Башня. Новый Ковчег-2

Глава 30

Глава 30. Борис

Подвешенный на крюк пластиковый флакон медленно ронял — каплю за каплей — прозрачную жидкость, которая падала в тоненькую трубочку. А та змеилась вниз, впиваясь иглой в руку, большую, сильную, но сейчас безжизненно лежащую на смятых белых простынях. Если отвести глаза от этой безвольной руки, смотреть на флакон, на трубочку, на стены — куда угодно — то будет, наверно, легче. Но Борис не мог. Права такого не имел. Чтоб было легче. Особенно сейчас — именно сейчас, когда Пашка Савельев, его лучший и, пожалуй, единственный друг, лежал на этой узкой больничной койке, в безликой комнатушке, служившей Борису последнее время то ли убежищем, то ли тюрьмой, и отчаянно боролся за жизнь.

Страх за Пашку, противный и липкий, возник не тогда, когда трое перепуганных ребят ворвались к нему в комнату — Борис вообще им сперва не поверил, слишком абсурдно и нелепо звучал их рассказ. Он, этот страх пришёл позже, вцепился в горло, едва только Борис увидел Павла там, внизу, в тёмной и сырой каморке, и потом уже не отпускал ни на минуту. Не отпускал, пока они с мальчишками тащили носилки вверх по лестнице, пока он, Борис, метался в ожидании обещанного врача (ещё непонятно, что это за врач, и сможет ли он что-то сделать, вытянуть Пашку, отбить его у смерти), пока мучился в ожидании у дверей, за которыми шла операция. И даже когда девочка Катя, заправляя физраствор в капельницу и ловко вводя катетер в безжизненную Пашкину руку, быстро говорила ему какие-то слова, которые, наверно, должны были его успокоить, ему всё ещё было страшно. И вот теперь этот страх постепенно отпускал, втягивал свои когти, и Борис, сидя рядом с другом на неудобном пластиковом стуле и глядя на мерно падающие капли физраствора, был уверен — Пашка справится, победит. Как побеждал всегда. Даже его, Бориса, он победил, переиграл, чего уж говорить. Признать это было непросто, но Борис не желал врать себе. Да, тогда Паша оказался сильнее. А Борис умел признавать поражения. Но признать поражение — не значит сдаться. Борис тонко чувствовал разницу.

Впрочем, сейчас всё это не имело ровно никакого значения. Их вечное соперничество, ревность, старые споры и, конечно, их прошлая война за власть. Война, в которой он, Борис, перешёл ту грань, отделяющую дозволенные приемы от запрещённых, подлых. А Пашка не перешёл. Даже тогда, когда на кону стояла жизнь его любимой дочери, даже в такой ситуации его друг умудрился удержаться от мерзостей и низостей.

Эта непостижимая Пашкина черта, его внутреннее благородство, убеждённость в своей правоте всегда раздражали Бориса, бесили и одновременно восхищали. Это было то, что никак не укладывалось в рамки его прагматичного ума, чего Борис не понимал и во что не верил. Но, верь — не верь, а вот он, живой пример. Слава богу, живой…

От долгого сидения спина затекла, и Борис тяжело поднялся, потянулся, чувствуя в мышцах усталость и лёгкую, приятную боль, как после долгой физической нагрузки. Хотя, почему, как? Именно после нагрузки. Поди, побегай по лестнице, да ещё и с носилками, протащи эту ношу вверх три десятка этажей, а он, чай, не мальчик. Усталость Борис почувствовал сразу, но только нечеловеческим усилием воли не показал её, продолжая упорно подниматься вверх. Не мог он дать слабину там, перед этими детьми. Должен был выдержать. И ведь выдержал же, старый чертяка, дотащил, дотянул. Выходит, ещё не совсем сдал, есть ещё порох в пороховницах.

Борис поймал себя на мысли, что у него, наверное, впервые после казни («после моей казни», — уточнил он про себя и усмехнулся, уж больно по-идиотски это звучало) сейчас хорошее настроение. Несмотря на всю опасность, а опасность была, Борис это чуял, как зверь, и невзирая на неопределённость ситуации, именно сейчас ему было хорошо. Даже где-то весело. Он снова в центре событий, снова от него что-то зависит, и он опять нужен. Это долбаное заточение, которое ему устроила Анна, да, из добрых побуждений, из желания спасти его, было всё-таки заточением. Пожизненным заключением в одиночке, страшным, на самом деле, наказанием. В последнее время Борис всё чаще ловил себя на мысли, что, может, было бы лучше, если бы тогда ему вкололи не безобидную смесь (снотворное, как сказала ему потом Анна), а то, что должны были вколоть. Смертельную инъекцию. Раз и всё. И никаких больше мучений.

