Бесноватые

Семь футов

Клитхорпс была никчемным мышеловом. Когда какой-нибудь грызун, белка или даже соседская кошка подходили к задней двери, она пряталась под раковиной. По-видимому, шестнадцатичасовой сон иссушал ее нервы, и когда территории грозила опасность, ей приходилось прикидываться мертвой. А хорошо она умела делать вот что: гонять моль, пока та не сходила на нет, крылышки — пыльные клочья, и таращиться на стену — в место, находившееся в трех футах над головой Эдварда. А он удивлялся: что такого видят кошки, чего не видят люди?

Клитхорпс была его единственной спутницей сейчас, когда Сэм умер, а Джилл ушла. Он купил ее, потому что все покупали кошек. В этом месяце стоимость кошек подскочила до небес. Черт, все кошачьи питомники в стране распродали товар за несколько дней, и вскоре даже самых запаршивевших бродячих котов покупали с рук по бешеным ценам. Это была самая странная эпидемия панического спроса, которую когда-либо видел Эдвард.

Он жил в Кэмден-Тауне многие годы и подумывал уехать оттуда еще до того, как встретил Джилл: после восьми убийств, случившихся на улицах, город сравнивали с Москвой и Йоханнесбургом, а через восемь недель их район уже прозвали «Смертной милей». Район патрулировало семьсот полицейских, а нужно было бы больше тысячи. Странно было осознавать, что реальная угроза для жизни исходила не от уличных грабителей, а из кафе быстрого питания.

Эдвард жил в квартире на Эвершолт-стрит, это была одна из самых странных улиц в окрестностях. На протяжении каких-нибудь нескольких сотен ярдов там находились: римско-католическая церковь, спортивный центр, легендарный рок-клуб, квартиры членов органов местного самоуправления, тюрьма для несовершеннолетних, итальянское кафе, зал для игры в бинго,[32] викторианский мужской приют для проезжих и дерзновенный кондоминиум с квартирами стоимостью в миллион фунтов, из зеленого стекла. Эдвард жил на первом этаже в доме для членов органов самоуправления, и, как выяснилось, это было не лучшее место для жилья. Рядом пролегал Риджентс-канал, и все сточные люки проходившей над ним улицы вели туда. Мэрия в какой-то момент постановила покрыть стоки стальными решетками, но было уже поздно.

Эдвард бросил взгляд на фотографию Джилл, приколотую на пробочной доске над плитой. Когда-то глаза ее были василькового цвета,[33] волосы отливали лунным светом, но сейчас фото, кажется, начало выцветать, как будто хотело вымарать ее из мира. Ему не хватало Джилл больше, чем Сэма, поскольку, что бы он ни сделал, это не вернуло бы Сэма, но Джилл ведь существовала — она жила в Хэкни с двумя братьями. Он знал, что вряд ли когда-нибудь снова встретится с ней. Он скучал по ней до такой степени, что иногда просто произносил вслух ее имя — совершенно без причины.

В те последние дни после смерти Сэма она стала такой худой и бледной, что казалось, будто кто-то стирает ее из окружающего мира ластиком. Он беспомощно наблюдал за тем, как кости начинали проявляться под ее кожей, а одежда свободно обвисала на тонких руках. Светлые, доходившие до подбородка волосы Джилл падали ей на лицо, когда она до бесконечности терла и скребла кухонные поверхности. Она перестала говорить, о чем думала, становилась такой же прозрачной, как пятна от воды, попадавшей на стену. Она поднимала вверх палец, заставляя его молчать, и напрягалась, прислушиваясь к суетливому скрежетанию когтей в стенах, под досками, внутри перекрытий.

Крысы. Худший кошмар некоторых людей. Но мысль о них его больше не беспокоила. То, что случилось с их семьей, случалось с людьми во всем городе. «Крысы! — подумал Эдвард, плотно заваривая задние двери. — Они дрались с собаками, убивали кошек и кусали младенцев в колыбелях…»[34] Он не мог вспомнить окончание стихотворения Роберта Браунинга. Конечно, ситуация была не вполне сходной, потому что Кэмден-Таун все-таки не был городом Гамелином, но все же Лондону не помешало бы обзавестись собственным Гамелинским крысоловом. Вместо этого у них был растерянный мэр с кучкой смятенных сотрудников, безуспешно пытавшихся справиться с кризисом.

Он поднял защитные очки на макушку и испытующе посмотрел на труды своих рук. Стальные листы доходили только до середины двери, но это было лучше, чем ничего. Теперь он мог заняться и прогрызенным участком внизу. Дырка была не больше двух дюймов шириной, но крыса размером с кошку вполне могла сжать ребра так, чтобы с легкостью протиснуться внутрь. Он вспомнил, как однажды вечером видел тысячи крыс, коричневым морщинистым ковром покрывших сады на задах домов. Бывали ночи, когда он сидел в затемненной гостиной, задрав ноги с пола и положив на колени клюшку для крикета, слушая, как копошащаяся толпа пробегает по крышам, стучит лапками в кухне, под кроватями, под его креслом. Он увидел, как одна жирная коричневая крыса с глазами, похожими на капли черной смолы, прокладывает путь среди книг на полке; его реакция оказалась позорно замедленной.

