Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье

Глава четвертая Дайна

Теперь ее звали Дайна. Имя это ей не нравилось, но выбора не было. Ей пришлось привыкнуть к новому имени, убедить себя, что ее звали так всегда. Жером – то есть уже не Жером, а Отто – научил ее, как нужно вживаться в свою легенду. Ты должна засыпать с мыслью о доме, в котором ты родилась, говорил он. Это маленький домик на дюнах у Балтийского моря, старый, построенный еще твоим дедушкой. Как звали дедушку? Витаутас, отвечала Катя. Он был рыбаком, и около дома у нас стоял деревянный лодочный сарай, в котором были развешаны пахнущие рыбой и солью сети. А папа не хотел быть рыбаком и уехал в город учиться на бухгалтера. Там он встретил маму, которая работала машинисткой в конторе. Привез ее в родительский дом. Бабушка невзлюбила маму, считала ее белоручкой и постоянно изводила придирками. Папа устроился работать счетоводом в поселке... Как назывался поселок, перебивал Жером. Юодкранте. Я родилась осенью, под грохот балтийских штормов. Маленькой девочкой играла на берегу, собирала ракушки и янтарь. Потом пошла в школу в поселке. А потом дедушка Витаутас умер, и оказалось, что он оставил нам приличную сумму денег. Он хоть и был простым рыбаком, но много лет потихоньку откладывал часть своих заработков в банк. Этих денег мне хватило, чтобы поехать после школы в Каунас и учиться там в медицинском университете. Потом пришли Советы, моего отца арестовали и отправили в Сибирь. За что? Кто-то донес на него, будто он в сговоре с директором рыбхоза занимается приписками. Меня выгнали с третьего курса университета как дочь врага народа. Это было прямо перед приходом немецких войск. Перед освобождением, поправлял Жером-Отто. Мы, немцы, спасли вас от советской оккупации, и вы нам за это очень благодарны. Да, конечно, соглашалась Катя, чувствуя, как внутри у нее что-то ломается при этих словах, мы очень вам благодарны.

Дайна Кайрите была старше Кати Серебряковой на три года. Прилично говорила по-немецки и немного знала русский. Родного ее языка – литовского – в Виннице не знал никто, поэтому разоблачение ей не грозило. Гаупштурмфюрер Нольде познакомился с ней, когда работал в комиссии при Рейхскомиссариате Остланд, изучавшей расовую принадлежность литовского населения. К этому времени отчисленная из медицинского университета Дайна устроилась на скромную должность регистраторши в общественной больнице Каунаса. Когда гаупштурмфюреру понадобились сравнительные данные по анамнезам литовцев, русских и евреев, Дайна быстро и качественно сделала для него эту работу. Нольде обратил внимание на молодую и привлекательную регистраторшу и взял ее к себе ассистенткой.

Я просто ассистентка? – спрашивала Катя. Нет, не просто, усмехался Отто, но я же не стану говорить об этом прямо. Пусть строят догадки и сплетничают. Достаточно того, что мы появляемся вместе на людях.

Катя – то есть Дайна – не могла понять, почему он так спокоен. Вокруг были враги, они ходили рядом, здоровались и мило ей улыбались. Если бы кто-то еще месяц назад сказал бы Кате, что она будет жить среди фашистов, и что фашисты будут считать ее своей, она плюнула бы этому человеку в лицо. Почему ты не говорил мне, что так будет? – допытывалась она. Когда рядом не было товарищей, она обращалась к Отто на «ты». Мы же готовились совсем к другому, вспомни, как мы захватили фальшивого Гитлера на той базе! А ты знал, что нам придется играть эти мерзкие роли? Знал?

Не мерзкие, поправлял Отто. Ты должна полюбить Дайну Кайрите, должна жить ее жизнью. Твое поведение должно быть абсолютно естественным. Тогда ты сможешь сделать то, ради чего тебя сюда отправили. Посмотри на меня. Я похож на человека, которого ты знала под именем Жером?

Я люблю Жерома, говорила она. Я не могу любить эсэсовца Отто Нольде. Он твердой рукой брал ее за подбородок и заглядывал в глаза. Это Катя Серебрякова не может любить эсэсовца Нольде. А литовка Дайна Кайрите, отца которой НКВД сослало в Сибирь, может. Впрочем, это не обязательно. Она должна держаться за него, потому что гаупштурмфюрер – важный человек в нацистской иерархии, и рядом с ним ей ничего не угрожает. Ты знаешь, какой вывод сделала комиссия, в которой работал Отто Нольде? Что литовцы не являются арийцами, а представляют собой смесь славян и примитивных балтийских племен. И теперь по распоряжению Гиммлера восемьдесят процентов населения Литвы подлежат депортации и заключению в концлагеря. Так вот, Дайна Кайрите очень не хочет попасть в эти восемьдесят процентов. Поэтому она готова молиться на своего благодетеля Отто Нольде, хотя любви между ними может не быть.

