Архивы Конгрегации - 3

Penny and Dime

Автор: Александр Лепехин

Краткое содержание:в своем расследовании Мартин сталкивается с безжалостным и загадочным наемником

Мартин видел, как убийца зашел в дом.

«Убийца» в данном случае было не обвинением. Скорее, профессией — почетной, уважаемой, достойно оплачиваемой; в определенных кругах общества, конечно. Пожелай того юный следователь Конгрегации — он мог бы передать objectum слежки патрициату Фрайбурга[38], добавив увесистую пачку собственных наблюдений и свидетельских показаний. Но сейчас ему требовалось не это.

Человек, зашедший в дом, был лишь звеном в цепочке. Длинной, хитрой цепочке, один из концов которой выловили в мутной воде имперской организованной преступности еще до Мартина, а другой… А вот другой хотелось бы отыскать и ухватить. Желательно самому.

За последние полчаса в доме собралась крайне примечательная компания. Если бы Мартину предложили нарисовать схему, описывающую связи между всеми этими людьми, на листе стало бы густо от линий. Тут наличествовали и грабители, и воры, и скупщики, и мелкие мошенники, и крупные воротилы. Убийца работал с ними со всеми. Можно сказать, он врос неотъемлемой частью в этот многочеловеческий организм, вроде клыков или когтей.

Но на все возможные темные дела, расползавшиеся от упомянутой компании, словно запах тухлятины от брошенной посреди городской площади дохлой кошки, Мартину было плевать. В гипотетической схеме криминальных взаимосвязей его привлекала одна стрелка, и шла она вовне. Наружу.

Бандиты Фрайбурга выполняли заказы для малефического подполья Империи. Не часто, не сильно светясь при этом, но выполняли. И Конгрегацию весьма интересовали персоналии заказчиков.

Всю эту неделю Мартин провел, изучая подвалы ближайших строений. Часть из них стояла заброшенной, что определенно радовало. Другую часть населяли не менее мутные, чем objectum, личности, но их внимания удавалось пока избегать. И один из душных плесневелых подполов прорастал относительно удобным скрытым проходом в сторону нужного дома.

Удача? Что же, на нее настоятельно рекомендовалось не полагаться, но использовать, буде случится шанс, не возбранялось. Мартин убедился, что тайным ходом едва ли пользуются: паутины в нем наросло изрядно, да и доски, набросанные на земляной пол, почти истлели. Возможно, предыдущие владельцы места бандитского сборища могли рассказать об этом отнорке больше. Но к некромантии прибегать, опять же, не следовало.

Прошло еще немного времени. Вряд ли стоило ждать кого-то, кроме уже собравшихся, поэтому Мартин поправил задрипанные лохмотья, маскирующие его под местного, и, прихрамывая и горбясь, шмыгнул в сторону нужного подвала. Парочка неприятных типов, толокшихся на углу, в его сторону даже не посмотрела: mimesis[39].

Земля на крышке хода с прошлого раза осталась нетронутой. Быстро, но аккуратно миновав тесный лаз, Мартин прислушался, потом отодвинул вторую крышку и вышагнул в темноту. Впрочем, здесь по сравнению с норой стало светлее: похоже, в доме не только собирались по важным поводам, но и жили. Блики оранжевого как раз падали через щели главного люка на лесенку, ведущую на первый этаж. Мартин аккуратно обошел бочонок с чем-то, судя по запаху, квашеным, взялся за перекладину... И замер.

Наверху было тихо. Слишком тихо для жилища, битком набитого здоровыми, деятельными мужиками.

Вариантов выходило немного. По сути, все сводилось к двум вероятностям: или его раскрыли, и это засада, или…

Где-то над головой раздался странный звук: не то высокий стон, не то сдавленный визг. На засаду походило все меньше. Мартин сплюнул, сбросил свое рубище, скороговоркой пробормотал «non timebo mala»[40] и рванул по ступенькам.

Люк даже не пришлось вышибать. Похоже, хозяева, предчувствуя аппетиты компании, планировали набег на унюханные следователем разносолы. Но не успели.

Тела валялись везде. Лужица крови возле ближнего росла с каждым мгновением, и до ног Мартина, замершего у входа в подпол, ей оставалось всего ничего. Прожди он внизу еще минуту — получил бы небольшой карминовый потоп.