Для его деятельной натуры не было ничего хуже этого бессмысленного, тоскливого высиживания в четырёх стенах, этой оторванности от людей, от дела. Жизнь проходила где-то там, вверху или внизу — неважно. Люди в Башне жили, а он сидел, как крыса в норе. Боясь даже высунуть нос наружу. От таких мыслей Борис иногда рычал, на стены бросался от тоски, мерял ненавистную комнату, ставшую ему камерой, тяжёлыми шагами. Едва удерживая себя от желания разнести все её нехитрое убранство в щепы. Дешёвую пластиковую мебель, неудобную и безликую. Обшарпанные стены, небрежно выкрашенные унылой серой краской. Господи, как же он всё это ненавидел: комнатку, мебель, больницу эту, себя. И, ненавидя, срывался на Анне, превращаясь в ворчливого, вечно недовольного старика…

И вот теперь, судьба снова вспомнила про него. Вытащила, извлекла на свет, как извлекают из старых сундуков пыльную старомодную одежду, встряхнула и бросила в самую гущу событий.

Страшная, нервная ночь уже почти отступила, и теперь Борис мог спокойно всё обдумать, переварить. Начиная с того момента, когда в его комнату ворвались двое пацанов и девчонка. Борис вспомнил, как они пытались его убедить — торопливая речь девочки и яростный вызов в горящих ненавистью глазах мальчишки, похожего на взъерошенного бойцовского петушка. Молокосос, но при этом каков наглец. Борис едва не расхохотался. Вот, значит, ты каков — Кирилл Шорохов. И надо же, при каких обстоятельствах довелось встретиться.

«Как причудливо тасуется колода», — пронеслась у него в голове цитата из какой-то старой книги.

После ареста и когда шло следствие, Борис отчаянно пытался понять, где он прокололся. И хотя знал о сбежавшем с карантина пацане, всё равно никак не связывал его со своим провалом, и под конец своих мучительных раздумий решил, что сдал его всё же Кравец — это вполне укладывалось в логику событий. Правду он узнал уже здесь, от Анны.

— Борь, вот ответить мне, как в тебе всё умещается? И геройство, и подлость? А? С одной стороны, вот эта больница — это ты, и люди на карантине, из которого они не вышли бы живыми — это тоже ты. И Ника. Господи, как подумаю, что ты и меня во всё это втянул!

Анна на него очень злилась. Наверно, ни одна из их встреч в этой каморке не обходилась без того, чтобы Анна его всем этим не ткнула.

— Да брось, — вяло отбрыкивался он. — Уж Нике я бы точно ничего не сделал.

— А остальным?

Тут у Бориса не было ответа. Вернее, был, но Анне он бы точно не понравился.

— И, если б не Кирилл… Господи, а ведь это я тебе про него рассказала, сама. Сейчас даже подумать страшно, что бы было, если бы твои люди его схватили. Если б он не добрался до Павла…

— Неужели добрался?

— Ну, как видишь…

Борис видел.

Судьба, спутавшая все карты в его игре, явилась к нему в виде мальчишки, который был или невероятным гением или потрясающим везунчиком. Скорее второе, конечно, потому что чем, если не везением можно было объяснить, что пацан, удравший с карантина, оказался не где-нибудь, а в больнице Анны, и там встретился не с кем-нибудь, а с Никой, и каким-то образом добрался до Савельева, минуя все препоны. А ведь у Бориса всё было просчитано чётко. Его интрига бы удалась, в этом Борис ни минуты не сомневался. И кто же знал, что этот худенький, немного нервный, очень дерзкий паренёк, с длинными, как у девки, ресницами, из низов, из чёртовых теплиц, куда отправляют самых никчемных и тупых, сломает великолепно продуманную и выверенную комбинацию Бориса.

«А ведь я должен его ненавидеть, наверное», — подумал Борис, расхаживая по привычке из угла в угол. Но ненависти не было. Напротив, он испытывал к нему даже что-то отдалённо похожее на благодарность. И симпатию. Хотя, сам-то Кирилл явно его, Бориса, ненавидел. И даже не пытался это скрыть, маленький паршивец. Вон какие взгляды кидал, чуть не прожёг. Губы Бориса при мысли об этом забавном мальчишке опять сами собой растянулись в улыбке. Надо же, смелый какой. Дурак, конечно. Порывист и сдерживаться не умеет. Но зато сколько отваги и желания помочь. А ведь он, похоже, в зятья к Пашке набивается, вот уж повезло так повезло Савельеву. Да и дочери его. Как всё-таки странно играет нами судьба.

— Боря?

Литвинов резко обернулся. Павел приподнял голову и смотрел на него мутными от наркоза глазами.

Борис бросился к койке.

— Боря, Боря, кто ж ещё, — проворчал он, укладывая Павла обратно на подушку. — Лежи ты, чёрт везучий. Очухался, ну и слава богу.

— Боря, откуда… ты же… — Павел говорил хрипло, с видимым трудом, не сводя с Бориса удивлённого взгляда.

— Что я? Мёртв? А вот хренушки, Паша. Не дождёшься. Думал, что отправил меня на тот свет, хренов вершитель судеб? Ну уж нет, Пашенька, я ещё потрепыхаюсь. Да и ты тоже. Но об этом потом… Сейчас это не главное. Да лежи ты! Ты как? Помнишь хоть, что произошло?

