Без окон, без дверей

Глава 17

— Давно не принимаешь лекарство? — спросила Соня.

На следующее утро Скотт говорил с ней по телефону на кухне, наливая кофе в самую большую чашку, какую удалось отыскать.

— Откуда ты знаешь?

— Просто беспокоюсь, поэтому спрашиваю. Вчера вечером ты звонил и сказал, что разваливаешься на куски.

— Фигурально.

Нет, конечно; в тот момент он имел это в виду столь же буквально, как все прочее, сказанное в течение жизни. Очнувшись за компьютером, видя абсолютно точное описание произошедшего, он утратил почву под ногами. Сказав об этом вслух, произнеся слова, испытал непонятное облегчение, погрузился в измученный сон. Настоящие сумасшедшие не понимают, что сходят с ума. Или это ошибочное представление?

— Ну? — допытывалась Соня. — Давно?

— Что?

— Лекарство не принимаешь.

— Не знаю. Как минимум пару недель.

— Какой препарат?

— Лексапро, — ответил Скотт. — Ты что, фармацевт?

Если она и расслышала его тон, то проигнорировала.

— Давно пьешь?

— Года три.

— Когда-нибудь раньше бросал?

— Нет, но…

— Почему перестал принимать?

— Не думал, что задержусь здесь надолго. Не имел возможности пополнить запас. Наверно, надеялся без него обойтись. — Поколебался, не зная, продолжать или нет. — И работа идет хорошо.

Нет ответа. Он посмотрел в окно, воображая ее ответный взгляд, вполне способный поспорить с айсбергом, и повторил:

— Действительно хорошо.

— Не думаю, что это хорошо для тебя, Скотт.

— Сексуальный драйв вернулся. Уже плюс, правда?

Соня не рассмеялась.

— Лекарствами у нас Юдора Гордон торгует. Съезди к ней.

Он не поехал. Пока не поехал. Нынче утром чувствовал себя гораздо лучше, крепче, и еще многое надо обследовать в Круглом доме. Литературные успехи последнего времени подбодрили его, разожгли любопытство, остается целая связка еще не испробованных ключей, неоткрытых дверей в неизвестные комнаты.

В конце коридора на втором этаже обнаружилась лестница — Скотт знал, что наткнется на нее со временем, — голые непритязательные ступени ведут наверх, на еще не осмотренный третий этаж. Странно: нет ни перил, ни балюстрады, словно строители даже не думали, будто кто-то поднимется выше второго.

Но ведь всегда есть следующий этаж, правда? Скотт расхохотался. Смешно или пошло? В Сиэтле знают разницу.

Он захватил с собой чашку с кофе, чувствуя, как с каждым шагом падает температура. Невидимая паутина что-то писала курсивом на голове и шее. Наверху остановился, хлебнул из чашки, вглядываясь в длинный коридор перед собой медленно привыкавшими глазами.

Коридор третьего этажа широкий и длинный, как прогулочная палуба старомодного океанского лайнера из золотого века. Ворсистые алые обои со столетним рисунком из вьющихся цветов, которые так и тянет потрогать. В одном месте Скотт задержался, на мгновение ясно услышал слабые звуки музыки, как бы со старой поцарапанной пластинки. Приложил к стене ухо, прислушался, смутно улавливая далекий жестяной воркующий голос, напевающий:

Открыл находившуюся перед ним дверь. За ней пустая комната. Он застыл на месте, снова прислушался, ничего не услышал. Музыка смолкла. Вообще была ли? Вспомнился разговор с Соней о лекарстве. Несомненно, мир без лекарства стал ощутимее, глубже, открылись целые слои, которых он прежде не видел. С него словно сорвали защитное покрытие, и теперь все вокруг обрело другую, богатую фактуру, включая бесконечную плавность и гладкость общей конструкции. Скотт сделал еще шаг, проводя по обоям ладонью, чувствуя, как под ней вьется рисунок. А вдруг вновь очнешься за компьютером, описывая эту сцену?

«Не думаю, что это хорошо для тебя, Скотт».

— Но мне очень хорошо, — объявил он вслух. — Правда. Я действительно здесь, голова ясная, никакой депрессии, лучше, чем за долгие годы. И пишу. Чего еще можно просить?

