Архивы Конгрегации - 3

Пес Господень

Автор: Александр Лепехин

Краткое содержание: в прибрежной деревне собираются сжечь ведьму. Казалось бы, что может пойти не так?

Солнце падало за набегающие на берег волны. Лау пришла в голову мысль, что где-то там, на краю горизонта, сейчас раздаются оглушительный грохот, шипение и треск. Он бывал в кузне и видел, что происходит, когда раскалённую поковку окунают в воду. Багровый солнечный диск вызывал ассоциации.

Впрочем, напомнил он себе, никакого края горизонта нет. Страбон же писал, что на самом деле наш мир — огромный шар. На море это заметно особенно хорошо. Лау вздохнул и отвернулся.

По правде сказать, он не знал, куда не хочется смотреть больше. Море означало воспоминания. А берег…

А на берегу складывали костёр.

Возле столба в центре стояла примотанная добрым, надёжным пеньковым линём женская фигурка. Девушка выглядела такой хрупкой и уязвимой, что казалось — затяни верёвки потуже, и они разрежут её на неровные части. Светлые, в тон песка, волосы полоскались по ветру, бирюзовый взгляд растерянно и непонимающе метался от сложенных под ногами вязанок до перетаптывающихся неподалеку селян. Лау снова вздохнул.

Ведьма — а обвиняли именно в этом — была такой же пришлой, как он сам. Около года тому назад её обнаружили возвращавшиеся с лова рыбаки. Остатки разбитой лодки лежали на одной из шхер. Морской закон не знает вторых толкований: найденного в беде — спаси. Девушку привели в чувство, выходили. Выслушали слова благодарности, сочившиеся сквозь рыдания.

По её словам, плыла она из Кале в Дувр вместе с родителями, но на привычном маршруте внезапно случился шторм. Горю посочувствовали. Тогда как раз отошла в лучший из миров сельская знахарка. Хата, стоявшая на отшибе, пустовала. Какая-никакая, а крыша над головой. Что ещё нужно человеку, вырванному из солёных лап морской погибели?

И что занятно, спасённая вскоре занялась ровно тем же, чем и прошлая владелица дома. Ходила в холмы за деревню, приносила домой пучки трав и мешочки кореньев. Рылась в рыбацких сетях, собирая диковинную водную живность. Сушила, варила, мариновала и ставила на полки. А однажды вправила вывихнутое плечо сыну старосты, наложив опосля повязку с полынью — чтоб отёк быстрее спал. Тут её и вовсе вроде как за свою признавать начали. Но, видать, не всем по нраву пришлась.

Возле костра стоял и хмурился чёрно-белый инквизитор. Он тоже поглядывал на толпу, но в отличие от ведьмы, цепко и озабоченно; словно овчар на отару. Несложно было предположить, о чём он думает: с ним — пятёрка мечников да командующий ими рыцарь. А с другой стороны — десятка три матёрых, испокон веку кормящихся с моря местных. Нехороший расклад, случись что.

Но рыбаки пока только смотрели. Даже не болтали особо. Хотя достать церковник за последние три дня успел, кажется, всех.

Никто не знал, с какого ляда Инквизиция вообще обратила внимание на их захолустье. Самый дальний край Валхерена, до Мидделбурга[53] не меньше дня пути. Но ведь кто-то же склонился над картой, ткнул пальцем, отдал распоряжения. И даже владельца их земель, рыцаря Маркуса де Гиша, оторвал от очередного похода, заставив сопровождать пса Господня, Domini canis[54], в охоте на ведьм.

И упомянутый «пёс», и его спутники вели себя по-хозяйски, широко и властно. Конечно, на то имелось их законное право. Но в деревне настолько отвыкли видеть вечно пропадавшего на войне владетеля, настолько пропитались древними морскими вольностями, что теперь шеи гнуть оказалось тяжко. Теперь шеи заметно скрипели, словно мачты на ветру. А глаза поблескивали, будто гребешки волн перед штормом.

Инквизитор явно не был дураком. Он тоже заметил и негибкие хребты, и недобрые взгляды. Поморщился брезгливо, поднялся на пригорок, стал рядом с грудой хвороста. Поднял руки.