Порой ей казалось, что она вот-вот сойдет с ума, как несчастный Ганс Майер. Танкист, конечно, тоже был врагом, но его Катя немного жалела. После того, как они с Шибановым вернулись из ремонтных мастерских, Ганс впал в глубокую депрессию. Он наотрез отказался идти в бильярдную, и до самой темноты просидел на берегу реки, обхватив тощие колени руками и бессмысленно глядя куда-то в пространство. Шибанов пытался растормошить его, но безуспешно. А ночью Майер повесился.

Это произошло в доме, где они остановились на постой. Хозяйка, одинокая вдова по имени Галина, оказалась женщиной деловой и хваткой. Услышав, что постояльцы собираются платить за кров и еду настоящими рейхсмарками, она мгновенно накрыла на стол, выставила бутыль мутноватого самогона и весь вечер развлекала гостей последними городскими сплетнями. Кате пришло в голову, что известное выражение «болтун – находка для шпиона» подходит к Галине как нельзя лучше. К тому же видно было, что вдовушка явно пытается произвести выгодное впечатление на Майера.

Майер, однако, сидел за столом, как манекен, почти не ел, выпил несколько рюмок и ушел к себе в комнату. Галина предоставила в их распоряжение три комнаты: одну для русских «хиви», вторую для СС-хельферин, и третью для немецкого унтер-офицера. Комната Майера раньше принадлежала покойному мужу Галины. На стене висела его фотография в парадной казачьей форме и наградная шашка. Ночью Майер снял эту шашку и накинул на торчащий из стены гвоздь тонкий бельевой шнур.

Гвоздь, к счастью, не выдержал, и танкист свалился на пол, где его, полузадушенного, и обнаружили прибежавшие на шум Теркин и Гумилев. Майер плакал и повторял «Ich kann nicht! Ich kann nicht!»[6].

– Не было у бабы горя, так купила баба порося, – хмуро сказал Шибанов, глядя на рыдающего Майера. – И что нам теперь с ним делать, с уродом? Кончить его потихоньку уже не получится – хозяйка по всей округе растрезвонит. Да и командир не велит. Какие мысли будут, бойцы?

– Пусть наша СС-хельферин попробует его вылечить, – предложил Гумилев и выразительно посмотрел на Катю.

Кате очень не понравился его тон. Ей вообще не нравилось, как Лев и Саша вели себя с ней после той дурацкой дуэли. Они как будто презирали ее. Можно подумать, кто-то дал им такое право!

Ну и что с того, что Лев пытался робко ухаживать за ней с первого же дня их знакомства? Он был смешной, и знал много, и разговаривать с ним было интересно, но Катя не могла воспринимать его всерьез. Даже после того, как он убежал в эту свою самоволку и притащил ей огромный букет роз и конфеты. Конечно, это был поступок... но поступок не мужской, а какой-то мальчишеский. Странно – Лев был на одиннадцать лет старше, а Катя все равно чувствовала себя рядом с ним взрослой.

С Сашкой другая история. Сашка еще на Урале ей не понравился. Наглый, манеры хулиганские, даром что капитан госбезопасности. Но когда Катя узнала его поближе, поняла, что это только маска. Шибанов был отчаянный и в то же время ранимый. Любил стихи, умел красиво ухаживать. В общем-то, у него были шансы, во всяком случае поначалу. А потом появился Жером, и стало ясно, что рядом с ним и Сашка, и Лев просто мальчишки.

С первого взгляда Катя поняла, что это мужчина всей ее жизни. При этом она никак не могла бы назвать его красавцем. Внешне он ей, скорее, не нравился. Она вообще не любила брюнетов – если судить только по внешности, то Сашка, несмотря на перебитый нос, давал Жерому сто очков вперед. Но от Жерома шла какая-то невидимая волна, а у Кати в голове будто включился радиоприемник, настроенный на эту волну.

