Пух Чертополоха

Крошечное черное отверстие в центре впадины южного полюса служило входом в осевую шахту астероида. Противоположный северный полюс (названия весьма условны, так как астероид не обладал естественным магнитным полем) являл собою гигантский кратер с иззубренной кромкой — бывший Седьмой Зал во всю свою ширь был открыт космосу. Корабли Гекзамона, оснащенные силовыми лучами, постепенно очистили его от обломков и превратили в космопорт. Считалось, что рано или поздно орбитальным объектам потребуется серьезный ремонт, и тогда Седьмой Зал сразу окупит все затраты. Маленьким же кораблям, вроде шаттла, доставившего Мирского и Ланье, проще было влетать и вылетать через южный полюс.

Ланье едва замечал тьму, поглотившую кораблик, его мысли все еще витали невесть где, усиливалась тошнота и росла злость на себя, на вечное недомогание.

— Прилетели, — сообщил русский.

Первый Зал почти не изменился, даже после остановки вращения и нового раскручивания Пуха Чертополоха он остался сравнительно целым. По-прежнему внизу стелилась невзрачная песчаная пустыня. Стоило выйти из кабины подъемника, как в спину ударил холодный неукротимый ветер с надменной серой громадины южного колпака. В двадцати километрах от дна долины мерцал рассеянный белый ореол плазменной трубы, окружающей ось.

Во все стороны от того места, где стояли Мирский и Ланье, пески убегали на десятки километров, дальше плавно, исподволь начинались изгибы стен, уходящих на невообразимую высоту, чтобы сомкнуться за плазменной трубой, точно мост богов над рекой огня. Сколько лет не бывал здесь Ланье — десять? двенадцать? — и вот ширь и высь Залов Камня снова обрушились на него, пробудив ощущения тех горьких и страшных предпогибельных месяцев, когда он утонул в административной трясине, запутался в интригах, ошалел от загадок и взаимоисключающих прогнозов… «Окаменел» — так он называл то состояние. Да, воспоминания не из утешительных…

Их дожидался помощник Корженовского — высокий, тощий, как скелет, и совершенно лысый.

— Моя фамилия Свард. Господин Корженовский приносит извинения, что не встречает вас лично. — Свард ободряюще глянул на русского, затем повел гостей к трактору. — У Инженера исследовательская база в центре долины, и он приглашает вас туда.

Мирский и Ланье уселись в кузов трактора. Восьмиместная машина двигалась не на гусеницах и не на колесах, а на силовом поле. Построенная на Пухе Чертополоха, она радовала глаз изящным обтекаемым корпусом жемчужно-белого цвета и удобным интерьером — протеем, менявшим свою форму по речевым или пиктографическим командам.

Под длинным лацканом воротника Свард носил пиктор. Ланье слегка позавидовал: сам он так и не постиг искусство общения с помощью графических символов.

— Надеюсь, путешествие вам не наскучило, — проговорил Свард. Ланье рассеянно кивнул. Трактор ровно и быстро плыл над низким кустарником, над коричневыми и белыми пятнами песка и супеси.

— Чем сейчас занимается господин Корженовский? Мы с ним давно не встречались.

— Научной работой, — ответил Свард. — В интересах Гекзамона и отчасти из любопытства.

— А кто оплачивает счета?

Свард с улыбкой оглянулся через плечо.

— Вообще-то вам следовало бы знать, мистер Ланье, что у господина Корженовского карт-бланш, простите за старомодное словечко, на значительные расходы как ресурсов, так и денег. Эту привилегию он получил еще перед смертью, и после воскрешения ситуация не изменилась.

— Понятно, — глухо произнес Ланье.

Прямо впереди стоял комплекс низких зданий с плоскими крышами; по углам стены плавно спускались до самого песка. Воздух над сооружениями мерцал подобно миражу. «Высокая температура, — машинально предположил Ланье, вглядываясь сквозь прозрачный нос трактора, — или еще что-нибудь».

Трактор сбросил скорость в нескольких десятках метров от южного колпака и с глухим вздохом осел на песок. Дверь отползла в сторону; Мирский вышел первым, потом — Ланье, напряженно следя за реакцией спутника. Русский окинул взором дно долины, запрокинул голову к плазменной трубе. «Камень он знает, — заключил Ланье. — Бывал тут. И сейчас у него не самые приятные воспоминания».

Свард согнулся в три погибели, выбираясь из машины, затем грациозно выпрямился и заморгал большими глазами.

