Бесноватые

Гость в доме Гитлера

Он был гораздо красивее, чем я воображал. Замок находится над темно-зеленой долиной, с трех сторон окруженной лесистой австрийской землей. На отдалении виднелась огромная синяя двойная вершина горы Ватцманн, гребень которой был завален глубокими первыми снегами наступающей зимы. К югу лежит Кёнигзее — живописное альпийское озеро из разряда тех, которые так любил изображать на своих картинах фюрер.

Хотя сейчас Берхтесгаден — город ленивых развлечений, некогда в нем находились соляные копи, а позже он стал летней резиденцией баварских монархов. Здесь бушевало много бешеной, дурной крови.

Мой возница довез меня до фуникулера, соединяющего город с Оберзальцбергом, который находится в пятистах метрах над Берхтесгаденом. Некоторое время, вплоть до нашего прибытия к элегантному фасаду резиденции, шел густой снег. Слуги моего хозяина ждали во дворе, готовые нас приветствовать, их руки и лица были прозрачными от холода, а снег, улегшийся на их плечи подобно эполетам, свидетельствовал о том, что они стояли там с самого начала снегопада.

Я знал, что если не считать Бергхоф, здесь находятся частные дома Геринга, Мартина Бормана и других нацистских лидеров, а серые цементные образования на вершине холма — это их бомбоубежища, принадлежащие им строения, их тайные укрытия. Людям обычно говорят, что наш хозяин ведет простую, непритязательную жизнь. Как же просто их обмануть! Я слышал, что его убежище называют «шале». Берхтесгаден же похож на шале не больше, чем на замок Дракулы. Впрочем, красный и золотой цвета доминируют не столько здесь, сколько на сборищах, где реют их бесконечные мрачные стяги — километры красного с черными печатями свастик.

Лакеи в ливреях с готовностью выступили вперед и забрали наш багаж. У меня не было при себе ничего, кроме маленького кожаного чемоданчика, и выпускать его из рук мне не хотелось, но есть такая вещь, как охрана. Мне сказали, что чемодан перенесут в мою комнату, но я был уверен: это произойдет только после тщательного осмотра его содержимого.

— Энтони Петтифер? — Я услышал, как назвали мое имя. В свете всего того, что мне было известно о гитлеровских перекличках, в этот момент у меня по коже прошел мороз. Я вступил в мраморное фойе, где меня поприветствовал строгий, остролицый джентльмен по имени герр Кеттнер. Каждого из нас поприветствовали по очереди и всех одинаково официально. По-английски здесь не говорили; допустить присутствие в этом месте людей других национальностей было невозможно.

— Фюрер сожалеет, что он не сможет быть на обеде сегодня вечером. Срочное дело требует его присутствия в Берлине. Мы надеемся, однако, что он вернется завтра.

Кеттнер сообщил, что он возглавляет хозяйственную службу, но у него были повадки матерого эсэсовца. Он проводил нас в главную гостиную. Нас было четверо: я сам, который, по идее, представлял «Таймс», американский магнат но имени Кейн, подвизавшийся в сфере недвижимости, пресс-атташе из Берлина по фамилии Швеннер и, конечно же, лучезарно прекрасная Вирджиния Пернан, с которой у нас некогда был роман.

— Вы, безусловно, понимаете, как высоко фюрер ценит удобство, — сказал Кеттнер. — Его удовлетворяет только самое лучшее.

Гостиная меня поразила. Она была не меньше шестидесяти футов в длину и сорока в ширину. В центре ее тянулся огромный дубовый стол, стоявший на обширном персидском ковре. На мягко подсвеченных стенах висели четыре гравюры Альбрехта Дюрера. Мне говорили, что комната, в которой Гитлер обычно принимал своих гостей, могла похвастаться несравненным видом на Альпы, и в ней имелся вольер для редких птиц, но во время нашего визита эту комнату нам не показали.

— В Берхтесгадене четырнадцать гостевых комнат, но на эти выходные приглашены только вы четверо, — сказал Кеттнер, и в голосе его прозвучало предостережение. — В каждой спальне есть индивидуальная ванная комната. Ужин будет подан ровно в восемь часов. — Он остановился под огромной лестницей и принял командную позу, как будто приготовился к фотосъемке в каком-нибудь берлинском журнале Nacktkultur.[9] Я почувствовал, как остальной персонал дружно затаил дыхание.