— Сказано: «Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю: хлеба на корню не будет у него; зерно не даст муки; а если и даст, то чужие проглотят её». Эта тварь, — длинный, крепкий палец ткнул в сторону столба, — сеяла ересь и пожинала безбожие. С тех пор, как поселилась она среди вас, многие канули в море; многие не вернулись домой. Смерть и погибель пришла в дома ваши.

Голос у него и вправду походил на пёсий лай, в отличие от мягкого, певучего приморского говора. За примером далеко ходить не пришлось:

— Ага, — буркнул здоровенный мужик рядом с Лау. — Сама девка лично лодки и дырявила, как же. А то из наших никто доселе под волну не булькал! С моря живём, моря боимся, море уважаем. Оно даёт, оно и прибирает…

Мужика звали Карл, и значился он главой самой большой ватаги местных рыбаков. Лау, оставшись без отца, хотел было ходить с ним на лов, но получил ответ: «Сиди, парень, на берегу. Ты умный, ты цифры знаешь, буквы пишешь, слова читаешь. Вот и приноси пользу там, где другие не могут». Карла в деревне уважали.

Остальные согласно забормотали себе под носы. Это тоже не укрылось от церковника. Поправив свой бело-чёрный хабит[55], так и норовивший задраться на ветру, он кашлянул и угрожающе повысил голос:

— Также сказано: «Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их». Вот враг наш, — снова поднялся указующий перст. Девушка на костре беспомощно и жалко смотрела куда-то себе под ноги. — И вот я несу ему истребление.

Мечники стояли между селянами и местом казни. Один из них тоже поднял ладони, но не призывая к вниманию, а чтобы оттолкнуть подошедшего близко рыбака. Толчок вышел резкий, мужик попятился, запнулся и упал. Воины захохотали.

— А вчера этот меня лапал, — раздался откуда-то сзади женский шепот. — Да, вон тот, что Франца уронил. Подошел, паскуда, пока я сеть на просушку вывешивала, и как хватит за зад! Я браниться, а он только ржет. Чтоб ему ржалка отсохла, рукоблуду…

Солнце падало за волны. Оно уже почти скрылось, и лишь осколок стремительно багровеющего диска продолжал дырявить небо. С востока наползала лиловая тьма, на фоне которой столб с девушкой смотрелся особенно одиноко и безысходно. Лау поймал себя на том, что поглаживает кадык; в горле стало сухо, несмотря на влажный бриз, еще не сменивший направления.

— «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них», — продолжал обвинительно вещать инквизитор. — Вам, может, кажется, что за прелестной внешностью живёт безвинная душа? Может, хочется заткнуть уши, закрыть глаза и спрятать головы в песок? Да, говорится также: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Но без скорби нет радости, а без боли — очищения. Истинная вера требует истинных жертв.

«Только почему-то всегда чужих, — хмыкнул про себя Лау. — А как спокойно жилось, пока де Гиш где-то махал себе мечом и не вспоминал про родовой лен! Да и Инквизиции до нас дела не было».

Он собирался вздохнуть — в очередной раз, почти дежурно, с терпеливым «ничего не поделаешь», вложенным в звук. Но его опередили.

Фигурка у столба подняла голову. Нет, она не озарилась нездешним сиянием, не спустились к ней с небес ангелы, не выпрыгнули из-под песка сердитые черти. Девушка просто окинула людей печальным, сожалеющим взглядом. И Лау почему-то показалось, что сожалеет она не о себе. Что печалится не о своей участи. Комок за кадыком упал на сердце, а сердце рухнуло куда-то за море, вслед за окончательно остывшим солнцем.

— Ерунда, — сказал кто-то громко, так, что ближайший мечник положил ладонь на оголовье оружия. — Хотите сказать, без чёрного белое не бело? Вот уж дудки. Скорбь существует лишь сама по себе, но и радость тоже. Аристотель посвятил смеху книгу — вторую книгу своей «Поэтики». И если философ столь великий отвёл смеху целую книгу, смех, должно быть, серьёзная вещь.

Люди вокруг оборачивались и смотрели в его сторону. С ужасом и незнакомым задором Лау осознавал, что сказанное звучало его голосом. Выражало его мысли. Он хотел было захлопнуть рот и дать стрекача, но кто-то другой, лихой и бесшабашный, словно выпрыгнул на язык и не давал сомкнуть зубы; не давал ногам пуститься в заячий пляс.

