Бесноватые

Попрыгун

— Я единственный, кто может остановить прыганье, — сказал Натан Чарльз полиции.

— Интересно, почему? — спросил тот из двух рыжих констеблей, что был повыше, даже не пытаясь скрыть отвращение.

— Потому что я единственный, кто видел, как это произошло. Я же все изложил во вчерашнем заявлении.

Высокий рыжий констебль придвинулся ближе. Он недавно ел что-то с карри.

— Из твоего заявления, приятель, видно только то, что ты псих. Хуже, чем псих. Знаешь, что делают с такими, как ты, в тюрьме? Охрана тебя защищать не станет.

Натан пытался сохранять спокойствие. Он напряженно думал, как бы объяснить по-другому.

— Вы верите в существование души? — спросил он. Легавый пустым взглядом посмотрел на своего дружка-коротышку. — Я человек нерелигиозный, но я верю, что душа, которую несправедливо обидели, может стремиться к восстановлению справедливости. Вы никогда не пытались исправить положение вещей? А если бы вы были при этом мертвым? Разве это не представляло бы опасности для души? «Попрыгун», «Хоп» — это древнее название дьявола, вы не знали?

— Так, довольно этой херни, — сказал тот, что пониже, выплевывая жевательную резинку на фольгу, чтобы потом ее дожевать. Он сделал знак партнеру. — Давай снова его запрем.

Натай Чарльз решил, что тратит время даром, пытаясь взывать к их духовности. Пока его не арестовали за убийство, никто даже не замечал его существования. Он был тихим нездоровым человеком с больной спиной, отчего всегда двигался осторожно, постоянно ожидая боли. Он был человеком, от которого в последнюю очередь можно было ожидать, что он кого-нибудь обидит, не говоря уж о том, что совершит настолько шокирующий насильственный поступок. Но за последние два года он попытался убить семерых детей.

Он делал это не для того, чтобы удовлетворить какое-то ненормальное желание, и не по финансовым причинам. Он пытался спасти жизнь другим людям. Натан постоянно напоминал себе, что он не сумасшедший.

«Я хороший человек, я просто был вынужден вступить на эту невероятную дорогу, — думал он. — Я попал в ловушку, в вилку ужасающей моральной дилеммы, которая не имеет одного простого разрешения. Но я должен бороться и найти его».

Говорят, полиция была в недоумении. Как можно было так часто нападать на детей и не попасться до того самого момента, когда он, в конце концов, нанес удар на людной улице? Они не знали, что Натан следовал схеме, разгадать которую не мог никто, и что он очень тщательно следил за тем, чтобы не оставлять следов. Он всегда дожидался благоприятной возможности совершить убийство, и жертвы его были беззащитны. Родители в наши дни, конечно, стали гораздо внимательнее, поэтому ему все-таки приходилось быть осторожным, но если все хорошо планировать и заранее обдумывать, то можно было вполне справиться с задачей.

Какова же была его цель? Два рыжих констебля наблюдали за ним и ожидали дальнейших инструкций, но никогда не задавались вопросом, почему арестованный вступил на этот путь — сменив удобную семейную жизнь на ненадежное прозябание в омерзительной комнатенке. Чтобы понять это, им пришлось бы пустить стрелки часов назад.

А всего два года назад Натан Чарльз был женатым человеком, который счастлив в браке, отцом трехлетней дочери. Он женился на Хлое — девушке, с которой встречался еще во времена учебы в Уорикском университете. У них родилась Мия — не по годам развивавшаяся черноглазая девочка, чье атавистическое поведение одновременно и восхищало, и поражало родителей. Натан много времени проводил с дочерью, потому что Хлоя работала, а он сидел дома и пытался закончить все те картины, которые позволили бы ему устроить вторую по счету выставку. Первая увенчалась относительным успехом, который вдохновил его на поиски в новом направлении, но слишком часто случалось, что он сидел, замечтавшись над этюдником, и принимался наблюдать за играющей Мией. Он был весьма доволен положением вещей: оно позволяло ему наблюдать за развитием дочери с близкого расстояния.