Способы умерщвления поражали разнообразием, как и преступные профессии собравшихся. Вокруг недальнего стола в своеобразном Totentanz[41] раскинули руки пятеро самых жилистых и крепких; один даже успел выхватить нож. Из глазницы у каждого торчало по охвостью короткого арбалетного болта. Мартин был знаком с многозарядными моделями, но чтобы почти одновременно, с такой меткостью…

Двое здоровяков, прикорнувших вечным сном возле входной двери, широко улыбались. Нет, конечно, не губами: шеи обоих оказались вскрыты прямо под нижней челюстью, а головы запрокинуты назад. Кажется, в южных провинциях это называлось sorriso Siciliano[42].

Еще один выглядел так, словно ему планомерно ломали все кости по очереди, начиная с фаланг пальцев. Скоростной допрос? Знакомая техника: чтобы пытуемый не успел опомниться и не придумал убедительную, но уводящую дознавателя по ложному пути версию, следует перебивать его мыслительный процесс новой порцией боли. Заодно стимулирует говорить быстро и лаконично. Правда, этому бандиту либо нечего было сказать, либо правда не помогла: шея тоже оказалась переломлена — и перекручена так, что лежащий на животе труп внимательно изучал стеклянным взглядом темные потолочные балки.

Приглядевшись, инквизитор понял, что последний труп — покойный objectum слежки. Смерть исказила черты лица до неузнаваемости… Да, умирал этот человек, сам привыкший нести страдания другим, не легко и не быстро.

Рассматривать остальных Мартин не стал, замерев и ловя любое движение. На пьяную драку, конечно же, не походило, на внутренние разборки — тем более. Скорее, кто-то ворвался внутрь и практически бесшумно, а главное, очень быстро перебил всю банду. Стриги? Малефики-хашишины, «кровавые шуты», о которых упоминал еще отец? По спине пробежали мурашки.

Звук повторился — теперь ближе, но все еще откуда-то сверху. Аккуратно ступая промеж тел и мысленно кривясь от объема предстоящей бумажной работы, инквизитор двинулся к лестнице. Второго этажа у дома не наблюдалось, а вот чердак, согласно успешно добытому плану здания, вполне имелся. И сейчас там кто-то тоненько подвывал.

Этот люк тоже оказался не заперт. Прямо напротив него скорчилась женская фигурка. Она вскрикнула и попыталась что-то прижать к себе, когда Мартин рывком выпрыгнул на прелую солому, устилавшую пол. «Поправка, — заметил следователь второго ранга сам себе, убирая кинжалы в ножны. — Не что-то. Кого-то». Он быстро осмотрелся по сторонам, потом сел на корточки и развел руки в стороны, ладонями к женщине.

— Видишь, я не опасен. Кто бы ни сделал то, что сделал, он ушел. Здесь тихо и спокойно. Как тебя зовут?

Ровный, убедительный тон всегда действовал, как в учебнике. На Мартина уставились две пары глаз: обе светло-серые — хотя чему удивляться в Баварии? Мальчишка моргнул и отвернулся снова, вжавшись в мать, а та, дрогнув губами, выдавила:

— Х-хельга. Он точно… ушел?

Значит, «он». Значит, один. Это впечатляло. Мартин подумал, опустился с корточек на седалище и подался вперед.

— Я никого не видел. Кроме…

Он неопределенно пошевелил кистями. Губы Хельги снова задрожали, и она пробормотала:

— Я знала… Мы лишь хотели денег… Жить лучше… Но я всегда знала, что однажды это закончится кровью… Но чтобы так…

— Не вспоминай, — почти приказал Мартин. — Ты выжила, ты спаслась. Наверное, он тебя не заметил. А ты его?

Неожиданно женщина расхохоталась прямо в лицо следователю. Прижимавшийся к ней мальчик повернул голову и тоже искривил губы, поглядывая на мать.

— Не заметил?.. Да, не заметил… Он стоял здесь! — почти выкрикнула Хельга. — Здесь, передо мной! Стоял и смотрел на меня! И на Микеля! — услышав имя, парнишка неожиданно серьезно кивнул. — А потом сказал что-то… Я не поняла… Какой-то чужой язык… Развернулся и спустился вниз.

Голос ее после истерической вспышки снова угас — как пламя, в которое плеснули рюмку шнапса, но не положили свежих дров. Женщина помолчала еще немного.

— Я думала, это сам Смерть[43]. Знаете, как рисуют на картинках…

— Почему ты так думала? — тихо уточнил Мартин, стараясь ни одним лишним жестом, ни одним неуместным звуком не спугнуть мгновение.