— Прошу сюда. Господин Корженовский у себя дома.

Шаг Ланье сделался пружинящим. Вращение давало Камню шесть десятых земного тяготения на полу любого из Залов — одно из немногих свойств Пуха Чертополоха, которые всегда нравились Ланье. Он вспомнил, как десятки лет назад, еще до Погибели, неистово крутился на параллельных брусьях в Первом Зале. Да, когда-то он блаженствовал — находился в отменной физической форме. Не зря занимался в колледже гимнастикой.

В ста метрах к востоку от комплекса сиротливо приткнулся невысокий белый купол. Ведя гостей по гравиевой дорожке, Свард послал рецептору купола приветственный пикт. Когда они приблизились, навстречу выплыло изображение простертой зеленой руки.

— Он предлагает войти, — пояснил Свард.

Квадратная входная дверь отъехала вбок, и в проеме показался Конрад Корженовский в простом темно-синем костюме. Тридцать с лишним лет Ланье не видел его во плоти, но за это время Инженер мало изменился: та же худощавая фигура, круглое лицо, коротко подстриженные перечно-серые волосы, длинный острый нос, темные проницательные глаза — они-то и переменились, казались озабоченнее прежнего и вызывали беспокойство. И еще: вобрав в себя часть Тайны Патриции Васкьюз — ту часть человеческой психики, которую невозможно синтезировать, — Корженовский как будто перенял и некоторые внешние черты великого математика, достаточно узнаваемые, чтобы ее образ возник в памяти Ланье.

«Каковы ощущения, когда она — часть твоего существа?» На допогибельной Земле популярна была пересадка сердца, пока не довели до совершенства технику протезирования. «Как чувствует себя человек, которому трансплантировали часть чьей-нибудь души?»

— Рад снова вас видеть. — Корженовский пожал ему руку и мельком взглянул на Мирского, видя в нем, очевидно, не гостя, а скорее неразгаданный курьез. Инженер предложил им войти и садиться. Интерьер-протей являл собою скопище белых и серых цилиндрических сталактитов разной длины и толщины из вещества, похожего на сдобное тесто. По пути Корженовский раздвинул некоторые из них (они отзывались тихим шипением), а когда остановился, приказал полу сформировать кресла. Те возникли мгновенно. Русский сел и с видимым облегчением сложил руки на груди: волнение, которым от него веяло по дороге, сгинуло без следа.

Свард попрощался, что-то быстро сообщил Инженеру пиктами и удалился. Корженовский решительно скрестил руки на груди, подражая Мирскому, и встал перед посетителями. На его лице появился налет строгости, даже раздражения.

— Господин Ланье, мы столкнулись с настоящей головоломкой, — вымолвил он, взирая на русского, — если это на самом деле Павел Мирский, а не умелая подделка. — Он пристально поглядел на Ланье. — Вы уже разобрались?

— Нет.

— А что говорит интуиция?

Слегка опешив, Ланье ответил не сразу.

— Вообще-то, затрудняюсь сказать. Если у меня и есть интуиция, то от всей этой мистики она полностью отключилась.

— Мне достоверно известно, что Павел Мирский улетел по Пути вместе с половиной Осеграда, что Путь закрылся за ним и его сподвижниками и что с тех пор к этой Земле ни разу не прокладывались Врата. Если он действительно Павел Мирский, то это означает, что он вернулся по дорожке, о которой мы не имеем представления.

Русский чуть переместился в кресле, опустил руки на колено и кивнул, промолчав, как будто разговор шел вовсе не о нем.

— Он выглядит самодовольным. — Корженовский задумчиво потер подбородок. — Кот с канареечным перышком в пасти. Надеюсь, он не в обиде на нас за тщательный осмотр. Датчики утверждают, что он материален, как любой человек, — вплоть до атомной структуры. Он не призрак ни в старом, ни в новом понимании этого термина. Если это и проекция, то неизвестной нам природы. — Корженовский говорил с таким видом, будто очищал от шелухи рациональное зерно. — Его генетический код идентичен занесенному в банк медицинских данных в городе Третьего Зала. Вы генерал-лейтенант Павел Мирский?

Взгляд русского упирался в пустоту между Инженером и Ланье.

— Простейший ответ — да. Пожалуй, это близко к истине.

— К нам прибыли по собственной воле?

— Можно сказать, да.

— Как вы попали на Землю?