— Помню, — Павел облизал пересохшие губы. — Охранники, там, на Северной станции. Стреляли… Где мы?

— В больнице у Анны мы. Ты, Паша, в некотором роде, у меня в гостях. Да, вот тут я теперь и живу. Добро пожаловать. — Борис картинно развёл руками. Не смог удержаться от ёрничанья, но лишь потому, что испытывал какую-то безумную, шальную детскую радость. От того, что снова рядом с другом, говорит с ним, от того, что нужен ему. — Не дёргайся, Паша. Здесь у Анны тайник, я тут месяц уже живу, ни одна живая душа не прознала. Вот мы и тебя решили здесь на всякий случай спрятать.

— У Анны? — глаза Павла заметались по комнате.

— Ну да, у Анны. Куда ж мы без неё. Без неё мы, Паша, никуда. Как тогда, в детстве, так и теперь. Она, правда, ещё не в курсе, какое счастье ей привалило. Но это ничего, прорвёмся… Да куда ты опять дёргаешься? Тебе покой нужен. Я тут полночи корячился, тебя наверх поднимая, тяжёлый ты, чёрт, закабанел совсем. Потом еле врача нашли, чтобы пулю вытащить, да заштопать твою шкуру. Так что, имей в виду, я тебе не дам себя угробить. У меня руки от носилок до сих пор болят, я ведь не мальчик уже, спасателем вкалывать. Так что изволь лежать и выздоравливать. Понял меня?

— Понял, — Павел покорно откинулся на подушки, и Борис отметил, что его взгляд стал постепенно прояснятся, отходя от наркотического тумана. — Рассказывай. По порядку.

В спокойном голосе Павла явственно прозвучали начальственные нотки, и Бориса это слегка позабавило.

— Покомандуй ещё тут, ты, чай, не в Совете своем, — буркнул он. — Ты мне лучше скажи, кретин ты этакий, чего это тебя одного на заброшенную станцию понесло? Не, ну то, что ты дурак и мотаешься по всей Башне, нос везде суёшь, это я, положим, и так знал. Но чтоб в ночи в одиночку бежать на какую-то заброшку? Совсем чокнулся? А почему сразу не в притон какой-нибудь? К местной гопоте, а, Паш?

— Вадик позвонил… Полынин…

— А-а-а, так значит, тот второй, с которым ты встречался, это Вадик… — Борис помнил из рассказа ребят, что собеседника Павла тоже пристрелили. Тогда он подниматься наверх, на платформу, где всё произошло, чтобы выяснить с кем встречался Павел, не стал. Времени не было, надо было спасать этого дурака Савельева. — И с каких пор Вадик у тебя в лучших друзьях? Да в таких, что ты по звонку мчишься к чёрту на рога, да ещё и без охраны?

— Я с охраной, с Костей. Он где?

— Нет твоего Кости больше. Да и Вадика нет. Всех там положили, на платформе той. Так с чего ты к Полынину-то рванул?

— Ты мне лучше скажи, Борь, ты сам как там оказался? — теперь на Бориса смотрел прежний Павел. Бледный — ни кровинки на осунувшемся лице, перевязанный, но прежний. Глава Совета. Решительный и непоколебимый Павел Савельев.

И Борис уступил. Не без внутреннего сопротивления, конечно.

«А ты изменился, друг мой дорогой, — с невольным восхищением думал он. — Власть она такая, Пашенька, всех перемелет. Смотри-ка, едва очухался, а уже даже мне хочется встать по струнке и взять под козырек. Силён, чёрт! Едва дышит, говорит с трудом, а поди ж ты».

Но вслух это озвучивать Борис не стал, не время. Только криво усмехнулся и стал коротко рассказывать о событиях прошедшей ночи. Павел слушал, не перебивая.

— И знаешь, Паша, кому ты жизнью обязан в первую очередь? Кандидату в зятья своему.

— Которому из? — вздохнул Павел.

— А у тебя их что, несколько?

— А-а-а, — Павел хотел, видимо, махнуть рукой, но получилось так себе. Всё-таки он был очень слаб, да и рана, наверняка, болела. Борис это понял и дальше хохмить на эту тему не стал. Сказал только:

— Кириллу Шорохову.

— И почему я не удивлён, — Борис отметил, что Павел едва заметно покривился, услышав имя мальчишки. И тут же, быстро переключившись на другое, заговорил. — Надеюсь, ты всей этой троице и врачу сказал, чтобы они помалкивали о том, что видели? Кирилл этот тот еще фрукт, эмоции впереди мозгов.

Борис понял, что Павел, сложив в уме два плюс два, пришёл ровно к такому же выводу, что и он — о необходимости залечь на дно. И наверняка, было ещё что-то, что заставило его принять это решение.