— Потому что он одет весь в черное. Почти как вы. Только на доспехе под курткой у него краской выведен белый череп. И лицо такое, знаете… Тоже как череп.

Она уставилась куда-то за спину Мартину, почти шепотом добавив:

— И черные пустые глаза.

Никаких таинственных незнакомцев в черном за спиной у Мартина, конечно, не случилось. Зато случилось много рутинной работы: отчет о провале слежки, отчеты по смертям (по каждой из них), опись найденного при скрупулезном обыске — к слову, совершенно бесполезная…

И большой разговор с патрициатом Фрайбурга. Следователю Конгрегации, в одиночку обезвредившему опасную банду, наводившую ужас на добрых горожан, полагались почести, привилегии и вознаграждения. Мартин успешно отбивался от первого, второго и третьего, а также от незаслуженной славы и попыток распустить хвалебные слухи. Он не уставал напоминать, что Инквизиции, строго говоря, не положено влезать в дела светских властей, и что хорошо бы приписать масштабную зачистку преступного гнезда кому-то из местных дознавателей. Но судя по искреннему пылу кое-кого из уважаемых бюргеров, слухи о связях патрициата и почивших в бозе разбойничков слухами не являлись.

Зато на волне этой нежданной популярности удалось найти общий язык с архивистами и городской стражей. Сдобренный указанием свыше о «всяческом вспоможествовании», сей служебный энтузиазм позволил Мартину выяснить: человек с черепом действительно существует. И, что интересно, он посещал Фрайбург раньше.

Схему взаимосвязей между бандой и малефиками пришлось чертить заново: к стрелке, ведущей наружу, прибавилась еще одна, пунктирная и устремленная внутрь. Что, если у заказчиков существовал рычаг воздействия на криминальную вольницу? Что, если эту роль брал на себя неведомый вестник смерти в черном? Что, если кто-то в противостоящем Конгрегации подполье учуял «хвост» и решил его своевременно обрубить? По всему выходило, что версия заслуживала внимания, и ad imperatum следовало проверить и ее.

Так что одним нежарким вечером следователь второго ранга снова сидел в засаде. И на этот раз, как он надеялся, небесплодно.

Один из мелких городских Sperling’ов[44], «чирикавший» как для городской стражи, так и для их естественных оппонентов, на днях видел «клиента» в захудалом трактире неподалеку — естественно, без доспехов и не в черном. Это складывалось с показаниями прочих информантов, согласно которым чуть ли не каждый вечер сей новый objectum показывался где-то в округе. Видимо, неподалеку у него имелась, что называется, «лежка». И Мартин надеялся ее отследить.

Но верно говорят: «Будьте осторожны со своими желаниями — они имеют свойство сбываться». Сидя на чердаке еще одного из пустующих домов, возле окна, удачно выходящего на глухой проулок, Мартин отвернулся буквально на мгновение: почесать нос, в который забралась вездесущая пыль. Чихнуть ненароком было бы крайне не к месту. Когда же взгляд вернулся к окну — в тени под дальней стеной уже стояла знакомая по описаниям фигура. Вся в черном и с белым черепом на груди.

Мысли понеслись споро, но стройно: «Уйдет. Пусть уходит, проверю дом, вызову зондергруппу. Одежда! Череп! В прошлый раз были трупы. Ритуал? Снова кого-то убьет? Нельзя допустить. Риск! Дело важнее! Если арестую — ценный свидетель, информация. Если. Справлюсь? Справлюсь. Должен, значит, смогу». На последней фразе, даже опережая ее, тело взорвалось движением и рыбкой нырнуло меж распахнутых ставень.

Умению падать с большой высоты, группироваться, тут же вскакивать на ноги и атаковать противника Хауэр обучал на совесть. Впрочем, как и всему иному. Но, похоже, человек с черепом прошел через не менее суровую бойцовскую школу.

От пары арбалетных болтов, клюнувших землю почти одновременно, Мартин ушел новым перекатом. Следующий выстрел противник сделать не успел: метательный нож инквизитора, выбравшего для засады не традиционный фельдрок, а удобную облегающую куртку из темного сукна, вынырнул из рукава и вышиб самострел из державших его пальцев. Человек зарычал, выхватил из-за пояса клинок, напоминавший изогнутую сардинскую леппу[45], и рубанул вниз направо, тут же переступив и финтом крутанув снизу вверх, целя в локоть. Мартин едва успел отшатнуться прогибом, тоже меняя опорную ногу и контратакуя кордом. Сталь зазвенела. Соперники отшатнулись друг от друга и замерли.

