам твоему телу чуть больше силы противостоять лишениям. И имени тебе своего не назову. Славь Богов. Меня не за что: Ведь теперь ты сможешь больше вытерпеть».

«Опять слышу голос. Приятный, девичий. Не то, что тот, вчера. Опять с собой разговариваю?», — открываю глаза, пытаюсь встать. Снова связан. Когда только успели? Самочувствие — так себе, но гораздо лучше, чем вчера.

Четвертый день в пути. Теперь я ничем не отличаюсь от своих похитителей — столь же грязен и вонюч. Чувствую себя гораздо лучше, но намеренно ввожу в заблуждение Флавия и Луция, имитируя полную потерю сил и апатию. Сплю сутками, а когда не могу, слушаю их разговоры.

Везут они меня в Цизальпинскую Галлию (лат. Gallia Cisalpina), в городок Мутина (совр. Модена). Если быть точным, то в Циспаданскую Галлию, занимающую территорию между реками Рубикон и Пад.

Вторая половина Галлии — от реки Пад до предгорий Альп, именуется — Транспаданская Галлия. Галлы пришли на эту землю недавно. Говорят, им так понравилось вино, что они решили найти и силой оружия захватить землю, дающую божественный напиток.

Потеснив этрусков, осадили Клузий. Отцы города, договариваясь с галлами, отправили в Рим за помощью. Римляне прислали посла, ну и как говорится, нарвались: галлы сняли с Клузия осаду и выступили на Рим. В этом мире они сожгли город дотла.

В Мутине меня собираются передать некому Хундиле то ли вождю, то ли жрецу. Буд-то булавка, что я носил на плаще, принадлежала его сыну — Адальгари.

В общем, в Мутине мне делать нечего. Как пить дать дело сошьют. Нужно бежать и улику изъять.

На ночевку остановились в лесу. Пока похитители разводили костер и варили опостылевшую кашу, я лежал тихо. Как и каждый вечер меня, бесцеремонно выволокли из возка и, сняв веревки, бросили у костра.

Флавий уснул быстро, а Луций, как назло решил не спать. Более того, парня потянуло на разговор:

— Центурион, вот скажи как оно из любимчиков консула, в такое дерьмо вляпаться? — Смотрю сквозь ресницы, вижу, Луций к бурдюку с вином приложился.

— Плохо. Знать бы за что? — Намеренно хриплю, как на смертном одре.

— О! Так ты еще говорить не разучился, — обрадовался пьяница. — За что, спрашиваешь? А спроси-ка лучше, чем сейчас занимается центурион Мариус Кезон? Наверное, сейчас он старший центурион в твоей манипуле. А где бы он был сейчас, если бы ты остался в Этрурии? Как ты, сопляк, сам стал центурионом? А как ловко продвинул Септимуса! Для нашего Мариуса места не осталось. И ждать ему назначения пришлось бы до тех пор, пока грозный Прастиний не решил снова объявит набор в легион. А ведь только набрали. — Устав говорить, Луций глотнул вина. «Что же, я тоже не отказался бы промочить горло. Просить не буду. Лучше спрошу».

— Зачем вы ввязались в историю с моим похищением? Мариусу — это дело на пользу, а вам? Может, я за свою свободу заплачу больше? — Луций поднялся, пошатываясь, подошел ко мне и с размаха врезал ногой в живот.

— Не твое дело, пес. — После всего, что случилось со мной, на этот удар я внимания не обратил. Но для антуража заскулил. Довольный моим поведением, Луций, наконец, улегся у костра.

Как медленно иногда течет время. Смотрю на сосновое полено в огне и каждый раз, когда оно громко трещит, выбрасывая сноп искр — на лицо Луция. Решаюсь, что собственно мне терять? Если, проснувшись, кто-нибудь из них попробует меня остановить — убью.

Встаю, вешаю на плече мешок Флавия с припасами и надеюсь, с «вещдоком». Расстегиваю пряжку на поясе Луция, аккуратно тяну, держась за ножны кинжала. Опоясываюсь. Иду во тьму.

Бегу, останавливаясь, что бы обойти островки подлеска, пока не обессилил. Тьма отступила. Стали видны верхушки сосен на фоне свинцового неба.

Вышел на крутой берег реки. Прыгнув в парующую воду, лег на спину, поднял мешок над собой и вяло, перебирая ногами, поплыл по течению.

Долго ли плыл, не знаю. Но когда появилось солнце, я все еще лежа в воде, смотрел на небо.