— А представления о ведьмовстве — лишь суеверия и страх перед незнаемым! Пифагор говорил, что мир устроен согласно математической гармонии. Платон утверждал, что всё состоит из первоэлементов. Есть люди, которые учатся применять одно к другому, открывать новые закономерности, умножать знание. Даже Гвацци писал, что в определении «ведьмы» латинское «femina saga» означает лишь «умудрённая женщина», «женщина знающая».

Внимательно слушавший эту горячую, путаную речь Карл покачал головой, хохотнул и хлопнул в ладоши. Люди вокруг зашевелились, забормотали. Инквизитор, переглянувшись с рыцарем, двинулся в сторону оратора.

— Где ты читал Платона, парень?

Голос церковника, когда тот не вещал и не провозглашал, оказался внезапно тихим и ироничным. Совсем не собачьим. Да и сам он выглядел… человеком. Лау фыркнул, смутился и ощутил, как похолодел ветерок, обдувающий щеки. Да нет, это просто сами щеки нагрелись от прилившей крови.

— Я… Мы с отцом сами не местные. Приплыли из Армора[56]. Там война…

Инквизитор кивнул. Кивнул и Маркус де Гиш, и на мгновение юноше показалось, что эти двое схожи между собой, как это бывает только у близкой родни.

— На корабле был старик. Он не доплыл до Зееланда[57]: дряхлый оказался совсем. Помер на следующий день после выхода в море… Я почитал ему по его просьбе. Когда он отходил в мир иной — сказал, что книги теперь мои. Там всякое…

— Всякое, — ровно заметил рыцарь. Ведьма, висевшая на столбе прямо за ним, снова мазнула бирюзовым взглядом. От жалости к ней и к себе Лау окрысился:

— Да, всякое! Мы здесь тоже считались пришлыми, как она! Ни кола ни двора, чужие книги, голодные рты! Но нас не прогнали, не побили камнями, не отправили на костер! — он всхлипнул и яростно смахнул рукавом нечаянную влагу с век. — Мой отец работал вместе со всеми; ловил рыбу, как все; пил, смеялся и танцевал на праздниках, как все. Он даже погиб так, как погибают здешние рыбаки… И мы стали своими! Хотя я помню, как некоторые поначалу косились на Лау-чудака, на Лау-бретонца!

Подошедший ближе Карл смущённо кашлянул. Селяне снова заворчали, но не сердито, а неловко. Глубоко втянув воздух и обретя в этом вдохе неожиданное, решительное спокойствие, Лау тихо, но звучно произнес:

— Девушка не виновата, что она чужая. Не виновата, что знает больше других. А вы…

— А я тоже знаю больше других, — отрезал инквизитор. Словно пёс челюстями клацнул. Человечность развеялась. — Факел мне. Быстро!

Среди мечников произошло движение. Они сдвинулись, стали плотнее, откуда-то действительно взялся факел — взмыл ярким пятном из-за спин. Де Гиш отошел чуть назад, рука протянулась к огню.

Лау оскалился. Удивившись поначалу, почему никто не скомандует заткнуть наглеца, он понял: ждали, пока выдохнется. Выговорится, утратит запал. Но это слова закончились, а вот сил хватало с избытком. Силы шумели в голове и чесали кулаки изнутри. Видимо, не ему одному.

Из-за толпы вылетел камень. Обычный булыжник-голыш, сотни тысяч раз обкатанный морем. Такими рыбацкие дети сбивали неосторожных чаек, а повзрослев — лупили глиняные кружки: на спор, после кабака или на ярмарке. Навык пригодился, когда не ждали.

Один из мечников ловко скинул щит со спины на предплечье. Камень ударил в доски, упал с глухим стуком. Но это оказался лишь первый из снарядов. Кто-то зачерпнул песка из-под ног и попытался запорошить глаза противнику, кто-то метнул рыбацкий гарпун, кто-то, звучно крякнув, попёр врукопашную. Драка вскипела, как морская гладь в налетевшем шторме. И некоторые уже оседали на землю.

Но инквизитор действительно умел считать. Он что-то пролаял де Гишу, тот зычно рявкнул: «Отход!» Мечники разорвали дистанцию, и группа устремилась к дальней усадьбе, поставленной на холме. Факел закашлялся и зачадил на издыхании, затоптанный десятком сапог.

