Башня. Новый Ковчег

Глава 2

Глава 2. Ника

Ника никак не ожидала, что место, где живёт Анна, окажется обыкновенной больничной палатой. Белые стены, сероватая шершавая плитка под ногами, даже кроватей было две, словно Анна ждала, что ей вот-вот подселят ещё кого-нибудь.

— Устраивайся, — Анна указала на одну из коек, а сама уселась на другую. — Душ, туалет, если надо, сразу тут. За дверью.

Ника молча кивнула. Она только сейчас поняла, как сильно устала. Говорить не хотелось. Да и о чём? Длинный долгий день высосал из неё все силы. Наскоро сходив в душ и приведя себя в порядок, она разделась, легла на кровать, натянула до подбородка одеяло. И тут же её накрыло глубоким, тёмным сном.

— Анна Константиновна!

Ника распахнула глаза, вырванная из сна настойчивым стуком в дверь. На соседней койке негромко чертыхнулась Анна. Встала, нашарила в темноте одежду.

— Анна Константиновна! — стук стал ещё сильней.

— Да иду уже.

В приоткрытую дверь ворвалась узкая полоска коридорного света, на миг ослепив Нику, и тут же исчезла вместе с Анной, выскользнувшей наружу. Ника села на кровати и прислушалась. Из-за двери невнятно долетали голоса: быстрый, высокий, тревожный — незнакомый, и глухой, ровный — Аннин.

Голоса стихли, и дверь снова отворилась. Анна заметила сидящую на кровати Нику.

— Тоже разбудили? — и, не дожидаясь ответа, быстро сказала. — Мне надо сходить к больному, а ты спи. Спи.

Но уснуть Нике так и не удалось. Казалось, Анна ушла и унесла с собой сон. Унесла вместе с тревожным стуком, разорвавшим тихую больничную ночь.

Ника лежала, вытянувшись на узкой неудобной койке и уставившись в потолок. Глаза привыкли к темноте и уже различали неровные и зыбкие тени, рождённые слабым отблеском коридорных ламп, чей свет настойчиво пытался проникнуть сквозь плотно закрытые жалюзи. Как и все остальные помещения в Башне, палата выходила окнами в общий коридор, но Анна, замкнутая и неразговорчивая, даже здесь, в мире людей, старательно оберегала своё одиночество, стремясь укрыться от любопытных взглядов пусть хотя бы вот таким пластиковым подобием занавесок. Ника вдруг почему-то подумала, что здесь, в этой неуютной и необжитой палате совсем не чувствовалось души Анны. Как не чувствовалось её и в квартире наверху, той самой, где состоялся их нервный разговор. Да что там! Даже кабинет главврача, и сама больница существовали как бы отдельно от Анны. А Анна… Анна была сама в себе, везде и одновременно нигде — несла свою душу бережно и осторожно, охраняя ото всех и никому её не открывая.

Это было странно. Вот её, Никина душа — кусочки души — были повсюду. В их квартире, и в комнате школьного общежития, и в Сашкиной коморке, на смятых простынях жёсткой кровати, и в Анниной больнице — везде, где она когда-либо побывала, она оставляла часть себя. А что до отца… отца вообще невозможно было отделить от Башни, его душа жила в Башне, была частью Башни, была самой Башней…

При мысли об отце сердце болезненно сжалось. Сейчас Ника как никогда остро почувствовала его неправоту. Он был неправ. Не мог быть прав, потому что оказалось, что рядом с привычным и правильным миром существовал другой. И в том, другом мире, была колыбельная, которую маленькая девочка старательно пела игрушечному медвежонку, был звук ходунков, ударяющихся об пол, и высокая безмолвная старая женщина глядела в никуда глубокими и умными глазами.

Мир Ники распался на две части. До и после. Вчера и сегодня. И она сама как будто раздвоилась, всё ещё сосуществуя в обоих измерениях.

Та Ника, вчерашняя, рвалась к отцу. Рвалась, всем сердцем желая убедить его, доказать, взять за руку, отвести к маленькой Лиле и высокой Виктории Львовне. Вчерашняя Ника ни на секунду не сомневалась, что отец всё поймет, встанет на её сторону, всех спасёт.