Всплеск у берега, вырвал меня из состояния покоя, напугав. Пробуя ногами нащупать дно, я обернулся на звук. Вижу огромного пса. Его мохнатая голова, торчащая над водой размером не уступала голове кавказской овчарки, а морда напомнила мне забавных терьеров.

Успокоившись, я доброжелательно обратился к собаке: «Плыви ко мне, мой хороший пес», — услышав чужую речь из собственных уст, чуть не захлебнулся. Пес начал повизгивать. Наверное, понял меня. Подплыв, ухватился зубами за мешок и стал тянуть к берегу.

Выбравшись с помощью пса на берег, я почувствовал слабость и дрожь в спине. Прислушиваясь к себе, понял, что заболеваю. Свернувшись калачиком, решил поспать. Пес заскулил и начал лизать лицо и руки. Мне уже было все равно: от лихорадки дрожало не только тело, но и стучали зубы.

Просыпаюсь, и обнаруживаю рядом шикарную блондинку: пристроив голову на моей груди, она спит. На маленьком носике смешные веснушки. Провожу рукой по ее спине и останавливаюсь на упругой попе.

Переживая интенсивное желание, стараюсь лежать тихо. Не могу. Крепко обнимаю это чудо, целую в губы. Получаю удар головой в нос и, поминая всех Богов, скатываюсь со скамьи на пол. Тут как тут и пес объявился: радостно повизгивая, начал облизывать всего меня, где смог достать.

Утерев навернувшиеся после удара слезы, поднимаю голову и вижу валькирию: обнаженная, в руках меч, слава Богам, пока еще в ножнах; щечки румяные, голубые глаза мечут молнии. Протягиваю в примирительном жесте руку, шепчу: «Богиня!», — взгляд барышни смягчается. Она вешает меч на стену и, накинув на себя плащ, спускается ко мне, на пол, подает руку.

Помощь принимаю. Поднимаюсь. Красавица почти моего роста, грудь большая, высокая. Ну не могу я контролировать определенные части своего тела! А она смотрит и улыбается. Я, понятное дело, после пережитого удара уже и не знаю как себя вести. Решил не заморачиваться.

— Где моя одежда? — Спрашиваю. Она вышла за дверь и вернулась с полным комплектом: синими штанами, рубашкой какого-то неопределенного цвета, ближе к красному и кожаными полусапожками. Еще пояс Луция с ножом прихватила и что-то для себя, вроде платья.

— Надень. Это одежда Адальгари, моего брата. — «Знакомое имя. Не того ли галла, чей плащ я по глупости носил?».

— Спасибо, — отвечаю, и начинаю раздумывать, как расспросить эту валькирию о других моих вещах. Ведь если Адальгари тот самый, то, обнаружив его фибулу в моих вещах, девушка начнет задавать вопросы. — А мой мешок?

— Испорченная еда? Я отдала ее свиньям. Там было что-то дорогое для тебя? Или тебе нужен сам мешок?

— Прости. Не важно, что с ним. Как тебя зовут? — «Вещдок исчез. Это к лучшему» — думаю.

— Гвенвилл, дочь Хундилы. — «Ну, точно Адальгари — тот самый галл. Умеют Боги сыграть», — от этой мысли, наверное, что-то на моем лице изменилось. Гвенвилл, заметив смену моего настроения, обеспокоилась. — Что с тобой?

— В голове помутилось, — оправдываюсь, натягивая штаны.

— Это ничего, я думала, что болеть будешь долго. Ты быстро поправился. Как тебя звать? — «Как назваться? Скажу правду — может, боком выйти: Адальгари не вернется. Искать будут. Кто-то может и узнает, что был в Этрутии центурион, видели его в плаще с приметной фибулой на плече».

— Не помню. — Поскольку после ее вопроса, задумался я крепко, мой ответ Гвенвилл не удивил.

— Позволь называть тебя Алаталом. Ведь ты определенно наделен жизненной силой. Я дочь друида, знаю. — Она заносчиво подняла голову.

Все бы нечего, но на Гвенвилл по-прежнему ничего не было надето, кроме плаща, конечно, которым она даже не пыталась скрыть от моих глаз себя.

Ее горделивая поза с высокоподнятым подбородком, отброшенный за спину плащ: выставленное на показ прекрасное тело девушки, снова пробудило во мне только угасшее желание. «Назовите хоть горшком, только в печь не ставьте», — подумал я и согласился.