Где-то в то же время он начал ее рисовать. Он задумал серию набросков, которые отражали бы таинственные проявления ее растущего интеллекта. Он рисовал, не думая, — то, как сложены ее руки, рисовал ее затылок, и особенно не изучал свои труды, пока не завершил несколько набросков. Он разложил эскизы по папкам, решив подождать, пока у него не наберется несколько завершенных серий, а потом задумал сделать из них большое сложное полотно.

Для Натана это была новая тема в искусстве. Первая его выставка была совсем другой, и вышла такой, какой вышла, потому что так располагалась их квартира. Семья Чарльз жила на широкой серой улице, в доме, стоявшем наискосок от входа в Холлоуэйскую тюрьму. Квартира была дешевой, потому что довольно сложно сдать квартиру с видом на тюрьму и дворик для прогулок заключенных. Но ни Натана, ни Хлою вид из окна не беспокоил, а света было много, потому что квартира находилась на верхнем этаже. Они никогда не видели людей, которые приезжали и уезжали в закрытых машинах; Натан понятия не имел, как выглядели охранники и заключенные, да и не думал об этом особо, пока не случился побег.

Холлоуэй[48] — это женская тюрьма с противоречивой историей, были в ней и арестованные суфражистки, и темная история с осуждением и казнью Эдит Томпсон[49] в 1923 году, и повешенная в 1955 году Руфь Эллис,[50] и проявления расизма, кульминацией которого были самоубийства чернокожих заключенных — уже в недавние времена. И тем не менее у этой тюрьмы были связи с искусством. Одной из самых поразительных вещей, связанных с тюрьмой, была серебряная брошь, которую преподносили всем членам Национальной женской партии, которые попали в заключение за пикетирование Белого дома в поддержку движения за право женщин на голосование. Брошь была изготовлена по образу была изображена опускающаяся решетка Холлоуэйской тюрьмы, запертая цепью с навесным замком в форме сердца на ней.

Убежала девушка по имени Джеки Лэнгфорд. Ее посадили в тюрьму за убийство отца, и хотя сомнений в ее вине ни у кого не было, все почему-то понимали, что ее надо было поместить в CI — в тюремное крыло для «психических», а не в отделение для обычных преступников. Медицинское обследование показало, что с душевным здоровьем у нее были проблемы. Были люди, которые говорили, что она ужасно страдала, когда была ребенком, и вообще не заслужила тюремного заключения.

В тот день Натан возвращался с Мией из магазина и почти дошел до входной двери, когда увидел тонкую бледную девушку, перебегавшую дорогу. Завизжали тормоза, раздался удар плоти и кости по металлу, и ее тело упало у их ног. Приземляясь, она раскинула руки, и запястьем задела Мию но лицу, губа девочки оказалась рассечена.

Мия закричала, больше от удивления, чем от испуга, и вот они уже были окружены офицерами в фосфоресцирующих желтых куртках. Натана и Мию оттеснили в сторону, полицейский уложил девушку на живот и наручниками заковал ей руки за спиной. Натану показалось, что это бесчеловечно: она же не хотела ударить его дочь, и вообще ему показалось, что полицейскому надо было для начала проверить, не сломаны ли у нее кости, а уж потом давить на спину всем своим весом. Он начал что-то говорить, но вооруженный офицер сделал ему предупреждающий знак: лучше молчи. Позже, когда о происшествии рассказывали в новостях, он с изумлением узнал, что девушке, Джеки Лэнгфорд, было всего двадцать три года. Она выглядела гораздо старше, по ее бесплотный вид был вызван объявленной за несколько дней до этого голодовкой. Она с самого начала сопротивлялась своему заключению, а за полчаса до побега в то утро высадила охраннику глаз пластиковой вилкой, предварительно «согласившись» что-нибудь съесть.