Лучше всего было бы приклепать стальной прут поперек лаза под дверью, но тот, что у него оставался, был слишком коротким. Он решил рискнуть и сбегать в магазин, но большинство магазинов на главной улице закрылись насовсем, а все лавки по продаже металла распродали товар уже много недель назад. Трудно даже представить, насколько может измениться восьмимиллионный город за каких-нибудь четыре месяца. Очень многие уехали. Спуститься в метро, естественно, было невозможно, и вообще стало опасно выходить по ночам. Крысы больше не боялись людей.

Он все еще думал, что делать, когда зазвонил мобильный на рабочем столе.

— Это Эдвард? — спросил незнакомый вежливый голос.

— Да, кто говорит?

— Вы вряд ли меня помните. Мы встречались только один раз, на вечеринке. Я Деймон, брат Джиллиан, — линия погрузилась в напряженное молчание. Деймон, ханжа и святоша, старший брат Джилл… как же звали второго? Мэтью. Черт. Черт.

— Вы слушаете?

— Да… Извините, вы застали меня несколько врасплох.

— Ну да, как гром среди ясного неба. Вы все еще живете в Кэмдене?

— Один из последних, кто не покинул эпицентр. На улицах здесь уже довольно спокойно.

— Я видел город в новостях и не узнал его. Я, в общем, и раньше не знал его как следует… Наша семья из Гемпшира, но думаю, вы это помните.

«Перестань трепаться и скажи, какого черта тебе нужно», — подумал Эдвард. Следующая его мысль была тяжелой: «Состояние Джилл ухудшилось, она сказала ему позвонить мне».

— Дело в Джиллиан, да?

— Боюсь, в последнее время ей стало гораздо хуже. Нам с большим трудом удается за ней присматривать. У нее, знаете, эта проблема с неприятием грязи и микробов…

«Спермофобия,[35] — подумал Эдвард. — Мизофобия».[36] У многих людей развились эти фобии после нашествия крыс.

— А теперь добавились другие вещи: она боится заболеть.

«Нозофобия, патофобия».[37] Некогда таинственные медицинские термины ныне стали обыденными словами. Все они были тесно связаны, что вовсе не удивительно, с учетом того, через что она прошла.

— Все это делает нашу жизнь очень сложной.

— Могу себе представить.

Все приходится чистить снова и снова. Скрести полы, ручки и поверхности, опрыскивать их дезинфицирующими средствами, а воздух должен быть все время холодным, как из холодильника. Всю ее еду надо промывать и запечатывать в вакуумные упаковки, только после этого она решала, будет есть или нет. Эдвард видел, как день ото дня корни страха вгрызались в нее все глубже, пока она уже почти не могла нормально жить, а он уже не мог с этим справляться.

— Она так страшно похудела. Она боится бактерий в собственном теле. Она жила на верхнем этаже дома, отказывалась встречаться с людьми, а сейчас пропала.

— Как пропала?

— Это кажется невозможным, но это правда. Мы думали, вы знаете.

— У вас есть какие-нибудь предположения, куда она могла бы пойти?

— Она могла пойти куда угодно, вот что самое странное. Мы крайне нуждаемся в вашей помощи. Вы не могли бы приехать сегодня?

«Вот это поворот, — подумал Эдвард. — Ее семья потратила год на то, чтобы от меня избавиться, а теперь я им нужен».

— Думаю, смогу. А вы с братом в порядке?

— Мы — прекрасно. Мы принимаем меры.

— У вас в семье сделали прививки?

— Нет, Мэтью и отец уверены в том, что Господь хранит нас. Вы помните адрес?

— Конечно. Я буду примерно через час.

Он удивился, что они вообще решили позвонить. Братья клеймили его как человека науки, принадлежащего к племени, которое способствовало возникновению нынешнего кризиса. Люди вроде него подогрели планету и генетически модифицировали ее плоды, вызвав их избыток и дурные поветрия. Религия братьев стремилась изгонять грешников, а вера их была мстительной. Вообще, людей, которые стремились всех осуждать, следовало избегать. Но он должен был поехать ради Джилл.

Он заблокировал дырку в двери коротким стальным прутом и решил проблему оставшегося пространства, приварив к нему жестяную крышку от коробки с печеньем. Не идеальный выход, но на время сойдет. Скоро сядет солнце. Над кафе напротив зажглась красная неоновая вывеска «Kentucky Fried Сhiken». Это была единственная часть магазина, которая все еще оставалась целой. Погромщики разнесли большую часть всех кафе по продаже джанк-фуда в районе, ища кого-нибудь, кого можно было обвинить в происходящем.