Неделю или даже больше он не обращал на нее никакого внимания. Это было даже обидно – Кате казалось, что с другими бойцами «Синицы» Жером занимается с большим интересом, а ее просто терпит. Сколько позора было, когда выяснилось, что у нее не хватает сил держать два пистолета одновременно... Тогда он впервые к ней прикоснулся – легонько пробежал пальцами по ее запястьям, и Катю словно электричеством ударило. А он ничего так и не почувствовал...

Так оно все тянулось и тянулось – Сашка и Лев бегали за ней, как глупые щенята, а для Жерома она оставалась «сержантом медслужбы Серебряковой», и это было невыносимо. Пока в день ее рождения он вдруг не принес ей гиацинт и не поцеловал ей руку. В тот момент Катя поняла, что небезразлична ему, что он все это время просто умело скрывал свои чувства. С этим у Жерома все было в порядке. Он учил их считывать эмоции человека по мимике и моторике, но попытки применить это искусство к нему самому не приносили успеха. Сейчас Катя понимала, что Жером прекрасно видел, что с ней творится. Дрожащие ресницы, пунцовые щеки, предательский блеск глаз – просто живая иллюстрация к типажу «влюбленная дурочка». Еще удивительно, как он после всего этого все-таки воспринимал ее всерьез. И как же она была счастлива, когда Жером первый раз заговорил с ней о чувствах. Он сказал тогда – Катя, если бы я мог, то ни за что не взял бы вас на задание. Она, дура, даже обиделась. Почему? Я что, хуже других? Нет, напротив. Вы не хуже, а лучше. Вы лучше всех, Катя. Я ни за что не стал бы рисковать вами. Вы красавица, Катя. Достоевский сказал, что красота спасет мир, но вряд ли он имел в виду, что мир будет спасать красивая девушка с автоматом. Многое изменилось за сто лет, правда?

Она не знала, что ответить. И тогда он впервые взял ее лицо в ладони – у него были сильные и теплые пальцы – привлек к себе и поцеловал. Самого поцелуя она не запомнила – в голове все кружилось и плыло. От Жерома пахло порохом – накануне у них были стрельбы. Пахло кожей новенькой кобуры, металлом вычищенного пистолета. Запаха самого Жерома Катя сначала не почувствовала. Через несколько дней, когда они уже стали близки, она, лежа без сна, вдруг повернулась и уткнулась носом ему в ключицу. Пахло теплом – она не сумела бы объяснить, как это возможно – и надежностью. Это был родной запах, единственно родной на всем свете, и Катя задохнулась от счастья. Вот она лежит в темноте рядом с самым лучшим мужчиной, и вдыхает его запах, и чувствует себя любимой, и нет никаких сомнений в том, что теперь все будет хорошо. Они выполнят задание, вернутся назад с орлом, Гитлер потеряет власть и война закончится. И они с Жеромом будут жить долго-долго, обязательно в Ленинграде, на Васильевском острове, и у них будет двое детей, мальчик и девочка.

Такая она была глупая и смешная. Про Сашку и Льва она даже думать забыла, а те устроили из-за нее эту дурацкую дуэль. Жером ей ничего не сказал – Катя случайно подслушала, когда он их отчитывал и грозил трибуналом. Вот же ослы! Подставили под удар всю операцию. Но признаться Жерому, что она знает о дуэли, Катя, конечно же, не могла. И дать понять ребятам, что ей все известно – тоже. Приходилось делать вид, что она не понимает, почему все так изменилось. Если раньше между Сашкой и Львом постоянно чувствовалось какое-то напряжение, то после дуэли они стали друзьями – не разлей вода. А к ней стали относиться так, будто она во всем виновата.

Короче, когда Лев предложил, чтобы Катя вылечила Майера, она довольно резко отказалась.

– Я не психиатр, понятно? Если бы у него было какое-то физическое повреждение – рана или перелом – я бы взялась. А мозги штопать я не умею, извините.

– Ну, ты хоть попробуй, – буркнул Шибанов. – Может, что и получится.

Майер сидел на полу и тихо плакал.

– Ничего не получится, – отрезала Катя. – Ты его довел до такого состояния, ты и лечи.

– Лечи! – фыркнул капитан. – Что я ему могу внушить? Ты не сумасшедший, дорогой, ты нормальный? Ты зарезал троих своих подчиненных, потому что я тебе так велел, но это в порядке вещей? И что не надо вешаться, потому что самоубийство это не выход для верного сына Рейха? Что мне ему надо внушить, объясни!

– Вот что, – сказал Теркин. – Давайте для начала его напоим.

