Артём+ Элла= приключения по эпохам.

Глава 10.

Глава 10.

Кайр ночью пах иначе, чем днём: пылью и корицей, тёплым железом рельсов, дизелем автобусов и чем-то древним, как если бы из-под асфальта в каждом квартале тянуло песком тысячелетий. Воздух дрожал — то ли от жары, то ли от прожилок времени, которые тут проходили ближе к поверхности.

Элла вышла из аэропорта первой, проверяя взглядом периметр — так, как учили привычка и годы работы. На ней была светлая льняная рубашка на выпуклых предплечьях, узкие штаны цвета мокрого базальта и тонкие ботинки с нескользящей подошвой; волосы собраны в тугой хвост, тёмные очки скрывали взгляд. На плече — неприметная сумка, в которой прятались перчатки с прорезиненными ладонями, мини-фонарь, складной нож и набор стяжек. На запястье пульсировал тонкой линией библиотечный чип.

Артём придержал стеклянную дверь входа, чтобы не хлопнула, и едва не зацепился рюкзаком за стойку. Белая рубашка с закатанными рукавами, серые брюки, светлая ветровка — слишком аккуратно для города, который привык к хаосу. Слабый загар не спасал — он выделялся европейцем, туристом, книжником, который вместо уверенной походки всё время меняет шаг: то ускорится, то замедлится, уткнувшись взглядом в надпись на арабском.

— Дыши носом, — бросила через плечо Элла, улыбнувшись краем губ. — И смотри не под ноги, а вперёд. Здесь кайф в том, что всё видно на три секунды позже, чем происходит.

— Поэзия хаоса, — отозвался он, снова соскальзывая взглядом на бежевые стены, расписанные выгоревшей рекламой. — Идеальное место, где потерять — значит найти.

— Главное — чтобы не себя.

Они сели в пыльное такси с потрескавшимся салоном и обивкой в цвет винной розы. Водитель — узкоплечий мужчина с седыми висками — говорил быстро, вскидывал брови, смеялся и то и дело показывал в окно: налево — мечеть, направо — рынок, впереди — мост над городом огней. Артём кивал, всё запоминал; Элла считала повороты, отслеживала хвост, проверяла зеркала. Хвоста не было. Пока.

Документы, которые выдал им куратор, рисовали легенду: он — переводчик при частной коллекции, она — сотрудница службы безопасности. Место назначения — Луксор, дальше — долина, где камень разговаривает с солнцем.

Лагерь экспедиции стоял на краю Долины Царей, как позже, чужой курган среди чужих могил. Белые тенты складывались гармошкой под ветром, пластиковые ящики с маркировкой «fragile» — как маленькие саркофаги, но для предметов ХХI века. Над всем этим — пульс прожекторов и хрип генератора.

Их встретил мужчина в тонкой серой рубашке, с загорелым лицом и сухими руками. Он представился инспектором Департамента древностей, сказал, что будет контролировать доступ. На нагрудном бейдже — «Сами Юсуф».

— У вас всё в порядке с допусками, — произнёс он, просматривая планшет. — Сектор С-17, шахта без подтверждённых захоронений. Наши считают, что это поздняя выработка. Ваш наниматель уверен — там есть камера.

— Камеры есть везде, где ты достаточно упрям, — вставил Артём, и Сами прищурился, отмечая как факт: этот бледный парень не совсем турист.

Элла уловила другое — как два охранника у дальнего тента переглянулись, когда прозвучало «камера». Слишком быстро, будто знали о «камерах» больше, чем должны. Она запомнила их лица.

Сумерки легли быстро — пустыня умеет выключать свет без диммера. Лагерь затих, остались только голоса ночи и мерный стук сердца генератора. Элла проверила на браслете статус — «внутренняя сеть активна». Артём сел на низкую складную табуретку и достал из рюкзака схему штрека: жёлтые линии, красные крестики возможных заложенных ловушек, стрелки потоков воздуха.