— Не волнуйся. Первичный инструктаж проведён, а надо будет — дополним и усилим. А теперь давай-ка помозгуем, Паш, слегка, откуда ноги растут, — Борис испытующе посмотрел на Павла. — Подумай, кому ты так крепко насолил в своём Совете, что они пошли на такое. Только не говори мне, что ты ни сном ни духом. Не поглупел же ты совсем без меня? Давай, пошевели мозгами, тебе, к счастью, не голову прострелили. Ты же Совет прошерстил, кого-то убрал, кого-то поставил. И правильно, конечно, людей своих надо двигать, Паша, без этого никуда. Не хуже меня это понимаешь. Так что думай. Я тут тебе, увы, мало чем помочь могу. Я уже не в теме вашего расклада, твоими стараниями…

Борис не удержался и всё-таки произнёс последнюю фразу, в которой был упрёк, нет, даже не упрёк, а так — лёгкий намёк на то, что произошло между ними.

Павел намёк уловил. Поднял глаза на друга.

— Моими? Нет, Боря, не моими. Твоими. Ты начал ту войну, не я. Мне всё это на хрен было не нужно.

— Да ну? Скажи ещё, что это я тебя вынудил стать Главой Совета. А ты власти не хотел. Хоть сейчас-то будь честен. Власть — штука сладкая.

Борису на мгновение показалось, что они снова продолжают тот последний разговор, состоявшийся давно, несколько недель назад, в прошлой жизни, когда Павел пришёл к нему, уже почти приговорённому к смерти. И тот их спор, по сути, так и не был закончен — каждый остался при своём. И Борис последние недели, бродя кругами по опостылевшей комнате, часто мысленно возвращался к тому разговору и спорил там с Пашкой, подыскивая новые аргументы, пытаясь убедить его, доказать ему, упёртому принципиальному идиоту, что нет никаких высоких идеалов и бескорыстной заботы о судьбе всего человечества. Всё это сказочки для простых людей, не более. А главная причина она, увы, выглядит не так благородно и красиво. И Борис в своих виртуальных спорах эти аргументы находил. Чётко выстраивал логические цепочки, цитировал классиков, приводил примеры. В его голове все доказательства и доводы выглядели убедительно, непрошибаемо убедительно.

Но сейчас, глядя в серые глаза Пашки, немного затуманенные после операции, но горящие всё той же, знакомой и непонятной для Бориса верой, он усомнился в своей правоте. Снова усомнился.

— Какой ты всё-таки кретин, Боря. Ты так ничего и не понял… Горбатого могила исправит…

— Ну, меня же она не исправила, могила та. В которую ты почти меня отправил…

— А ты думаешь мне легко было подписать тот чёртов приговор? — Павел повысил голос, дёрнулся вперёд и тут же со стоном откинулся на подушку…

— Да лежи ты, чёрт тебя дери! Думаю, что нелегко… Ладно, не об этом мы… Сейчас про другое надо.

Борис злился на себя, что не сдержался, начал этот дурацкий разговор. Самое время старые обиды друг на друга вываливать. Им сейчас нужно соображать, как выпутываться из этого дерьма. А для философских споров и выяснения отношений ещё будет время. Наверное, будет. Если они сейчас не ошибутся, не сломаются. Выстоят. Плечом к плечу, как раньше.

— Значит, всё это время ты был тут, у Анны… Да, я бы мог и сам догадаться, что она не даст никому так просто тебя убить.

Борис удивлённо глянул на друга и неожиданно развеселился. Ба, надо же! А ведь он ревнует. Анну ревнует. Неужели дошло что-то до остолопа через столько-то лет? Нет, Павел Григорьевич, может, в том нашем вечном споре ты в чём-то и прав. Но в том, что касается чувств, тут ты, как был непроходимым тупицей, так им и остался.

— Как ей удалось это провернуть? — тем временем продолжал Павел. — Ах да, понятно… Мельников…

— Соображаешь. Только Паш, не об этом мы говорим. Скажи мне лучше, что тебе сказал Вадик Полынин, что ты рванул на ту долбаную станцию?

Борис выжидающе смотрел на Павла, но тот молчал. Лежал, закрыв глаза, и непонятно было, то ли он собирался с мыслями, не зная, с чего начать, то ли вообще считал, что ничего говорить не стоит. На какое-то мгновенье Борису стало страшно. Страшно от мысли, что на самом деле всё. Теперь всё. И несмотря на вчерашний вечер, когда он тащил Пашку вверх, боясь не того, что упадёт сам, а того, что этот дурак помрёт где-нибудь между двадцать пятым и двадцать шестым этажами, несмотря на бессонную ночь и все его метания, Пашка, этот принципиальный идеалист, уже всё для себя решил раз и навсегда, ещё тогда, и, поставив свою подпись под приговором, вычеркнул его, Бориса, из своей жизни. А он-то дурак размечтался…

— Я просто думаю, с чего начать, — Павел открыл глаза, посмотрел на Бориса и улыбнулся. Словно понял, о чём тот сейчас думал. — Боря, всё очень сложно. Сейчас… погоди. В общем, всё дело в АЭС, — Павел произнёс эти слова и опять замолчал.