— И еще одно, — Кеттнер полез во внутренний карман мундира и вытащил оттуда несколько листков с отпечатанным на них текстом. — Это инструкция. Фюрер настаивает на том, чтобы его гости соблюдали ее все то время, что находятся под этой крышей. Он вручил по листочку каждому из нас. Я заглянул в свой и прочел следующее:

На листе было еще несколько правил и приложений подобного рода; прочтение всей инструкции в целом поставило передо мной один вопрос — как провести этот уикенд и остаться в живых. Дело в том, что я находился в резиденции под фальшивым предлогом. Мои документы были вполне настоящими, но в «Таймс» я уже не работал. На самом деле, они выпихнули меня оттуда с волчьим билетом, а произошло это из-за небольшого недопонимания по поводу перерасхода командировочных во время поездки в Ниццу. Я приехал увидеть Грету.

Впервые я встретил Грету Кель в отеле в Вене, еще до того как она отправилась работать горничной сюда, в Берхтесгаден. За то время, что я находился в Вене, мы достаточно хорошо узнали друг друга и стали любовниками. Ближе к концу месяца я предложил ей уехать со мной, но, подчиняясь велениям своей собственной судьбы, она отклонила мои притязания, приняв предложение о переводе в некую занимающуюся санитарией компанию в Баварии. В течение последующих недель ее лицо преследовало меня во сне. Я знал, что мы должны быть вместе, но мне было необходимо убедить ее в этом: так велело мне сердце. Однако письма мои, отправленные на адрес агентства в городе, возвращались нераспечатанными.

К счастью, моя журналистская выучка меня не подвела, и я нашел адрес ее родителей в Зальцбурге. Мистер Кель сообщил, что его дочь стала убежденной фашисткой и мечтала служить Фюреру, но его жена запретила ему делиться со мной деталями ее карьеры.

Дальше было уже просто — я пришел в агентство, подольстился к даме, управляющей офисом, намекнув, что хотел бы написать о ней статью, и вызнал, что Грета пошла работать в Резиденцию. У меня все еще хранился членский билет Союза журналистов (хотя членство и было аннулировано), и мне удалось добиться кое-какого содействия, хотя и не без некоего элемента шантажа в процессе, — в общем, все это кончилось тем, что я оказался в списке тех, кто ожидал приглашения в Берхтесгаден.

Вот так я и прибыл в частную резиденцию Гитлера, — с поддельными документами и легендой, которую можно было развалить с помощью одного простого телефонного звонка, — решительно настроенный заполучить обратно девушку, которую потерял в том венском отеле. С первой проблемой можно было разобраться, получив доступ к месту расположения персонала, куда нам было строжайшим образом запрещено проникать. После этого мне предстояло убедить в своих добрых намерениях саму Грету — так, чтобы она не подняла тревогу и чтобы меня в результате не отдали на растерзание охране СС.

Была у меня и еще одна причина беспокоиться. В доме, подчинявшемся удушающим законам допустимого поведения, человек не мог расслабиться ни на секунду, и я, будучи клиническим пациентом с синдромом Туретта,[10] переживал, что стресс, тоска и беспокойство, вызванные окружающими условиями, вызовут очередной приступ.

Я страдал от синдрома Туретта в течение шести лет, с восемнадцатилетнего возраста. Это наследственное неврологическое заболевание, которое проявляется в непроизвольных движениях, тиках, гримасах, хлопках руками, гавкающих звуках, подпрыгивании, подергивании, плевках и в неконтролируемом выкрикивании оскорблений. Об этой болезни, самой асоциальной из всех возможных, помимо того, что я рассказал, известно совсем мало. Можете догадаться, что я молился, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из персонала герра Гитлера, будучи в припадке.

Обнаружил я еще и то, что припадки могли вызываться определенными видами пищи и тянуться несколько дней напролет. В такое время я был способен пораниться сам или поранить других людей. Я принял решение быть крайне осторожным в еде во время уикенда и вообще есть как можно меньше.

В моей комнате лежал подписанный экземпляр «Майн Кампф» и несколько французских порнографических книжек, привезенных из Парижа. Висящий над большой твердой кроватью зловещий портрет Гитлера диктовал атмосферу всей комнаты. Я прошел по коридору навестить маленького берлинского npecca Trauie Швеннера и обнаружил, что его комната и моя были похожи как две капли воды — вплоть до покрывала с ручной вышивкой на кровати. Полотенца в ванной были сложены тоже в точности, как у меня.