Подобно медведю пошатываясь из стороны в сторону, Карл надвинулся на столб с ведьмой. Скрипнул лезвием здоровый рыбацкий нож, верёвки посыпались на хворост. Девушка упала прямо в подставленные руки.

— Спасибо… Как же вы… Спасибо…

Первые слова, что она произнесла за вечер. Лау снова почувствовал на скулах слезы. Вытирать не стал: вокруг него многие так же блестели ресницами. Костер раздёргивали, кто-то домовитый уже поволок вязанку-другую в сторону хаты.

Наконец ведьма смогла стоять сама. Впрочем, она тут же опустилась на колени: у одного из рыбаков текла кровь по бедру, темня штанину. Тонкий, ласковый голос повелел:

— Холста принесите. В доме у меня… Да, сумка. Не побейте стекло только.

Вертевшиеся рядом мальчишки взбили пыль босыми пятками. Тем временем стоны раненых перекрыли гул победы. Всех несли — или сами шли — к ведьме. Она же, закусив губу, осматривала, промывала, заматывала, требовала выпить то и приложить это. Пальцы так и порхали.

Остальные мялись вокруг. Видно было, что краткий, злой бой не истощил желания крови. Желания наказать тех, кто пришел в их покойный мир со своими повадками. Без уважения, без почитания правил и обычаев. С каким-то нездоровым азартом внутри Лау смотрел, как у людей в руках появляются всё те же гарпуны, вёсла, топоры и даже ухваты. Женщины стояли наравне с мужчинами, подростки нагребали камней в карманы.

Нестройная толпа, убедившись, что раненых пользуют, потянулась к усадьбе. Оттуда раздался звук рога — заносчивый, но испуганный. Так выл бы озадаченный пёс, если бы подотчётные овцы вдруг обернулись стаей голодных волков. Над холмом полетели первые вестники боя: охотничьи луки селян и самострелы рыцарских воинов обменялись плевками.

Мимо энергично протопали четверо мужиков. В руках у них подпрыгивала приставная лестница. Карл, подхвативший самый тяжелый конец, выдохнул в лицо юноше:

— А то! Славно они у нас погуляли, славно и проводим. Ужо… — он чертыхнулся и унесся дальше. Лау стоило серьёзных усилий не побежать следом.

«Какого?.. — попытался он собрать мысли в кучу. — Что за придурь?! За такое точно по головке не погладят! Ведьма ведьмой, а хамить инквизитору… Поднять руку на сюзерена…» Но кипучий, нутряной восторг смывал все сомнения. Зуд неизбежного действия начинался с пяток, скребся в груди́ и толкал под локти.

От усадьбы вскрикнули. Лестницу перекосило и занесло в сторону: один из штурмующих получил болт под колено и упал на песок. К нему тут же бросились и оттащили назад, а толпа оскорблённо заревела и устремилась ближе к стенам. Казалось, потеря бойца только подогрела бунт.

Карл с остальными тоже бросил лестницу. Мужики вернулись к костру, поплевали на ладони, расставили ноги пошире. Столб, которому полагалось сгореть вместе с ведьмой, зашатался и гулко ухнул об землю. Подбежали еще четверо, приволокли снятые с петель двери. Импровизированная римская «черепаха», нацелив голову тарана, косолапо и решительно попёрла обратно вверх по холму.

Ноги Лау словно против его собственной воли сделали шаг вперёд. И ещё один. И ещё. Он искал взглядом, что бы такое схватить — либо укрыться, либо бросить во врага. А за стеной усадьбы сидел враг, безо всяких сомнений. Чёрно-белый, понятный, извечный. Губа над клыками дёрнулась, из горла всплыл предвкушающий рык. Что-то мощное и древнее просыпалось в юноше, и он не мог этому противостоять.

С той стороны заметили смену тактики. Раздался строгий командный голос, за зубцами стены забегали силуэты. Знакомый хабит не показывался. Наконечники болтов принялись щелкать по дверным щитам, люди за ними занервничали, кто-то неудачно дернулся. Доски пошли вниз…

Первым упал тощий, неразговорчивый рыбак, которого Лау почти не знал. Тёмное древко вдруг словно само собой выросло у него из шеи, сбив низкую рыбацкую шляпу. Мужик молча, задумчиво сделал ещё один шаг вперед — и рухнул заборной жердью. В толпе заголосили по-бабьи.

