Автострада запредельности

4

Честно сказать, я не помню всего того, что творилось тогда, той ночью. Я знаю, что дикое количество алкоголя проникло каким-то образом в мой организм. События, в моем восприятии, стали, как бы сказать… расплывчатыми. Фитцгор и его соотечественники оказались замечательными собутыльниками. Просто восхитительными собутыльниками. Они поставили всем выпивку. Потом мы им всем поставили выпивку. Потом все купили всем по стаканчику. И тогда только началась серьезная пьянка. В какой-то момент я понял, что в моем поле зрения очутилась кружка пива высотой в три ладони. Они называли ее Громовой Чашей Бробдингнега [3].

Я ее выпил.

Это было уже довольно поздно — как мне кажется. А до этого мы все говорили и говорили. Они хотели знать все про меня, про карту Космострады, про все на свете. Я представил им Винни. Она и есть карта, сказал я им. Прекрасно, ответили мне они. Давайте-ка дадим ей карандаш и бумагу и посмотрим, что она может. Карандаш и бумага немедленно появились. Винни стала демонстрировать свое умение, при этом она очень походила на приготовишку в старшей группе детсадика, который только что учится писать. Розовый язычок ее торчал наружу, когда она заполняла страницу за страницей спиралями и прочими геометрическими фигурами, связанными между собой линиями.

— Господи, — сказал Фитцгор, — это же местная группа звезд! Так оно и должно выглядеть! — Он погладил буйную безумную поросль своей рыжей бороды. — Черт побери, если бы у нас на этой планете была библиотека, мы могли бы достать книги, чтобы это проверить. — Он опрокинул в глотку свою пивную кружку. — Если бы у нас на этой планете были книжки…

— Мне кажется, у меня есть несколько книг по астрономии в тяжеловозе, собственно говоря, там должен быть целый ящик. Правильно, Сэм?

— Угу, наша накладная на груз говорит мне, что у нас на борту целый ящик книг-кассет. Но ведь не хочешь же ты вытаскивать их все сюда.

— Естественно, хочу!

— Боже, да оставь ты все эти вопросы в покое!

— Джейк, — сказал Роланд, — может быть, попозже, когда мы все протрезвеем. Этот рисунок, должно быть, представляет местную группу звезд. Посмотри, вот Магеллановы Облака… и… посмотри… как раз тут должны были бы быть Андромеда и Мерсье-34…

— А кто не трезв?

— А эти две такие пушистые точки, вероятно. Лесс-2 и 1. Вон там галактики Скульптора и Форнакса…

— Кому нужны всякие там книжки, — сказал беззубый лесоруб с сильным стриновским акцентом, — когда у тебя есть этот вот знайка?

— Роланд сам по себе книга.

— Спасибо, Сьюзи. А все эти линии, — продолжал Роланд, — это дороги Космострады. Но самый интересный вопрос сводится вот к чему. Что за крупная дорога, которая вливается вот отсюда и продолжается вот сюда? Кажется, это одна из главных артерий Космострады.

— Очень может быть, — сказал Фитцгор. — Посмотрите на все эти штуки, которые нарисовала Винни. А могут ли все эти галактические группы быть соединены дорогой?

— Я бы сказал, что так и должно быть, — ответил Роланд. — А вот эти рисунки, похожие на облака…

— Метагруппы, — сказал я.

— А это что за зверь такой? — спросил меня кто-то из толпы.

— Группы групп. Супергруппы галактик, все они доступны с помощью единой дорожной системы.

— И куда она идет, интересно? — вслух подумал один из лесорубов.

— До самого предела, долбаного предела, парень.

— Чего-чего?

— Начала всех начал, — выдохнул Фитцгор. — Самая колыбель всего, что было рождено.

— Это как же так получается?

— Когда ты смотришь на вселенную, — читал ему лекцию Роланд, хотя и произносил слова что-то уж очень старательно, настолько он был пьян, — на слабые облака галактик, ты смотришь обратно сквозь время. Относительность, скорость света и все такое прочее. Когда ты смотришь действительно далеко-далеко, туда, куда самые изорщ… изрощ… извращ… словом, самые хитрые приборы могут достать… — он рыгнул. — Извините. Иными словами, если посмотреть в самый хитрый телескоп, то там особо много не увидишь. Ты просто смотришь в такие места, в такие времена, когда вселенная была совсем не такой, как раньше, когда она была радикально иной. До того еще, как сформировались галактики. Тебя словно отбрасывает к пределу видимой, постижимой вселенной, за тот предел, где все сдвинуто в красную сторону спектра настолько, что становится почти невидимым. Это и есть красный предел.