— Смотри, — он развёл пальцами, увеличивая участок плана. — Здесь раньше был проход, затем стенку забили щебнем и оштукатурили. Следы штукатурки поздние — по составу не совпадают с соседними плитами. Если убрать вот эту часть, откроется ниша. А ниша — это почти всегда записка для будущих.

— Записка — это красиво. Но мне важнее, что в соседней трещине видны следы креплений. Там мог висеть что-то вроде панели. Или каменный щит, — Элла коснулась экрана. — Значит, при разблокировке нам поедут в голову куски истории.

— Поставим распорки, — мгновенно предложил он. — У меня в ящике струбцины и расклинивающие клинья. Я рассчит… — он оборвал, поймав её взгляд. — Хорошо. Мы рассчитáем. Вместе.

Она кивнула. Ей нравилось это «мы» — не как формальность, а как рабочая смычка: он слышит, он меняет план, он не упрямится из самолюбия. Для охранницы это роскошь.

Они вошли в штрек после полуночи, когда поляна лагерьного света казалась островом в чёрном море камня. Воздух охладился, но остался плотным, и казалось, что каждый вдох окунает тебя в воду. Фонари зацепились лучами за шероховатую штукатурку, тяжелые блоки, узкие ступени, уходящие вглубь.

— Стой, — шепнула Элла на тридцать третьей ступени, присев. На уровне голени — тонкая, чуть светящаяся в пыли ниточка. — Порошок. Кто-то обновлял ловушку недавно — оставил след. Если лифтовать ногу высоко — заденем.

Артём замер, зерно страха перекатилось в животе, но пальцы остались устойчивыми. Он развернулся боком, показал ладонью высоту шагов.

— Через правую стену можно вернуться? — он осветил выступ, трещина тянулась полукругом. — Пойдём по ребру. На носках. Не задевая.

— На носках умею, — отрезала она, и они почти танцем прошли опасное место.

В камере было тесно. Потолок давил, словно ладонью прижимал к полу. Элла выставила распорки — алюминиевые, с чёрными подпятниками, — упёрла в свод. Артём, склонившись, на ощупь нашёл границу поздней штукатурки — слой был более шершавый, цвет — менее плотный.

— Дай мне крюк, — прошептал он, и в голосе прозвучала сосредоточенная нежность человека, который трогает музей без витрины. Он сам вырезал этот крюк в Москве, долго вытачивая зацеп, чтобы не крошил известковую матрицу. Крюк вошёл в мягкий слой легко, плиту повело, клин сместился, и где-то за стеной что-то тихо, но определённо щёлкнуло.

— Назад, — сказала Элла, оттаскивая его за локоть.

Сверху на распорки плюхнулся каменный «дождик» — крошка, два мелких кусочка. Потом всё замерло. Пыль опала, и в появившейся узкой щели показалось — дерево. Почти чёрное от времени. И на дереве — тонкие бронзовые полоски, которые даже сейчас держали форму.

Артём вытянул из кармана гибкий нож, провёл у щели — срезал упругую паутину, оборвал последние связки. Панель поддалась, как люк. За ней — пустота, тёплая, как дыхание.

Он просунул туда руку, нащупал цилиндр — прохладный, гладкий. Достал: серебряный тубус с миниатюрными петлями по краям. На крышке — знак: переплетённые два глаза, один человеческий, другой — как у сокола. Вокруг — тонкий поясок иероглифов.

— Старшая жрица, — прошептал он. — И знак смотрящих.

— Что внутри? — Голос Эллы был совсем тихим.

— Бумага. Нет, папирус. Сверток.

Он открыл осторожно. Папирус дрогнул, как сухое крыло. Знаки, нарисованные чернилами, были тонкими, но удивительно живыми. Ряды имён и значков, рядом даты в незнакомой системе, а в полях — маленькие метки в форме ключа.

— Это… реестр, — сказал Артём. — «Принесённых». Тех, кого привели в мир жрецов из других мест и времён. Смотри: здесь — отметки о «ворачивании» и «принятии». И — вот! — запись с символом библиотеки. Он почти такой же, как наш, только донастроенный — грубее, первичнее… Э-ла, — он осёкся, не договорив «Элла», — здесь есть имя, заметка: «стражница Амазоний». В латыни. И рядом — персидская вязь, совсем поздняя. Список переезжал с веками.