Инфекционисты объясняли всплеск численности крыс тремя причинами: более влажные и теплые зимы вызвали затопление, которое привело к увеличению периодов спаривания крыс и выгнало их из-под земли. Городской совет сократил расходы на уборку улиц. И самое ужасное — службы по вывозу мусора не успевали справляться с мусорными контейнерами, переполненными куриными костями и булочками из-под бургеров. За год численность крыс возросла на тридцать процентов. Они бурно расплодились в дренажной системе лондонского вокзала Виктория, в канализации и в сточных водах, в туннелях метро и в железнодорожных тупиках. Под городом находится лабиринт запутанных трубопроводов, которые имеют выходы почти на каждую улицу. Они двинулись в сады, а потом и в дома, захватывая все, что оставалось до сих пор незанятым.

Один статистик, на которого часто ссылались, предположил, что за какие-нибудь пять лет одна-единственная пара крыс может произвести на свет почти сто миллионов крысят. Верным признаком того, что крысиное поголовье продолжало расти и пополняться, было то, что их уже можно было видеть днем: голод гнал их наружу, на свет и в плотно заселенные районы. Они больше не знали страха. Более того, они чувствовали, что их боятся.

Эдвард всегда знал об опасностях болезни. Будучи молодым студентом-биологом, он изучал патогенные микробы. В Лондоне не было случаев чумы уже почти сто лет. Средневековая Черная смерть[38] некогда унесла треть населения Европы. Бактерия Yersinia pestis была уничтожена лондонским пожаром 1666 года. Чума вернулась, чтобы поглотить десять миллионов индийцев в начале двадцатого века, и совсем недавно — в 1994 году — убила еще двести человек. Теперь она возвращалась с новой, страшной силой и ярилась вовсю. Она разъезжала на инфицированных крысиных блохах, прибывших в контейнерах с Востока, или распространялась из плохо обработанного дезинфектантами грузового самолета, — никто точно не знал, и все стремились кого-нибудь обвинить. Крысы несли лептоспироз, хантавирус и лихорадку, вызываемую крысиным укусом, и это если говорить только о смертельных болезнях.

Эдвард проехал через пустые улицы возле Кингз-Кросс, плотно закрыв окна своего «пежо»; кондиционер гнал ледяной воздух. Лежащий напротив Макдональдса почерневший раздутый труп был частично покрыт большим картонным щитом в форме мороженого «Карамельный МакФлюррис». Похоже, это сделали, чтобы предоставить умершему человеку хоть какое-то убежище в смерти, но это благое намерение вызывало только еще большее отвращение. Он в первый раз увидел мертвого на улице, и это его шокировало. Это означало, что службы совсем не справляются или что людям стало все равно. Большинство инфицированных забирались в уединенные уголки, чтобы умереть, хотя на этот раз на их домах и не рисовали красных крестов, предупреждающих, что они не должны покидать дома.

Бациллы чумы эволюционировали в своих смертельных проявлениях. Чума больше не вспухала лимфатическими узлами на шее, под мышками и в паху. Она направлялась прямо в легкие и вызывала разрушительные внутренние кровотечения. Смерть приходила быстро — легкие наполнялись гноем и жидкостью, вызванными сепсисом. В принципе, существовала вакцина, но когда разразилась эпидемия, она оказалась бесполезной. Тетрациклин и стрептомицин — антибиотики, некогда считавшиеся эффективными при борьбе с чумой, также не справлялись с возникающей устойчивостью к лекарствам. Оставалось только жечь и дезинфицировать; воздух в городе пах и тем, и другим, но это было лучше, чем запах смерти. Лето было жарким, и безветренные вечера были наполнены зловонием гниющей плоти.

Эдварда привили еще в колледже. Джилл обвиняла его в том, что он не успел вовремя сделать прививку сыну. Сэму было четыре месяца, когда он умер. Его колыбельку оставили возле открытого окна. Они могли только догадываться: крыса залезла в комнату в поисках еды и приблизилась к колыбели настолько, что блохи перескочили с нее на свободное пространство, где принялись размножаться. Бледная кожа ребенка почернела от некроза еще до того, как переутомленные врачи из больницы Юниверсити-Колледжа успели его осмотреть. У Джилл быстро развилась фобия, связанная с микробами, и через несколько недель братья забрали ее к себе.

Эдвард бросил колледж. Теоретически было как раз походящее время остаться, потому что студенты-биологи включились в гонку по поиску более действенного оружия против болезни, но он больше не мог выносить погружения в этот предмет, потому что накануне был свидетелем того, как в том же самом здании умер его собственный ребенок.

Он сам не понимал, почему не убежал куда-нибудь в деревню, как это сделали многие. Там было безопаснее, но полного иммунитета не было ни у кого. Он обнаружил, что ему трудно думать о том, чтобы бросить город, где он родился, и был зачарован этой медленной фильтрацией населения. Мрачное спокойствие объяло даже самые перенаселенные районы. Не было туристов: никто не хотел лететь в Британию. Люди стали бояться человеческих контактов и сводили путешествия к минимуму. «Коровье бешенство по сравнению с этим — пикник на природе», — подумал он, мрачно ухмыльнувшись.