Швеннер не испытывал совершенно никакого желания находиться там, где находился. Его пригласили по настоянию Геббельса, и он просто никак не мог отказаться. Подобно мне, никаких иллюзий в отношении нашего хозяина он не питал. Он точно так же видел и неистовое идолопоклонство моторизованных толп, и избиения людей на улицах. Однако мы оба были при этом наблюдателями, потому что рядом шла своей дорогой большая история, нам не подчинявшаяся, и нам нужно было просто выжить, чтобы остаться свидетелями.

Наша группа — одна из многих подобных групп, организованных для посещения резиденции в том году, — была набрана с целью заставить нас распространить слухи о добрых деяниях Гитлера. Для осуществления этой цели мы должны были провести всю субботу, слушая цикл скучных лекций, читавшихся различными высокопоставленными экспертами по пропаганде. На следующий день ожидались еще лекции, а уезжать нам предстояло вечером в воскресенье. Но моим твердым намерением было исчезнуть под покровом темноты и забрать Грету с собой.

Дом был набит известными картинами и гобеленами — на грани вульгарности: все они были взяты в бессрочный прокат из величайших музеев Германии. Когда я услышал звук обеденного гонга, я все еще боролся с галстуком-бабочкой, пытаясь его завязать, поэтому мне пришлось бежать. По рассказам Швеннера, у него в агентстве ходили слухи о гостях, которые не успевали прибыть к приему пищи у Гитлера вовремя. Никому неизвестно, что происходило с ними потом: поздно ночью они пропадали.

Несясь к лестнице, я увидел приближение Вирджинии, выглядящей совершенно неотразимой в вечернем платье из изумрудного шелка.

— Я не привыкла являться к обеду без косметики, — пожаловалась она. — Горничная явилась ко мне в комнату и предупредила насчет сережек: их нельзя надевать. Я знаю, он любит, чтобы его крестьянки были естественными и розовощекими, но это уже слишком. А ты-то, кстати, как здесь оказался? Я думала, тебя уволили.

— Специальное задание, — сказал я быстро. — «Таймс» хочет знать, искренен ли Гитлер в вопросе о политике умиротворения.

— Ну, после этого уикенда ты мудрее не станешь. Я вообще не думаю, что Фюрер даже покажется. Знаешь, в последнее время он почти не появляется. Впрочем, от этого ничего не меняется. Один неверный шаг на глазах кого-нибудь из его персонала, и здравствуй, мясная лавка; здесь доносят все обо всем.

Обед был сервирован на тончайшем дрезденском фарфоре. Когда присутствовал сам Гитлер, на столе аккуратно устраивали массивное серебряное блюдо от еврейских купцов из Нюрнберга, выкраденное агентами Гиммлера. Я смотрел на еду с беспокойством: ничего подобного простой крестьянской трапезе, о которой мы так много слышали, не было и в помине. На столе были роскошные паштеты, супы, блюда из дичи и свинины, — то есть в точности те продукты, в отношении которых меня предупреждали врачи. Я пытался есть как можно меньше, но нас окружали слуги, наблюдавшие за каждым нашим движением. Присутствовали и шестеро охранников СС; в общем, за столом сидело десять обедающих, и при каждом госте было по лакею. С дрожью я увидел, что горничной, которая стояла за креслом Кейна, была Грета. А я уже и забыл, какая у нее была бледная кожа — прекрасная, как дрезденский фарфор, с которого мы ели.

Я пытался придумать способ привлечь ее внимание. Разговор, который поддерживали Кеттнер и другие люди из СС, был туповато скучным. Они обсуждали импорт зерна и железные дороги. Все тщательно избегали еврейского вопроса. Мне было стыдно из-за этого: насколько замешанными в преступление делало нас это умолчание, если мы не отваживались затронуть предмет даже косвенно?

Мы как раз складывали ножи и вилки (все внимательно наблюдали друг за другом, чтобы кто-нибудь случайно не отстал), когда я увидел, что Грета меня узнала. Рука ее подлетела ко рту, и она только успела изменить выражение лица — от удивления к сдержанному покашливанию. Кеттнер метнул на нее взгляд. Далее на протяжении трапезы она избегала смотреть на меня. Когда охрана увела гостей-мужчин в курительную комнату, слуги вышли в коридор. Они не имели права убирать со стола до тех пор, пока за нами не закроется дверь. У меня было всего несколько секунд на то, чтобы действовать. Я схватил Грету за запястье, когда она проходила мимо.