Мия тоже не понесла особого ущерба. Разбитая губа выглядела хуже, чем пострадала на самом деле, и вскоре она забыла этот инцидент. Натан читал о деле Лэнгфорд, потому что в газетах о нем впоследствии писали много: она умерла по дороге в больницу, но причины смерти толком были неясны. Мнения врачей разошлись: один говорил, что она была смертельно ранена в дорожной аварии, другой утверждал, что ее покалечила охрана по пути в больницу. Журналист предположил, что ей отомстили за членовредительство, которое она причинила их другу офицеру.

«Девушка, которая предпочла бы никогда не родиться» — так называлась одна грустная статья о Джеки Лэнгфорд. Под ней были две фотографии: на одной была Джеки в возрасте трех лет, уже изуродованная пренебрежением родителей, сжимающая жалкий букетик белых цветочков, на второй была ее могила. Там никогда не посадят даже таких цветов: в смерти она будет лишена понимания точно так же, как и при жизни.

Не все факты были доступны во время разбирательства ее дела: история изнасилования Джеки собственным отцом, часто выражавшееся ею желание умереть, попытки покончить счеты с жизнью. Она родилась в семье алкоголика и наркоманки, поначалу мать от нее отказалась, затем отец добился права опекунства, а потом забрал ее к себе. Вокруг разрешения служб социальной защиты вернуть ее отцу, который над ней издевался, разгорелся скандал. И в конце концов она его убила. Сочувствие публики к Джеки умерялось тем фактом, что на момент смерти отец ее был совершенно беспомощным инвалидом, и перед тем, как жизнь его оборвалась, она его пытала. Дело было и отвратительным и печальным, но смерть Джеки не положила конец порочному кругу насилия: через несколько дней в газетах написали, что ее мать убила ребенка, которого родила перед этим от другого наркомана, а потом покончила с собой.

Натан разглядывал хмурое лицо Джеки на нечеткой газетной фотографии. Он никогда еще не видел такого воплощенного несчастья и разрушения — неужели с этим нельзя было ничего сделать? «Такие вещи случаются, — говорила ему Хлоя, — и вряд ли кто-нибудь мог хоть как-то помочь». Она расстроилась из-за того, что Мия вошла в столь близкий физический контакт с женщиной, осужденной за убийство. Она хотела уехать из этого района, но говорить о переезде не имело смысла, пока Натан не продаст несколько картин со следующей выставки, а до нее оставалось еще семь месяцев.

Писать картины было не так просто. Ни одна из них его не удовлетворяла. У Натана было чувство, что он не понимает смысла собственной жизни. Неужели у него действительно ничего не получалось?

И к тому же он испытывал затруднение, рисуя Мию. Было сложно заставить ее сидеть спокойно, но, дав ей несколько цветных карандашей и лист бумаги, он обнаружил, что она может оставаться в одной и той же позе несколько минут. Он надеялся увидеть в ней признаки рано развивающегося художнического таланта, но эти надежды оказались слишком оптимистичными: она только калякала какие-то петельки, а цвет выбирала тот, что оказывался под рукой. По какой-то причине (вероятно, потому, что листы, которые он давал ей, были того же размера, что и те, на которых рисовал он сам) он хранил рисунки Мии вместе со своими собственными картинами. Однажды пришло в голову, что он мог бы использовать какие-то элементы ее каракулей в собственных набросках. Может быть, это и был тот самый прорыв, которого он ждал.

А затем случилась странная вещь.

Под конец жаркого утомительного дня (буря, случившаяся в середине августовского дня, ввергла Мию в тоску и раздражение) Натан достал все рисунки и принялся их сортировать. И хотя ему по-прежнему нравилась идея перемешивать оба набора эскизов, было ясно, что беспорядочное использование цветов, которым отличались рисунки его дочери, нарушало композиционный баланс, поэтому он попытался приглушить краски, наложив на них гель. Первые несколько попыток оказались неудачными: под слоем геля наброски Мии пропадали. Натан кинул листы на полированный сосновый пол студии и вытащил малиновый поливиниловый светофильтр, который и положил на каракули.