Элла смотрела не на буквы — на его лицо. Оно светилось. Он был в этот момент похож на мальчишку, которому дали в руки первый в жизни телескоп. Она знала таких: их не удержишь. И вдруг почувствовала — странное, тянущее тепло под ложечкой. Желание защитить это сияние так же ревниво, как он сейчас защищает древний лист.

— Уходим, — сказала она, когда корпус тени у входа чуть дрогнул. Пальцы легли на плечо Артёма — крепко, уверенно. — Мы в чужой норе слишком долго.

Они зачехлили тубус, закрепили в рюкзаке. Обратно шли быстрее — на вдохах, на удаче. Элла в тишине слышала только шорох пыли под ботинками да равный стук двух сердец — своего и его. Нить ловушки, натянутая по ступени, осталась цела.

Снаружи ночь была чёрной и густой. В лагере горел только один прожектор, и в его круг вошёл Сами Юсуф в сопровождении тех самых двух охранников. Не спеша, но без улыбки.

— Профессор, — сказал он ровно. — У вас лицо человека, который нашёл больше, чем ожидал. Поделитесь радостью?

Элла улыбнулась мягко, как умеют хищники, притворяющиеся домашними. — Радость? Конечно. Нашли потрясающую пустоту, инспектор. Там, где обещали камеру. Камни, песок и пыль веков. Потрогать хотите? — Она подняла руки, показывая ладони, на которых была только пыль. — Это всё, что унесли.

— А рюкзак? — охранник слева кивнул на спину Артёма.

— Вода, аптечка, лампа, — сказала Элла. — Вы же не хотите, чтобы мой переводчик умер от дегидратации? Разве Департамент любит громкие заголовки?

Сами смотрел на неё долго, потом перевёл взгляд на Артёма. Тот держался ровно, только пальцы на ремне рюкзака чуть побелели. Секунда длилась как клок вечности. Потом инспектор кивнул.

— Утром закончим оформление. Не покидайте лагерь.

Они пошли к своему тенту молча. Лишь когда ткань заколыхалась за спиною, Элла вытянула тубус из скрытой секции на внутренней стороне палатки — хитрый карман, пришитый уже здесь, после ужина, её быстрыми руками.

— У тебя пальцы дрожат, — заметила она негромко.

— У меня дрожит мир, — ответил он так же тихо. — Ты понимаешь, что это может быть? Сведения о тех, кого Библиотека принимала через века. И знак «стражницы Амазоний»… Элла, — он поднял глаза, — а вдруг твой род действительно…

— Вдруг, — прервала она мягко. — Но первым делом — спим. Вторым — завтра уйдём вверх по хребту, там есть селение. Пересидим пару дней, пока уедет инспектор. И только потом — Библиотека.

— А третьим? — не удержался он.

Она шагнула ближе — ровно на ту дистанцию, где дыхания смешиваются. Тень от её плеч легла на его грудь.

— Третьим — ты перестанешь смотреть на меня, как на картину в Лувре, которую мечтают потрогать, но боятся сломать.

Уголок его губ дёрнулся. Он опустил взгляд — совсем на миг — на линию её ключиц, на блики пота, подсохшие на шее.

— Это невозможно, — прошептал он. — Слишком поздно.

Она не поцеловала его. Только кончиками пальцев провела по его запястью, куда впаян чип, — и от этого простого контакта у него в животе вспыхнул маленький костёр.

— Значит, держи себя в руках, профессор. До поры.

Он усмехнулся и опустился на койку. Ночь под шатром была густая, и только металлический тубус между ними напоминал: их игра стала серьёзной.

На рассвете лагерь зашевелился. Повар вывесил на верёвке влажные полотенца, генератор пару раз захрипел и взял тон, ахнули чайники. Элла уже была на ногах — подтянутая, собранная, с убранными на затылок волосами. Артём пил сладкий чай из бумаги, морщась от сиропной густоты.