— Что ты здесь делаешь? — зло прошептала она.

— Я приехал за тобой, — прошипел я в ответ. — Я люблю тебя. Я сожалею о том, что произошло в Вене, я был дураком. Пожалуйста, прости меня. Я уезжаю ночью в субботу и хочу забрать тебя с собой.

— Я не могу. Ты что, не знаешь, что случается с людьми, которые пытаются сбежать из Берхтесгадена?

— Я смогу тебя защитить, — пообещал я без особой уверенности. — Я смогу вывезти тебя из страны.

— А с семьей как быть? Думаешь, я могу вот так все бросить, просто потому что ты внезапно меня захотел? — Ее серые глаза зло сузились.

— Умоляю тебя, по крайней мере подумай о моем предложении.

— Иди, иди туда, пока тебя не хватились, — и она оттолкнула меня от себя как раз в тот момент, когда главный дворецкий свернул в наш коридор.

Мы уселись перед огромным уродливым камином, и нам предложили сигары, а Кеттнер пустился в очередное бесконечное описание планов фюрера о «реабилитации» тех промышленников, которые не сумели осознать роскошные перспективы наступающего мирового порядка. Он объяснил, что нам очень повезло: фюрер подтвердил, что будет ужинать с нами завтра вечером.

Во время речи Кеттнера я почувствовал первую предупредительную судорогу Туретта, прокатившуюся по телу. Кожа горячо покалывала, мускул на лице начал подергиваться. Я остановил его, упершись щекой в кулак и стараясь произвести впечатление полностью расслабившегося человека. Один Швеннер заметил, что что-то не в порядке. Без десяти одиннадцать Кеттнер проверил часы на полке камина, хлопнул в ладоши и отправил нас по койкам, как будто мы были школьниками.

— Я должен настоять на том, чтобы вы выключили свет в комнате не позже десяти минут двенадцатого, — предупредил он.

— Ты видел, как Кеттнер смотрел на мое платье? — спросила Вирджиния, когда мы возвращались в комнаты. — Очень неодобрительно. Я думала, он что-нибудь скажет. Подожди, он еще увидит, что я завтра надену специально для Фюрера. Я привезла с собой свои лучшие драгоценности. Сапфировое ожерелье матери и пару подходящих к нему сережек.

— Будь осторожна, — сказал Швеннер. — Людей уже расстреливали за то, что они выражали «декадентские» идеи. Выглядеть такой роскошной просто опасно.

— Дорогой, они ничего не могут мне сделать, — ответила она легкомысленно, подходя к своей двери. — Собственно, я собираюсь нарушить Правило Номер Один прямо сейчас и выкурить у себя в спальне сигарету.

— Ты, видимо, думаешь, что находишься в безопасности, потому что слишком много знаешь. Так вот, мы все слишком много знаем. У тебя просто есть способы распространять информацию. — Вирджиния была зарубежным корреспондентом ВВС. — Спокойной вам ночи, — Швеннер дождался, пока Вирджиния закроет за собой дверь, и повернулся ко мне. Я слышал голоса слуг на лестнице, не так далеко от нас.

— Что с тобой сегодня такое? Я видел твое лицо.

— Мускульные спазмы, вот что, — я попытался преподнести это легко. — Переутомился.

— Ну, если ты уверен…

Я видел но лицу маленького пресс-атташе, что он мне не поверил. Несколько минут спустя горничные прошли по комнатам проверить, выключен ли свет. Я рассмотрел возможность прокрасться на цыпочках на кухню поискать Грету, но свет был выключен во всей резиденции, а я не был до такой степени знаком с расположением комнат, чтобы найти потом дорогу назад в темноте.

Внутреннюю часть окон спальни затянуло инеем. Я проснулся с затекшими конечностями, все мои мышцы болели от холода. Кто-то резко стучал в дверь.

— Семь часов, сэр, — произнесла горничная. — Завтрак будет подан через пятнадцать минут.

Ночью кто-то зашел в комнату и аккуратно разложил мою утреннюю одежду в гардеробном отсеке в ванной. Вторжение меня возмутило, но, по крайней мере, оно оказалось не напрасным: теперь я не опоздаю к столу. Кейн и Швеннер уже вовсю угощались обширными порциями яичницы и различными сортами холодного мяса, а вот Вирджинии не было видно.