Маленькая машина проскочила Аппер-стрит до конца, направляясь к Шордичу.[39] На отливающей золотом щебенке лежали длинные тени. По Сити-Роуд мела «пурга» из газетных обрывков, что делало улицу заброшенной. Эдвард повернул руль, вглядываясь в прохожих. Он уже давно думал о них как о тех, кому удалось выжить. На дороге почти не было машин, хотя он с удивлением разминулся с обычным рейсовым автобусом. На Олд-стрит и Питфилд-стрит возле входа в закрытый супермаркет копошилось нечто перетекающее, напоминающее амебу. Когда он проехал мимо, во все стороны рассыпались блестящие черные крысы. Их совершенно невозможно переехать, как бы быстро ты ни мчался.

Крыс сейчас было больше, чем людей, приблизительно по три на каждого мужчину, женщину и ребенка, и соотношение росло в их пользу. С каждым днем они становились все смелее, и в своей борьбе за территорию наглели все больше. Говорили, что в таком плотно населенном городе, как Лондон, в любой момент невозможно было находиться от крысы дальше, чем на пятнадцать футов. Ученые предупреждали, что когда дистанция между грызуном и человеком снижалась всего лишь до семи футов, условия для чумы становились идеальными. Блоха, Xenopsylla cheopis, сосала кровь больных крыс и передавала ее человеку с шокирующей эффективностью.

Огромная черная заплатка промелькнула через дорогу, похожая на кипящее масло — блестящая, разделяющаяся и пропавшая где-то среди зданий. Не осознавая, что делает, он сжал мокрый от пота руль так крепко, что ногти впились ему в ладони.

Rattus rattus. Никто не знал, откуда происходит черная крыса, поэтому латинское название ничего о ней не говорило. Коричневые крысы — английские Rattus norvegicus — жили в норах и некогда прибыли из Китая. Они могли прогрызть ход хоть в кирпиче, хоть в бетоне, им приходилось постоянно что-то грызть, чтобы резцы не врастали в череп. Черные были меньше, с более крупными ушами, и жили они на земле в круглых гнездах. Две недели назад Эдвард проснулся среди ночи и обнаружил, что дюжина этих тварей кормилась из мусорного ведра у него на кухне. Он кинулся на них со шваброй, но они просто взобрались по занавескам и ускользнули в дыру, которую проделали в потолке, к водосточной трубе. Черные крысы были акробатами, они любили высоту. Хотя они были менее агрессивными, они, казалось, били своих коричневых братьев числом. По крайней мере, с каждым днем он видел все больше и больше черных крыс.

Он обработал инсектицидом мебель и ковры, чтобы избавиться от клещей и блох, но на лодыжках, на руках и на спине у него все-таки появились области болезненных красных рубцов. Он был рад, что Джилл больше не живет в этом доме, но ему ужасно ее не хватало. Она ускользнула от него, потому что ум ее был занят мыслями о будущем, которого она не могла ни представить, ни перенести.

Деймон и Мэтью жили с отцом над помещениями офисов в Хокстоне; здание они купили на пике бума в сфере недвижимости, который случился в этом районе. Когда-то это были дома зажиточных семей эпохи короля Эдуарда, но за бумом последовало больше полувека заброшенности, и тогда район заново открыли для себя новые английские художники. Этот пузырь тоже лопнул, и теперь дома быстро приходили в негодность, а в их подвалах копошились тысячи крыс.

Когда Эдвард поднимался по ступеням, зажглись фонари. Он слышал, что повсюду вокруг него что-то шевелится. Он посмотрел наверх и через мутный поток белого света увидел старика. Отец Джилл молча смотрел на него из открытого окна наверху.

Звонка на двери не было. Эдвард ударил рукой по стеклу во входной двери и стал ждать. Дверь открыл Мэтью. Что заставляло этих набожных людей носить такие аккуратные прически? Светлая челка Мэтью образовывала идеальную волну над его гладким чистым лицом. Он улыбнулся и пожал Эдварду руку.

— Я рад, что у тебя получилось приехать, — сказал он так, будто пригласил Эдварда на ужин. — У нас сейчас не так много посетителей.

Мэтью повел Эдварда наверх, затем вдоль пустого белого коридора в неотделанное помещение, которое служило им местом обитания. Там не было никаких видных глазу личных вещей. В центре ярко освещенной комнаты стоял голый дубовый стол и четыре стула. Деймон поднялся, чтобы тоже пожать Эдварду руку. Эдвард уже забыл, как похожи братья. У них были глаза фанатиков — яркие, черные и мертвые. Говорили они с напором, взвешивая слова и наблюдая за ним.

— Расскажите, что случилось, — сказал Эдвард, усаживаясь. Ему не хотелось находиться здесь дольше, чем было необходимо.