Только теперь инквизитор почувствовал, что грудь все-таки холодит и обжигает одновременно: леппа прорезала куртку и достала кожу. Человек с черепом быстро покосился на свое запястье — видимо, нож тоже оставил царапину. Бойцы стоили друг друга.

Жар в груди начал расползаться, но Мартин забыл о нем через мгновение, потому что черный человек уже стоял перед ним. Это было невозможно, но это было. Смерть, сам Смерть — сухой, грозный, с отведенной для удара рукой…

Мартин бросился на него, вложив в этот бросок все силы. Мимо! И страшный удар в затылок — кажется, эфесом леппы. Мир накренился, чуть не упал, но не упал все-таки, а Смерть снова перед глазами, снова лицо, похожее на череп, и череп на груди, и пристальные черные глаза, и рука, отведенная для удара…

Стоп, остановись, он промахнется. Ага!.. Куда это он смотрит?.. Ну, нас на это не купишь… Человек с застывшим лицом уставился куда-то ниже ключиц Мартина, и Мартин бросился снова — и на этот раз попал, ступней в пах, не оставив планов на живого пленника. Страшный черный человек согнулся пополам и медленно повалился на землю.

Сначала следователь второго ранга не понял, что пытается простонать лежащий перед ним противник — таким густым был акцент:

— Dumkopf! Rotznase!

Потом смысл искаженных произношением слов просочился во встряхнутые ударом мозги. Тяжело дыша и осторожно касаясь рассеченной на затылке кожи, Мартин прислушался:

— Дурак… Сопляк…

Это было настолько неожиданно, что инквизитор чуть не сел рядом с корчащимся от боли телом. Но не сел. Тело выпростало руку — безоружную, демонстративно медленно — и ткнуло пальцем.

— Сигнум. Знак. Хрена ли ты молчал, придурок? Вы там в Конгрегации вашей совсем мышей не ловите?

Мартин молчал ровно секунду. Потом вздохнул, заправил выпавший во время боя медальон обратно под куртку, еще раз потрогал затылок и протянул свою руку навстречу чужой.

— Меня прозвали Il Punitore[46]. Глупо, пафосно, как будто я палач какой. Но палач получает законную плату за свою работу. И казнит тех, на кого укажет магистрат, или владетель, или ваши… А я убиваю тех сволочей, которые творят безнаказанное зло. Потому что должен. Потому что могу. И денег больше ни с кого не беру.

Это долгая история, я уже рассказывал кому-то из Инквизиции. Тебе не раскрыли? М-да. Любите вы, псы Господни, тайны и секреты. Даже от своих.

Когда-то я был счастлив. Родился и жил в Пьемонте[47], жена, дети… Растить виноград или клепать обода для бочек никогда не привлекало. Вот начистить кому-нибудь рыло или отходить дрыном — это да. В одной такой драке я почти достал кондотьера Филиппо Сколари. Мужик ехал на родину из венгерской Буды[48], ну и решил развлечься, погонять деревенских увальней. А встретил меня; так и познакомились.

В кондотте Сколари меня многому научили. Там я стал настоящим soldado, наемником. Жена, конечно, была против, но я всегда возвращался живой и всегда привозил деньги. Много денег. Когда Филиппо осел на службе у короля Сигизмунда, я было подумал: а не перевезти ли и мне своих в Венгрию? Не зажить ли спокойной, сытой и в целом праведной жизнью?

Но дьявол, как водится, подсуетился. Один из де Лузиньянов снова решил отвоевать «свою» Сидонию[49] у мамелюков. Кто-то из венецианцев вложил в его поход большие деньги, авансы раздавались щедрой рукой, а я, кажется, тогда подумал: вернусь и куплю титул. И детям что-то после меня останется, и Мария не станет ворчать… Так, забудь это имя. Хотя… Ладно, пустое.

В общем, повоевали мы тогда хорошо. Война вообще дело затратное, но прибыльное. Правда, Сидонию отбили чисто формально: от города остались одни руины, а земли вокруг… Я даже не очень понимал на тот момент, как это мы умудрились принести столько разрушений. Вопросы, как водится, возникли позже, но об этом потом.

Тогда мы возвращались с богатой добычей. Я въехал в наш городишко на собственном коне, с пристяжным мулом, навьюченным сумками. Сын успел подрасти, а дочка плакала, и Мария смотрела на меня… Эх, не видел ты, как она смотрела. Как в первый раз женщина смотрит, и ты не знаешь, то ли провалиться сквозь землю, то ли сорвать с нее платье и поволочь в постель.