Карл заорал: «Держать!» Через мгновение болт пробил ему плечо, и толстые мозолистые пальцы разжались. Бревно клюнуло вниз, щиты рассыпались. Каждый пытался прикрыть себя и кого-то ещё. В каждого прилетала тихая оперённая погибель.

Ветер сменился. Ветер усилился, на берегу похолодало. Море за песчаной косой ускорило бег волн, запенилось, забурлило. Оторопевшие, онемевшие от плотности смерти люди расступились, пропуская невысокую девичью фигурку — почти белую на фоне почерневшего неба. Ведьма, снова опустившись на колени, погладила хрипящего Карла по липким от крови волосам.

— Бедные… И счастливые. Разве не высшее счастье — постоять за свою правду? Разве не высшая храбрость — выступить против навязанного порядка вещей? — она поцеловала умирающего в лоб. — Но даже самому храброму порой нужна помощь. Не умаляя его подвиг, а продолжая…

Встав, девушка раскинула руки. В одной из них почему-то лежало яблоко — самое обыкновенное, зелёное, с листиком на черенке. Лау замер.

— Так встаньте же и продолжите!

Мир вздрогнул. Или то был не мир, а дёрнулись, заскребли по песку не успевшие ещё остыть конечности павших? Люди вокруг завыли, захохотали, замахали оружием. Лау осознал, что воет и машет вместе со всеми; и когда только успел подобрать подходящий дрын?

А мёртвые тем временем встали и пошли.

За стеной опять запел рог. Чуть не перекрывая эту песнь, кто-то принялся жадно, надрывно молиться: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох…» Голос не походил на инквизиторский.

С другой стороны раздался другой голос. Слова звучали незнакомо. Они словно шелестели на все усиливавшемся ветру, щёлкали жучиными надкрыльями, вихрем вились среди раскаленных нездешних дюн. Обернувшись, Лау увидел, как движутся губы ведьмы. Она читала, прикрыв глаза, и смысл проникал в голову будто бы сам собой:

«Я проделала мой путь, я знаю тебя, я знаю твоё имя и я знаю имя той, которая внутри тебя: Та, которая всегда убивает, пожирает извергов огнём, владычица всякого пилона, госпожа, которая призывается в день Тьмы — вот твоё имя».

Таран набрал ход. Из тел штурмующих торчали тёмные древки и белые оперения. Камень, пущенный умелой рукой, с хрустом влепился в голову тощему рыбаку. Кувыркаясь и фыркая пламенем, под ноги мерно шагающему Карлу упал факел. Штаны на мертвеце занялись, но тот продолжил свой путь, незряче и деловито.

Толпа бесновалась. Люди бились о стены усадьбы, бросались на ворота, пытались влезть по булыжной кладке. Лау шёл в ту же сторону, загребая ступнями. Так медленно, как мог. Каждый шаг вызывал экстатическое, острое чувство; каждый миг промедления скручивал внутренности отвращением и рвотными позывами. В голове ритмично стучало: «Господи! Господи! Что я делаю?! Господи!»

Ведьма надкусила яблоко. Звук вышел такой, словно кто-то порвал мокрую парусину. Поверх него всё так же стонала хищная песня пустыни. Слова не давали пощады никому:

«Я проделала мой путь, я знаю тебя и я знаю твоё имя, и я знаю имя той, которая внутри тебя: Заклинательница твоих Двух Земель, уничтожающая огнём тех, кто приходит к тебе, повелительница духов, послушница слова твоего повелителя — вот твоё имя».

Мёртвые шли, живые падали, ловя случайный или нацеленный снаряд. Никому из них не доставалось покоя.

Где-то, разрывая грудные клетки, из распятых спазмом тел выбирались чудовищные твари — рёбра вытягивались в паучьи лапки, позвоночный столб изгибался жалом скорпиона. Где-то ещё живые раненые, задыхаясь от истошных воплей, словно прорастали друг в друга, превращаясь в спутанные комки рук и ног. Где-то черепа, отделяясь от шей, усаживались на растопыренные кисти рук и насекомо щёлкали челюстями. Всё это мясо, все эти кости уверенно и цепко семенили, прыгали, катились на холм. И устремлялись к воротам.