— Отец больше не может выходить, поэтому мы перевели его с половины на верху дома и дезинфицировали ее для Джиллиан. Мы думали, что если мы не можем ее вылечить, мы должны по крайней мере дать ей ощущение безопасности, вот мы и поместили ее там. Но черные крысы…

— Они хорошие верхолазы.

— Точно. Они поднялись по водосточным трубам и пробрались внутрь через чердак, так что нам пришлось ее переместить. Единственным местом, которое оставалось безопасным, была наша конгрегация.

«Ах, да, — подумал Эдвард. — Церковь Сумасшедших Последнего Дня. Все это я слишком хорошо помню». Джилл разошлась с отцом на религиозной почве. Он воспитал мальчиков в духе крайне правого ответвления христианства, которое выработало больше правил, чем в правилах дорожного движения на хайвэях. Оставалось загадкой, как ему удалось застрять в таких библейских болотах, но Джилл он этим не пронял. Ее братья оказались более восприимчивыми, и когда чумные крысы пошли в наступление, они заняли самодовольно неуязвимую позицию, совершенно расколовшую семью. Мэтью был отцом трех безупречно подстриженных детей, которых Эдвард окрестил Мидвичскими кукушатами.[40]

Жена Деймона была самой белой женщиной, какую он когда-либо видел, она некогда ввела на христианских кофейных утренниках кружок вязания как средства от стрессов. Ни братья, ни их политика, ни их религия ему не нравились, но он был вынужден признать, что по крайней мере они помогли его жене. Он сомневался по поводу их мотивов, подозревая, что их больше занимал вопрос воссоединения семьи до полного объема и возвращения Джилл назад к суррогатной матери-религии.

— Мы отвели ее в нашу церковь, — объяснил Мэтью. — Ее построили в 1860 году. Стены шириной в три фута. Там нет электрических кабелей, никаких водостоков, ничего, через что могла бы проникнуть даже самая маленькая крыса. Двери ризницы деревянные, и кое-какие витражи уже обветшали, но церковь всегда была надежным местом.

Эдвард был вынужден признать, что идея была разумной. Джилл находилась в том состоянии, когда ее можно было лечить только с помощью психиатра и лекарств, но в данный момент больницы превратились в кошмарное место, куда крысы отправлялись пировать среди беззащитных больных.

Мэтью сел напротив Эдварда.

— Джиллиан устроилась в церкви, и мы надеялись, что она немного успокоится под защитой Господа. Затем там стали ночевать другие члены нашего прихода, и она начала беспокоиться, что они приносят с собой чумных блох, хотя мы и опрыскивали их, прежде чем пустить внутрь. Мы не могли видеть, как она страдает, поэтому построили ей отдельную комнату, прямо там, посередине апсиды…

— …мы устроили ее с максимальными удобствами, — перебил Деймон. — Десять футов на двенадцать. Четыре стены, потолок, пол, закрывающаяся дверь и вентиляционная решетка, сооруженная из крепкой мелкоячеистой сетки, — он выглядел застенчиво, как школьник, описывающий свою деревянную поделку. — Отец возглавлял всё это строительство, потому что у него есть некоторый опыт в столярном деле. Мы перенесли туда ее постель, книги, и она наконец-то смогла заснуть. Она даже перестала принимать снотворное, которое ты ей давал.

«Она пристрастилась к таблеткам, когда мы жили вместе, — подумал Эдвард с горечью. — В том, что у нее появилась эта привычка, все обвиняют меня».

— Так я не понимаю, — сказал он вслух, — что случилось?

— Думаю, лучше нам поехать в церковь, — сказал Мэтью мягко.

Церковь находилась меньше чем в километре от дома, она оказалась меньше, чем он предполагал, — стройная и простая, без контрфорсов и арок, с минимумом резьбы. Бывшее жилище валлийского священника было зажато между двумя более высокими стеклянными зданиями — торговля подавляла религию, затемняя улицы с неизбежностью лондонского дождя.

Перед одностворчатой дверью сидел человек, — грудь колесом, — который сошел бы за вышибалу в ночном клубе, если бы к его ногам не были привязаны наколенники для игры в крикет. Когда Деймон и Мэтью приблизились, он тяжело отодвинулся в сторону. Маленькая церковь озарялась светом тысячи разноцветных свечей, стащенных из роскошных магазинов. Многие были сделаны в форме героев мультфильмов — Бэт-мен, Покемоны, Утенок Даффи, — все они неуважительно горели перед алтарем и апсидой. Скамьи были убраны и свалены возле стены. В центре прохода стояла прямоугольная деревянная коробка, привинченная к каменному полу и подпертая досками, похожая на задник декорации для кино. В стену коробки была врезана дверь, которую охраняла пожилая женщина. Она читала, сидя в кресле с высокой спинкой. В нефе тихо беседовал десяток друзей семьи, расположившихся на оранжевых пластмассовых стульях, расставленных вокруг низкого дубового стола. Они подозрительно замолчали, когда Эдвард проходил мимо них. Мэтью достал из пиджака ключ, отпер дверь в коробку, распахнул ее и со щелчком включил свет.

