Ангелы молчат

ПЕРРИ

Я почувствовал, как что-то метнулось мимо меня — хлестнуло волосами по лицу и царапнуло ногтями по стене. Эли.

— Внутрь! — крикнул я, но тварь обрушилась на меня сзади, и, едва успев увернуться, я буквально вкатился в камеру. Если монстр и пытался ее открыть, то я этого уже не слышал. Здесь были звуконепроницаемые стены. Мы закрылись в бункере для буйных.

— Лассе!!! — услышал я голос Эли. И хлопок двери.

Я огляделся. Эти камеры у нас почти не использовались, но одно я знал о них точно: если двери закрылись, они не откроются до утра. Иногда к нам приходили приезжие волки перекантоваться в момент превращения, и это было удобно — вечером мы запирали их, а утром они выходили сами, когда перекинутся назад.

Сейчас это была палка о двух концах — твари не могли добраться до нас, но и мы не могли выйти до самого утра. Надеюсь, что к утру они уберутся вон.

— Эли, вы в порядке? — спросил я.

— Да… — Он дернул за дверную ручку — безрезультатно. — Как открыть?

— Никак, автоматический замок. Здесь такая система — откроется только утром. Не волнуйтесь.

Эли прошелся по камере, будто прислушиваясь… и вдруг — замер. Три минуты, пять — мне внезапно показалась знакомой эта тишина, глубокая и темная, как бездна.

— Когда, вы говорите, откроют двери?

Он сказал это шепотом, я едва услышал.

— В семь. Но не беспокойтесь, мы…

— Доктор Мастертон, здесь окно.

— Что?

— Здесь окно. На полпотолка.

Я сразу даже не понял, а потом поднял голову, и на меня накатила волна такого жуткого и безысходного ужаса, что он просто не мог быть моим. В семь. Солнце встанет в пять. До семи от Эли ничего не останется.

В мгновение ока он очутился у двери. Тонкие пальцы забегали по ее поверхности, а потом он просто ее стукнул. Потом еще раз. И остановился, упершись руками, делая прерывистый глубокий вдох

— Не паникуйте, — начал я, — попробуйте еще раз.

Но еще до того, как он ударил третий раз, мы оба поняли, что ничего не выйдет. Она открывалась внутрь, ручки не было, замка тоже. Любая другая дверь вылетела бы и от одного такого удара, но здесь этого было недостаточно.

— Не получается, — прошептал он и сполз по стене, прижимая ладонь к лицу.

Я слышал, как он дышит — тяжело, почти со всхлипами. На окне был плексиглас и решетка, выдрать ее было еще меньше шансов — она росла прямо из стен, как продолжение арматуры. И даже если предположить, что Эли удалось бы разломать решетку в десяти футах над полом, оставался плексиглас. Пуленепробиваемый, но прекрасно пропускающий солнце.

— Эли! — я приблизился, опустился рядом на колени. — У нас еще есть время, попробуйте еще.

— Что пробовать?! — заорал он истерически и ударил кулаком о дверь. — Вам легко говорить, не вы сгорите здесь заживо!!

Этот всплеск будто отнял у него последние силы. Эли свернулся на полу, прижав голову к коленям, плечи его дрожали.

Я закрыл глаза и представил себе… но это было слишком. Неважно, как я отношусь к вампирам, но это было слишком.

Где-то через четверть часа истерика пошла на убыль. Эли затих, потом поднял голову, старательно приглаживая волосы. Глаза от слез стали странного, светло-пурпурного цвета

— Простите, — прошептал он. — Я просто… я не готов. Лассе говорит, что мы всегда должны быть готовы, даже если будем жить очень долго… Но я не думал, что так скоро…

У меня перехватило горло. Я понятия не имел, что говорить в таких случаях. И что делать, когда ничего нельзя сделать.

— Только не молчите, Перри… Говорите что-нибудь. Говорите, что все будет в порядке.

Тут меня осенило.

— Эли, я позвоню Кире. Я уже звоню.

Я набрал Киру, и она сразу же откликнулась.

— Кира! Мы заперты…

— …вы живы?

Ее было очень плохо слышно. Не знаю, что тому виной — стены или незаряженные батарейки.