— Тут я что-то за тобой не поспеваю.

— Это азы космологии, — снизошел Роланд, причем его тон подразумевал, что любой шестилетний ребенок сочтет, что это просто мелочи и чепуха.

— Да, разумеется, — сказал Фитцгор больше себе самому, чем обращаясь к кому-либо. — Стоит проскочить сквозь портал, и ты идешь как бы обратно через время. Если ты едешь по дороге, которая ведет в самые дальние просторы космоса, дорога, которая ведет тебя прыжками быстрее скорости света…

— То в конце концов, — продолжил за него Роланд, — ты придешь к тому моменту, где начинается поток времени.

— Тот самый большой взрыв, который породил Галактику, — сказал один из лесорубов.

— Абсолютно верно, если Космострада простирается до такой степени.

— А как такое может быть? — спросил кто-то.

— Понятия не имею, — сказал Роланд, — но на Космостраде поговаривают, что как раз Джейк и обнаружит, как это оно делается.

— Я никуда не еду, — сказал я. — Я слишком пьян, чтобы сесть за руль.

Вообразите себе, как поднимается тесто для буханки хлеба в четырех измерениях, хлеба с изюмом.

Вы этого не сможете сделать. Невозможно вообразить себе что-либо в четырех измерениях, но попробовать все-таки стоит.

По мере того, как тесто поднимается, расстояние между изюминками увеличивается, поскольку увеличивается объем теста. Представьте себе, что каждая изюминка — это галактика, и у вас будет прекрасная иллюстрация к теории расширяющейся вселенной, которую в первый раз выдвинули века полтора назад. Теперь представьте себе, что в раздувающемся объеме теста чем дальше изюминки друг от друга, тем выше их скорость удаления друг от друга. Это просто срабатывает в геометрической прогрессии. В настоящей вселенной происходит так, что эти галактики или группы галактик могут находиться на таком удалении друг от друга, что их скорости относительно друг друга можно измерить в процентах от скорости света. Благодаря эффекту Допплера, свет от этих отдаленных объектов сдвинут в красную сторону спектра, что означает, что длина волны света от этих объектов уменьшилась в смысле частоты к красному концу спектра. То же самое происходит, когда мы слышим звуковые волны от проезжающего мимо гудка автомобиля. Вы слышите, как тон гудка повышается с приближением и понижается с удалением автомобиля. Он словно уменьшается по частоте. Свет тоже приходит к нам со своими частотами. Видимая часть спектра построена таким образом, что голубой — это самые высокие частоты, а красный — самые низкие. Удаляющиеся от нас галактические скопления постепенно, благодаря эффекту Допплера, смещаются в пределы красного света. Красный сдвиг. Чем дальше они от нас, тем больше свет от них смещается в красную сторону спектра. Как сказал Роланд, астрономы могут в наши дни заглянуть довольно далеко, используя нейтринную астрономию и гравитационное сканирование. Как только минуешь протогалактические ядерные объекты, которые традиционно называются квазарами, вообще почти ничего нельзя разглядеть. Все, что находится на таком расстоянии, становится удаляющимся красным призраком, который стремительно убегает из наших пределов почти со скоростью света. На этих расстояниях человек может заглянуть за красные пределы вселенной. Если можно представить себе, что у вселенной есть граница, то это она и есть. Но есть и что-то за этими пределами.

Возьмите любую точку отсчета в сегодняшней вселенной, вообще любое место. Если оттуда начать путешествие в любую сторону — вот это надо все время помнить — на скорости, которая превышает скорость света — и вы начнете двигаться обратно во времени. Если достаточно далеко уехать, можно добраться до самого края. Если перевалить за предел — можно свалиться как раз в момент Создания Мира.

Я тщательно вглядывался в карты Винни. Действительно, существовала крупная артерия, которая соединяла метагруппы. Роланд и я стали с помощью Винни соединять листы в одно целое.

— Видишь, Джейк? Межгрупповая дорога вливается сюда на Андромеде и выходит обратно в том же месте. Давай назовем ее межгалактической сквозной Космострадой.

