Артём+ Элла= приключения по эпохам.

Глава 9.

Глава 9.

Париж, блеск и ловушка

Переход рванул лёгкими, как нырок в ледяную воду, и отпустил — с запахом угля, горячего хлеба и духов на основе бергамота. Над головой — полоска неба, обрезанная каменными карнизами; под ногами — неровная брусчатка, слабо влажная после утреннего дождя. Над вывеской с выцветшей золотой надписью «Relieur Libraire» лениво скрипела кованая подвеска. Париж шумел.

— Семнадцатое… нет, конец восемнадцатого, — шепнул Артём, почти не шевеля губами. — Смотри на шрифт вывески, на башмаки прохожих, на шляпы. И запах — уголь с древесиной, ещё не газ.

Элла молча кивнула. В ней что-то откликнулось на этот город: на толчок портных, распахнувших окно лавки; на мальчишку-газетчика, бегущего, расплескав воду из лужи; на тёмные арки, уходящие в глубину двора, где тянуло сыростью и прелью. Париж был не открыткой — остротой. Им хотелось порезаться и лизнуть кровь.

Одежда на них была правильной. Её одели в амазон — тёмно-зелёный, почти чёрный, обтягивающий верх со строгими лацканами, длинная узкая юбка, подбитая жёсткой конской волосинкой, белый жабо, высокие перчатки. Трёхуголка чуть сдвинута набок, под ней короткий «мальчишеский» парик — ровно настолько дерзко, чтобы не выглядеть женщиной легкого поведения, и ровно настолько смело, чтобы считываться как дама, которая ездит верхом и спорит с мужчинами их же тоном. На бедре — незаметный подвес с тонким кинжалом, спрятанный в складке сукна.

Артём — в темно-синем рединготе, жилете кремового цвета с тонкой серебряной вышивкой, идущей вертикальными веточками, панталоны до колена, белые чулки, чёрные башмаки с серебряными пряжками. Волосы стянуты в низкий хвост бархатной лентой, чуть припудрены. На пальце — перстень Библиотеки, издали похожий на обычный камень в старой оправе; вблизи — глубина тёмного стекла, где иногда вспыхивали искры.

— Смотрим легенду, — тихо сказал он, касаясь браслета-чипа под манжетом. — Мы — переводчик из Гамбурга и вдова-англичанка, ценительница лошадей. Едем «в гости» к торговцу драгоценностями в Пале-Рояль.

— Вдова-англичанка, — передразнила Элла. — Звучит так, будто я ем мужчин на завтрак и не оставляю крошек.

— Ну… — он осторожно улыбнулся. — Париж скажет спасибо.

Она фыркнула; в уголке губ — тень смеха. Но в глазах — работа. Он ощущал, как она просчитывает траектории побега, запоминает тупики, примечает ритм патрулей.

Улицы проснулись окончательно. В лавках шумели: кричали про свежие булки, торговали лентами, запахом мокрой кожи тянуло от сапожников. За углом, на площади, уличный шарманщик лязгал ручкой, двигая плечами, а девушка в красном корсаже танцевала, собрав монеты в фартук.

Их целью был Пале-Рояль — город внутри города, аркады, под которыми можно купить всё: от книжки с запрещёнными философами до стальной шпильки, способной открыть любой замок. Там же — ювелиры. Там — слухи.

Под сводами аркад стоял другой Париж: глухой шёпот сделок, мягкая поступь шпионов, шелест платьев, полные кошельки и пустые глаза cкупщиков. На одной лавке лапидарист пересыпал алмазы из бумажного конверта в крошечную чашу весов. На другой — скучающий продавец вееров расписывал перламутр тончайшими веточками.

— Нам нужен след, — шепнул Артём. — Сама история подсказывает: год восемьдесят пятый. Бёмер и Боссанж отчаянно пытаются продать своё «колье королевы». Они уже разослали слухи, уже есть женщина, способная разыграть любую роль…

— А мы должны не дать переписать переписанное, — сухо подытожила Элла. — Ищем тех, кто торгует не камнями, а слухами.

Он кивнул и сделал шаг к скромной на вид лавке с табличкой «Estampes Cartes». Внутри пахло бумагой и мышиными хвостами. Хозяин — лысоватый, с каплей на носу, в засаленном сюртуке — поднял глаза.

— Мы ищем карту, — ровно сказал Артём, — на которой помечены дома, где не спрашивают имён, но спрашивают цену.

Хозяин не моргнул.

— Карты у меня разные, месье. На некоторые не хватает чернил.