— Она пропала, — прошептал Швеннер, проходя сзади меня с тарелкой. — Ночью ее забрала охрана СС.

— Как ты узнал? — спросил я.

— Она была в соседней комнате. Я слышал, как они пришли за ней около трех часов ночи. Они даже не дали ей времени собрать вещи. Утром дверь в ее комнату была распахнута, никаких сумок, а постель застелена заново, как будто там никогда никого и не было.

— Думаешь, с ней все в порядке? В смысле, они ведь наверняка не могут ничего ей сделать.

— Она слишком много пила за ужином. И курила в своей комнате. Я почувствовал запах дыма. Надеюсь, ее просто депортируют — люди слишком часто пропадают в наши дни. У Гестапо есть небольшая хитрость — они тебя вроде и отпускают, но при этом портят документы, так что тебя все равно арестовывают за что-нибудь еще. Кто знает, что с ней станется?

— Но ведь ВВС, безусловно, не допустит…

— Они сделают в точности то, что им скажут. Ешь, а то идет Весельчак Чарли.

Путь Кеттнера пролегал мимо буфета. Несмотря на ранний час, он был закован в полную парадную форму.

— Надеюсь, вы хорошо спали, — объявил он. — Нам предстоит насыщенный день, открывающийся лекцией одного из наших основных экспертов по экономике, в восемь часов ровно. Вы найдете свои места и соответствующую документацию в гостиной.

Ни слова об исчезновении Вирджинии.

У экономиста, круглого человека в дешевом сером костюме, от которого исходили запахи тела, были грязные волосы, бледная щетина, цвет лица напоминал взорвавшуюся сосиску. Его стремление объяснить, как работает экономика, базирующаяся на двухъярусной системе, делящей граждан на первый и второй класс, вызывало даже какое-то возмутительное восхищение, настолько типичным было оно для убогого фарисейства режима. Стулья были твердыми, а комната — холодной, но, по крайней мере, это не давало нам заснуть. Я осторожно посмотрел на часы, не забывая проверять, нет ли поблизости Греты.

В одиннадцать она появилась, подталкивая перед собой столик на колесиках, и обнесла нас горьким кофе. К этому времени даже Кеттнер потерял интерес к происходящему и покинул комнату. Возле дверей оставались два эсэсовца. В принципе, не предпринималось никаких попыток замаскировать тот факт, что в резиденции мы были заключенными. Я воспользовался отсутствием Кеттнера, чтобы поговорить с Гретой.

— Ты успела подумать о моем предложении? — спросил я, принимая из ее рук чашку.

— Я не могу, — прошептала она, нервно наблюдая за охраной. Она прекрасно осознавала, что я нарушаю второе гостевое правило Гитлера.

— Давай об этом буду беспокоиться я. Все, что тебе надо сделать, — это быть готовой бежать через секунду после того, как я скажу. — Я увидел, что ближайший охранник поднял на нас взгляд, заметил, как его глаза сузились под козырьком фуражки, и почувствовал, как мускул на правой руке у меня бесконтрольно сжался, и я неловко опустил чашку на блюдце боком. Кофе разлился на стол.

— Я ужасно виноват, — извинился я, но последнее слово превратилось в лай, и мне пришлось изобразить приступ кашля. Как я знал, припадок такой силы мог продолжаться несколько дней. Швеннер подошел ко мне и тронул за плечо:

— Старик, ты в порядке? — спросил он.

— Кофе был слишком горячим, — заверил я. Снова подняв глаза, я увидел, что Грета выскользнула из комнаты.

День потянулся дальше, одна скучная лекция перетекала в другую: плавка железной руды, потребление электричества, производственные цели выработки джута и лубяного волокна. Сессии вопросов и ответов в конце каждой лекции делались все короче и короче, по мере того как мы ослабевали под грузом статистических выкладок, парадом проходивших перед нами. Мы старательно вели подробные записи, потому что знали, что о нашем поведении будет доложено фюреру.

По мере того как приближался час обеда с Адольфом Гитлером, усталость и напряжение сказывались на возрастающей силе судорог. Я решил открыться Кейну и Швеннеру и объяснить симптомы своей болезни.

— Ты имеешь в виду, что можешь просто начать орать на Гитлера? — недоверчиво переспросил Кейн.