— А если ты по ней едешь, — сказал я, — то едешь… полгодика. Местная группа соединена с другими галактическими скоплениями? Или мы просто едем своим собственным путем?

— Не знаю. У нас масса времени, чтобы это проверить. Может оказаться и так, что внутригалактическая дорога и межгалактическая на этом отрезке становятся одной и тон же дорогой.

— О'кей. Тогда, чем бы ни была эта большая дорога, мы должны поехать по трансгалактическому расширению на Андромеду, чтобы на нее выехать. По дороге мы проезжаем через эти маленькие шаровидные галактики. Ты не знаешь, как их называют?

— Это просто номера в новом общем каталоге. Не могу запомнить, как их называют.

— Неважно. Ладно, вот тут ты выезжаешь на Андромеду. Видимо, в этот момент ты можешь сделать выбор — поехать ли по местным дорогам в эти галактики или перепрыгнуть в следующие группы или метагруппы, какими бы они ни были.

Роланд снова наполнил свою кружку.

— Да, похоже на то, если посмотреть.

Я откинулся назад и закурил большую глиняную трубку, которую кто-то мне протянул. Она была набита чем-то, но не табаком.

— Так что все это означает?

— Это означает, — сказал Роланд, — что, если ты путешествуешь по главной дороге между скоплениями галактик, то ты будешь скакать во времени назад прыжками в биллионы лет.

— Угу. — Я затянулся и пустил клуб дыма из трубки. — Угу. Но можно ли быть в этом уверенным?

— Нет. Но сложи вместе все то, что мы знаем о способах, какими действует Космострада, вместе с легендами, которые вокруг тебя сложились, и все это обретает свой смысл. — Роланд был еще пьянее, чем я думал. У него закружилась голова, и он помотал ею, чтобы прочистить мозги. — Но я же ни черта не знаю, — признался он жалобно заплетающимся языком.

— Мне кажется, что во всем этом есть абсолютный смысл, — сказал Фитцгор. — И мне до чертиков хочется с вами поехать.

— А куда я еду? — осведомился я.

— К моменту сотворения мира, парень, — сказал один из лесорубов.

Я кивнул на карту.

— До конца этой дороги что-то уж больно долго.

Один из листов я пододвинул Фитцгору и показал пальцем.

— Посмотри на карту местной группы. На Андромеде надо выехать на большую дорогу. А вот отсюда это все должно означать, что надо выехать на галактическую опоясывающую Космостраду и проехать примерно 10000 световых лет до края Млечного пути. Сколько кликов дороги это должно занять?

— А разве поэма-путеводитель Винни про это ничего не упоминает? — спросил Фитцгор.

— Дарла все еще работает над переводом, — сказал я. — Как бы там ни было, вот отсюда надо выехать на трансгалактическое расширение вот до этой маленькой кляксы вон тут. Эй, Роланд! Как ты думаешь, что это может быть такое?

— Э?

— Проснись. Что такое вот это маленькое облачко?

— А-а-а… это, скорее всего — ик! — неоткрытое галактическое звездное облако. Оно представляет собой миленький мостик для Андромеды.

— Да, но даже с учетом этого, прыжок составит около миллиона световых лет.

— Наверня… — ик! — ка… Дай-ка мне кувш-ш-шин, ладно?

— Слушай, сосиска, ты сможешь все это выпить? — спросил лесоруб размером чуть не с гору.

— Не называй меня сосиской, ты, лесоповальная балда.

— Полегче, сынок. Я тебя не хотел обидеть.

— Тогда заткнись… и дай мне этот… кувшин… а то я тебя научу застольным манерам…

— Что ж, во мне ты найдешь весьма понятливого и усердного ученика, парень, в любой момент, когда ты найдешь время.

— А по мне, — сказал Роланд, силясь подняться на ноги сейчас неплохое время… не хотите ли выйти со мной на воздух, сэр?

— Куда, например?

— Ой, а это рифмуется, — сказала Сьюзен, морща нос в улыбке. — «Выйти. Со мною, сэр — куда, например?..» — она словно пропела эти слова.

— Ох, Роланд, — сказал Джон. — Сядь. Едва ли твоя честь была задета.

Сьюзен рассмеялась.