Ворота же встретились с тараном. Грохнули раз, другой, ухнули, треснули. И упали.

Со двора донеслись крики. Не слишком выходило понять, чего в них больше — ужаса, решимости, боевого ража. Ясно одно: тот, кто кричит, ещё жив. Кадавры и твари атаковали молча.

Лау добрался до ворот. В голове у него звенела пустота — и в то же время бурлило, словно на море в шторм. Уцепившись за боковину, чтобы не унесло за остальными, он влип в камень и дрожал всем телом.

На его глазах последние селяне падали под ударами мечей, бросаясь на противника, словно мифические берсеркеры. Мечники же отступали к дому. Маркус де Гиш бился впереди, принимая на доспех удары костяных жал и исковерканных конечностей. «Они все умрут, — сказал кто-то в голове Лау. Наверное, так звучал его ratio. — Все умрут, и ты тоже умрешь».

«Я проделала мой путь, я знаю тебя и я знаю твоё имя, и я знаю имя той, которая внутри тебя: Владычица ночи, которая попирает Красных Демонов, которая содержит праздник бога Хаакера в день слушания грехов — вот твоё имя.

Имя твое — Нехлен».

Инкантация закончилась. Ведьма подняла веки, улыбнулась и снова хрустнула яблоком. Она стояла на склоне перед стеной одна. Живых не осталось.

Над головой Лау раздался шорох. Дернув затылком и удивившись, что как-то ещё способен контролировать тело, парень уставился наверх. Там, уперев для верности ногу в камень надвратной башенки, сидел инквизитор. В руках у него лежал здоровенный, тяжелый самострел. Острие болта смотрело прямо на ведьму.

— Я успела, — снова улыбнулась ведьма. Она куснула яблоко в третий раз и показала огрызок. — Я успела, а ты…

Удар бросил девушку на песок. Чёрный стержень с белым охвостьем торчал из груди, и серая льняная рубаха быстро темнела вокруг. Почувствовав, как из головы вытекает дурная, зудливая лихость, Лау осел вдоль стены. Он наконец смог толком осмотреться вокруг — и задохнулся.

Тел не было. Нельзя же назвать телами сизо-багровую кучу требухи, костей и мышц? Кто-то ещё стонал, отдельные органы сокращались, пульсировали кровяные ручейки. Но было ли это движением жизни? Вряд ли. Скорее, агонией, вечно обитающей на границе двух главных царств: живого и неживого.

Шорох сверху повторился. Инквизитор взводил тетиву и накладывал на ложе новый болт. Лау вжался в стену. «Всё, довыпендривался? — мелькнула ехидная мысль. — Страбон, Аристотель… В аду чертям будешь Страбона читать, умник». Он глубоко вдохнул, зажмурился и прикусил кончик языка.

Выстрела не произошло. Вместо этого, нечто толкнуло воздух прямо возле Лау с характерным суконным хлопаньем. Потом последовал звук удара о землю, тихий скрип, сдавленный вопль и рычание сквозь зубы. Раскрыв глаза, юноша увидел, что спрыгнувший со стены церковник сидит рядом, неуклюже подмяв одну из ног под себя и разминая голень второй. Самострел валялся в стороне, а ведьма…

А ведьма, упираясь локтями, вставала с песка. Улыбка так и не сошла с губ, огрызок яблока был зажат в кулаке. Кровь почти перестала течь. Девушка села, склонила голову набок и посмотрела на инквизитора. Потом на Лау. Потом снова на инквизитора. Тот грязно выругался и потянул кинжал из висящих на боку ножен.

Тогда ведьма вскочила и побежала. Она шаталась, запиналась об останки тел, путалась в подоле юбки. Инквизитор тоже попытался встать, разразился новой богохульной тирадой, удержался на ногах и поковылял за противницей, словно побитый пёс. Со стороны выглядело бы смешно — двое в полупотьмах, шатаясь пьяно и нелепо, играют в догонялки. Но всё портили ошмётки трупов и густой запах смерти.