Сегодняшняя Ника не была в этом уверена.

Вчерашняя Ника во всех бедах, что неожиданно свалились на неё, обвиняла Анну.

Сегодняшняя Ника, злясь и по-прежнему не понимая эту странную женщину, в глубине душе, пусть и против воли, испытывала что-то, похожее на уважение.

И эти две Ники отчаянно спорили друг с другом, отгоняя прочь тяжёлый сон.

Мысленный диалог в голове вконец измотал её, и она даже обрадовалась, когда Анна вернулась. Ника приподнялась на локте, заслышав скрип двери.

— Не спишь? — в голосе Анны не было удивления, лишь одна бесконечная усталость. — Ну раз не спишь, я зажгу свет, чтобы в темноте не шариться.

Ярко и нервно вспыхнула потолочная лампа, Ника инстинктивно закрыла глаза ладонью, откинулась на подушку. Ей хотелось расспросить Анну, куда она ходила, но та, не глядя на неё, быстро скрылась за дверью душевой комнаты. Ника слышала, как гудят трубы, и мерно льётся вода. Этот звук напомнил о доме. Отец, вот так же, приходя с работы, шёл в душ, а на все вопросы, эмоции, которые переполняли её, которые хотелось выплеснуть, которыми хотелось поделиться, весело отвечал, махая руками: «Потом, всё потом, рыжик. Я в душ!».

Дом… если подумать, она и спустилась всего на каких-то три сотни этажей вниз, двадцать минут на старом медленном лифте, но иногда… иногда время и пространство измеряются не минутами, а чем-то другим. И сейчас ей казалось, что эта дорога, двадцать минут вниз — путь длиной в целую жизнь. Никогда ещё её дом не был так далёк от неё, как сейчас…

— Что ты завтра скажешь отцу? — лицо у Анны было мокрым, она не вытерла его полотенцем, а глаза красными, воспалёнными, но не от слёз, а скорее от усталости и недосыпа. Ника всего один раз видела, как Анна плачет, и не знала (потому что, откуда она могла знать), а скорее догадывалась, что слёзы Анне несвойственны. Анна, как будто в подтверждении её догадок, поднесла руки к лицу и с остервенением потёрла глаза, словно пыталась этим прогнать сон и усталость.

— Ну, так что ты ему скажешь завтра? — повторила она свой вопрос, оторвав руки от лица, потом усмехнулась и поправилась. — Вернее уже сегодня.

— Не знаю.

Ника и правда не знала, но какое бы решение она не приняла, всё выходило плохо.

— Вот и я не знаю.

Анна принялась медленно, пуговица за пуговицей, расстёгивать рубашку. Ника, как заворожённая, следила за длинными худыми пальцами.

— Думала, приду к нему вчера, поговорю, — Аннины пальцы замерли на полпути. — Скажу: Паша, так ведь нельзя. А он — раз — и всё поймёт. Как раньше…

Ника удивлённо смотрела на Анну. Её худое усталое лицо разгладилось, губы чуть дёрнулись в горькой улыбке, а имя отца, вернее то, как Анна его произнесла — совершенно по-свойски — никак не вязалось с тем, что Анна наговорила о нём вчера.

— Иногда забываешь, что жизнь очень меняет людей. И разводит по разные стороны. Как нас, например, — Анна, забыв о нерасстёгнутой рубашке, тяжело опустилась на кровать, положила ладони на колени и принялась задумчиво их разглядывать.

— Нас, — глухо повторила она. — Меня, Пашку, Бориса…

— Дядю Борю?

— Ну для тебя он дядя Боря, да, — усмехнулась Анна.

Она бросила короткий взгляд на Нику, отметила тень удивления, мелькнувшую на её лице.

— Мы дружили. В детстве, юности. Все трое. Были не-разлей-вода.

— Тогда почему же сейчас вы так ненавидите папу?

