Башня. Новый Ковчег

Глава 12

Глава 12. Анна

Анна понимала: ей не стоило сюда приходить.

Они с Савельевым четырнадцать лет избегали друг друга, и на то были свои причины. Более того, она и наверх предпочитала не подниматься (да особо и некогда было — больничные дела отнимали много сил и времени), а уж если и поднималась, то старалась оставаться здесь не больше, чем на пару дней. А вот сейчас пришлось. Нужно было занести отчёты в департамент, кое с кем встретиться. Опять же совещание это насчёт карантина. Да ещё Борис так некстати задержал выдачу лекарств почти на две недели. Он и раньше задерживал, всегда отзванивался, говорил: «Аня, подожди», но в этот раз получилось дольше, чем обычно. Она не умела надавить на него, хотя, наверно, могла бы — не только Борис держал козыри в руках. Но не в её характере это было. Вот Борис мог. Но Литвинов — искусный манипулятор. Всегда им был.

В детстве и юности это выглядело забавным. Борька изо дня в день прощупывал чужие границы, действовал, где нахрапом, а где обаянием — в зависимости от ситуации. Причём зачастую даже не извлекая из этого никакой выгоды, просто из спортивного интереса. Или оттачивая своё мастерство. Одноклассники, учителя, школьная буфетчица, библиотекарь, мелкий соседский пацан — Борьке было всё равно, объектом его манипулирования мог стать любой. Иногда и Анна попадалась на его удочку, сама удивляясь потом, как это она позволила ему уговорить себя на очередную авантюру. Злилась, конечно (она и сейчас на него злилась), но Борис каждый раз так обезоруживающе улыбался и так искренне просил прощения, что в итоге ему всё сходило с рук. И единственным человеком, на которого не действовали Борькины манипуляции, был Павел.

Пашка хохотал до упаду, глядя, как Борька расставляет свои сети вокруг очередной жертвы, и, даже если в итоге всё оборачивалось не очень красиво и этично, Пашка принимал сторону друга. Он всегда оправдывал Бориса, защищая его ото всех, а иногда и от неё, Анны, когда она в очередной раз кричала: «Я этого Литвинова убью просто!».

— Да ну, Ань, он же не нарочно, — говорил Павел, загораживая друга от её тумаков. А Борька, выглядывая из-за Пашкиной спины, хитро и виновато улыбался:

— Правда, Ань. Я ж не нарочно, Ань.

Иногда Анне так не хватало их обоих, но те Борис и Павел остались в прошлой жизни. В том мире, который ещё не перевернулся…

Сегодня у неё был только Борис. А Павел… Нет, вряд ли она смогла бы, даже если бы очень этого хотела (а она хотела), выкинуть его из головы. Слишком значимое место он занимал когда-то в её жизни. Оставалось только одно — загружать себя до умопомрачения работой, чтобы отвлечься, чтобы не думать. Но сейчас, вынужденно застряв наверху, оставив на время больничные заботы, свой спасительный якорь, она постоянно мыслями возвращалась в прошлое.

Эти две недели вымотали её окончательно. Она боялась случайно столкнуться с Павлом: в коридорах, на лестнице, у дверей кабинетов. Ходила и оглядывалась. И лёжа ночью без сна на своей узкой девичьей кровати в квартире, где прошло её детство и юность, и разглядывая потолок, она вспоминала Лизу, и весёлого, смеющегося Пашку, и папу, живого, здорового, такого… понимающего.

Анна злилась. Старалась заставить себя думать о другом, важном, насущном, о больнице, о людях, которым она нужна, и всё равно раз за разом мысленно переживала те события, которые навсегда перевернули её жизнь.

Отчасти поэтому Анну вдруг «вынесло» в сегодняшнем разговоре с Борисом. И неожиданно пришло решение, то самое, которое привело её сюда — к дверям Пашкиной квартиры. Она даже знала, что она ему скажет, знала, но, когда Павел открыл ей дверь, все заготовленные по пути слова вылетели из головы и разлетелись — разбились на мелкие кусочки, наткнувшись на его удивлённый взгляд.

— Ты?

Серые пасмурные глаза были всё те же, но красивое лицо как-то затяжелело, и эта тяжесть придала чертам резкость и жёсткость. Павел сделал шаг вперёд, и она почувствовала в этом шаге смутную угрозу. Но он справился. Привычным и таким знакомым Анне жестом взъерошил короткие светлые волосы, и отступил назад, открывая перед ней проход.

— Проходи.

Он хотел ещё что-то сказать, но не успел — из глубины квартиры настойчиво и призывно зазвонил телефон. Павел быстро и с каким-то облегчением извинился и поспешил к себе в кабинет.