— Задета? — спросил я. — Интересно, почему говорят «задета», и не просто «побита»? — я затянулся из трубки и выдохнул дым. — Никогда не понимал такого высокого стиля.

Роланд и лесоруб ушли.

— Ну ладно, продолжим…

В другой части бара кто-то упал или кого-то швырнули через стол. Фитцгор сказал:

— Ты что-то начал говорить, Джейк?

— А? А, конечно. Я хотел спросить — слышал ли кто-нибудь о портальном прыжке на такое расстояние?

— Вряд ли. Но кто знает?

— Кой черт сидит в этой траве, которой вы набиваете трубку? Если, конечно, можно спросить.

— Травка путешествий, мы ее так называем.

— Травка путешествий. Я такое дерьмо уже вдыхал.

— Хорошая мысль.

— Замечательное дерьмо, если быть точным.

— Выпей еще пива, Джейк, — сказал Фитцгор, наливая пенистое пиво в мою кружку.

— Не возражаю, спасибо, — я снова зажег трубку длинной кухонной спичкой. — Э-э-э… твой приятель-то… он, по крайней мере, на пять кило больше Роланда.

— Лайем ему не причинит вреда. Он хороший парень, Джейк. Никогда еще никого не покалечил, насколько я знаю.

— Ну ладно, тогда все в порядке, как мне кажется, — я как следует затянулся из трубки.

Травка на свой лад была очень даже хороша. В горле от нее першило, но она доставляла удовольствие. Довольно, правда, перечного вкуса. Во всяком случае, я уже отправлялся от нее в путешествие.

— Если вернуться к нашим вопросам, — продолжал я, — то мне кажется, что мы говорим о миллионах километров дороги, может быть, даже биллионах, чтобы добраться до большой Космострады — или как там можно ее назвать. Космострады красного предела.

Глаза Фитцгора загорелись.

— Замечательное для нее название! — тут он покачал головой. — Не так много, Джейк. Разумеется, это был бы долгий путь, наверняка, но мне сдается, что он зависит от расстояний, которые каждый раз будут покрываться прыжками по галактической опоясывающей трассе. — Он откинулся назад и подсунул большие пальцы под подтяжки. — Может быть, где-нибудь там есть и дороги покороче, чтобы срезать расстояние?

Я кивнул.

— Может, и так. И все же… — я вынул трубку изо рта и показал ею на один из рисунков Винни. — Как насчет самой Космострады красного предела? Сколько таких метаскоплений во вселенной?

Фитцгор рассмеялся.

— Космология — не моя епархия. Однако осмелюсь сказать, что считать эти галактики надо на биллионы.

— Я слышал цифру в сто биллионов, — сказал я. — Где-то. Это было про галактики? Не знаю. Ну хорошо, скажем, двенадцать биллионов… сто биллионов.

— Наверняка это заниженная цифра.

— Да, ну скажем, сто гигагалактик. Пусть мы примем, что в составе такого скопления…

— Ты имеешь в виду скопление или метаскопление?

— Правильно, метаскопление. Ладно, решим, что в одном метаскоплении в среднем тысяча галактик.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, Джейк. Но рассмотри такую вещь. Космострада красного предела — это дорога обратно во времени, не обязательно дорога, которая соединяет все крупные структуры во вселенной.

— А кто говорит, что она их не соединяет?

— А кто говорит, что не может оказаться и какой-нибудь третий вариант? — вставил кто-то.

— Хорошо сказано, — заметил я.

Фитцгор выпустил дым из трубки и скрестил на груди свои мясистые лапы.

— Ну что же, как дилетант, я полагаю, что все, что мы можем сделать — это строить гипотезы и контргипотезы, пока кто-нибудь, кто знает точно, не появится на нашем горизонте и не установит все, как есть.

— Или пока Роланд не протрезвеет, — сказал я, — по-моему, он что-то про это знает.

— А у него ученое образование?

— Сьюзи, ты можешь ответить на этот вопрос?

— Роланд знает все, — сказала Сьюзи. — Но мне кажется, он изучал в школе политическую что-то там… он член партии, понимаете.

— Вот как? Интересно. Я так понял, что он где-то сменил свою политическую окраску по дороге.