Анна ответила не сразу. Ника заметила, что её глаза как будто запали, ещё больше потемнели, черты заострились, и на лице опять появилось уже знакомое Нике замкнутое и холодное выражение.

— Не ненавижу, — тихо сказала она. — Я его не ненавижу. Простить не могу, это да.

— Из-за мамы?

— Да. Из-за Лизы. Из-за всего этого, что вокруг. Из-за Закона…

— Но ведь, — Ника села на кровати, подтянула коленки к груди, обхватила руками, уткнулась подбородком. — Но ведь это же всё из-за нехватки ресурсов. Поэтому так…

Она всё ещё пыталась оправдать отца, хотя сейчас, после всего увиденного, слова оправдания звучали жалко и невразумительно. И Анна это почувствовала. Оторвала взгляд от разглядывания своих ладоней, внимательно и серьёзно посмотрела на Нику.

— Это вам в школе так говорят, — она не спрашивала и не утверждала, её голос звучал ровно и даже как будто безучастно. — Хорошее объяснение про ресурсы. Правильное. Не придерёшься. Только… только вот ты сегодня прошлась по больнице, в палаты позаглядывала, со стариками поговорила, на Лилю Смирнову посмотрела. И?

Анна крепко сжала руки в замок, так, что костяшки пальцев побелели.

— Знала бы ты, сколько раз я уже слышала про эти чёртовы ресурсы, — она вздохнула. — Девчонки-медсестры после школы ко мне приходят, и все как одна про эти ресурсы твердят. Та же Катя, что тебя сегодня по больнице водила. Она тоже те же самые заученные слова мне говорила, про ресурсы… что ж в школе вас хорошо обрабатывают, качественно… Говорила, а потом у меня на груди рыдала, всё спрашивала: как же так, Анна Константиновна, почему же так, Анна Константиновна? А что я могу сказать? Да в общем-то ничего. Все слова и правильные обоснования хороши только до тех пор, пока между тобой и этими словами не встаёт живой человек. И вот тогда… как тогда сказать этому человеку: ну, брат, извини, на тебя у нас ресурсов не хватает?

Анна говорила спокойно, без надрыва, и оттого её слова звучали горько. Страшно. Если бы она опять вспылила, как вчера, стала обвинять отца, повысила голос, это наверняка оттолкнуло бы Нику, заставило бы усомниться в искренности Анниных слов, озлобило бы, но в тихом голосе Анны не было злости, в нём вообще, казалось, не было никаких эмоций, только обнажённая и неприглядная правда.

— Я никогда не думала, что мы с твоим отцом разойдёмся именно в таком вопросе. Даже представить себе не могла. Лучший друг. Всё детство вместе. Понимали друг друга с полуслова, и где, когда Паша свернул не туда, не знаю. Совет его изменил, власть… не многие выдерживают это бремя… Паша вот не выдержал. Но ладно, бог с ним, с твоим отцом. Давай-ка лучше спать. Устала я сильно, да и у тебя был нелёгкий день.

Анна встала, повернулась спиной к Нике, стала разбирать себе постель. Потом погасила свет, уже в темноте стащила с себя рубашку.

Интересно выходит, думала Ника, Анна не только их родственница, сестра мамы, но, оказывается, и близкий друг отца. Но при этом отец ни разу, никогда, даже вскользь, даже нечаянно, не упоминал имени Анны. Он, словно, вычеркнул её из своей жизни, вымарал, убрал все воспоминания в самый дальний ящик, похоронил, замуровал и забыл. Он рассказывал ей о разных людях, даже случайных и проходных, но вовсе не о той, с кем дружил с детства, и это было… так на него не похоже. Ника хотела ещё раз позвать Анну, но та опять заговорила сама.

— Самое ужасное, что я постоянно думаю, что всё напрасно.

— Напрасно? Что напрасно? — не поняла Ника.

— Всё. Больница эта. Укрывание людей.

— Но почему? Вы ведь людей спасаете.