Оставшись одна, Анна огляделась и замерла. Гостиная, до боли знакомая, надвинулась на неё призраком из прошлого. Она почувствовала, как стремительно отступает время, откатываются назад четырнадцать лет, срывая с неё, словно кожу, кокон защиты, который она так тщательно выстраивала все эти годы. Анна зажмурилась, до боли закусила нижнюю губу. Потом резко и широко распахнула глаза. И явственно услышала заливистый детский смех. Откуда-то из коридора или из детской. Чистый, высокий, звонкий. И громкий топот маленьких ножек по вымытому до блеска полу. И следом голос Лизы:

— Ника, стой! Стой, я кому сказала, маленький чертёнок!

И снова смех. Смех её сестры.

По спине пробежал холодок, что-то сдавило грудь, и невидимые холодные руки легли на горло. Анна чувствовала прохладу чужих и равнодушных пальцев. Память, от которой она так долго и упорно бежала, все эти годы жила и ждала её здесь — в этой огромной и чужой квартире. В вещах, которые лежали и стояли так, как их когда-то положила и поставила Лиза. В цвете и фактуре стен, в люстре, в шторах, даже в солнечных лучах, пробивающихся с террасы через приоткрытую дверь и французские окна — рыжих, огненных, как сама Лиза.

В этом доме всё дышало её сестрой. Не было нужды заглядывать в другие комнаты — Анна уже знала, что там её встретит то же самое. Пашка, то ли дурак, то ли мазохист, берёг любую мелочь, в которой таилась даже не часть, а тень, кусочек тени Лизы. Анне захотелось убежать. Куда угодно, только подальше от этого склепа, где звучал, не переставая, Лизин смех, сотканный из звонких солнечных нитей.

Она услышала шаги за спиной, чёткие, уверенные, и смех Лизы и топот детских ног разом оборвался. Даже если б Анна не стояла сейчас в квартире Павла, она всё равно угадала бы его шаги. Это Борис подкрадывался мягко, по-кошачьи, вырастал, пугая, из-за спины, а Павел везде и всюду входил не таясь. По-хозяйски. С той мужской уверенностью в собственной правоте, которая одновременно и злит, и обезоруживает. Анна обернулась. Павел стоял, широко расставив ноги, убрав руки в карманы брюк, смотрел на Анну внимательно и изучающе.

— Не ожидал, что тебе хватит смелости сюда прийти.

— Но тебе же хватает смелости здесь жить.

Кровь отлила от лица Павла. Она не видела, а скорее угадала, как сжались в кулаки его пальцы. Но он по-прежнему не двигался с места. Внутренний голос уже не шептал — кричал ей: «Уходи! Развернись и уходи! А Пашка… Пашка пусть остаётся здесь, в этом мавзолее, со своими призраками». Внутренний голос был, конечно, прав. Вот только… только призраки у них с Павлом были общими. И осознание этого придало ей решимости и какой-то дурацкой, безудержной отваги.

— Ну и как тебе, Паша, здесь живётся? — Анна обвела рукой комнату и, не дожидаясь ответа Павла, продолжила. — Как спится, а, Паша?

Вместе с сарказмом к Анне вернулась и злость.

— Нормально спится, — внешне Павел оставался совершенно невозмутимым.

— А мне вот как-то не очень. Четырнадцать лет как не очень.

Анна развернулась, сделала несколько шагов в сторону окна, выходящего на террасу, но, так и не дойдя до него, остановилась, наткнувшись взглядом на фотографию Лизы. И это неожиданно отрезвило её, отогнало злость и раздражение. Анна физически почувствовала, как горячие тонкие руки сестры обвили её шею, а губы, полные, мягкие, коснулись щеки, едва-едва, торопливо и чутко, и зашептали в ухо: «Анечка, милая, ну не злись, Анечка».

«Да что же я делаю? — мелькнуло в голове. — Что мы делаем? Я ведь не за этим сюда пришла. Не поэтому». И она вспомнила — ради чего она здесь, что она должна сказать. Какие слова нужно произнести, чтобы убедить его наконец-то. А Пашку надо убедить. Надо.

— Знаешь, Паша, я сейчас тебе кое-что скажу. Ты меня выслушай, пожалуйста. Не перебивай. Я долго думала, и я поняла… — она не оборачивалась, но знала, Пашка на неё смотрит. — Я — врач, а знаешь, почему я стала врачом? Из-за мамы. Ты этого не помнишь, вернее, не знаешь. Мы тогда ещё не дружили.

Анна чуть прикрыла глаза.

— Мама заболела как-то вдруг. Во всяком случае мне так помнится. Казалось, ещё вчера она возилась с нами, играла, пела песенки, рисовала… мама здорово рисовала… а потом всё резко изменилось. Словно разом поменяли декорации. Я помню, у нас в те дни всегда было темно, и тяжело пахло лекарствами. Это в больнице запах лекарств привычен, а вот дома… дома такой запах душит…

Она замолчала, собираясь с мыслями.