— Ага, — она хихикнула, — или, может быть, он шпион. Подсадная утка. Приманка. — Она снова хихикнула. — А может быть, и не птица он вовсе, а просто растение. — Эта собственная шутка ее тоже рассмешила. Потом она вдруг протрезвела, посерьезнела и сказала:

— А тут можно даме курить трубку?

— Прошу прощения, — сказал Фитцгор, снимая еще одну трубку из резной деревянной подставки и заряжая ее из стеклянного ящика. — Как грубо с моей стороны даже не предложить вам. Дарла, а тебе не хотелось бы?..

— Нет, спасибо, Шон.

Дарла и Джон были необыкновенно тихими. Они оказались меланхоличными пьяницами. Карл болтал с Лори, которая все это время пила изрядное количество пива. Однако она оставалась практически трезвой и на ногах. Никто во всем баре, казалось, не заметил, что она еще не достигла совершеннолетия, и поэтому по закону пить не может. Винни все еще рисовала — не карту, а примитивные фигурки животных. Что же это было — пещерные фрески с помощью новых художественных средств?

Сьюзен продолжала издеваться над Роландом.

— Морковка, — сказала она, смеясь собственной шутке. Потом она заметила, что я гляжу на нее. — Роланд мой друг. Он мне нравится. Но иногда…

— Понимаю, — ответил я.

Она поморгала своими влажными карими глазами на меня и улыбнулась.

— И ты мне тоже нравишься, Джейк.

Под столом она взяла мою руку и пожала ее. Нежное пожатие убедило меня, что оно выражает нечто большее, чем дружбу. Я даже не знал, как мне к этому отнестись. Я попробовал выпить еще кружку пива, а потом попробовать еще раз, и узнать, как я к этому отношусь. Оказалось, пожатие Сьюзен мне очень нравится.

Лайем вернулся, таща по полу Роланда, словно мешок с грязным бельем.

— Он мог доставить мне массу неприятных минут, — сказал он. — Если бы был наполовину трезвее. Он мне и так хорошо врезал по ребрам, если уж на то пошло.

Лайем поднял Роланда на ноги одной рукой и бросил его на стул, потом вылил на него полкувшина пива.

Роланд поднял голову со стола, поморгал и сказал:

— Дайте пива, кто-нибудь, — он протер глаза. — Пожалуйста.

Лайем взял еще кувшин (на столе их скопилось с дюжину) и налил ему кружку.

— Спасибо, — сказал Роланд.

Эта травка путешествия в конечном итоге меня доконала. Если от пива вещи кругом стали расплывчатыми, то травка, когда день растаял в пиве и превратился в вечер, обратила вечер в палимпсест полузапомнившихся событий, записанных поверх еще каких-то происшествий. Я вообще не мог вспомнить три четверти того, что происходило.

Я все еще пытался представить себе буханку хлеба с изюмом в четырех измерениях. Естественно, это у меня так и не получилось, но я подумал о конусе, трехмерном, где пространство было представлено двумя измерениями, параллельными друг другу и перпендикулярными основанию, а время бежало по вертикальной оси, причем настоящее занимало острие. В основании было начало времени, начало всего сущего, великий взрыв, который породил вселенную. Там все было пронизано блестящим светом. Чистая энергия. Постепенно она тускнела до темноты, по мере того, как время шло к острию конуса. Все темно. Неожиданно вспыхивают блистательные лучи — это квазары, бурные ядра новых молодых галактик, которые переживают гравитационный коллапс. Еще дальше они начинают приобретать свою привычную форму колеса. Вселенная расширяется и охлаждается. Энтропия взимает свою пошлину по мере того, как уменьшается плотность. Мы приходим к острию конуса и к сегодняшнему дню. Оглядываясь назад из этого замечательного момента, можно увидеть прошлое в виде расширяющегося туннеля, чей дальний конец слабо светится эхом создания мира. Если посмотреть в направлении, перпендикулярном оси времени, то ничего не увидишь. Относительность нам говорит, что мы не имеем Никакого представления о вселенной в настоящем, поскольку к тому времени, когда световые волны добираются до нас с информацией — она становится вчерашним днем. Но можно посмотреть назад во времени, даже до первых секунд блистающей вспышки творения.