Элла не терпела вот этого — кружения вокруг да около. Она сдвинула перчатку, так что на запястье блеснул тонкий браслет с эмалью. Эмаль изображала ничего — просто узор. Но опытные люди знали: такие браслеты носили те, кто не любит, когда их дразнят.

— Нам надо не рисовать, — мягко сказала она, и взгляд у неё стал тяжёлым, — а купить ветер. И чтобы он донёс нас до нужных дверей.

Он улыбнулся — мгновенно, как ловкач, засунувший монету в рукав.

— У окна, мэм. Портрет Парижа, где улицы — строки, а под каждым словом — примечания карандашом.

Артём поднёс лист к свету. Линии — фиктивные, измазанные. Но в одном углу — крошечный значок, кривой, как детский рисунок: два переплетённых «B».

— Бёмер и Боссанж, — прошептал он.

— Девятьсот ливров, — отрезал хозяин.

— Чёрт возьми, — сказала Элла очень по-английски и очень безмятежно, — вы уверены, что бумага не сломается под тяжестью вашей наглости?

— Бумага выдержит, — развёл руками продавец. — А язык — не знаю.

Артём купил. Дорого, чёрт с ним, дорого — но не дороже времени. На полях — стрелки, короткие пометки: «вечером», «после мессы», «не один». Линия вела от лавок Пале-Рояля — к узким улочкам между Лувром и Сен-Жермен, к маленькой дверце без вывески. «Склад — через двор».

Дверь оказалась задвинутой изнутри. Они вошли через окно. Точнее, Элла вошла — тихая мышца, острый вдох, ледяное спокойствие. Она на секунду зависла на раме, глядя вниз — там в ящиках лежали не ткани, как было написано на табличке, а аккуратно завернутые свёртки. В одном — сверкнуло. Беспокойный, слишком белый блеск.

— Камни, — шепнула она.

Снизу донеслось кряхтение. Мужские голоса — двое? Трое? Один с характерной парижской гортанью, второй — южанин междоморья, сиплый, тягучий, третий — слишком спокойный.

Элла скользнула вниз, отбрасывая юбку на бедро, чтобы не зацепиться. Срезала шаг. Тень — к двери, тень — за колонну. Артём почувствовал, как сердце бьёт в висках: он стоял в тени окна и знал, что если сейчас сделает неверный шаг, она получит удар, за который он никогда себе не простит.

— Вечером, — сказал спокойный голос. — После заката. Он придёт сам. Ему обещали «королеву». Он лгать любит не меньше, чем верить.

— А деньги? — спросил гортанный.

— Деньги будут. Камни — тоже. Нам нужно только застёжка. Без неё ожерелье — горсть льда. Со «застёжкой Розы» — история. И власть.

Артём встретился глазами с Эллой в щели между ящиками. Она показала два пальца: «двое слева». Потом — ладонью вниз: «ждать». Потом — словно по воздуху написала круг: «обойти». Он кивнул.

Дальше всё было быстро.

Первого уронила на полкаменной ступеньке: удар пяткой в коленную чашечку, локтем — в горло, прижатое к ящику, шепот: «тихо, иначе язык оттяпаю». Второй выхватил нож — режущий блеск — и шагнул, и в этот момент Артём, который в жизни не дрался «по-честному», сделал единственное, что мог: вытолкнул на мужчину ящик. Тот рефлекторно подставил руки, нож звякнул.

— Надо же, профессор, — усмехнулась Элла, — как вы ловко работаете подсобным персоналом.

Но спокойный голос не вмешался. Он уже ушёл. На столе остался только тонкий кожаный мешочек и крошечный листок бумаги. На листке — три слова: «Hôtel de Rohan».

— Рохан, — прошептал Артём, и внутри у него всё стало пустым. — Кардинал.

Имя било током. Оно крепилось ко всему, как вязкая репутация: песни уличных мальчишек, письма, любопытные взгляды, намёки салонов. Кардинал, который хотел быть ближе к королеве, чем пристало. Кардинал, которого ввязали в историю с ожерельем и обманщицей. Кардинал, которому сейчас обещали «королеву».

— Мы идём на бал, — сказала Элла.

Она сказала это так спокойно, будто «бал» — всего лишь другое слово для «операции». Но в голосе у неё шевельнулась искра: предвкушение.

Гардероб Библиотеки не подвёл. Приглушённое золото свечей скатывалось с шёлка, как вода, — и платье на Элле стало почти живым. Корсаж цвета шампанского, вышивки тонкими серебряными ветками, лёгкие рукава «бережёны», которые спадали с плеч. Затея с париком — полный, высокий, с перьями — показалась ей издевательством, но она стоически подставила голову, а потом, глядя в зеркало, вдруг усмехнулась: да, в таком образе можно облегать взгляды, как перчатки.