— Папа говорил вполголоса. Потому что громко нельзя… Я тогда думала, что если говорить тихо, а лучше совсем не говорить, то самое страшное не случится. Смешно, — Анна криво усмехнулась и глухо повторила. — Смешно. Словно смерти нужен чей-то голос, чтобы найти дорогу.

В горле запершило. Анна подняла глаза на Лизин портрет. Сестра смотрела на неё и — Анна была готова поклясться — понимающе и ободряюще ей улыбалась.

— В школе я почти ни с кем не общалась. Девчонки казались такими шумными, такими громкими, но я-то знала — шуметь нельзя. Наверно, со мной никто и не хотел дружить. Кому нужна в подругах странная молчаливая девочка… Но я, Паша, тебе не это хотела рассказать, а другое. Знаешь, мама очень хотела жить. Очень. Ей было больно… сейчас я знаю, как это может быть больно, но она хотела жить. Не умереть быстрее, а именно жить.

Анна обернулась. Павел не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к Лизе.

— Ты меня слушаешь?

— Я? — Павел медленно перевёл глаза на Анну. Он словно очнулся от тяжёлого мутного сна. — Да. Слушаю. Мне… мне жаль. Ты никогда об этом не говорила.

— А должна была?

Павел не ответил.

— Я и сейчас тебе это рассказала не для того, чтобы ты меня пожалел. Мне твоя жалость не нужна. Я о другом говорю. Паша, все люди хотят жить. Даже, когда надежды нет. Даже, когда смерть стоит и дышит в затылок. Даже, когда боль выворачивает наизнанку. Всё равно. Люди хотят жить. И никто — никто не вправе воображать себя богом…

— Зачем ты пришла?

Вопрос прозвучал в лоб, как выстрел.

— Паша, может быть, пришла пора исправить свою ошибку? Надо отменить этот чёртов закон …

— Нет, — сухо перебил он её. — Этого не будет. Всё останется так, как есть.

— Но почему?

— Потому что ситуация по-прежнему критическая. И Совет не видит никаких предпосылок, чтобы отменять закон.

— Совет не видит? — зло сощурилась Анна. — А, может, это Павел Григорьевич Савельев не видит, а? Или не хочет видеть. Паша, четырнадцать лет назад ты убеждал весь мир, что это было жизненно необходимо. Был голод…

— И он действительно был.

— Но сейчас-то его нет! — взорвалась Анна. — Нет! Зато, знаешь, что у нас есть? Муравейник. Да-да, муравейник, где каждый выполняет определённую функцию. И живёт, только пока может её выполнять. Пока здоров, не болен, не слаб и способен тащить на себе еду и личинки. А слабых мы сжираем. И уже подрастает поколение, для которых это — норма. Тебе не страшно, Паша?

Она остановилась, перевела дыхание. Анна не ждала, что Павел ответит, но ей хотелось увидеть хоть какой-то отклик, хоть толику понимания в его глазах. Но на лице Павла застыла безучастная и равнодушная маска. Он смотрел на Анну спокойно, холодно и отстранённо, и это отсутствие эмоций пугало.

— Помнишь Иосифа Давыдовича, нашего историка? Помнишь, как мы все его любили? А он был готов просиживать с нами часами после уроков, со всеми отстающими или с теми, кому просто было интересно. А ты был у него любимчиком, Паша. Он тебя из всех выделял и не только потому, что ты его историю лучше всех знал. Были и другие, не менее способные. Но любил он тебя. Ведь ты отличался от остальных. Иосиф Давыдович видел твою честность, твою открытость… Ему сейчас девяносто два, — Анна перехватила взгляд Павла, в котором промелькнуло что-то, похожее на удивление, и быстро поправилась. — Было бы девяносто два. Если бы не твой закон. Не твоя упёртая принципиальная позиция. Так скольких ты ещё готов принести в жертву, Паша? И, главное, ради чего?

— Анна, это бессмысленный разговор. Если у тебя всё, то тебе лучше уйти.

— Уйти? Вот как? — она смотрела на Павла, чувствуя, как по лицу расползается неприятная и злая усмешка. — Значит, уйти. Ну что ж… я уйду. Уйду. А ты останешься. Здесь. Один. Со своими мыслями. И с ней, — Анна мотнула головой в сторону Лизиного портрета. — С той, которую ты убил. И с призраком сына, которого ты тоже убил…

— Папа никого не убивал!

Знакомый звонкий голос оглушил Анну. Она резко обернулась и застыла — в дверном проёме стояла её Лиза.