— Обувь, — она кивнула на его кроссовки. — Перевяжи голеностопы. Если полезем по откосу, слетишь вниз — не донесу.

— Сомневаешься? — он попробовал пошутить.

— Уверена, что донесу. Но не хочу.

Они успели уйти до того, как Сами с охраной закончили обход. Тропа вдоль известнякового гребня резала ладони шершавым камнем — приходилось цепляться. Жар быстро поднимался, тени становились короче, воздух — вязче. Внизу вставала Долина — как вывернутый амфитеатр, где солнце было и софитом, и палачом.

Селение приняло их не сразу. Старик у колодца провёл глазами по их одежде, по пыли на коленях, по рюкзаку. Девчонка с корзиной фиников уронила один плод, тот раскололся сладко и липко, как шёпот поцелуя. Пес бежал молча — только хвост умел разговаривать.

В тени низкого дома их встретила женщина в чёрном платке, кожа — янтарная, глаза — густые. Она не спрашивала, кто они, — только поставила на стол кувшин с водой, тарелку с хлебом и солью.

— Шукран, — сказал Артём, и женщина кивнула, заметив акцент.

Элла сидела, не расслабляясь, облокотившись на стену, глядя на проём двери. Пальцы легко массировали запястье — привычка держать ритм дыхания ровным. Рядом лежал тубус, завернутый в полотнище и примотанный шнуром — как обыкновенный свёрток.

— Знаешь, — сказал он вдруг, глядя в окно, где ветер поднимал песок над плоской крышей напротив, — я думал, что когда попадёшь в «свой» век, исчезает страх. Но его больше.

— Потому что есть, что терять, — она посмотрела на него. — До того, как мы вошли в Библиотеку, терять было только время. Теперь — друг друга.

Он не успел ответить — на пороге появился мальчишка лет десяти с бритым затылком и огромными глазами. Он показал острыми пальцами в сторону гребня: наверху, на кромке, мелькали три силуэта.

— Юсуф, — тихо сказала Элла. — Нашёл нас быстро.

— Потому что мы оставили следы, — без злости заметил Артём. — В песке всегда остаётся грамматика движения.

Она уже поднималась. Рука описала короткую дугу — он понял, что делать. Свёрток ушёл в нишу под глиняной лавкой; женщина в чёрном платке молча придвинула корзину с бельём, прикрыв.

— Если что, — Элла наклонилась к нему, — это не побег. Это перестановка фигур. Библиотекари любят шахматы, верно?

— Я люблю тебя, — сорвалось с языка, и он сам удивился, как просто это прозвучало, будто давно лежало готовым.

Элла задержала взгляд на миг дольше, чем следует, и уголок её губ дрогнул.

— Докажи. Выживи. А потом скажи это ещё раз — не в пустыне.

Она вышла на солнце — и мир сдвинулся, словно чей-то невидимый палец пролистнул страницу. Мужчина на гребне поднял руку, махнул; за его спиной качнулся блеск — бинокль или ствол. Элла скользнула в тень стены, камень охнул под пяткой. Артём отступил в глубину комнаты, прислушиваясь к гулу крови в ушах и к далёкому шороху древней бумаги, что лежала рядом — как обещание.

Папирус, названный жрицами регистром принесённых, тихо дышал в своём полотнищe. На полях у одной из строк тянулась крохотная метка — две пересечённые линии в форме буквы «Э». Он заметил её, когда сворачивал. Метка стояла рядом с записью, где говорилось о «стражнице, утащенной у моря, у которой сердце — как пламя, а рука — как меч».

Он не успел понять, почему у него мурашки прошли по шее: у двери уже шуршали шаги.

— Готов? — Элла заглянула внутрь, и в её голосе было всё — и азарт, и нежность, и сталь. — Пора снова «ничего не красть» у инспектора.

Артём поднял рюкзак, поправил ремень, сжал плечо Эллы — коротко, благодарно. И пошёл следом, понимая, что пустыня с её прямым солнцем и прямыми тенью — лучший театр для людей, у которых наконец-то появилась своя история.