Дорожные сны…

Я не вполне уверен, когда Сьюзен и я занимались любовью. Где-то в ходе вечера, мне кажется, прежде чем меня приняли в братство Буджума. Это произошло где-то около английского обеденного времени, шести часов, и бар немного очистился. Мы более или менее одновременно извинились, вставая из-за стола, более или менее тем же самым путем поднялись наверх и там перехватили друг друга. Опять же говорю: более или менее. Мы нашли кровать и занялись любовью — пьяно, на ощупь, тихонько и заплетаясь. Но это было очень хорошо, так по-дружески, пусть и немного неуклюже.

Когда Сьюзи вырубилась, я тоже едва не уснул. Но почему-то триумфально все ж таки протопал вниз. Мне хотелось пить.

Именно тогда, как мне помнится, Шон объявил, что меня должны принять в братство. Меня спросили, не хочу ли я вступить. Я сказал, что, разумеется, хочу!

Потом последовала церемония, из которой я практически ничего не помню. В канделябрах потрескивали и шипели свечи, горели благовония, бормотали заклинания, напевы и прочее шарлатанство. Я что-то прочел наизусть, потом прочел что-то из того, что мне подсунули. Написано это, как мне кажется, было на пергаменте из овечьей шкуры. Но с тем же успехом это мог быть ролик сортирной бумаги. Что же касается содержания, по-моему, оно было полнейшей чушью, даже если бы я ее читал на трезвую голову. Потом меня снова свели с бробдингнегской громовой чашей. Велели мне ее выпить. Я выпил.

Потом, как помню, мы оказались в тех самых странных лесах. Из темноты раздавались странные крики, шорохи и встряхивание. Над деревьями огромные летучие силуэты хлопали крыльями. Что-то или кто-то явно подсматривал за нами, глядя из темного нутра леса. Мы пришли к просеке, и тут мне дали меч. Мои товарищи куда-то пропали. Они оставили меня, чтобы я наедине встретился со страшным Буджумом, когда пройдет полночи. Мне надо было тогда издать вопль, что-то вроде «аукаху-у-у-у!». Я попытался раза два изобразить этот звук, издал нечто приблизительно подобное, потом прекратил всякие попытки.

Я уселся на пенек и попытался думать про конус времени который в действительности надо было бы называть конусом света, по причинам, которые я не мог вспомнить. И про дорогу. Дорогу, которая пронизывает тьму до самого сердца, до истоков, до невероятной скорости бытия или пустоты.

Вот до какой степени я был пьян. Когда человек начинает мысленно писать с большой буквы слова самого обычного содержания или же те, у которых содержание не поддается точному определению, ты либо какой-нибудь философ девятнадцатого столетия с дикими глазами из Германии и в пенсне, либо ты крепко пьян. А может, и то, и другое сразу.

Понятия не имею, сколько я так сидел. Я думал про Сьюзен, потом про Дарлу, про то расстояние, которое теперь нас разделяло. Потом мне в голову снова пришел парадокс, как это часто бывало с той поры, как началась вся эта петрушка.

Но я не так много времени провел за этим занятием. Мозговые клеточки визжали в предсмертной агонии. Алкоголь, это существо, которое всегда представляется тебе под контролем и на коротком поводке, снова набрасывался на меня.

Вдруг что-то продралось сквозь подлесок и с грохотом вылетело на просеку.

Мне показалось, что я увидел животное, какую-то помесь жирафа с кенгуру, с головой очень странной собаки. Оно не напоминало мне никакой инопланетной фауны, которую я видел в жизни. Ну да, голова собаки… ну хорошо, на самом деле не собаки. Уши у него были как рога по форме. Рога в смысле музыкальные инструменты, а не рога, как у коровы. Они торчали по обеим сторонам маленькой головы. Наверное, в нем было восемь или девять футов росту. На его желтой, точно пластиковой шкуре, были раскиданы пятна, розовые и лиловые. Животное это ходило на двух ногах, а передние лапы у него были хватательные и свисали впереди, качаясь, когда животное передвигалось.

А вот дальше начинается нечто, в чем я не совсем уверен.

Животное остановилось, как вкопанное, когда меня увидело. Оно как-то испуганно тявкнуло и сказало:

— Ой! Господи, господи помилуй! Ой-ой-ой! Батюшки светы!

Потом зверюга повернулась и удрала в лес.

Я подумал про увиденное. Этот Буджум, решил я про себя, оказался на самом деле Снарком.

Потом кто-то шарахнул меня по голове чем-то твердым и тяжелым.