— АЭС? — Борис даже не сразу понял, что это такое. Аббревиатура вроде бы знакомая, откуда-то, ещё из учебников физики. И когда мозг через секунду услужливо подсказал, вытащил из памяти нужную информацию, Борис машинально расшифровал вслух, и только потом до него стал доходить весь смысл. — Атомная электростанция… Откуда? Какая, к чёрту АЭС? Только не говори, что вы с Руфимовым отыскали какие-то старые допотопные чертежи и теперь тут собираетесь строить АЭС местного разлива. Вы с ним, конечно, малость чокнутые, особенно в том, что касается ваших инженерных дел, но не настолько же…

— Не строить, Борь. АЭС уже есть. Тут в Башне, на нулевом подземном уровне. Всегда была. Только в законсервированном состоянии. И сейчас Руфимов её запускает.

— Вот оно что! — присвистнул Литвинов, и тут же, как в старые добрые времена его мозг, получив недостающую для решения задачи информацию, закрутился, заработал, подсчитывая варианты, выстраивая версии. — Стало быть, на нулевом уровне… Понятно, там у вас не только АЭС, но ещё и парочку космодромов спрятать можно, сам чёрт не разберётся в этих ваших агрегатах… Что, Паша, нет там у вас космодромов? Жаль. Но АЭС — тоже ничего. А теперь объясни мне, своему технически неграмотному другу, какого чёрта, Паша, мы тогда устроили тот фокус с законом? На фига экономим на всём? Если под нами есть ещё один источник энергии?

— Вот, Борь, ты умный мужик и, тем не менее, задаёшь мне этот вопрос, — Павел тяжело вздохнул и тут же поморщился от боли. А, может, и от его глупого вопроса. Борис пока не мог понять, что с ним, с этим вопросом не так, и терпеливо ждал объяснения.

— Помнишь из школьных уроков физики, что есть возобновляемые и невозобновляемые источники энергии?

— Что-то помню.

— Уже хорошо. Так вот, если совсем коротко, энергия волн — это как раз возобновляемый источник энергии, то есть наши волновые станции, они почти вечные, ну, если не учитывать амортизацию оборудования, конечно. Пока есть океан — будут и волны. А вот у АЭС ресурс ограничен…

— Насколько ограничен?

— Лет на сорок, может на шестьдесят. Теоретически на сто, но лично я в эту цифру верю слабо. И АЭС — это как последняя надежда. Это я так тебе сказал, для образности, что наши станции вечны. Сам понимаешь, ни хрена они не вечны. Вон, посмотри, что с Северной стало. Думаешь, те, кто проектировал Башню, не понимали этого, не просчитывали все возможные варианты, вплоть до потери даже обеих станций? Всё они просчитывали. И есть ещё один момент, об этом, кстати, никогда не рассказывают в школе, хотя все пытливые умы так или иначе однажды задают этот вопрос. Энергию нельзя накопить. Ну то есть, в условиях Башни этого сделать нельзя. Хотя такие технологии до потопа существовали. Но я не буду тебя этим сейчас грузить. Так вот вопрос, который возникает у тех, кто в теме: что же с нами будет, когда воды для создания энергии волновыми станциями будет недостаточно?

Постепенно до Бориса стало доходить, куда клонит Павел. Тот это увидел и улыбнулся, несколько вымучено, потому что, чувствовалось, что силы его на исходе. Пашка только каким-то нечеловеческим усилием воли держался, да ещё объяснял ему, как последнему двоечнику, прописные истины. И не дрогнул нигде, не сорвался.

— АЭС задумывалась как резерв. На самый крайний случай. И, как я тебе уже объяснил, их, этих крайних случаев, два: либо угроза выхода из строя обеих волновых станций одновременно, либо критическое снижение уровня океана. Для этого существует протокол. Секретный. О нём знают лишь несколько человек. Главы энергетического сектора и сектора жизнеобеспечения, ну и ещё несколько десятков проверенных спецов с обоих секторов. Столько, сколько требуется, чтобы осуществлять необходимое техническое обслуживание. Как ты понимаешь, Вадик Полынин был в курсе…

— То есть, сейчас один из таких случаев, и, видимо, я понял, какой, — протянул Борис, задумчиво глядя на Пашку и осмысливая новые данные. Павел поймал взгляд Бориса, между ними опять на секунду восстановилась та связь, которая бывает только между очень близкими людьми, когда слова не нужны, потому что и без них понятно, о чём думает каждый из них. Потом Павел отвёл глаза и подтвердил уже очевидное:

— Уровень падает, Боря…

— Что, сильно упал?