— Зови. Только надень что-нибудь на себя. — Гвенвилл молча и совершенно естественно, без ужимок, свойственных в таких случаях поведению женщин, отбросила бесполезный плащ в сторону и надела через голову белое, с зелеными вертикальными полосами платье, отороченное бахромой.

— Так лучше? — Спросила, обворожительно улыбаясь.

— Нет. То есть — да, — бубню в ответ.

Три дня прошло, как я гощу у Гвенвилл. Когда впервые я вышел из дома, глазам не поверил: дом, нет — домище, деревянный, с крышей из черепицы, как в Этрурии, стоял в центре селения.

Вокруг — дома поменьше, под соломенными крышами. Деревня стоит на опушке дубового леса, куда каждое утро гонят свиней из хозяйств, как у нас коров. За домами — огородики, чуть дальше, до горизонта — желтые поля.

Проживает в этом селении человек двести. Живут свободно, можно сказать демократично, но кормят семью Адальгари, как всадника Мутины.

У галлов нет постоянной армии, но уже сформировалась племенная знать. Кстати галлами они себя не называют. Я гощу в деревне племени бойев. Это селение обеспечивает тримарцисий (три всадника — подразделение галльской конницы) Адальгари. Где, понятное дело, брат Гвенвилл был главным.

Их отец — Хундила, не так уж крут, как я думал. Столица бойев — Боннония, захваченная у Этрутиии, во времена разрушения Рима — этрусская Фельсина (современная Болонья). Знатные воины предпочитали жить там.

Этрусские нравы уже успели укорениться в среде галлов и друид — Хундила, вместо того, что бы в лесной глуши воспитывать учеников, живет в Мутине как этрусский сенатор.

Судит и милует, иногда учит. Но за деньги. Галлы не имеют письменности, и все знания передаются устно от друидов к ученикам.

С Гвенвилл мы собирали в лесу грибы и ягоды, удили в реке рыбу. Она была приветлива со мной, но держалась на расстоянии, буквально не приближаясь ко мне ближе, чем на метр.

Я же, влюбился первый раз в жизни по-настоящему. Засыпая, мечтал хотя бы прикоснуться к ней, взять за руку, вдохнуть запах волос, пахнущих полевыми цветами, уткнувшись носом в роскошную «гриву».

Она все ждала Адальгари и рассказывала мне о своей мечте — увидеть, как брат станет лучшим среди первых всадников бойев.

И хоть не от моей руки он потерял жизнь, слушая Генвилл, чувствовал я себя скверно. Отводил взгляд, хмурился, созерцая землю у ног. Тогда Генвилл просто уходила от меня, не задавая никаких вопросов.

Сегодня утром она предложила сразиться на мечах. Я, демонстрируя энтузиазм, согласился. Вышли из дома, к плетню. Изготовились.

Смотрю, Гвенвилл подняла над головой меч, а ноги держит согнутыми, на ширине плеч. Вложив свой меч в ножны, говорю ей:

— Я и без меча с тобой справлюсь! — Ее глаза вспыхнули,

— Попробуй, — прошипела и ударила сверху, чуть развернув меч, чтобы не разрубить мою буйную головушку.

Вполне ожидаемо, нанося удар, она чуть с запозданием сделала шаг левой вперед. К этому моменту, моя левая нога уже стояла рядом, а рукой я прихватил ее кисть, зафиксировав большой палец.

Меч просвистел, разрубив воздух, Гвенвилл теряя равновесие, подалась вперед. Опираясь на правую ногу, я развернулся лицом к ней, и слегка надавив рукой на кисть, отобрал меч. — Как ты это сделал? — Любопытство, отразившееся тут же на ее лице, граничило с обидой.

Долго объяснял, показывая основной принцип фехтования, будь чем: какая рука с оружием — та нога, впереди. Как рубить сверху вниз, наносить косые удары и с разворотом. Научить не смог, но она поняла — нужно тренироваться.

Я, поблагодарив местных Богов, хорошо подумал и о японцах, чей наукой я сегодня смог воспользоваться.

После обеда, а трапезничают тут куда сытнее, чем в Эртурии, Гвенвилл предложила пострелять из лука. Я честно признался — не умею. Она вручила мне кожаный наруч, взяла с собой лук и отвела меня на опушку рощи.