Следующие три двери не заперты, за всеми пустые комнаты. Ручка четвертой не поддавалась. Скотт вставил ключ в скважину, он повернулся наполовину, дальше не пошел. Попробовал другой, третий. Требовалось терпение, а его не хватало. Приготовился сдаться или хоть спуститься, налить еще кофе, когда замок щелкнул, створка распахнулась.

Он вошел в самую большую комнату из всех, какие до сих пор видел в доме. Посередине кровать с грубым, необработанным дубовым каркасом, не мужская и не женская. Вокруг нее медные подсвечники с наполовину оплавленными свечами, на деревянном комоде поблизости старый патефон с ручкой. Первая мысль, что именно отсюда слышалась музыка, оказалась ошибочной — пластинки на шпинделе не было, а сам аппарат покрывал такой слой пыли, что вряд ли он заработал бы даже после завода. В потрескавшейся фарфоровой вазе в углу засохшие цветы, которые от прикосновения наверняка рассыплются в пыль. Книги. Смутно знакомый запах с оттенком старого, выдохшегося одеколона или помады для волос, которыми пользовались мужчины, слушавшие ту музыку, что недавно звучала.

Скотт бросил взгляд на книги — сплошь сборники стихов. Элизабет Баррет, Пабло Неруда, Шекспир — любовная поэзия. Посмотрел на свечи вокруг кровати и снова на книги. На глаза попалась чуть приоткрытая дверь в углу.

За ней был стенной шкаф. Внутри висел на крючке пушистый зеленый свитер с дырой на рукаве. Он поднес рукав к носу, принюхался, и какая-то потайная часть лимбической системы распознала отцовский одеколон, хоть не помнится, чтобы отец пользовался какими-нибудь искусственными ароматами. Он снял свитер с крючка. В кармане что-то тяжелое — пачка сигарет «Лаки страйк», золотая зажигалка с монограммой и инициалами Ф. Л. М. Никогда не знал, что отец курит. Фрэнк Маст всегда уподоблял сигареты гвоздям, вбитым в гроб, а курильщиков дымовым трубам.

Скотт открыл пачку. В ней осталось три сигареты. Импульсивно вытащил одну, сунул в рот просто для ощущения. Даже у бумаги затхлый запах, высохшие крошки табака на языке и губах вообще не имеют никакого вкуса. Он щелкнул зажигалкой на пробу, в свете пламени разглядел что-то на стенке шкафа.

Это была картина. Небольшая, примерно двенадцать на четырнадцать, оригинальное живописное изображение в деревянной раме со скругленными углами. Должно быть, художник писал из леса в сумерках. Круглый дом выглядит на полотне даже больше реального, высокий, широкий, освещенные верхние окна смотрят на зрителя.

Скотт шагнул ближе. В одном окне почудилась тень — полупрозрачный серый мазок на тусклом желтом фоне, лицо, выглядывающее изнутри. Вспомнился отец Сони и тетка Колетты, глядевшие на него из окон; оба столь близки к смерти, что уже как бы не принадлежат к этому миру. Он протянул к холсту руку, ощупал мазки, не почувствовал ничего, кроме собравшейся за десятилетия пыли и скользкой пленки грязи, с отвращением отдернул пальцы, будто случайно дотронулся до дохлой крысы. Но не сводил глаз с силуэта в окне, словно ожидая, что он шевельнется.

Вспомнил прапрадеда-художника Г. Г. Маста, повесившегося в Париже, отца внучатного дядюшки Бутча. Хотя в семействе Маст талант не считался синонимом сумасшествия, Скотт увидел в двух этих понятиях сходство, столь же большое, как дом, смотревший на него с холста, и то, что маячило за нарисованным окном.

«Это я, — неожиданно понял он. — Это мое лицо».

Где-то внизу зазвонил сотовый, возвращая его в настоящее. Звуки распространяются здесь причудливо и с невероятной силой. Предполагая, что это Соня, он вышел из комнаты в коридор, где было еще холоднее, бессознательно натянул на себя свитер и направился к лестнице, закутанный в призрак отца.