— Вполне возможно, — предупредил я его. — Очень важно, чтобы ничто не заставляло меня испытывать стресс.

В общем, в конце концов, они с некоторой неохотой согласились прикрыть меня в случае, если приступ окажется серьезным.

— Он не придет к нам — он приехал спросить совета у Оссицкого, — сказал Швеннер. Я слышал, что Карл Оссицкий был немецким Распутиным, астрологом Гитлера.[11] Говорили, что в Берхтесгадене существовало пять комнат, которые никогда не фотографировали (равно как и «Орлиное гнездо» — частные покои Гитлера, находившиеся высоко над основным зданием). Самым важным помещением из всех этих была Комната Звезд на крыше: потолок в ней был выполнен из синего стекла, на котором демонстрировался ход планет и созвездий. Астролог уже предсказал фюреру долгое и счастливое правление, но никому не было разрешено разговаривать с Оссицким, под страхом смерти. Учитывая ту потерю контроля над собой, которая была вызвана моим состоянием, я попытался забыть, что когда-либо вообще слышал его имя.

И вот мы пошли на ужин.

Гитлер был ниже, чем я ожидал, довольно тусклый и не впечатляющий. Было сложно представить, что это он был тем человеком, к которому были прикованы взгляды всего мира. Его рукопожатие было на удивление слабым и мягким, без настоящей силы, глаза его странно вглядывались в тебя, с бесконечной подозрительностью. В нем не было и намека на юмор, любопытство или человечность. Коротко поприветствовав нас, он занял место во главе стола и сидел неподвижно, пока ему подавал еду официант, которого мы раньше не видели. Вероятно, делалось это для того, чтобы избежать риска отравления.

Во время трапезы Гитлер задавал вопросы каждому из нас, как будто проверяя, достаточно ли внимания уделили мы занятиям, проходившим днем. И все же было ясно, что он едва слушал наши ответы, что было хорошо, потому что в какой-то момент я обнаружил, что в моем ответе прозвучало слово «ублюдок». Присутствие за спинкой моего кресла Греты заставляло меня нервничать, что, в свою очередь, обостряло симптомы болезни. После того как убрали суповые тарелки, она ловко уронила клочок бумаги на салфетку, лежащую у меня на коленях. Я не сомневался, что кто-нибудь наверняка это видел, но фюрер как раз находился на пике красноречия, и внимание всех присутствующих в комнате было сфокусировано на нем. Я воспользовался этим моментом, чтобы развернуть записку и прочесть ее. «Увидимся на кухне в полночь».

Я смял записку и спрятал ее в карман, обрадованный тем, что она по крайней мере согласилась обсудить со мной идею побега. Она простила мне позорное поведение в Вене, и теперь была готова вверить будущее в мои руки. Я знал, что она заканчивает сегодня свое дежурство и ей разрешено ненадолго отправиться домой в город в долине. Это означало, что у нее был билет и необходимые документы. Мы сядем на поезд, идущий от резиденции еще до того, как нас хватятся.

Я попытался обратить внимание на нашего хозяина, который теперь уперся взглядом в салат и ел в молчаиии. Глядя на Гитлера, я боролся с потребностью взорваться чередой грязных эпитетов. Держать себя в узде становилось все труднее и труднее — это было результатом и жирной еды, которую я съел, и возрастающего напряжения.

— Итак, мистер Кейн, — внезапно сказал Кеттнер, — я так понимаю, что вы покупаете большое количество недвижимости на территории между Кельном и Бонном. Говорят, что выгоды ваши возрастут, когда евреи покинут эти города.

Я был шокирован. Я и представить не мог, что Кейн наживался на войне.

— Но вы, конечно же, не могли бы допустить, что эти здания можно оставить пустовать — гнить и разваливаться, — негодующе сказал Кейн. Я подумал, что с его стороны было глупо обнаружить какое-то присутствие чувства.

— Возможно, нет, но, безусловно, дома должны быть экспроприированы теми, кто озабочен процветанием Отечества, а не теми, кто думает только о том, чтобы набить собственные карманы. Прежде чем приобретать новое имущество, я бы на вашем месте озаботился тем, чтобы удостовериться в том, что ваш собственный дом в порядке.

Холодок прошел по комнате; все сосредоточились на еде.