— Ты великолепна, — сказал Артём слишком быстро, потом покраснел, как мальчик, пойманный на краже варенья, и откашлялся. Он был в чёрном фраке с тонким серебряным шитьём, белый галстук бантом, волосы убраны. Обычный щёголь — если не смотреть в глаза. А в глазах — слишком много.

— Роль, профессор, — мягко напомнила она. — Ты — скучающий дворянин, я — легкомысленная кузина из провинции. Мы ничего не понимаем, мы только танцуем и слушаем.

— И слушаем, — повторил он.

Hôtel de Rohan был похож на сосуд, переполненный золотым вином: теплота свечей, музыка струн, шепот, смех, шуршание кринолинов. Гостьи — как павы, господа — как ястребы, подперёдные улыбки и глаза, которые никогда не улыбаются. По стенам — гобелены, на потолке — аллегории, на подносах — крошечные пирожные, сладкие, как обещания.

Элла, двигаясь, считала: лестницы, выходы, коридоры, ниши. Один из лакеев держал поднос — и её взгляд зацепился за его запястье: тонкий шрам, разрезанный перчаткой. Такой получают не в кондитерской. Она отметила.

Артём, двигаясь рядом, слышал слова, как ноты. «Скандал… Бриллианты… Бёмер в отчаянии…» Имя «Антуанетта» звучало то шёпотом, то громко; в нём было больше злорадства, чем сочувствия. Франция давно ждала повода смеяться над собственными королями.

— Смотри, — прошептал он, чуть наклоняясь к её уху. — У двери в сад — служанка, но на руке — требованная печать. Это не служанка.

— Идём? — так же тихо.

— Идём.

В сад они вышли, когда музыка перетекла в другой зал. Ночь была тёплая, и воздух пах липами и чем-то сладким — восточными духами? В глубине, у колодца, стояли двое. Одна — в простом белом платье, накинутом на голые плечи, второй — мужчина в мантилье, с лицом в тени.

Платье было простым — но кровь в жилах Артёма стукнула, когда он увидел, как мужчина опустился перед женщиной на колено. Слишком многозначительный жест. Слишком громкая тишина.

— Он «встретил» королеву, — прошептал он. — И ведётся.

— Это не она, — так же тихо сказала Элла. — Это красиво поставленная ловушка. Смотри на руки. На походку. На подбородок. Не похоже.

— Но для легенды хватит. Если здесь сейчас обменяют застёжку на поцелуй, завтра во всех салонах будут говорить о милости. А послезавтра — о позоре.

— Значит, мы забираем застёжку раньше.

Она двинулась — мягко, как тень, и в этот момент лакей с шрамом вышел из темноты ей навстречу. Они столкнулись на узкой дорожке, и поднос его накренился, бокалы подпрыгнули, один разбился, расплескав холодное вино.

— Ох! — воскликнула Элла с таким искренним ужасом, что любой поверил бы: да, это просто глупая провинциалка. Но рука её мгновенно ушла в сторону, под перья, и затеряла тонкий шёлковый мешочек из-под конфет в складках мужской мантильи. В мешочке — крохотный, острый, как заноза, кусочек железа. Магнит.

Лакей метнулся — инстинкт. На секунду — всего на секунду — его взгляд выдал профессионала, а не слугу. Он сгладил жест, поклонился, отошёл.

Секунда — но ей хватило. Она проскользнула к паре у колодца; их смех был как сахар — липкий. Мужчина уже вытаскивал из кармана маленькую шкатулку. Она ощутила, как магнит в шёлке потянул — еле заметно — другой, невидимый металл. Застёжка была на ней.

— Прошу прощения, — сказала Элла таким голосом, каким просят у повара ещё кусочек пирожного, — мне так холодно. У колодца тянет. Не позволите ли согреться вашей милостью?

Женщина в белом повернула голову. Лицо у неё было слишком гладкое, слишком лишённое привычки к власти. Но голос… голос она тренировала. Он был мягким, как крем.

— Разумеется.

Элла накрыла её плечи собственным шалью — лёгкой, как облачко, — и в тот же момент, легко, без усилия, как бы поправляя складку, провела магнитом там, где на спине у шали должна была садиться застёжка. Что-то щёлкнуло. Крошечный кусочек железа, спрятанный в бархат стойки, стал тяжелее на дыхание.

— Благодарю, — сказала она. — Какая прелесть у вас камея.

Женщина улыбнулась — не глазами, только губами. Мужчина в мантилье взял её за руку, чтобы поцеловать.

— Идём, — прошептал Артём, возникший рядом почти неощутимо.

— Уже, — так же тихо ответила она.