«Не возьмет, — понял Лау. — Не успеет». Он тупо смотрел на открывавшуюся в неверном свете факелов картину. Во рту горчило, и не сразу стало понятно: видимо, в какой-то момент его таки вырвало. Ветер крепчал, море бурлило, два силуэта бежали к берегу.

Внезапно для себя юноша подпрыгнул на месте. Голова закружилась, но падать вышло бы стыдно и неуместно. Схватив самострел и проверив, не потерялся ли снаряд, Лау припустил за инквизитором.

Догнал он обоих уже у самой воды. Ведьма, пятясь и спотыкаясь, успела зайти в прибой почти по колено. Церковник, оберегая ногу, хищно крался в полуприседе. Из-за холмов выглянула луна, и кинжал тускло блеснул вдоль лезвия. Мир окончательно стал белым и черным.

— Я успела, — хрипы и бульканье превращали тонкий девичий голос в нечто потустороннее. — Все равно успела…

Огрызок выпал из пальцев и заплясал на волнах. Инквизитор левой рукой поднял к губам увесистое распятие, поцеловал и пробормотал:

— Persequar inimicos meos, et comprehendam illos[58]… — он осекся, а потом продолжил другим стихом: — Nec velocium esse cursum, nec fortium bellum… Sed tempus casumque in omnibus[59].

Затормозив на мокром и чуть сам не подвернув ступню, Лау замычал нечто невнятное и протянул церковнику его оружие. Тот обернулся. Сощурился. Покосился обратно на ведьму. Перехватил кинжал пальцами, только что державшими крест, и принял самострел на локоть.

На лицо ведьмы вернулась беспомощная, беззащитная улыбка. Лукавая и насквозь притворная. Бирюзовые глаза мягко мерцали в полумраке, грудь под тёмной от крови блузой ходила ходуном.

— Успела. Она сыта, — прошелестело над морем. Девушка отступила еще на шаг — и рухнула спиной в воду.

Ветер заревел совсем уж дико. Ближняя волна окатила инквизитора и Лау, заставила отплёвываться и бежать на сушу. Впрочем, церковник тут же рванул обратно. Он упал туда, где только что стояла ведьма, принялся шарить под водой, тыкать кинжалом наугад. Потом медленно встал. Постоял, тяжело дыша. И вернулся на берег.

Лау молча ждал. Дождался. Стаскивая хабит и выжимая из него отнюдь не святую жидкость, инквизитор спросил:

— Как тебя зовут-то? — а на ответ хмыкнул и поморщился. — Тёзка, значит…

— Тёзка… — пробормотал Лау и вдруг догадался: — Так вы Гийом де Гиш[60]! Брат Маркуса де Гиша!

Он обернулся на усадьбу. Инквизитор посмотрел туда же и проворчал:

— Да что ему будет. Живучий, словно кот… А ты балбес, — внезапно сменил он точку приложения. — И везунчик.

Оба помолчали. Мысленно Лау и соглашался, и негодовал. Но больше соглашался. Потом Гийом зашипел, став не на ту ногу.

— Тварь… У кого тут невод можно взять? И лодку бы.

Лау задумался. Замотал головой, отгоняя истерический хохот. Влепил сам себе пощечину.

— Теперь у кого угодно…

Гийом уставился на него тяжелым, пронзительным взглядом. Было в этом взгляде что-то от пастушьей собаки, которая следит за непослушным, брыкливым ягненком, так и норовящим сбежать из стада. И при этом успевает обозреть лес, на опушке которого нет-нет да и мелькнет быстрая серая тень. Потом инквизитор вздохнул и, как был, полуголый пошел в сторону деревни. Лау потянулся следом.

Луна — «солнце мёртвых» — поднималась все выше. Ей было, на что взглянуть.

Гийом де Гиш, приор ордена братьев-проповедников, основанного святым Домиником, стоял перед письменным столом. За столом сидел человек с толстой, массивной оправой на носу. Стёкла поблескивали, бледные губы тонко улыбались. Понимание и сочувствие в этой улыбке бесили Гийома, но он старательно вдыхал и выдыхал, чтобы не впасть в грех сквернословия.

— Отче… — разжал наконец де Гиш зубы. — Что я сделал не так?