Фюрер опустил приборы, съев всего несколько кусков, и нетерпеливо ждал, чтобы у него забрали тарелку. Он посмотрел на каждого из нас по очереди, коротко кивнул, пожелав спокойной ночи, поднялся и покинул столовую, сопровождаемый охраной.

Кейн выдохнул с облегчением. Швеннер нервно пригубил вина. Я пробормотал поток ругательств и позволил мускулам на руках сократиться. Мое левое веко принялось неконтролируемо моргать.

— Ну, джентльмены, не знаю, как вы, а я изможден, — вздохнул Кейн, и в голосе его звенело напряжение. — Предлагаю разойтись по своим комнатам.

Я поставил будильник на без четверти полночь, но был слишком взвинчен, чтобы заснуть. К назначенному часу свет выключали во всей резиденции — за исключением жаровни, горевшей день и ночь в комнате, примыкавшей к куполу в другом конце здания, где Гитлер изучал звезды со своим астрологом. Швеннер утверждал, что сегодня из Берлина должен был приехать Оссицкий. Пресс-атташе чувствовал, что что-то затевается. Он слышал, что самый доверенный из всех советников Гитлера почти не общался с персоналом, и все его ненавидели. Говорят, Геринг и вовсе отказался находиться с ним в одной комнате. Когда звезды посылали плохие предзнаменования, фюрер делался озабоченным, сварливым, рядом с ним становилось опасно находиться. Предполагалось, что сегодня от астролога ожидали предсказания, и кто знает, какие беды несло это пророчество?

Чистый горный воздух был гарантией того, что над территорией резиденции звезды всегда светили ярко. Я знал, что будет сложно пересечь двор и выйти к воротам владения. Я прикинул пути отступления за границами территории замка, но так и не смог составить план внутреннего расположения помещений в здании.

Кухни — насколько я мог разобрать в темноте — были великолепны. Все было электрическим, сделанным по последнему слову техники. Это было очередным доказательством того, что Фюрер не был поклонником сельского образа жизни. В дальнем коридоре, который вел к находившимся внизу садам, спиной ко мне сидел охранник в серой форме. Я проскользнул через выложенный камнем коридор, стараясь, чтобы металлические набойки на подошвах не касались пола. Стоявшая в тени фигура в платье с узким лифом и в широкой юбке цвета полуночи поманила меня. Традиционная форма платья подчеркивала стройную фигуру Греты. Когда я приблизился, она подняла освещенную луной белую руку и прижала палец к губам.

— Я рад видеть, что ты приняла правильное решение, — все-таки не удержался я. — Я знал, что ты согласишься пойти со мной, и как следует все продумал.

Грета втянула меня обратно в коридор, ведущий на служебную половину. Внезапно я обнаружил, что иду по голым доскам, окруженным тесаными оштукатуренными стенами. Стало ясно, что богатство Третьего рейха не распространялось на тех, кто служил ему на низшем уровне.

— Действовать надо быстро, — сказал я озабоченно. — Последний поезд в город уходит через пятнадцать минут.

Грета приблизилась и запечатала мой болтливый рот сухим поцелуем.

— Я покажу дорогу. Мне известен здесь каждый дюйм, — она двинулась вперед в темноте, поспешно ведя меня через коридоры в задней части замка до тех пор, пока мы не прошли главный обеденный зал. Только теперь я осознал, что большая часть здания была фальшивкой: например, огромный каменный камин с обратной стороны был выложен гипсовыми деталями — это был почти театральный реквизит. Грета свернула в конце прохода и спустилась по крутой лестнице. На руках и в горле у меня начали неконтролируемо сокращаться мускулы.

— Ты уверена, что мы идем правильно? — тихо позвал я ее, но она была уже довольно далеко и не слышала. Мы вышли на первом этаже с задней стороны здания, как раз за первым рядом гостевых спален. Я одним прыжком догнал Грету и схватил ее за запястье, потому что она уже собралась подняться но очередной лестнице.

— Нам надо спускаться, чтобы попасть во двор, а не подниматься!

— Через двор идти нельзя. За ним постоянно наблюдают, и следы на снегу нас выдадут. Единственный безопасный путь — сзади, вдоль горы.

Теперь, когда Грета сказала это, стало очевидно, что склоны, которые вели к «Орлиному гнезду», находились в тени горы, и патрулировать их было труднее. Мы могли пуститься в обход и вернуться на дорогу уже дальше, внизу. Но этот маршрут, как я заметил, находился в опасной близости к частной обсерватории Гитлера, от ее синего стеклянного купола по-прежнему исходил свет.

