Аномалия, рожденная смертью

Глава 21

Поезд Якутск — Москва полз, как старый алкаш после недельного запоя — медленно, с хрипами, и вонял при этом так же. Состав гудел где-то в районе Кировской области, и у Фёдора уже складывалось ощущение, что он сидит в какой-то временной петле: вечная ночь, еле тлеющие огоньки станций, тётка с вёдрами на перроне, и этот до боли родной запах — табак, доширак, и уныние на подкладке.

Фёдор сидел в одиночном СВ, не открывая ноутбук, не читая. Он смотрел в окно, как в хронограф прошлого. За стеклом — Россия. Такая, какая она есть: поля, на которых никто не пашет, дома, в которых никто не живёт, и станции, где даже кошки не рождаются. Страна-призрак. Его страна.

Он не взял самолёт. Нарочно. Он хотел, чтобы дорога обратно была длинной. Чтобы успеть подумать. Осознать. Смириться. Выспаться наконец.

Потом вдруг пришла мысль: «А с чего я вообще должен смиряться? Я жив. А значит — всё только начинается».

Он вспомнил, как Кириллыч падал со склона, дрыгая ногами, как дохлый таракан. Вспомнил, как Муха молча нажимал на спуск, как Костя Кран рвал в клочья фланги. Всё это было, да. И всё это осталось в снегу Септалаха. А он — вот он. В поезде. В жизни. Снова в игре.

В соседнем купе слушали «Кино», громко. Голос Цоя пел — «мы ждем перемен». Где-то вдали залаял ребёнок. Проводница ругалась с каким-то бизнесменом за кипяток. А Фёдор думал:

«Скоро Москва. Значит, скоро начнётся новая глава. Без иллюзий. Без права на слабость».

Он почувствовал её раньше, чем увидел. По воздуху. Москва пахла мокрым асфальтом, выхлопом и недосказанностью. Столица встретила его пасмурно, без фанфар. Ни тебе оркестра, ни боевого салюта. Только таксист с табличкой «Фёдор» и взглядом, полным упрёка за ранний подъём.

Он ехал через город и смотрел на знакомые улицы. Мосты. Серые панельки. Новый креативный центр, где когда-то был нормальный ларёк с шавермой. Всё на месте. Всё — не то.

«Город, в котором каждый хочет быть кем-то. А я просто — я. Школьник».

На входе в старое кафе на Тверской его встретил запах гари и кофе. Он узнал это место — тут Рапира всегда пил своё двойное эспрессо с видом на перекрёсток, где чаще происходили аварии, чем зелёный свет.

И он там сидел. Рапира. Всё такой же. Только чуть более потертый, чуть более сжатый в плечах. Возле него — «Сивый», охранник, помощник, палач по совместительству.

— Ну что, Школьник, — сказал Рапира, вставая. — Вернулся?

— Вернулся, — кивнул Фёдор.

— Главное ты не вернулся с гнидой по имени Кириллыч, например.

Фёдор уселся. Кофе уже ждал. В этом городе знали, что ждать долго нельзя — тут всё решается за три вдоха и один выстрел.

— Он умер, — спокойно сказал он. — Очень. Насмерть.

— Я слышал. Даже видел фотку. Это был ты?

— А кто же ещё?

Молчание. Тишина в городе бывает только в двух случаях: когда умирают или когда вспоминают.

— Слушай, Федь, ты зачем вернулся? — наконец спросил Рапира. — У тебя же был шанс остаться там, в снегах, вырасти бороду и ловить рыбу. Жить, как все честные бывшие.

— А ты видел, чтобы волк стал пастухом?

— Видел. Но только раз. В дурдоме.

Они оба засмеялись. Потом Фёдор сказал:

— Есть незаконченное дело. Химмаш. Китайцы. Но ты же в курсе?

— В курсе, — вздохнул Рапира. — Районы дербанят, всё летит в трубу. Я ждал тебя. Нам нужен кто-то, кто не играет в политику, а режет по сути.

Фёдор кивнул. Он знал, что так и будет. Москва — не Якутия. Тут не просто стреляют. Тут стреляют — и забывают. Поэтому надо быть громче.

— Я готов. — сказал он. — Начинаем сначала. Без тормозов.

Рапира отпил кофе, посмотрел на него и выдохнул:

— Добро пожаловать домой, Школьник. Держи голову ровно. И пистолет — поближе.

— Да не люблю я железо, ты же знаешь.

Вечером он вышел по улице. Сквозь промозглый туман Москвы, среди машин, светофоров, торопливых прохожих и криков «куда прёшь, урод?!» — он снова стал частью города. Фонари светили тускло. Лужи были как зеркала, но искажённые, как в кривом карнавале.

Проходя рядом с торговым центром из открытого окна машины, он услышал:

— Говорят, Школьник вернулся…

Фёдор усмехнулся.

«Пусть говорят. А я покажу».

В кармане зазвонил телефон. Номер был знакомый. Карина Манукян. Адвокат, бывшая спутница, женщина, которую он когда-то… не потерял. Просто отпустил.

Он нажал «принять».

— Фёдор, наконец-то. Ты в Москве? — голос был твёрдый, как асфальт. — Нам нужно встретиться.

Он не ответил сразу. Глянул на небо. Там не было звёзд. Только облака и дым.

— Уже бегу, — сказал он.

И побежал.

Москва ждала.

Проблемы уже выстроились в очередь.

Он приехал к ней под вечер. Без цветов, без чемодана, без надежд. Просто — приехал.