Они обогнули аллею, нырнули в тень, прошли мимо беседки, где кто-то смеялся слишком громко, и, только оказавшись за живой изгородью, Элла достала из пучка перьев крохотную вещицу. Застёжка выглядела почти неуместно простой: овальная пластинка с миниатюрной розой — не камень, не золото, а тончайшая работа на невзрачном металле. Она и была смыслом — ключом к легенде.

— Есть, — выдохнул Артём. Он не удержался: осторожно провёл пальцем по миниатюре. — Теперь история вернётся на свои рельсы.

— А мы вернёмся в Библиотеку, — коротко бросила Элла, и на миг в её голосе проскользнуло облегчение. — Пока нас не начали считать частью сюжета.

Они сделали шаг из тени — и застыли. На дорожке, небрежно облокотившись о мраморную урну, их ждал тот самый «лакий». Без подноса. С прямой спиной и пустыми руками.

— Вы танцуете красиво, — сказал он на прекрасном, безупречном французском. — И крадёте — тоже. Но ночь ещё молода. Почему бы нам не разыграть её правильнее?

— Правильнее — это как? — ровно спросил Артём.

— Это когда вы отдаёте мне то, что у вас в руке, — слегка улыбнулся мужчина, — а я позволяю вам уйти живыми.

— До какой степени живыми? — уточнила Элла. — Мне важны детали.

— Настолько, чтобы вы смогли отнести моё почтение вашей Библиотеке, — сказал он и перестал улыбаться. В его глазах не было ни злости, ни страха — только понимание, что делает своё дело.

На миг повисла тишина, и где-то совсем рядом снова послышалась музыка — будто другой, аккуратный мир продолжал танцевать, пока их мир превращался в узкий коридор из вариантов.

— У нас есть третий вариант, — мягко сказал Артём, и в этом мягком вдруг проступила сталь. — Вы отворачиваетесь на три шага вправо. Мы уходим на три шага влево. И никто не узнаёт, что вы были медлительны.

— Храбрость без шпаги, — вздохнул мужчина. — Плохая привычка в Париже.

— Зато бывает заразной, — сказала Элла, и её «вдова-англичанка» вдруг исчезла; осталась та, кто подбрасывает нож на ладони, не отводя глаз. — Уступите дорогу, месье. И дальше никто не пострадает. Возможно — даже вы.

Он секунду молчал, потом — едва заметное движение плечом, словно сбросил невидимую пыль.

— Вы ещё вернётесь, — сказал он спокойно. — Париж так просто не отпускает.

— Пусть попробует держать, — отозвалась Элла. — Мы знаем верёвки покрепче.

Они пошли мимо. Он не двинулся. Но, когда они миновали поворот, в спине зудело — не от страха, от интуиции. Это было чувство, знакомое обоим: их уже вписали в чужой план.

Кони гвардейцев ударяли подковами по мостовой — где-то совсем рядом. Небо над Парижем светлело — и от свечей, и от зари. На набережной пахло рекой и мокрым камнем. Элла сунула Артёму шаль, и он спрятал застёжку в подкладку, куда, по легенде, дамы убирают любовные записки.

— Говоришь, Париж не отпускает? — выдохнула она, глядя, как на воде распадаются чужие огни.

— Пусть попробует, — ответил он. Голос дрогнул — не от страха, от того самого чувства, когда живой мир трётся о тебя локтем и говорит: «Давай, дыши сильнее».

— Пора домой, — сказала она.

Они свернули за лавку переплётчика, спустились в полутёмный проём — воздух холоднул, как рука воды, — и Париж остался наверху, с музыкой, липами, шёпотом и чужими планами.

Внизу их встретила тишина Библиотеки — упругая, как струна. Элла коснулась ладонью его плеча — коротко, деловито, но пальцы задержались на секунду дольше.

— Отличная работа, профессор, — сказала она негромко. — И с ящиком, и с шалью.

— Вы — прекрасная вдова, мисс, — столь же тихо ответил он. — И опасная.

— Надеюсь, — усмехнулась она.

Париж — как первая затяжная нота — ещё звенел в висках, когда они сделали последний шаг и уходящий свет портала щёлкнул, как закрывающаяся застёжка розы. Теперь эта застёжка была у них. А за ней — целая история, которая выдохнула, вернувшись на место.

Где-то в глубине, между залами и мраморными лестницами, библиотечные часы отмерили новый час. И оба знали: дальше будет Египет, будет Лондон, будут списки имён, о которых нельзя забывать. Будут игры — и притяжение, от которого уже теперь сложно отворачиваться.

Но сначала — Париж, который всё-таки отпустил. Или сделал вид.