Мы достигли коридора, совершенно явно рассчитанного на то, что им будет пользоваться лично Гитлер. Стены его были покрыты выполненными золотой краской астрологическими символами, а узоры сделаны в виде знаков Зодиака. Не далее чем в четырех шагах оттуда находилась большая дверь, за которой Гитлер советовался с созвездьями. Оттуда существовал всего лишь еще один выход — через арку, закрытую дубовой дверью. Грета открыла ее, и за ней обнаружился спускающийся вниз коридор, ведущий в темноту. Она помедлила перед аркой, как будто заблудилась. Собравшись с мыслями, она повернулась и положила холодную руку мне на грудь, там, где сердце.

— Я не могу вести тебя дальше.

— О чем ты? — Только в этот момент я заметил изумрудное ожерелье, блестевшее у нее на шее. Я протянул руку и дотронулся до нее. — Эта вещь принадлежит Вирджинии.

— Полагаю, ты и с ней переспал. Сейчас она уже не такая красивая, как была. — Жестокая улыбка Греты наполовину оставалась в тени. Она оттолкнула мою руку. — Теперь оставайся здесь.

— Но я думал, что ты идешь со мной! — электрические импульсы забегали по нервным окончаниям моих рук, спазматически встряхивая пальцы.

— Ты всерьез подумал, что я способна предать мою партию ради слабака англичанина? — прошипела она.

— Но ты не можешь оставить меня здесь! — нервные содрогания глубоко вгрызались в мою мускулатуру, и меня начало трясти.

— Дай мне свои часы, — ее руки вцепились в мое запястье, когда я попытался помешать ей расстегнуть кожаный ремешок. Но теперь и мои собственные руки меня не слушались.

Она все еще пыталась расстегнуть пряжку, когда дверь в астрологическую комнату напротив начала открываться. С тихим криком ужаса Грета отступила и скрылась в затемненном коридоре, захлопнув за собой дверь. Я остался один в зодиакальном проходе, а Адольф Гитлер вышел из своего звездного кабинета.

Он был все еще одет в тот же серый костюм, который был на нем за ужином, и хотя узел его галстука был слегка распущен, он все еще казался парализованным формальностью, зажатым, как восковой манекен. Позади него, внутри комнаты, я увидел фигуру еще одного человека, которого принял за Оссицкого.

Гитлер медленно шел по коридору, указательный палец его правой руки был прижат к темному подбородку, глаза опущены, шаг размерен. Одна прядь его безукоризненно смазанных волос упала ему на лоб. Беспокойство, которое я чувствовал всю ночь, переросло в волну дикого ужаса, когда я осознал, что закрываю фюреру дорогу.

Мое сердце, кажется, перестало биться, на лбу у меня собрались горькие капли пота. Я пытался удержать слова, но мускулы вокруг рта боролись за власть. Фюрер находился прямо передо мной.

— Волосатые члены, — гавкнул я на Гитлера. — Чёртова дерьмовая волосатая задница член сиськи. Фюрер расширил мертвые бледные глаза. Тут я осознал, что смотрит он не на меня, а сквозь меня. Он видел что-то внутри себя, что-то настолько обширное, настолько невообразимое, настолько кошмарное, что все, окружавшее его в реальности, для него не существовало. Он выглядел так, как будто душу его схватил и сжал сам Дьявол.

Гитлер пошел дальше, занятый только образами внутри своей головы. Воспользовавшись моментом, я вывалился в коридор у себя за спиной, распахнул дверь и закрыл за собой щеколду. Я уже думал о том, что брошу все свои вещи в комнате. А теперь я несся со всей возможной для моих трясущихся ног быстротой к тому выходу с территории, что находился, по описанию Греты, возле горы.

Я пробежал через затемненный участок территории и влетел в отходящий поезд за секунду до отправления. Я был уверен, что в последний момент появится охрана, и меня вытащат из вагона. Даже когда я уже покинул Германию, я все не мог понять, что же такое сказал фюреру Оссицкий, что обратило его взгляд столь глубоко в пустоту. Я хотел знать, что он увидел внутри себя.

На протяжении месяцев, которые последовали за этим, когда мир стал свидетелем того, на что способен один человек, я обнаружил слишком много ответов на этот вопрос.