Человек неопределённо качнул головой. Принимая это как приглашение к развитию темы, Гийом воодушевился:

— Как она смогла?.. Почему ей удалось?! Ведь всё было сотворено ad imperatum, всё согласно уложениям. Что мы за Инквизиция такая, — вырвалось чуть ли не жалобно, — если от нас ведьмы бегают со свистом и гиканьем? Едва нос не показывают…

Он помолчал, а потом буркнул сокрушенно:

— А ведь слухи уже пошли. Как теперь людям в глаза смотреть?!

Человек снял оправу, и за ней обнаружились серые, пронзительные глаза. Усталые и искрящиеся лукавством.

— С ведьмой т-ты справился хорошо. Нет, не «хорошо»: правильно. Всё согласно уложениям, — подначка звучала благодушно и незлобиво. — Вычислил, обнаружил, арестовал, п-приговорил. А вот с людьми…

Он откашлялся, потер ладони и принялся развивать мысль:

— Ведьмы это ерунда, — Гийом дёрнулся, но промолчал. — Ведьм ловить ты научился. Настоящих, не деревенских дурочек да распутных к-красоток. А вот с людьми так общего языка и не нашёл. Ты же их сам п-против себя настроил, вместе с братцем своим да его бандитами. Как он, кстати?

— Жив, — пропыхтел де Гиш. — Почти ни царапины. Доспех помяли да плечо выбили. У меня нога, у него рука… — он хмыкнул и криво усмехнулся. Человек напротив строго покачал пальцем.

— Господь не п-попустил вам, оглоедам, помереть. Так вот, если ты помнишь, и за меньшие грехи простой люд поднимал на колья власть имущих. А тут ещё и д-дева смарагдоглазая да чары сатанинские… — он улыбнулся собственному архаичному слогу. — Ласковее надо с ними быть, сын мой. Д-добрее.

— Тогда смерды совсем страх потеряют, — повёл челюстью Гийом. Он ощутимо расслабился, плечи опустились, пальцы перестали теребить ткань робы. Тишина легла на комнату.

— А что расследование? — уточнил сероглазый. Де Гиш приободрился и начал махать рукой.

— Ну, во-первых, я выяснил, что все рыбаки, погибшие в море после появления девчонки, погибли не сами. Удалось вытрясти из свидетелей… — он поморщился. — Что-то появлялось и утаскивало их под воду. Никто не вспомнил, что именно. Но оно приходило — это точно.

Далее, — рассказ продолжился, — я обнаружил в холмах алтарь Нехаленнии. Из тех, что мы считали давно разрушенными. Дрянная богинька, хоть и прикрывалась всяким… Якобы «вела верным путём через западные моря». А что полагали на западной стороне мира египтяне? Верно, Дуат. Страну мертвых.

Но хуже всего, — голос упал до шепота, — что на алтаре лежало яблоко. Точно такое, что имелось при себе у ведьмы в ту ночь. А ведь своё ведьма съела. И потом ушла. Всё это не ободряет…

Мужчины снова замолчали. Сероглазый спросил:

— То есть, девчонка вас всех ст-травила?

Гийом поник. Больше всего он теперь напоминал пса, которому сказали, что он плохо себя вёл.

— Выходит, что да. Заманила инквизитора в глушь. Спровоцировала крестьянский бунт. Дождалась, пока люди не начнут друг друга убивать. И воспользовалась этой гекатомбой. Накормила свою богиню и влила себе сил…

Снова зазвенела тишина. Она придавливала де Гиша, вминала его в тени на полу. Потом раздался тихий, ироничный голос:

— Но нельзя не п-признать, что опыт вышел полезным.

Оба собеседника негромко рассмеялись — один с пониманием, другой смущённо. Человек за столом поцокал языком.

— А что твой новый послушник?

Гийом сделал сложное выражение лица. В нём было возможно прочитать многое — и ничего. Почесав переносицу, инквизитор задумчиво произнес:

— Нет, парень-то неплохой. Щенок ещё, но от иллюзий избавился. При всём прочем, это славно. Решил дать обеты нашего ордена, — мужчины осенили себя крестным знамением. — Книги свои, правда, сжечь порывался. Еле уговорил сдать в библиотеку. Вы бы видели, какой там Платон…

Де Гиш мечтательно возвел очи горе. Потом посерьёзнел и сложил руки на животе.

— Ну ничего. Нам с ним обоим ещё есть, над чем поработать.