— Мы подсоединили лампочку к автомобильному аккумулятору, потому что она не могла спать в темноте, — объяснил Деймон, поводя рукой с накрашенными ногтями в сторону комнаты, которая была совершенно голой, если не считать развернутый белый матрас, индийский ковер и стопку потрепанных книг на религиозные темы. В коробке пахло свежей краской и благовониями.

— Она же деревянная, — сказал Эдвард, стуча по тонкой стене кулаком. — Это же бессмысленно, Деймон. Крыса прогрызет ее за минуту.

— А что еще мы могли сделать? Так она чувствовала себя в безопасности, и это было самым главным. Мы не хотели, чтобы она страдала. Ты можешь вообще представить, каково это, когда член твоей собственной семьи так сильно страдает? Отец просто на нее молился.

Эдвард почувствовал нотки отторжения в голосе Деймона. Они с Джилл решили не сочетаться браком. В глазах братьев это было грехом, который не давал Эдварду права называться членом семьи.

— Вы хотите сказать, что она исчезла отсюда, изнутри? — спросил он. — Как бы она смогла выбраться?

— Вот мы и думали, что ты сможешь нам это объяснить, — огрызнулся Мэтью. — Думаешь, для чего мы попросили тебя приехать?

— Не понимаю. Вы запирали ее каждую ночь?

— Мы делали это для ее собственного блага.

— Какое благо может быть в том, чтобы запирать испуганную женщину в комнате?

— У нее начинались приступы паники, она становилась растерянной, убегала на улицу. С тех пор как все это началось, тетя Элис сидит снаружи каждую ночь. Джиллиан получала все, что ей было необходимо.

— Когда она пропала?

— Позапрошлой ночью. Мы думали, она вернется.

— Вы не видели, как она выходила? — спросил Эдвард пожилую даму.

— Нет, — ответила Элис, как будто бросая ему вызов. — Я сидела здесь всю ночь.

— И она не проходила мимо вас? Вы уверены, что ни разу не встали со стула?

— Ни разу. И я не спала. Я не сплю по ночам, когда эти твари всюду ползают по крыше.

— Вы впускали кого-нибудь в комнату?

— Конечно, нет, — ответила женщина с негодованием. — Только члены семьи и наши прихожане могут входить в церковь. Нам здесь чужие не нужны.

«Конечно, не нужны, — подумал Эдвард. — Какой смысл в организованной религии, если не допускать неверующих?»

— И комнатой не пользовался никто, кроме Джиллиан, — добавил Деймон. — В этом весь смысл. Поэтому мы и попросили тебя приехать.

Эдвард разглядывал двух братьев. Он почти мог понять Деймона — чистого до скрипа, аккуратного, ухоженного, в блейзере и отутюженной белой сорочке, — все это сообщало ему едва ли не видимую ауру веры, но Мэтью, казалось, находился в состоянии постоянной ярости — церковный воин, не располагавший никаким терпением в отношении необращенных. Он оставался загадкой.

— Почему меня? — спросил Эдвард. — Что вас заставило позвать меня?

Озадаченные братья неловко переглянулись.

— Ну… ты с ней спал.

Судя по всему, они думали, одной этой причины было достаточно, чтобы лучше ее знать.

— Я знал ее до тех пор, пока не умер наш сын, но потом… Ну, когда кто-то меняется до такой степени, уже становится невозможно понять, как человек мыслит, — Эдвард надеялся, что они поймут его точку зрения. Раз в жизни ему захотелось, чтобы они его поняли. — Давайте я немного осмотрюсь, может, что-нибудь и надумаю.

Братья отступили, полностью осознавая свою бесполезность, руки их неловко повисли вдоль тел. Позади них открылись двери церкви, и паства медленно устремилась внутрь. Мужчины и женщины, собравшиеся в задней части храма, выглядели серыми и побитыми. У них осталась только вера.

— Прошу прощения, нам пора начинать вечернюю службу, — объяснил Деймон.

— Делайте, что положено, — Эдвард взял красный пластиковый фонарик, который предложил ему Мэтью. — Если что-нибудь найду, позову вас.

Возле церкви тянулся ряд узких улочек. Если Джилл ухитрилась проскользнуть мимо пожилой дамы, ей пришлось бы выйти туда. Эдвард посмотрел вверх, на мутнеющую синюю полоску вечернего неба. Вдоль канав располагались мощные гнезда, сооруженные из веток и пакетов для мусора; черный пластик был разорван в клочья. Прямо у него на глазах одно гнездо вспухло и изрыгнуло из себя семейство крыс с глазами-угольками. Они жались к канализационным люкам, таращась на его фонарик, а потом неожиданно устремились к нему. Эдвард поспешно отпрыгнул, а крысы пронеслись по его туфлям и далее, вниз по грязной кирпичной выемке.