Малиновый немедленно убил все красные, желтые, оранжевые и более светлые тона, оставив синие, темно-зеленые и черные краски. К своему удивлению, он обнаружил, что смотрит на связное предложение.

Там было написано:

Я МСТИТЕЛЬ ЗА ВСЕХ ОБИЖЕННЫХ ДЕТЕЙ

Это было невероятно, но слова были совершенно внятными и выписаны были печатными буквами. Они были просто похоронены под многими слоями карандашных каракулей. Разразилась гроза, дождь начал стучать по оконному стеклу, а Натан упал на колени и вытащил из стопки все остальные листы, на которых рисовала Мия. Затем он стал накладывать тот же фильтр на другие листы и смотреть, что выйдет. Подобно закодированным узорам ДНК, на рисунках медленно выявились следующие предложения:

ПОТОМУ ЧТО ВСЕ люди,

КОТОРЫЕ НЕ ЛЮБЯТ

КОГО НАДО ВИНИТЬ

ПОТОМУ ЧТО НИКТО НЕ ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ

Я ЖАКЛИН (sic) ЛЭНГФОРД

ОНИ УМРУТ ОТ МОЕЙ РУКИ

РУКАМИ ДРУГИХ

СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ РЕБЕНОК

НЕ ТА

Перетасовав эти фразы и добавив первый рисунок, Натан получил следующее:

Я ЖАКЛИН (sic) ЛЭНГФОРД — НЕ ТА КОГО НАДО ВИНИТЬ. ПОТОМУ ЧТО ВСЕ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ НЕ ЛЮБЯТ. СВОЕГО СОБСТВЕННОГО РЕБЕНКА. ОНИ УМРУТ ОТ МОЕЙ РУКИ. РУКАМИ ДРУГИХ. Я МСТИТЕЛЬ ЗА ВСЕХ ОБИЖЕННЫХ ДЕТЕЙ. ПОТОМУ ЧТО НИКТО НЕ ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ.

Казалось, что кто-то играет с ним в странные гротескные игры, но как бы Патан ни старался, он не мог придумать рационального объяснения. Рисунки принадлежали его дочери, а печатные буквы складывались во фразы. И он видел, что во всех случаях они были тщательно похоронены под слоями каракулей. Он ведь сам видел, как ребенок собственноручно рисовал все эти картинки — начиная с пустого листа бумаги. Она составляла буквы черта за чертой, совершенно без системы, как это делал бы медиум.

Трясущимися руками он положил перед ней чистый лист. Обрадованная Мия схватила горсть карандашей и принялась чертить и возить ими по бумаге. Натан наблюдал целый час, и все никак не мог увидеть, как образуются буквы. Если они там вообще были, то они должны были состоять из сотен тоненьких линий, не связанных друг с другом. Забрав у нее лист и положив на него сверху малиновое прозрачное стекло, он прочел:

ОНИ НЕ МОГУТ ПОЙМАТЬ МЕНЯ, ПОТОМУ ЧТО Я БУДУ ПРЫГАТЬ

В этой фразе было еще меньше смысла, чем в предыдущих заявлениях, скрытых в рисунках. Хуже всего было то, что это было последнее предложение, которое написала Мия. Когда он попытался предложить ей порисовать еще, вечером в тот же день и в присутствии матери, Мия выдала обыкновенные девчачьи каракули, внутри которых не было спрятано ничего. Натан исследовал набросок всеми возможными способами. Казалось, дочь знала, что он за ней следит, и решила выставить его дураком. Когда Натан попытался показать рисунки Хлое, она приняла сторону Мии и не поверила ему.