– Зачем? – удивился Лев.

– Если его довести до кондиции, он просто уснет, – объяснил Василий. – И спокойно проспит до утра. А мы за это время придумаем, что с ним делать.

– Еще самогон на него переводить, – заворчал Шибанов, но сходил в горницу и принес бутыль с остатками мутного пойла. – Пей давай, ариец хренов!

Майер послушно опрокинул стакан, поперхнулся и закашлялся. Гумилев сунул ему огурец. От второго стакана танкист попытался отказаться, но Шибанов скомандовал ему по-немецки – «ты выпьешь!», и Майер подчинился. Некоторое время он пытался что-то бессвязно объяснять Кате, называя ее почему-то Мартой, потом сказал «эншульдиге» и принялся натужно блевать в принесенное предусмотрительным Теркиным ведро. Когда бесчувственное тело перетащили на кровать, было уже три часа ночи.

– Завтра проведу с ним воспитательную работу, – сказал Шибанов, вытирая пот со лба. – Пусть считает себя контуженным, что ли. А на ночь будем его каждый раз поить до положения риз, чтобы не устраивал тут больше цирк с конями.

С тех пор Майер безвылазно лежал у себя в комнате. Хозяйке сказали, что он тяжело заболел. Гумилев и Шибанов заходили к унтер-офицеру только в марлевых повязках, и Галина, будучи бабой опасливой, свой любопытный нос к нему не совала.

На следующий день их навестил Жером. Он подъехал к дому на мотоцикле, распугав Галининых кур. Вошел в гостиную, небрежно кивнув хозяйке. Ничего от прежнего Жерома в нем не осталось – теперь это был надменный, уверенный в своем превосходстве над окружающими офицер СС.

– Где тут ваш больной? – спросил на ломаном русском.

– Там он, там, господин офицер, – забормотала перепуганная Галина.

Жером посмотрел на нее, как на заговорившую корову.

– Выйти из дома, – велел он. Брезгливо откинул занавеску, вошел в комнату, наклонился над кроватью Майера.

– Это вы, господин гаупштурмфюрер, – проговорил танкист. – Я ждал вас. Я хочу сообщить вам важную информацию. Механик Шульце – враг Рейха. Он русский диверсант. Он специально испортил бортовой редуктор, чтобы задержать прорыв к Сталинграду. Но я разоблачил его и сжег в печке живьем. Теперь фюрер будет спасен!

– Вы молодчина, унтер, – сказал Жером. – Ваш подвиг не останется без награды.

Он обернулся к угрюмо слушавшим их разговор бойцам «Синицы».

– Плохо дело, – негромко проговорил он по-русски. – Немцы обнаружили в степи сожженные тела и мотоциклы. Они, конечно, винят во всем партизан, но к нашему другу Гансу у гестапо тоже есть вопросы. Его ищут и, разумеется, рано или поздно найдут.

Шибанов провел пальцем по горлу и вопросительно поглядел на командира.

– Нет. В этом случае вопросов меньше не станет. А вот если отвезти Майера в госпиталь, то его безумие может сыграть нам на руку. Его попробуют допросить и поймут, что он сумасшедший. Это многое объясняет. Исчезновение экипажа танка. Гибель патруля. Эта его навязчивая идея о том, что надо уничтожать врагов Рейха и сжигать их тела – да гестаповцы ухватятся за нее обеими руками.

– Не похож он на убийцу, – возразил Шибанов. – Чтобы такой сопляк один положил весь патруль – я на месте гестаповцев в это ни за что не поверил бы.

– А они поверят. Потому что один сошедший с ума танкист лучше, чем партизанский отряд, безнаказанно уничтожающий патрули в запретной зоне. Короче говоря, его нужно как можно скорее доставить в госпиталь.

– Значит, с танком нам придется распрощаться? – спросил Теркин. – А жаль, хорошая была машинка.

– Понадобится – угоним, – успокоил его Жером. – Но сейчас вам предстоит прогуляться пешком.

– Куда это? – прищурился Шибанов.

– В лес.

Он сделал знак Теркину. Тот подошел к окну, выглянул.

– Все нормально, баба в огороде копается.

– Мне удалось кое-что узнать, – сказал Жером. – В окрестностях действительно есть партизаны. В леса немцы лезть бояться. В июле им, правда, удалось разгромить крупный отряд командира Петренко, но только потому, что партизаны попытались прорваться к ставке. С тех пор в округе более или менее тихо. В общем, бойцы, задача такая – проникнуть в леса севернее Винницы и наладить контакт с местными партизанскими формированиями.