Так что первый месяц был сплошным праздником. Я строил планы, договаривался вернуться к Сколари, подал Сигизмунду прошение о титуле — для убедительности снабдив его увесистым мешочком дукатов… А потом встретил одного из наших. Из тех, кто плавал в Сидонию.

На парня было страшно смотреть. Он отощал, оброс, завшивел. Постоянно озирался и вздрагивал от каждого шороха. Мария не выгнала его из дома, только потому что я ее уговорил. Мы своих никогда не бросаем, так ей и сказал. Ворчала, конечно…

Но знай я, как оно все обернется — наверное, сам подстрелил бы сукина сына еще на пути в Пьемонт. Сел бы на дороге и прямо между глаз… Вру, конечно. Но к семье бы не подпустил ни на милю.

Он, когда оклемался, начал говорить страшные вещи. Что де Лузиньян поссорился с кем-то из спонсоров, и это видели несколько наемников. Что потом этих ребят нашли мертвыми — каждого вроде бы по отдельности, за пределами лагеря, где пошаливали местные… Но тела выглядели странно, словно перед смертью парни не сопротивлялись. И что он сам тоже слышал часть разговора, из которого запомнил три обрывка: «Thanit», «pene Baal» и «кровь детей»[50]. Парень был простой, ни малышню, ни баб никогда не трогал — у нас вообще было не принято. Собрал свои манатки и дал деру.

А по пути его самого чуть три раза не прирезали. И тогда он решил искать помощи. У меня. Гений, мать его…

И я тоже гений. Посмеялся над страхами, объяснил, что, мол, да, на дорогах в Италии озоруют, что разборки нанимателей не наше дело. Написал еще одно письмо Сколари, поехал в соседний городок, чтобы успеть поймать купца, направлявшегося в Буду…

Когда вернулся — все были мертвы. Для человека неопытного это выглядело, как если кто-то ночью решил ограбить дом, наткнулся на хозяев и избавился от них. Но я неопытным не был. И сразу понял: шли убивать. И меня бы убили. Но, видимо, перепутали с этим моим сослуживцем: сменив гнев на милость, Мария его постригла, отмыла, уложила в кровать... Какой же я оказался идиот.

Орал на всю улицу. Прооравшись, разнеся утварь в клочья, чуть не бросившись на собственный меч, решил: дознаюсь, найду, порешу. Правда, после этого решения пил неделю. Знаешь, как оно бывает? Сначала, когда клинок входит в тело, боль острая, потом организм притупляет ее, чтобы ты смог отбежать и зализать рану… Но вот когда начинает заживать — вот тут веселее всего.

Я накидывался, словно гиберниец, валялся в собственной моче и блевотине, богохульствовал и проклинал все те деньги, что заработал на крови. Именно тогда осознал: Смерть нельзя купить. Он не торгуется, он просто приходит.

Я и пришел. Как в той сказке: дернул за веревочку… И дверца отворилась, и стены обвалились, и крыша рухнула, и несколько трупов осталось под обломками. Зато я к тому моменту узнал, что де Лузиньян оказался замешан в каких-то темных делишках. Ему нужна была не Сидония сама по себе, а то, что в ней закопали финикийцы какие-то бешеные тысячи лет тому назад. И даже не ему, а его «благотворителю» из Венеции. И даже не венецианцу, а…

Но меня перехватили ваши. Как раз допрашивал одного типа, который до этого навел дивный морок: чуть не убедил, что жизнь тлен и вообще я уже умер. Только гнев, знаешь, гнев — великая сила. Я разозлился, нашел говнюка на ощупь и сломал ему ногу. Тут он резко расхотел колдовать, стал весь из себя сговорчивый — и как по команде: «Зондергруппа Конгрегации, прекратить немедленно!»

А я что, я добрый католик и все понимаю. В доме, оставленном нам Господом, надо порой прибираться. Кому, как не Церкви? Случился, конечно, и непростой разговор с кем-то из дознавателей, куда без него. Потребовали не лезть. Потом предлагали службу. Я отказался: все, не смогу больше ни с кем работать. Лучше один. Тогда ваш главный, который ректор, попросил не горячиться. И обещал помощь, на пользу всем: все-таки по колдунам у вас больше сведений, а я не засвечен и могу работать вроде как сам по себе. Из мести. Так что если вдруг что — птичка пропоет.