В долгие вечера, когда жена была на работе, он наблюдал за девочкой. Он знал, что она находится где-то в других местах. Ее движения полностью изменились. Он наблюдал за ней, а она знала, что он наблюдает. В уголках ее глаз появилась хитрость. Она стала противоестественно спокойной и сосредоточенной при выполнении своих задач и усердно избегала его, как будто говоря: «Я знаю, чего ты хочешь, но ты меня не поймаешь». Она больше уже не была его дочерью, маленькой женской формой, привязанной к нему эмоционально, она была Мидвичским кукушонком,[51] кем-то, кого следовало опасаться, когда они оставались вдвоем.

Свернувшись клубочком в дальнем конце кровати ночью, он думал: «Я люблю ее. Моя дочь всегда была желанной. Она ненавидит меня. Как она может ненавидеть меня за нелюбовь?» Он знал, что ненависть исходит от женщины, которая завладела ею, но это казалось невозможным. Поверить в это было дико.

В течение месяцев, которые последовали за этим, брак Натана и Хлои начал разваливаться. Натан не смог нарисовать достаточного количества картин для галереи и потерял возможность устраивать выставки. Вся его энергия была растрачена на изучение дочери-пришельца. В поведении Мии появились странные закономерности. Разумное существо, этот осторожный дух, выявлял себя только в светлое время суток. После наступления темноты, когда Мия хотела спать, она оставалась собой. Создавалось впечатление, что та часть Жаклин Лэнгфорд, которая так долго не имела возможности наслаждаться светом, могла действовать только при ярком свете, даже если это был подернутый серостью солнечный свет Северного Лондона. Он представлял ее дух неким подобием клеток растения, связанных с фотосинтезом, — это была чисто химическая реакция, такая же безличная и безжалостная, как у отравленной орхидеи, раскрывающейся, чтобы выпустить свои подобные ползучему раку побеги.

Хлоя начала бояться оставлять дочь наедине с мужем, который так странно себя вел, но однажды зимним вечером, когда она ходила на прием к гинекологу, Натан принял решение отвести ребенка в уединенный уголок Клиссольд-Парка.

— Я знаю, что ты здесь, — шептал он Мие, глядя, как вялое ноябрьское солнце покрывает пятнышками ее лицо. Она принялась ковырять носочком короткого сапожка мокрую траву и взглянула на него с тем новым выражением лица, которое появилось у нее не так давно: «Папа никак не хочет поумнеть». Она смотрела ему в глаза так долго, что когда внезапно пустилась бежать, он подпрыгнул от испуга.

Он поймал ее с легкостью, настигнув в несколько шагов, когда она попыталась нырнуть под клочковатый куст колючего дрока. Она не вскрикнула и не попыталась вырваться из его рук. Он потянул, но шипы не хотели ее отпускать, цепляя одежду и оставляя на бледных ручках тонкие, как паутинка, малиновые следы царапин. Тело ее обмякло в его руках, и в какой-то момент он подумал, что убил ее.

Он понял, что она собирается сделать, только когда увидел мальчика — самоуверенного, крепкого паренька лет девяти-десяти, в накинутом на голову сером хлопчатобумажном капюшоне, с тлеющей сигаретой «Silk Cut» в сжатых губах. Он слонялся за кустами, и теперь замер на месте, а разумный дух тем временем набрал силу в инертном тельце Мии, приготовившись прыгнуть.

В тот раз он почти увидел, как он выскочил, — какая-то прозрачная огненная субстанция, след чистой энергии, который передвинул воздух между девочкой и мальчиком. Теперь Мия пришла в себя и кричала, в шоке от происшедшего, а мальчик уже смотрел на него ее искушенными глазами, готовясь броситься прочь. Натан рванулся за ребенком, но в руке у него осталась только серая курточка с капюшоном.

Хорошо было, что Мия, его дочь, вернулась. У нее не сохранилось никаких воспоминаний о том, что с ней произошло, и она снова стала в точности такой, какой была до этого приключения.

Зато холодность Хлои было перенести труднее. Ей не так просто было забыть неприятное поведение мужа.