Переулок выходил другим своим концом на маленькую замусоренную площадь. Эдвард с трудом представлял, откуда начать поиск. Если даже члены семьи не смогли найти ее, то почему ему должно было повезти? На ступеньках заколоченного досками многоквартирного дома сидел пожилой мужчина в грязном зеленом спальном мешке. Мужчина посмотрел на него диким взглядом человека, который только что проснулся, увидев кошмар.

— Всё в порядке? — спросил Эдвард, коротко кивая. Старик поманил его. Эдвард старался оставаться вне зоны поражения застарелым едким запахом, исходящим от старика, но тот подозвал его ближе. — Что такое? — спросил он, удивляясь тому, что кто-то до сих пор еще осмеливался спать на улицах города. Старик отодвинул верхушку спального мешка, как будто стыдливо демонстрируя свое сокровище, и позволил ему взглянуть на то, что оказалось сотней, или около того, безволосых крысят, которые возились у него на голом животе, как личинки, — розовые и слепые.

«Наверное, только так и можно сейчас выжить на улицах, — подумал Эдвард, раздираемый отвращением, — надо занять их сторону». Ему стало интересно, не был ли старик теперь почетным представителем их рода-племени, работая нянькой их детенышей, — может быть, именно поэтому его не тронули, хотя, скорее всего, правда была проще: крысы чувствовали степень безопасности окружающего посредством резонанса, проходившего через тела. Их пространственное восприятие было чрезвычайно тонко настроено на ширину лазов, на щели в стенах, на пугливых людей, которые с поспешностью бросались прочь. Джилл могла запаниковать до такой степени, что решила бежать, но она была слаба, и не убежала бы далеко. Она должна была остановиться где-нибудь, чтобы отдышаться, но где?

Он всмотрелся в темную площадь. Поднявшийся ветер пошевелил верхушки платанов, извечные басы, исходившие от транспорта, сменились на естественный природный ропот. Это был единственный звук, который слышал Эдвард. Над магазинчиком на углу светила вывеска. Скособочившись на подоконнике, два индийских ребенка таращились вниз на площадь, их распухшие глаза были почти закрыты из-за крысиных укусов.

Он вернулся к церкви, протиснулся сквозь ряды раздраженных прихожан и стал смотреть на Мэтью, стоявшего на слабо освещенном амвоне.

— Потому что это не конец, а начало, — сказал Мэтью, который явно читал старую добрую проповедь об огне и очищении. — Те, кого Господь избрал для сохранения доброго здравия, будут способны переделать землю по Его мысли. — Именно такого типа лекции Эдвард выслушивал, будучи ребенком; он никогда не концентрировался на обещаниях, приправленных помпезной риторикой, но всегда ощущал исходящую от них смутную угрозу. — Каждый из нас должен принести жертву, без которой невозможно признать Царство Небесное, и тот, кто не склонил свое сердце перед Божьей Матерью, будет оставлен вне церкви, ему будет отказано в возможности преображения.

Эдварду казалось, что прихожанам требуется точное перечисление правил, необходимых для спасения; отчаянные времена заставили их поверить, что истовые братья наконец-то определят эти правила. Он тихо пробрался к неохраняемой двери в деревянную коробку и вошел, закрывшись изнутри.

Клаустрофобия возникла немедленно. Запертая комната, охраняемая снаружи. Куда, черт возьми, она делась? Он сидел на матрасе, бесцельно постукивая ногой по ковру, и слушал приглушенный звук молитвы за стеной. В комнату проникал сквозняк, но он тянулся не из двери. Он опустил руку вниз, в темноту, и почувствовал, как холод уколол пальцы. Сначала ему не удалось увидеть угол люка, но, направив свет фонарика более точно, он понял, на что именно смотрит: это была секция покрытия пола, где-то три на два фута, выпиленная в деревянном полу рядом с кроватью. Пол был сделан из фанеры, и поднять его было просто. Люк закрывал винтовую лестницу, колодцем уходящую в склеп. Под его ногами спиралью уходили вниз выкрашенные черной краской викторианские металлические перила. А снаружи Мэтью наставлял людей в вере, но это было больше похоже на лозунги во время какого-нибудь митинга.

Эдвард опустил фонарик и вступил на треугольные узорчатые ступени. Было совершенно ясно, что Джилл держали в деревянной комнате против ее воли, но как она могла обнаружить лестницу, ведущую в помещение, находившееся под ее тюрьмой? Возможно, о ее существовании было известно всем, но никому не пришло в голову, что Джилл сможет до нее добраться. Температура воздуха начала резко падать… может быть, дело было именно в этом — она думала, что микробы не смогут выжить в таком холодном окружении?

Он спустился вниз. Фонарик высветил неверный полумесяц света — камни пола были по щиколотку залиты ледяной водой. Впереди был виден ряд каменных арок, которые вели через склеп в виде туннеля. Он побрел по воде вперед и обнаружил себя под заключенным в ребра стен основным помещением церкви. Всплеск воды прозвучал в безмолвном склепе, как удар.