— Это очень сложно, — ответил русский.

— Господин Ланье, вы располагаете временем, чтобы послушать?

— Располагаю, — кивнул Ланье.

— Мне бы хотелось, чтобы здесь присутствовал Ольми, — сказал Мирский.

— Увы, Ольми не отвечает на вызовы. Я подозреваю, что он на Пухе Чертополоха, но где именно — неизвестно. Я велел дублю найти его и ввести в курс дела. Возможно, он придет к нам, а может, и нет. Как бы то ни было, я бы хотел поскорее услышать вашу историю.

Мгновение русский смотрел на безукоризненно чистый пол, затем вздохнул.

— Хорошо, начну. Просто так рассказывать — дело трудное и мучительно долгое. Можно воспользоваться вашим проектором?

— Извольте. — Корженовский приказал силовому лучу опустить ближайший проектор. — Интерфейс понадобится?

— Нет, пожалуй. Я нечто большее, чем кажусь. — Мирский дотронулся пальцем до каплевидного устройства. — Прошу извинить, что не до конца раскрылся перед вашей аппаратурой.

— Ничего, мы не в претензии, — заверил Корженовский с абсурдной вежливостью.

По спине Ланье вновь побежали мурашки.

— Начинайте, — предложил Инженер. Интерьер квартиры растаял, уступив чему-то… чему именно, Ланье догадался не сразу. Сгустку изображений: Путь, Осеград, первые дни Мирского в лесистом Вельде Центрограда, разбег по щели…

Проецируемые картины вращались и вызывали головокружение. Зрители утратили чувство времени. Мирский рассказывал, а Корженовский и Ланье переживали все, что он испытал.

«Называйте это эвакуацией, грандиознейшим дезертирством в истории всех времен, бегством из страшного прошлого, от моей смерти, от крушения моей нации, от почти полного уничтожения моей планеты. Называйте нас отступниками, нас, почти половину города, многие десятки миллионов душ и, наверное, миллионы обладавших телами. Да, мы убегали сломя голову в беспределье пространства-времени, сквозь неистовство космических бурь, по рельсу протянутой в бескрайнюю даль железной дороги, по невообразимой пуповине…

Сам туннель — бесконечный ленточный червь, петляющий во внутренностях реальной Вселенной. Его поры — выходы в иные, но столь же реальные вселенные, в иные, но столь же реальные времена… Эти поры открываем мы, и мы меняемся, и сам туннель меняется из-за нашего продвижения, коробится и расширяется с того момента, когда первое известие о нашем побеге вызвало в нем первую метаморфозу. Как это объяснить обычному, неусовершенствованному человеческому существу?

Невозможно.

Чтобы все это понять, мне самому было необходимо измениться, и я менялся много раз за десятилетия и столетия полета. Я побывал многими людьми, зачастую один „я“ почти не знал другого, пока мы не соединялись и не обменивались своими историями. Я уже не был русским генералом по фамилии Мирский — не был, возможно, с момента покушения в Библиотеке Пуха Чертополоха, — зато стал членом гешельской общины, жителем Оси Надера и Центрограда, гражданином Нового Мира, приспосабливающимся к необыкновенной среде обитания. Мы уже не властвовали над тем, что окружало нас, как привыкли властвовать в Осеграде…

Я наблюдал за людьми, летевшими со мной от самой Земли. Одни эволюционировали, как я, другие постепенно умерщвляли себя единственным способом бессмертных, погружаясь в забвение и угасая в памяти друзей. Остальные цеплялись за жизнь и сливались друг с другом.

По нашим меркам, путешествие длилось века. Время, если хотите знать, штука многообразная и куда менее важная, чем внушали нам наши молодость и слабость. Время гибко, но вездесуще: оно искривляется и принимает то одну, то другую форму, меняется порой почти до неузнаваемости.

Я испытал на себе много разных времен: когда город продвигался по Пути на релятивистских скоростях; когда я жил на сверхскоростном уровне в городской памяти; когда напрямик общался со спутниками, как сейчас общаюсь с вами.

Время бывает сжатым и закрученным, как спираль. Если мою спираль растянуть в прямую нить, то, по вашей хронологии, я, быть может, прожил десять тысяч лет…

Мы все летели и летели, давно оставив за спиной последние мгновения этой Вселенной. Случись открыть там Врата — а это было уже невозможно, — мы бы, наверное, лицезрели смерть всех, кого когда-либо знали, всех, с кем нас хоть мимоходом сводила судьба… Мы бежали, бежали, бежали. Я дезертировал из родной Вселенной.