— До первой отметки, Т0, — и, видя вопрос в глазах Литвинова, Павел пояснил. — В протоколе резервного ввода АЭС указаны две отметки: Т0 и Т1. Т1 — это критическая отметка, после которой мы вынуждены будем сбрасывать нагрузку волновой станции вплоть до останова. Это, как ты понимаешь, совсем крайний случай, которого никто ждать не собирается. Поэтому работы по запуску АЭС начинаются при достижении отметки Т0. И вот тут, Боря, самый узкий момент. Между падением уровня с отметки Т0 до Т1 могут пройти как годы, так и считанные месяцы. Никто не знает наверняка, сколько. То есть, не знал. Потому что сейчас у нас есть все основания предполагать, что на годы это не растянется, следовательно, во времени мы ограничены. Да, что там, не осталось у нас его почти, этого времени, — в голосе Павла отчётливо зазвучала тревога. — И нельзя сейчас эту информацию вываливать. Ни на людей, ни на Совет. Начнут тормозить, всё погубят! А у Марата и так там проблем выше крыши, чисто технических. Я ж потому и дёрнулся после звонка Вадика. И побежал к нему. На ту чёртову станцию…

— И что тебе сказал Полынин?

— Да ничего толком. Я так и не разобрался. Мне он вообще показался то ли пьяным, то ли спятившим. Я потому и пошёл, чтобы Вадик сдуру нигде ничего не ляпнул. Знает-то он прилично. Много чего такого, о чём не надо бы сейчас трепать.

— Значит, теперь про АЭС знаете не только вы с Руфимовым, но и ещё один человек.

— Какой человек?

— Не тупи, Паш. Тот человек, который стоит за Полыниным. Не сам же Вадик подослал убийц, чтоб устроить себе такой затейливый суицид. Его подставили. И тот, кто его подослал — тоже знает про АЭС. Думай, Паша! Не может же быть, чтобы ты не понимал, не чуял, что под тебя кто-то копает? Кто-то из новых членов? Или старые заклятые враги, вроде Величко? Кто там у тебя из своих, проверенных остался? После смерти Ледовского?

— Ледовской, — задумчиво проговорил Павел.

— Значит, я прав был, когда думал, что не просто так старый генерал помер? Помогли ему, так, Паша?

Павел поморщился, то ли от боли, то ли от невесёлых мыслей, связанных со смертью Ледовского, и уже было открыл рот, чтобы ответить, как тут дверь распахнулась. На пороге стояла бледная Анна. Бледная и очень злая.

— Что здесь, чёрт вас всех разнеси, происходит? — медленно отчеканила она. Голос её был мёртвым, ледяным и звенел от едва сдерживаемой ярости. Чёрные глаза полыхали. Она в упор уставилась своими невозможными глазами-омутами на Бориса, лишь едва скользнув взглядом по лежащему на койке Павлу. И в ту долю секунды, когда она глядела на Пашку, Борис уловил в её глазах что-то ещё, помимо гнева и злости — боль. Но лишь на долю секунды. Теперь она снова сверлила глазами Бориса.

— Ань, погоди ты, не кричи, сейчас мы тебе…

Борис выступил вперёд, словно пытаясь заслонить друга от опасности, хотя, какая, к чёрту, опасность. Можно подумать Анна была способна причинить Пашке вред, но тем не менее, Борис принял первый шквал на себя.

— Что сейчас вы мне? — перебила его Анна. — Объясните? Спасибо, конечно. Мне тут уже объяснили в общих чертах. Во что вы опять ввязались? Хотя, знаете что, плевать мне, во что вы ввязались. Все эти ваши игры идиотские, они меня вообще не интересуют. Никак успокоиться не можете, да? Всё вам мало. Хуже детей в песочнице. Всё власть свою делите. Один уже доделился, второй месяц на нелегальном положении. Теперь вот второй. И все на мою голову.

— Ань, ну не кричи, — снова попытался вступить Борис.

Удивительно, он, Борис Литвинов, почти ничего не боялся в этой жизни. Даже смерти не боялся. Ну, почти не боялся. А тут, перед этой женщиной, Боря спасовал и снова почувствовал себя мальчишкой, который перегнул палку в своих детских забавах и шалостях.

— Не кричать? А что мне делать, если по-другому вы меня не слышите? Как ещё достучаться до вас, кретинов?

— Ань… — подал голос Павел, но она его проигнорировала. Борису вообще показалось, что она избегает смотреть на Пашку.

— Герои, да? Сидите тут, наверняка обсуждаете ваши важные дела. Да, Борь? Я смотрю, ты прям взбодрился. Куда делась скука и апатия? Ну, конечно, тебе сейчас хорошо. Снова на коне и в центре событий. Сейчас вы тут очухаетесь немного, подумаете и снова пойдёте всех побеждать. А то, что в результате ваших войнушек дебильных вокруг люди страдают, на это вам всегда наплевать было. Что, Боря, весело тебе? По глазам вижу, что весело. А ты… — Анна наконец-то посмотрела на Павла, сердито сдвинув брови. — Человечество снова в опасности, да, Паша?