– Это задача, – хмуро сказал Шибанов. – А цель какая, можно поинтересоваться?

– Можно. Цель – собрать всю возможную информацию об охране ставки и аэропорта. Возможно, у кого-то из партизан есть родственники, работающие в обслуге «Вервольфа». Если такие люди есть, они мне нужны со всеми потрохами. Ясно?

– Так точно. Значит, разделяемся?

– Временно. Мы с СС-хельферин остаемся в Виннице. Вы трое отправляетесь в лес. Времени у нас очень мало – думаю, дня через три-четыре мной начнет интересоваться местная служба безопасности. Так что постарайтесь все сделать быстро. Связь держим через бильярдную Вилли.

– А что с этим? – Гумилев кивнул на тихо бормочущего себе под нос Майера. – Вы сказали, его нужно в госпиталь?

– Да, я бы хотел, чтобы этим занялся Алекс. Легенда простая – вы встретили на улице немецкого офицера, который был явно не в себе. Решили, что ему нужна помощь и отвели в госпиталь. Кто это, вы не знаете. Он вас тоже не знает.

– А вот с этим могут быть проблемы, – сказал Шибанов. – Что если он начнет рассказывать о своих новых друзьях, которые помогли ему разоблачить предателей?

– Сделайте так, чтобы он нас забыл, – велел Жером.

– Память ему, что ли, стереть? Я никогда раньше не пробовал, может не получиться.

– Ничего стирать не надо. Просто внушите ему, что он все это время действовал в одиночку.

– Как у вас все просто, – восхищенно присвистнул капитан. – Внушите то, внушите это... резвимся в чужих мозгах, как в песочнице... а вон оно к чему приводит.

– Да, – сказал Жером, – тут есть над чем поразмыслить. Если орел действует также, то генералы Гитлера должны быть не совсем адекватными людьми.

– Товарищ командир, – начала было Катя, но Жером посмотрел на нее так, что она осеклась.

– Господин гаупштурмфюрер, – поправил он. – Впрочем, вы, если хотите, можете называть меня Отто.

– Простите, Отто... а мне что делать?

– Продолжайте жить здесь – будет очень подозрительно, если вы все исчезнете спустя сутки. Галине объясните, что наши бойцы из РОНА скоро вернутся. Легенда ваша остается прежней – вы СС-хельферин литовского происхождения, Дайна Кайрите.

«Ну при чем здесь легенда? – хотела крикнуть она. – Ты подумал о том, каково мне будет одной, в этом доме? Как мне будет страшно и одиноко? Ты вообще хоть о чем-нибудь подумал, кроме своих бесконечно меняющихся планов?»

Но вслух она, конечно же, ничего не сказала.

– Сегодня я познакомлю тебя со своими новыми друзьями, – сказал на следующий день Отто. – Постарайся очаровать их. Я думаю, тебе это будет несложно.

– Мне это будет противно, – честно ответила Дайна.

– Я знаю, – кивнул он. – Но так нужно. Один из этих людей – главный шифровальщик в секретном отделе генштаба, который размещается в Вороновице.

– Это где?

– Неподалеку. Между Немировым и Винницей. Никто и понятия не имел, что здесь расположено такое паучье гнездо! Само по себе это – невероятная удача. Но главное – в Вороновице время от времени бывает Гитлер.

– Он покидает ставку?

– Представь себе. Если нам удастся подобраться к нему там... или перехватить по пути... понимаешь, девочка?

– Хорошо, – сказала она, подумав. – Я сделаю все, чтобы им понравиться.

Друзей оказалось трое – очкастый эсэсовец Клейнмихель, старший прапорщик Хонер и тот самый шифровальщик по имени Рихард Кох. Кох был из них самым молодым и с некоторой натяжкой мог бы считаться симпатичным, остальные напоминали Дайне крыс. Тем не менее, она очень мило улыбалась всем, а когда Хонер, знакомясь, задержал ее пальцы у своих мокрых губ секунд на пять дольше, чем предписывал этикет, сделала вид, что ей это приятно.

– Вы счастливый человек, гаупштурмфюрер, – сказал Кох, разливая по рюмкам шнапс. – Работать с такой прекрасной ассистенткой – что может быть приятнее? И дело, и удовольствие!

– Можно подумать, в вашем отделе нет молодых украиночек, – поддел его Отто.

Кох скорчил скорбную гримасу.