Вот что странно: даже мгновение перестало для нас быть мгновением. Непостижимым образом мы замкнулись в себе, закуклились, точно личинка насекомого, самоизолировались от окружающего мира, не переставая постигать его.

Путь вывел в грандиозный извилистый туннель; продвижение по нему уже не имело ничего общего с навигацией. Изношенные генераторы отказали, и городу пришлось вычерпывать энергию внутреннего пространства Пути, энергию разрозненных атомов и блуждающих пылинок. Из-за этого наш полет замедлялся… и быстро. Десять лет — по основной хронологии — скорость города не дотягивала даже до релятивистской.

А вокруг расширялся Путь, и мы, вычислив коэффициент расширения, поняли, что ждет впереди… Гигантский купол пространства-времени, венчающий, но не завершающий Путь. Конец, но не тупик…

Мы проникли в яйцо, где созревала новая Вселенная. В этом яйце невозможно обитать в ипостаси материальных существ… Пришлось растаять, обратиться в первородную плазму, в сгустки потенциальной массы и энергии, раствориться, как соль в воде… Да, мы сумели одолеть эту препону.

Целый город, до последнего жителя, трудился над превращением, готовый в любой момент банально погибнуть, просто закончить свое существование… Ведь мы были, как дети, что глядят в ревущую плавильную печь. Но была — пусть ничтожная — возможность…

Возможность уцелеть в топке-яйце, приспособиться и жить. И в конце концов переделать ее, расширить в зрелую Вселенную. Но это означало полный отрыв от Пути. Это означало свободный дрейф в гиперпространстве. Внутри печи-яйца насекомые смогли бы сбросить коконы и расправить изящные крылья…

Вам кажется смешным, что мы вознамерились стать богами? Просто у нас не было выбора. Мы добрались до конца Пути, если это можно назвать концом, а вернуться назад не могли. Оставалось одно: сотворить себе Вселенную.

Ради этого нам пришлось отринуть все материальные связи, внедриться в самую суть пространства и времени, энергии и вещества, опуститься под них и подняться над ними, выйти за пределы влияния плазменного амниона.

Я видел, как мои спутники превращаются в свет, в огромные, розоватые окна с размытыми контурами, — окна индивидуальностей, расползающиеся по стенам города. Его масса какое-то время удерживала их, не давая попросту раствориться. Свет каждого из нас сливался со светом всех остальных. Мы опьянели от самих себя, то была оргия воистину космических масштабов. Все остатки нашего человеческого естества слились в одну бесформенную сексуальность. Парализованные необыкновенными, неописуемыми открытиями и удовольствиями, мы чуть не забыли о своей цели, мы летели в печь, как обезумевший от любви мотылек, но опомнились-таки и сделали следующий шаг.

В то время мы — все вместе — были тончайшей дымкой материи мысли, вившейся вокруг останков города. Радиоактивные ветры космоса несли нас по Пути, и чем ближе к нам, тем жарче дышала печь-яйцо. Мы сгущались, крепли и наконец прорвались на уровень бытия, где не существовало даже света и энергии.

Когда наконец нас втянуло в печь, мы изъявили свою божественную волю, подтолкнув ее к расширению, позволив материи нашего города преобразоваться в энергию. Нарушили равновесие.

Раскрепощенное яйцо начало остывать и распухать, а плазма амниона — сгущаться и приобретать форму…

Мы стали творцами миров. На первых порах мы подумывали, не воссоздать ли попросту родную Вселенную — каждую галактику, каждую звезду, — чтобы начать все заново. Но очень скоро выяснилось, что эта задача нам не по плечу. Новая Вселенная получилась гораздо прочнее нашей, ее примитивные корни уходили не в почву гиперпространства, а в искореженную полость Пути. Лучше сотворить что-нибудь поменьше, не такое сложное и претенциозное. Можно было бы создать чудесное местечко, средоточие всех наших творческих способностей, если очень постараться.

Но мы совершенно не представляли тогда, до чего терниста стезя богов. Мы исходили из предположения, что сознательной воли индивидуума, или объединенной воли группы индивидуумов, достаточно для сотворения Вселенной и контроля над ней. Свою волю мы собрали в булавочное острие; мы придумывали и творили, переделывали и доводили до совершенства. Каким образом? Не описать, ибо в этом теле я не помню, а если бы и вспомнил, не смог бы выразить мыслями.