— Ну, всё, Аня, всё… Я понимаю, что ты злишься, — Борис попытался поймать взгляд Анны и улыбнулся — знал, что его улыбка даже на Анну действует, смягчает. — Давай ты нам с Пашкой потом всё выскажешь. И мы тебя послушаем и даже повинимся. Честное слово, Ань. Только сейчас нам надо думать, как выпутываться из всего этого.

— А что тут думать? — Анна подошла к койке, где лежал Павел. Склонилась, приложила руку ко лбу, проверила повязку, поправила капельницу, подкрутив там что-то, отчего капли стали падать чуть медленнее. В ней включился врач. — Когда он очнулся?

— Минут двадцать назад, — с готовностью отозвался Борис.

— Болит? — теперь она обращалась к Павлу, хотя и не смотрела на него.

— Терпимо, — ответил тот.

— Я сейчас позвоню наверх, пусть организовывают перевозку. Надо с Мельниковым связаться, Олег всё проконтролирует. Вы, вообще, соображаете, чем это могло закончится? У меня тут ремонт. Нет никого. Ни врачей, ни медсестер, препаратов толком нет, это счастье, что Катя про неприкосновенный запас знает. Что за бардак вы тут устроили? Ковалькова откуда-то выкопали. Он же лет десять не оперировал. Просто чудо, что ничего страшного не произошло. Всё, хватит! Поиграли и будет! — и она решительно направилась к двери.

— Ань, нельзя Пашку наверх! — Борис преградил ей дорогу. — И Мельникову звонить тоже нельзя…

— И слушать ничего не желаю. Неужели ты всерьёз думаешь, что я оставлю его тут, у себя? Совсем последние мозги растеряли? У меня тут что, подпольный кружок заговорщиков? Альтернативное правительство? Может ещё весь Совет пусть сюда переедет? Совсем помешались на своей политике. Ну уж нет, дорогие мои, это без меня. Вон, Олега берите и с ним развлекайтесь. Сейчас я ему позвоню…

— Нельзя ему звонить, — терпеливо повторил Борис. — Никто не должен знать, что Пашка жив. Понимаешь?

— Не понимаю и понимать не хочу!

— Аня, ну подумай ты! Успокойся, выдохни и подумай. В Пашку стреляли. Кто-то организовал на него покушение. И этот кто-то теперь ни перед чем не остановится. Да если Пашку сейчас наверх отправить, мы же его фактически ему сдадим. Поднесём на блюдечке с голубой каемочкой. Да он до вечера не доживёт. Ты понимаешь, по каким ставкам там играют? Раз уж на самого Савельева…

— Да пошли вы все к чёрту с вашими заговорами и покушениями! — выпалила Анна, и Борис было приготовился к очередному шквалу Анниных упреков и обличений, но она неожиданно остановилась, словно в ней кончился заряд. Устало опустилась на стул, поднесла руки к вискам, потёрла их и как-то беспомощно, почти по-детски повторила. — Да пошли вы оба к чёрту, дураки несчастные…

Борис с облегчением понял, что первый приступ миновал, и сразу же бросился в атаку.

— Ань, ты права, конечно. Во всём права. И да, мы и есть дураки несчастные. Но, что же теперь делать-то, а, Ань? Что с нами, дураками такими, делать? На тебя вся надежда.

Борис неожиданно для себя посмотрел на Пашку, молча наблюдавшему за ними, и озорно ему подмигнул. Совсем как в школе, тысячу лет назад, когда они увлекались в своих мальчишеских забавах и совершали что-то уж чересчур безрассудное, и тогда Анна тоже, вот так же ругала их, называя «несчастными дураками», а они, смущённые, стояли перед ней и нелепо оправдывались, исподтишка переглядываясь и подмигивая друг другу. Потому что знали, что бы там Анна не говорила, как бы ни ругалась, какими словами бы не обзывала их — она всегда была с ними, по одну сторону баррикад. Всегда. И тогда, в далёкой юности, и сейчас. Что бы там между ними не происходило.

И от этого понимания Борису вдруг стало так тепло и хорошо, что он опять почувствовал себя почти счастливым.

Анна тем временем подобралась, пришла в себя. Сжала губы, встала со стула.

— Ладно, что тут говорить. Вы всё равно никогда не изменитесь. Нужны лекарства… С фармой у меня не очень, Катюша последнее распотрошила. Нужны антибиотики, обезболивающее, чёрт… Мне придётся наверх съездить, есть у меня одна мысль…

— Ну вот и хорошо, Ань. Ты уж прости нас…

— Да пошли вы, — эти слова Анны выпалила по инерции, без прежней злости. Она уже думала о чём-то своем, просчитывала в уме количество необходимых лекарств, соображала, где их добыть. — Ладно, хорошо бы, конечно, Мельникова подключить, он бы в два счёта помог. Вы уверены, что и ему ничего нельзя говорить? Вы и его подозреваете?

— Мы подозреваем всех. Олега, конечно, меньше, но тем не менее…

— Ладно, будь по-вашему, попробую обойтись без Олега… Да, и ещё я зайду к Нике, пока она всю Башню на уши не подняла…

— Ника тоже ничего не должна знать! — неожиданно резко сказал Павел.