– Да местных к нам близко не подпускают! Повышенные требования безопасности, видите ли. А из фатерлянда присылают таких, прости Господи, грымз, что при взгляде на них сразу хочется уйти в монахи.

– Да это специально делается, чтобы такие бабники, как ты, не отвлекались и занимались делом! – захохотал Клейнмихель. – Дайна, не обманитесь! Наш Кох только прикидывается тихоней – в действительности он отъявленный донжуан!

А ты сволочь, подумала Дайна. Топишь своего же товарища. Да и все вы сволочи.

Вслух она сказала:

– Мужчины все одинаковы. Или я ошибаюсь, и вы, штурмшарфюрер, идеальный семьянин?

Теперь уже засмеялись Кох и Хонер. Клейнмихель нервным движением снял очки и протер запотевшие стекла.

– Я не женат, фройляйн. Пока что.

Они сидели в бильярдной в подвале иезуитского коллегиума. Отто и Кох ожидали, пока освободится стол для русского бильярда – там сейчас играли высокий офицер с худым костистым лицом и пожилой седоусый маркер с фигурой профессионального борца. Офицер мазал и злился, его противник выглядел спокойным, как слон.

– У Петра трудно выиграть, – тоном знатока заметил Хонер. – А проигрывать ему небезопасно. Недели две назад бедняга Бользен проиграл ему сто марок...

– Какой Бользен? – перебил Кох. – Тот, которого партизаны убили?

– То ли партизаны, то ли сумасшедший танкист. В общем, тот самый. Но дело все в том, что проигрыш свой он отдавать не хотел. Стал орать на Петра, ударил его кием. Так Петр отнял у него кий, взял за шиворот – правда, как котенка! – и вынес наружу. Только там отпустил. Он же здоровый, как бык, несмотря на свои семьдесят лет. Бользен побежал жаловаться коменданту, но без толку.

– Почему это? – удивился Отто. – Неужели у вас тут унтерменшам позволяют поднимать руку на немецких солдат?

– Не всем, мой дорогой Нольде, – засмеялся Клейнмихель. – Далеко не всем. Поговаривают, что Петр оказывает кое-какие услуги службе безопасности. Вроде бы именно с его помощью весной раскрыли целую подпольную сеть во главе с комиссаром Бевзом. Но это, конечно, только слухи.

– В общем, если вам случится проиграть Петру, – перебил его Хонер, – лучше отдавайте проигрыш сразу и без споров.

– Я учту, – серьезно проговорил Отто. – Что ж, друзья, а не заказать ли нам еще шнапса?

– Плохо, – сказал он, провожая ее домой. – Очень плохо. Выходит, группа Бевза уничтожена еще весной. Я-то надеялся, что в городе действует подполье, но все контакты, которые у нас были, оказались обрубленными. Теперь понятно, почему.

– А как получилось, что в Москве об этом не знали?

Они говорили по-немецки. Отто требовал, чтобы они разговаривали по-немецки все время, независимо от того, есть кто-то рядом или нет.

– Вот так и получилось, – Отто досадливо прищелкнул пальцами. – Не осталось никого, кто мог бы сообщить в центр о разгроме подполья. Месяца два назад в район Винницы забросили офицера, который должен был наладить связь с партизанами, но он пропал без вести. Мы вынуждены действовать вслепую, Дайна.

– Но ведь ребята же обязательно что-нибудь узнают!

– Я тоже на это надеюсь, – ответил он коротко.

Он довел ее до калитки, притронулся сухими губами к ее щеке. Даже губы у него стали другими. Что же это такое, подумала она с горечью, неужели он так вжился в роль?

– Ты не останешься? – спросила она шепотом.

Отто покачал головой.

– Не сегодня.

Не понимаю, хотела сказать она. Кого теперь нам стесняться? Хозяйку?

– Как хочешь, – она старалась, чтобы голос ее прозвучал равнодушно.

– Мне нужно подумать, – сказал он, будто оправдываясь. – Все стало сложнее, чем я думал.

– Хорошо, – она клюнула его носом в щеку и поморщилась от запаха немецкого офицерского одеколона. – Ты наверняка что-нибудь придумаешь, я знаю.

Он шагнул в темноту и вдруг повернулся. Дайна по-прежнему стояла у калитки. Он подошел и взял ее лицо в ладони – как всегда это делал Жером.

– Ты ничего не понимаешь, – сказал он по-русски. – Совсем ничего. Глупышка моя.