Наверное, это место давно использовалось для такого рода тренировок. Я увидел деревянные щиты установленные с интервалом в пятьдесят метров друг от друга. Став напротив, натянул лук, с трудом. Вспоминая, как когда-то стрелял из спортивного, прицелился. Отпустил тетиву.

В ближний щит я попал с первого раза, а попасть в нарисованного красной краской человечка, удавалось не часто. Гвенвилл, попадавшая в названное мной место на мишени, практически не тратя времени на прицеливание, радовалась.

Тренировались, пока мои пальцы от прикосновения к тетиве, не стали испытывать жгучую боль. Судя по разочарованному выражению лица Гвенвилл — не долго.

Что бы поднять ей настроение, я предложил прокатиться верхом. Мы вернулись в усадьбу, и Гвенвилл попросила единственного в доме слугу — Габа, оседлать коней.

До заката мы путешествовали по округе и мое умение наездника, подаренное кем-то из Олимпийцев, восхитило ее. Возвращаясь с прогулки, мы держались за руки, и я от всей души славил Богов.

Меня разбудил собачий лай. Иногда, по ночам пес Гвенвилл лаял, но сейчас он бросается грудью на дверь и рычит. Подкинув в жаровню щепок, снимаю со стены меч и открываю дверь.

Дома на краю деревни горят.

Пес выскочил из дома, я вышел за ним. У плетня, с топором в руках притаился Габ. Слышу конское ржание и стук копыт. На улице появились всадники.

Человек десять остановились у плетня и, спешившись, полезли во двор. Габ ударил одного из них топором и тут же упал, пронзенный копьем.

С криком атакую не прошеных гостей. Двоих удалось упокоить сразу. Остальные во двор не полезли. Беспокоясь о Гвенвилл, возвращаюсь в дом и запираю дверь.

Прислушался. На дворе тихо. Поднимаюсь наверх и вижу затаившуюся у окна Гвенвилл с луком в руках.

— Если их много, в доме не отсидимся. Все равно сожгут. Нужно выходить сражаться или бежать. — Говорю тихо, словно нас кто-нибудь может услышать.

— Возьми в сундуке броню и одевайся, — отвечает Гвенвилл уже не заботясь о скрытности.

— А ты?

— Кто-то должен охранять дом. Я позже. Давай, быстрее.

Из сундука у кровати Гвенвилл я достал короткую кольчугу, серебряный пояс и шлем — шишак с личиной, украшенный конским хвостом. Надел. Повесив на пояс ножны с мечем, взял копье.

— Я готов, собирайся.

— Иди на двор, я быстро, — ответила Гвенвилл, не отрывая взгляда от окна.

У плетня стояли кони. Я вышел на улицу и увидел их хозяев, пронзенных стрелами Гвенвилл.

В метрах пятидесяти по улице от дома, за телегами собрались мужчины селения, вооруженные рогатинами и топорами. Заметив меня, они закричали — «хэй!», потрясая оружием.

Когда ко мне присоединилась Гвенвилл, я увидел на ней только штаны и куртку из толстой воловьей кожи. На плече — перевязь с колчаном, набитым стрелами.

Она приказала крестьянам идти за нами. Сев на коней пришельцев, в сопровождении «колхозников» мы не спеша, двинулись к догорающим на краю деревни домам.

Врагов там уже не было. Только трупы деревенских и собак. Пришельцы, убив пастухов, угнали с пастбища табун лошадей и овец. От жадности, решили заглянуть в деревню. Понеся потери, в основном от нас, свалили с добычей.

Народ разошелся готовиться к погребению погибших. Но не все ушли. С десяток крестьян стояли на улице, словно чего-то ожидая.

Гвенвилл, отсекла голову у трупа и водрузила ее на плетень, не спеша, подошла ко второму. Крестьяне потащили обезглавленное тело к реке.

Я равнодушно взирал на дикий ритуал, мысленно обращаясь к местным Богам: «Славьтесь, это для Вас украшается человеческими головами плетень!». Странно, но с каждой отсеченной головой, я будто чувствовал прилив сил

Закончив с врагами, Гвенвилл вознеся к небесам окровавленные руки, поклялась Марсу (!) отомстить инсубрам (кельтское племя, соседи бойев), посмевшим напасть на деревню.

Потом мы хоронили Габа. Вначале сожгли, положив рядом с телом топор, потом останки захоронили на холме у рощи.

На душе сребут кошки. Гвенвилл весь день молчит. Завтра, с утра собирается в Мутину к отцу, за войском. Я с ней, куда деваться. Теперь точно на войну попаду.