Видение же мальчика, убегающего от него по мокрому парку, являлось каждую ночь и не давало ему спать. Он начал повторять свой маршрут, след в след, по траве, разыскивая парня. Так он прошел первые шаги в своей охоте, которой было суждено продолжаться восемнадцать месяцев. Вскоре жена с ребенком покинули его, но их потеря была просто ценой, которую он заплатил за возможность быть бдительным.

Он понял, что должен защитить детей города. У него не было ни денег, ни друзей. Он преследовал истерзанный дух Жаклин Лэнгфорд от тела одного ребенка к другому, следя за тем, как он прыгает, следя за семьями от Белхэма до Тутинга, до Финсбери-Парка, до Лейтон-стоуна, до Уэст-Хэмсптеда, но существо всегда в последний момент опережато его. Дух выбирал только маленьких детей: возможно, подростки были уже слишком закрытыми, слишком знающими. Он никак не мог понять механизм процесса. Он только знал, что это не было выдумкой.

Он наблюдал за тем, как дети менялись, и иногда ему удавалось остановить их, прежде чем они причиняли вред своим отцам. Но он так толком и не понял, что надо делать с ребенком, в которого она перепрыгнула. Должен ли он убить его? Остановит ли это ее, перестанет ли она вредить другим, — бесконечно?

В тот последний дождливый четверг на Эджвер-Роуд он настиг мальчика но имени Амир, в которого здорово уже попутешествовавшая душа Джеки перепрыгнула всего несколько минут назад. Он затянул шею Амира галстуком, настигнув мальчика перед магазином. Амир выбирал апельсины и несколько штук держал в руках. Когда галстук захлестнул его шею, апельсины выпали у него из рук и покатились в канаву.

Увидев, что ее ребенок пропал, мать Амира завизжала так, как это умеют делать только женщины с Ближнего Востока.

Позже Натан рассказал полиции все, прямо с самого начала, но, конечно же, они не поверили ни единому слову. Они хотели знать только, что он сделал с мальчиком. Когда Амира нашли живым на близлежащем кладбище, заплаканного и растерянного, врачи обследовали его и не нашли никаких следов насилия. Более того, мальчик даже и не помнил странного мужчину, которого опознали свидетели, видевшие его на улице прямо перед исчезновением ребенка. Дух снова перепрыгнул.

Полиция выпустила Натана. А что еще они могли сделать, как сказали они визжащей матери Амира? Буквально несколькими днями раньше они схватили человека, который бегал как оглашенный по Оксфорд-стрит с топором, крича своим потенциальным жертвам, что он — новый посланник Дьявола на земле. Такие уж настали дни — все психи повылезали из укрытий. Может быть, дело было в том, что их просто стало слишком много. Вина Натана не была доказана.

Но Натан Чарльз уже не был прежним. Его жена подала на развод. Она хотела знать, что именно он сделал с ребенком, пока они были на кладбище. Она связалась с матерью Амира. В конце концов завели дело, которое поддержали родители детей по всему Лондону — они узнали его по фотографии, опубликованной в «News of the World», и сделали сайт в сети, на котором выступили со свидетельскими показаниями. Хлоя свидетельствовала против него. Несмотря на то, что во время разбирательства выплыло не так уж много страшных деталей, Натан оказал себе плохую услугу, настаивая на том, что его история правдива. Его поместили в психиатрическую лечебницу в Северном Лондоне.

Прошло два года, и ему разрешили гулять по окрестностям под присмотром врача. Однажды в холодное воскресное июньское утро Натан пошел на кладбище, куда отвел когда-то мальчика Амира. После этой прогулки он стал совсем спокойным и больше уже не пытался убедить врачей и следователей в своей правоте. Потому что он увидел маленькие цветочки, которые расцвели на мрачной могиле Жаклин Блэндфорд, на том самом месте, где он вытряхнул ее дух из запуганного мальчика. Свежие белые лепестки преобразили холмик, сделав могилу обителью покоя, они были маленьким знаком благодарности мужчине, который пожертвовал всем, чтобы успокоить одну-единственную измученную человеческую душу.