— Спасаем? — голос Анны отозвался горьким смешком. — Разве это спасение? Мы — не спасение. Мы — последнее пристанище обречённых. Знаешь, как раньше лечили людей? Была профилактика, болезнь старались выявить на ранних стадиях, а после выявления боролись, и пусть не всегда, но одерживали победу. А теперь? Лекарств — дефицит, оборудование устаревает и приходит в негодность, участковые врачи на этажах поставлены просто в скотское положение, лечат людей чуть ли не травами и отварами, а их аптечки первой помощи… нет это даже не аптечки, это насмешка какая-то.

Ника хотела возразить, что в той больнице, у себя наверху, где ей приходилось бывать, всё не так. Там есть и оборудование, и серьёзные люди в белых халатах.

— А вот в нашей больнице… — начала она, но Анна её тут же перебила:

— В вашей, это наверху?

— Да. Там всё не совсем так, как вы говорите.

— Конечно, не так, — в усталом голосе Анны послышалась насмешка. — Но ты не сравнивай, пожалуйста, больницу наверху с теми больницами, что ниже. Что положено Юпитеру, то не положено быку.

— Что? — не поняла Ника.

— Я хочу сказать, что всё зависит от того, где тебе посчастливилось жить. Но даже у вас наверху не удаляют злокачественные опухоли, не делают шунтирование, да много чего не делают просто потому, что однажды одному человеку пришла в голову гениальная идея, что всё это не нужно. Не целесообразно.

Ника сжалась на своей койке, потому что она уже понимала, кто это — тот самый «один человек».

— А ведь иногда даже смертельную болезнь можно вылечить, но для этого… для этого нужно вернуть всё, как было до закона. Нужно, чтобы человек знал, понимал: врач не убийца, врач — спаситель. Но пока, увы, мы, врачи, поставлены властями в очень невыгодное положение. Нас не любят. Нас боятся. Люди скрывают до последнего, что с ними что-то не так. Бывает, ходят на работу, уже загибаясь от боли. Потому что знают, как только врач на их этаже, поставит им в карте отметку о смертельном диагнозе, то тем самым он подпишет смертный приговор. Вот и получается, что к нам такие люди попадают — если вообще попадают, конечно — то не лечиться, а доживать.

— И что, никого-никого нельзя спасти? — прошептала Ника.

— Мы пытаемся. Делаем операции. Такие, какие в Башне уже нигде не делают. Если нам кажется, что есть хоть малейшая надежда на спасение — мы действуем. И, увы, тем острее разочарование, когда нам это не удаётся. Как с Тихоновым…

— У которого вы были утром?

— Да, — Анна вздохнула. — Операцию мы ему сделали. И даже, казалось, она прошла удачно. Он пошёл на поправку, а потом ему вдруг резко стало хуже. И стало понятно, что…

Анна закашлялась, как будто ей не хватало воздуха. Как будто вместе с кашлем она хотела исторгнуть душившую её боль.

— Стало понятно, что ему осталось недолго, — закончила она хрипло и, чуть помолчав, добавила. — А ведь ему всего двадцать один год. Совсем мальчик…

— Двадцать один? Я думала… — Ника осеклась.

А что она думала? Что это взрослый человек? Старый человек? А есть какая-то разница? Ей стало стыдно перед Анной, перед этой женщиной, которая не делила людей ни по какому признаку. Просто пыталась спасти тех, кого могла. И тех, кого не могла, тоже пыталась спасти.

Ника неожиданно поняла, к кому так резко Анну сдёрнули с кровати посреди ночи.

— Вы к нему ходили? — тихо спросила она.

— К нему.

— И он… — Ника не договорила, но Анне не нужно было уточнять.

— Да, — Анна завозилась на кровати, поворачиваясь, по всей видимости спиной к Нике. Голос её зазвучал совсем глухо. — А теперь всё, Ника. Всё! Спать. Мы обе устали.

Анна замолчала, и через какую-то минуту её дыхание стало ровным и неторопливым. Уснула.

«А что же я завтра скажу папе? — мысль тревожной птицей забилась в голове Ники. — Что? Что я ему скажу? А ничего». И Ника вдруг успокоилась, лицо её прояснилось. Она ничего не скажет отцу.

Ни завтра.

Ни потом.

Никогда.