Борис посмотрел на друга. Тот лежал с очень напряжённым лицом, на лбу выступили капельки пота, и Борис подумал, что, наверное, анестезия уже совсем отошла, и теперь Пашка испытывает мучительную боль.

— Да вы что? Совсем охренели? — снова вскинулась Анна. — Ну, знаете, как хотите, а девочку я в ваши дебильные игры впутывать не дам. Вы вообще, представляете, через что ей придётся пройти, если она будет думать, что её отец убит? В вас хоть что-то человеческое осталось, кроме вашей политики дурацкой?

— Паша прав, — пришёл на помощь другу Борис. — Ника ничего не должна знать. Для её же безопасности.

— При чём тут её безопасность? Она же ребёнок совсем.

— Вот именно. Она — ребёнок. Единственная и любимая дочь Главы Совета. Да я руку даю на отсечение, что сейчас следят за каждым её шагом. И пока они будут думать, что Павел мёртв, Нике ничто не грозит. Но если только они узнают, что Пашка выжил, тут я за жизнь Ники и гроша ломаного не дам.

— Да зачем им Ника? Она каким боком? — не сдавалась Анна.

— Да потому что Ника — мощнейший рычаг давления на Павла. Возможно, единственный.

— Кому как не тебе это знать, Боря, — подал голос Павел. — Ты у нас большой эксперт в области таких рычагов…

Борис горько усмехнулся и проглотил пилюлю. Не время сейчас. Возможно, потом он сможет объяснить Пашке, что вся та комбинация была чистым блефом. Не стал бы он ломать девчонке жизнь. Скотом он, конечно, был порядочным. И много чего в жизни сделал такого, за что его вполне можно было казнить. Но Ника… Нет, Нику бы он не тронул. Да это бы и не понадобилось. Потому что Пашка никогда не довёл бы такого. Но это он, Борис, не тронул бы. А за того, кто сейчас играет против Савельева, Борис поручиться не мог. А потому пропустил Пашкин упрёк мимо ушей и твёрдо произнёс:

— Нике ничего говорить нельзя. Она девочка сильная, справится…

— Знаете, — устало произнесла Анна. — Иногда я смотрю на вас и не могу понять, кто вы? Герои, спасающие мир, или чудовища, для которых чужие жизни — всего лишь ставки в игре и рычаги влияния? И тогда мне становится очень страшно. Хорошо, я ничего не скажу Нике. Надеюсь, она выдержит.

И Анна решительно повернулась к ним спиной и направилась к двери.

На пороге она обернулась.

— Я сейчас пришлю Катюшу, она перевязку сделает… Господи, поверить не могу, во что вы меня опять втянули.

Анна посмотрела на них долгим взглядом, на них обоих. Борис чувствовал, как замер Павел, почти вдавившись в больничную подушку, и на его бледном лице вместе с болью проступило ещё что-то — какое-то давным-давно позабытое чувство. И это же чувство засквозило в глазах Анны. А до Бориса внезапно дошло.

Четырнадцать лет назад эти двое разбили их мир вдребезги. Разнесли, растоптали, расколотили. А он, Борис, метался между ними, собирал кусочки их дружбы. Маленькие осколочки. Пытался склеить. Собрать то, что Анна с Павлом в порыве бешеной ярости почти уничтожили. А потом плюнул и опустил руки.

И вдруг сейчас, все эти осколки и кусочки каким-то удивительным образом собрались воедино. Как будто, кто-то взмахнул волшебной палочкой, и время, на долю секунды, остановилось, замерло и откатилось назад мощной волной, обнажая всё, что было спрятано под толщей прожитых лет. И сквозь пелену ненависти, ревности и обид проступила их весёлая и крепкая троица. Одна против всего мира.

Это длилось лишь какое-то мгновенье. Маховик времени опять закрутился, и те трое, юных и весёлых, исчезли.

Остались двое мужчин и одна женщина, немолодые, добравшиеся до самого дна и нашедшие в себе силы оттолкнуться и снова взлететь.

Какое чудо произошло сейчас здесь, в этой маленькой тесной комнатке, никто из них не знал, но все трое его почувствовали. И, скидывая с себя морок последних четырнадцати лет, они удивлённо оглядывались и смотрели друг на друга, понимая, что они опять вместе. Вместе. Как тогда. А, значит, им всё по плечу.

— Я пришлю Катюшу, — повторила Анна и взялась за ручку двери.

— Ага, Ань, и поесть мне что-то пусть прихватит, — Борису вдруг стало легко и весело. — Не знаю, как Пашка, а я чертовски проголодался, со всеми этими событиями. И пацанов этих с врачом попридержи, надо бы с ними поговорить, чтобы лишнего не болтали. А мы тут пока с Пашей покумекаем, как нам дальше жить. Да, Паш?

Павел наконец-то оторвал взгляд от Анны.

— Что? Да, конечно, покумекаем. Нам ещё много надо сделать… Нам… троим…