Карина жила в центре, в новом доме с подземным паркингом, видеонаблюдением и такими соседями, которые при выстрелах делают вид, что это петарды. В лифте пахло дешевым жасмином и дорогим равнодушием. Фёдор стоял, глядя в своё отражение: лицо — как у призрака, взгляд — как у живого. Всё по классике.

Она открыла сама. Без макияжа. Футболка, джинсы, волосы собраны небрежно. В глазах — удивление. И ещё кое-что. Страх? Надежда? Остатки любви? Или просто желание понять: не привиделось ли?

— Ты...

— Я, — сказал он. Коротко. Как выстрел.

Несколько секунд тишины — неловкой, как встреча бывших в ЗАГСе. Потом она отступила, пропуская его в квартиру.

— Ты жив.

— Пока да. Хотя, честно говоря, Москва — лучший способ — это исправить.

Она молча поставила чайник. Он не пил чай. Просто сидел. Смотрел, как она движется. Та же походка. Те же руки. Только в глазах — усталость из другой жизни.

— Тут всё изменилось, Фёдор, — тихо сказала она. — Мне снова угрожали. Один клиент. Я отказалась его защищать. Он прислал людей. Думала, убьют. Я… опять влипла. А ты — исчез. На полгода. Ни звонка, ни сигнала. Я думала, ты... просто растворился в этом своём Севере.

Он смотрел на неё. Без эмоций. Потому что эмоции — это то, чем убивают быстро.

— Кто?

— Федя...

— Где он?

Она отвела взгляд. Понимала, что остановить его уже нельзя. Как лавину. Или судью с чемпионата мира по боксу.

— Сегодня. В девять. У клуба «Тень». Сказали, если я не отзвонюсь — приедут ко мне домой.

Он встал. Медленно. Как поднимается волна перед тем, как обрушиться.

— Как же я удачно всегда возвращаюсь, — усмехнулся. — И сразу начинаю вычищать мусор у твоего порога. Прямо санитар любовной зоны.

— Не надо, — шепнула она.

— Поздно.

Он ушёл. Она стояла у двери. Ни слёз, ни истерик. Только лёгкое, почти невесомое:

— Вернись...

На заднем дворе клуба стояли трое. Как три кандидата в "покойнички месяца". Один — здоровенный, как шкаф-купе. Второй — коротышка с тростью и лицом чиновника из девяностых. Третий — он. Тимур. Тот самый клиент. Гордый. Громкий. Тупой.

— Где эта сука? — пробубнил он, глядя на часы. — Я сказал в девять. Если не будет в девять, то мы её по кирпичам...

— Я пришёл, — сказал голос.

Из темноты вышел Фёдор. Без оружия. Без охраны. Только он — и тьма за спиной.

— Ты кто такой, бля?! — взвизгнул Тимур.

— Меня зовут Фёдор. Но ты можешь звать меня Школьник.

Тишина. Один из охранников выронил сигарету. Второй — почти подмочил имидж.

— Школьник?.. Тот самый?..

— Ага, — кивнул Фёдор. — Слухи о моей смерти были сильно преувеличены. А теперь давайте разберёмся: кто тут самый дерзкий?

И он пошёл вперёд.

Первому — удар в нос. Треск хряща. Гулкий хруст, как ломающийся лед. Он упал, будто тень от падающего дерева.

Второй достал нож — и пожалел. Фёдор выбил руку в сторону, локоть пошёл в обратку. Крик. Кулак по затылку — и человек превращается в памятник боли.

Остался Тимур.

Он не стоял — он трясся.

— Не надо… Пожалуйста… Я не знал…

— Вот теперь знаешь.

Удар — в солнечное. Тимур сжался, как аккордеон. Повалился, хрипя, как сломанный баян.

Фёдор не оглянулся. Просто ушёл. А за спиной — стоны, хрипы, шепот:

— Это он... Это был он...

Карина открыла дверь. Он стоял в коридоре. Мокрый. Как после дождя. Как после войны. Рубашка в крови — не своей. Глаза — тёмные, как безлунная ночь.

— Всё решено, — только и сказал.

Она подошла. Обняла. Без слов. Просто — прижалась. Так, будто хотела стереть всё: страх, угрозы, прошлое.

— Спасибо, — прошептала. — За то, что ты есть.

Он не ответил. Он просто держал её.

Их поцелуи были без суеты. Их прикосновения — без спешки. Как будто каждый сантиметр тела был письмом, которое ждали всю жизнь. Она целовала его шрамы. Он — её тишину. Никакой пошлости. Только инстинкт. Только правда.

Ночь была долгой. Страстной. Как бой. Как выживание. Как прощение.

— Что будешь делать дальше? — спросила она, лёжа у него на груди.

Он смотрел в потолок. Как будто там — карта битв.

— Вернусь к делу. Начну с Химмаша. С китайцев. Там всё гниёт. Надо вычищать. По-своему.

— И ты снова ввяжешься?

— Я ввязался, когда первый раз ударил в детском саду. Обратно уже не вырулить.

— А я?

Он повернулся к ней. Глаза — как у волка. Голос — как у человека.

— А ты — будешь рядом. Если хватит духу.

Она улыбнулась. И ничего не сказала. Но этой улыбкой можно было подписать контракт. Кровью.

Фёдор стоял на крыше. Под ним — Москва. Гигантское чудовище из бетона, стекла и грязных обещаний. Оно дышало, как дракон. Оно смотрело на него — и не моргало.

Он тоже не моргнул.

— Скоро, — сказал он. — Совсем скоро.

И ветер унес эти слова куда-то в переулки, в подземку, в телефоны и чужие сны. Унёс — и сохранил.

История закончилась. Но война — только начиналась.

А дальше…

Холоднее. Жестче. И ближе.