Поначалу казалось, что все идет хорошо. Мы накапливали опыт и оттачивали мастерство; мы давали волю фантазии, точно малыши в громадной песочнице. Вселенная обретала красоту. Мы даже приступили к созданию эквивалентов живых мыслящих существ, надеясь дружить с ними и, возможно, на время доверять им наши разумы. Мы еще не забыли свою изначальную природу и тосковали по материальной форме.

А потом все пошло наперекосяк. Вселенная ветшала, рвалась и гнила, ее границы втягивало внутрь; рукотворный порядок отступал перед жарким и мрачным Хаосом. Мы просчитались. Для создания устойчивой Вселенной мало единой воли. Необходимы контрасты и конфликты.

Конвульсивные попытки разделиться на соперничающие лагери ничего не дали. Было слишком поздно. Божество, которое мы сотворили, оказалось бессильным.

Наверное, тут бы нам и конец, всех бы разнесло по пространству вместе с клочьями нашего детища, не раздайся вдруг Глас. Он казался далеким и принадлежал не столь экзальтированным и экстатическим существам, как мы, а более прагматичным и опытным. Одним словом, иным.

Пройдя столь долгий и тяжелый путь, мы остались наивными и жалкими младенцами. Тот Глас принадлежал нашим собственным потомкам и доносился из последних веков нашей родной Вселенной. Разумные существа, которые выросли и состарились вместе с космосом, заметили нашу неудачу и поняли, что мы в тупике. Они были не более материальны, чем мы, их разумы тоже слабо отличались друг от друга, но они поступили мудрее, образовав Финальный Разум, состоящий из множества индивидуальных умов, но при этом целостный и продуктивный.

Они нас спасли. Выдернули за последнюю ниточку Пути, чудом не спаленную в яйце-печи. И сделали это не из чистого великодушия, а найдя нам применение.

Как выразить, хотя бы приблизительно, чувства бога-неудачника? Растерянность, глубокое разочарование… Соприкоснувшись с образом мышления потомков, мы поняли, что были не просто инфантильны, а откровенно глупы. Мы были еще не вином, а едва забродившим суслом. Нет. Мы были свежесобранным виноградом.

Но нас простили. Нам вернули эквивалент здоровья. Нас радушно приняли в доме мыслителей — одного мыслителя — на склоне века Вселенной. Нам на многое открыли глаза.

Меня целиком воссоздали по старой матрице, предварительно изолировав от товарищей. Незавидные, смею вас уверить, ощущения, похуже, чем утрата семьи, города, нации и планеты. Я рыдал и сходил с ума, а меня снова и снова переделывали и улучшали. Наконец, добившись психической устойчивости, отправили к вам с посланием и просьбой — если это можно назвать просьбой. У них — потомков всех ныне живущих разумных существ — возможности небезграничны. И у них трудная задача. Необходимо привести Вселенную к полному и достойному концу, к эстетическому завершению. Но они не всесильны.

Я нечто большее, чем кажусь, но меньшее, чем те, кто прислал меня. Я должен вас убедить.

Я сравнил Путь с огромным солитером, петляющим в кишечнике космоса. Как вам известно, он тянется за пределы нашей Вселенной. С таким молодым искусственным образованием во внутренностях Вселенная умереть не может. Вернее, не может умереть спокойно. Она скончается в муках, и потомкам не удастся закончить все начатое нами.»

Ланье тряхнул головой и вновь уставился на Мирского. В мозгу блуждали обрывки видений. Они наводили страх, но воссоздать картину целиком не получалось. Ловились только смутные мысли о галактиках, приносимых в жертву на протяжении времен…

Галактики гибнут, но дают Финальному Разуму энергию, необходимую для его целей.

В висках пульсировала боль, желудок бунтовал. Ланье со стоном наклонился вперед, опустив лицо на колени. Корженовский положил ему на плечо ладонь и шепнул:

— Сочувствую.

Ланье посмотрел на Мирского. Тот отпустил проектор.

— Кто же ты, черт возьми? — слабым голосом спросил Ланье.

Будто не услышав его вопроса, русский произнес:

— Необходимо открыть Путь и начать его уничтожение с этого конца. В противном случае мы предадим наших детей, живущих на краю времен. Для них Путь все равно что комок шерсти в коровьем желудке. Помеха. Мы должны им помочь.

Загрузка...