Сказал — подумаю. Все-таки Инквизиция, слава у вас… Ну, сам знаешь. Но когда через неделю обнаружил у себя на столе результаты допроса того малефика, с выводами и наводками на его контакты — не удержался. Надел черное, нарисовал этот сраный череп, чтобы боялись… И пошел на охоту.

Ваши мне каждый раз порывались заплатить. Только золото я больше не беру. Оружие, припасы, информация. А деньги… Кем они меня сделали, эти чертовы монеты? Что они сотворили с моей семьей?

Да, по тем ребяткам, которых ты пас и которых я, прости, положил… Нет, тебе правда ничего не сказали? Странно. Короче, есть одна зацепка. Да, прямо во Фрайбурге. И судя по тому, как ссал в штаны тот подонок, которого я в конце концов расколол, там не просто связной. Там, похоже, кто-то из серьезных.

Ну как, перестало кровить? Ишь, словно на собаке. На псе Господнем, ага. Пошли, что ли?

Веревочка ведь сама себя не потянет.

Крепкий, богатый дом, в каком полагалось жить солидному купцу или ремесленнику из цеховых, деловито догорал за спиной. Мартин по инерции охлопывал уже едва тлеющие рукава: огнешар пронесся в паре пальцев, расплескавшись об стеллаж со свитками, но ткань все равно едва не занялась. «Кто-то серьезный» оказался весьма умелым пиромантом, да и слуги его не зря таскали за поясами баварские боевые топорики, умело притворявшиеся плотницкими.

Только это им не помогло. Как и самому хозяину дома, бесчувственное тело которого пришлось вытаскивать из собственноручно затеянного пожара. Ну, хоть жив остался, а то этот вестник смерти…

— One batch, two batch, penny and dime[51]…

Голос человека с черепом на груди был хриплым и низким. Фразу, которую тот произнес, глядя в огонь, Мартин узнал по звучанию: успокоившись, Хельга смогла худо-бедно воспроизвести «этот бред». Но язык не мог быть итальянским. И даже на венгерский не тянул.

— Как тебя зовут?

Фигура в черном уже ныряла в тень, особо густую на границе со сполохами, отбрасываемыми пламенем. Застывающая кровь мягко блеснула на рукаве: бывший наемник поднял ладонь и помахал ей, не оборачиваясь. Мартин не выдержал и крикнул еще раз — последний:

— Как тебя зовут? Эй?

— Его зовут Франческо Кастильони. Или, если точнее, Фрэнк Кастл. Та часть истории, что про жену, про детей и про месть, правда. В остальном — даже мы не знаем всего об этом человеке.

Отец Бруно говорил негромко, опустив глаза. Сердиться на своего духовника Мартин не мог, хотя очень хотелось. В любом случае, это было еще и неразумно: «начальству виднее» для любого конгрегата являлось не то что жизнеполагающим принципом, а некоей основой мироздания вообще.

— Строго говоря, он откуда-то из Нортумбрии[52]. В Пьемонте появился в почти зрелом возрасте — примерно восемнадцатилетним и уже изрядно умелым в плане мордобоя. Действительно был женат на некоей Марии, действительно у них родилось двое детей…

Ректор отвел взгляд. Пальцы зашевелились, перебирая бусины четок, губы дрогнули. Мартин понял и промолчал.

— Ты спросил, как мы могли так ошибиться: не сказать ни тебе, ни ему, что вы оба работаете по одному делу. Но ошибки не произошло. Просто этот… Il Punitore… Он опасный тип. Тренированный, сосредоточенный на деле, живучий и неостановимый, но совершенно неуправляемый. И нам требовался свежий, непредвзятый взгляд на его работу. Взгляд человека, еще не отравленного скепсисом нашей службы, но уже умеющего отделять зерна от плевел.

Мартин открыл рот. Закрыл. Потер уже начинающую заживать рану на затылке. Повторил про себя служебную литанию «начальству виднее». А вслух произнес:

— Да. Я понимаю.

Глаза ректора академии святого Макария блеснули интересом.

— И что ты скажешь?

— Ничего, — безмятежно улыбнулся следователь. Подождал пару мгновений, наслаждаясь сменой выражений на лице духовника, а потом уточнил:

— Я составлю письменный отчет. По полной форме.

И когда отец Бруно, почти не скрываясь, шумно выдохнул, добавил:

— Если будет настроение.