Он стоял, не двигаясь, с коченеющими ногами, изо рта его вырывался пар, — и ждал, когда успокоится рябь на воде. Что-то было не так. Джиллиан могла выжить из ума, но она, наверняка, не отважилась бы спуститься сюда одна. Она знала, что крысы хорошо плавают. Это было невозможно. Что-то было не так.

Над его головой в церкви зазвонил колокол — надтреснуто и плоско. Поведение прихожан немедленно изменилось: не боясь синяков, они попадали на колени, вперившись взглядами в драную алую перегородку за алтарем, которая закрывала места для хора. Деймон и Мэтью снова появились — уже в ярко-белых стихарях — и принялись отодвигать экран, закрывающий клирос; паства зашептала в предвкушении. Помост, который обнаружился за пологом, был выстелен сияющей золотой парчой, обнаруженной в рулонах в магазине, торгующем сари на Брик-Лейн. На помосте стояла помещенная в раку фигура — как издевательство над католическими статуями — обнаженная плоть ее матово блестела от талька, которым она была покрыта до такой степени, что напоминала старый алебастр. Ноги ее были оплетены пластиковым вьюнком.

Колеса деревянного помоста скрипнули, когда Деймон и Мэтью подтолкнули шаткий настил к алтарю. Голоса в толпе льстиво зашелестели. Фигура на помосте изгибалась в истерическом экстазе, она стояла возле раскрашенного дерева — колени вместе, ладони вывернуты, в правой руке — одинокий стебель розы, на макушке выбритой головы — корона из увядших роз, глаза закатились, взгляд устремлен к невидимым Небесам. Джиллиан больше не слышала звуков отчаянной экзальтации, издаваемых ее поклонниками, она существовала в каком-то высшем месте — сосуд благочестия ее братьев, плывущий высоко над грязной испоганенной землей — в обители такой красоты и чистоты, где ничто грязное или тлетворное больше не могло коснуться ее.

Эдвард посмотрел вверх. Где-то над ним по-прежнему звонил колокол — на одной и той же тупой ноте, которая повторялась снова и снова. Он наклонил голову к столбам, поддерживающим свод, и прислушался. Сначала деревья, потом церковный колокол, и теперь этот, как будто забытый, ход природы заявлял о себе. И он услышал его снова — звук, который научился узнавать и бояться, становившийся все отчетливей и возраставший вокруг него. Подняв фонарик, он увидел, как они карабкаются по тонкой зеленой нейлоновой сетке, протянутой под потолком подвала — тысячи, намного больше, чем он когда-либо видел вместе в одном месте, — черные крысы, довольно маленькие, их тела передвигались горизонтально, почти комически, когда они оценивали и взвешивали расстояния.

Их позвали на ужин.

Они собирались в крыше главного зала, прямо под звонящим колоколом, до тех пор, пока не стали громоздиться одна на другую, некоторые оскальзывались и раскачивались на одной розовой лапке, а затем они падали, умело целясь так, чтобы приземлиться на него, а не в воду, их коготки, острые как иглы, впивались в плоть у него на плечах, чтобы не упасть, удержаться любой ценой. Эдвард инстинктивно пригнулся, чем предоставил крысам дополнительную площадь для падения, и теперь они отделялись от ячеек сети и падали в еще больших количествах, еще и еще, пока он просто не ушел под грязную воду под весом их лоснящихся тел. Это послужило им сигналом к атаке, свидетельством того, что добычу можно победить, и они принялись вгрызаться в него, проталкиваясь головами, чтобы всадить тонкие желтые зубы в его мягкую кожу. Он почувствовал, что кровь течет у него в сотне разных мест сразу, почувствовал копошащуюся массу крысиных тел — сначала теплую, потом горячую, потом обжигающую — на спине, пока они не проложили дорожку через волосы к его лицу — нацелившись на самую деликатную цель — глаза.

Он решил не кричать, не открывать рта и не признавать победы над собой их ядовитых мохнатых тел. Тогда он сделал единственное, что оставалось, — опустил голову глубоко под воду, запуская ее потоки в горло и в легкие, стремясь победить их единственным способом, который ему оставался, — не даться им живым.

«Джилл, я люблю тебя, — такой была его последняя молитва, — я всегда любил только тебя, и где бы ты ни была, я надеюсь, что ты счастлива». Смерть выгравировала эту мысль в его костях и сохранила ее навсегда.

В маленькой церкви в Ист-Энде на паству снизошли покой и удовлетворение, и Мэтью улыбнулся Деймону, снова закрывая живую картину, уверенный в спокойствии своей столь почитаемой сестры. На данный момент враг был усмирен, обязательства выполнены, прихожане умиротворены.

Наука была посрамлена надолго. Настало время суровых древних богов, и они снова улыбались людям.