— Нам надо выбраться! — крикнул я, но Кира опять пропала. Я услышал только: …Джош… закрылись в бун…

Она имела в виду — закрылись в бункере. Они с Джошем были где-то здесь, в одной из камер. В том же положении, что и мы, исключая только, что здесь единственная камера, что выходила на поверхность — для клиентов, предпочитающих видеть луну. И она досталась Эли.

— Там, где Лассе… там нет?… — он словно прочел мои мысли.

— Нет, там нет окна… там безопасно.

— Хорошо… Хорошо…

Телефон заглох, и я в отчаянии отшвырнул его от себя. Даже не сподобился зарядить чертовы батарейки! Ведь можно было бы позвонить охране, да в службу спасения, в конце концов!

— Я теперь умру? — растерянно спросил Эли.

Я не желал отвечать на этот вопрос. Он вдруг протянул мне руки, и я не отказал — прижал его к себе, голова с растрепанными волосами легла мне на плечо. Эли тихонько повторял: «Умру. Я умру. Меня не будет. Я умру», будто пробовал горькие слова на вкус. А я только и мог, что покачивать его в руках, и гладить вздрагивающее тело, и чувствовать себя беспомощным, абсолютно.

Одно я осознавал точно — случись что-то подобное с Кирой, я был бы рад знать, что кто-то вот так держал ее, утешал и говорил, что все будет в порядке.

— Только не думай, что я неблагодарный… — всхлипнул он мне в шею. — Я прожил дольше, чем многие люди… и жизнь была неплохая. Просто Лассе… он с ума сойдет… С ним точно все хорошо?

Горло снова перехватило так, что не вдохнуть. Я только кивнул, несколько раз.

— Не молчи, Перри… пожалуйста. Говори со мной.

Да, Эли. Любой ценой.

О чем мы говорили? Не помню. Помню, что это длилось бесконечно долго. Будто нить разговора была еще и нитью жизни, тонкой, как паутинка, и стоит прервать ее — и наступит конец света. Или конец мрака.

Я взглянул на часы. Потом в который раз осмотрел комнату. Но она по-прежнему была абсолютно пуста, будто всем своим видом говорила: не ищи помощи, Перри, тут ты ее не найдешь. Тебе придется быть здесь и взвалить этот груз на свои плечи. Посмотри на это глазами доктора. Эти глаза увидят еще не одного безнадежного пациента.

Но я не хотел. Не я должен быть с ним в последний момент. Не меня он хотел бы видеть перед смертью, обнимать, прощаться. И комок в горле, и слезы на глазах — не у меня. Я здесь случайно.

Но я здесь. Больше никого нет.

В кармане халата что-то загремело, я сунул туда руку и вытащил баночку. Радедорм, убойное снотворное. Я вынул его из шкафа и машинально положил в карман как раз перед приходом Зака и Беати. Руки у меня затряслись, я уронил баночку, половина таблеток рассыпалась по полу. В глотке подскочил комок, желудок сжался до боли, и я подумал, что сейчас меня стошнит. Но вместо рвоты неожиданно прорвались слезы. Протянув руку, я вслепую шарил, стараясь контролировать дыхание любой ценой. Последний раз я плакал еще в детстве. Это было слишком давно, чтобы помнить. Сейчас ощущения были более чем взрослые, меня переполняло непостижимое, но от этого не менее глубокое горе.

— Перри, ты плачешь?..

Я не ответил, и Эли прижался ко мне еще сильнее, почти забравшись на колени. Я знал его два часа, но дело было даже не в нем. Это мог быть кто угодно. Просто у меня никто никогда не умирал. Вот в чем все дело. Все мои больные выживали, пусть некоторые переставали быть людьми, но они выживали. Я не держал за руку людей, из которых уходила жизнь. То, что он здесь, совсем рядом — и обречен на медленную смерть, повергало меня в ужас, известный только докторам.

Но кое-что я все-таки могу.

— Эли, возьми это.

Он чуть отстранился, убирая с лица прилипшие белокурые пряди. Взял банку, потряс.

— Что это?

— Выпей.

— Сколько?

— Все.

— Все?

Я изо всех сил старался «успокоить» свой голос, но выходило неважно

— Да, все.

К вопросу я готов не был, но Эли его не задал. Просто высыпал их в горсть и попытался проглотить.

— Не могу, — пожаловался он, — в горле пересохло.

— У тебя получится. Давай, Эли.

Он закашлялся, сухо, мучительно. Тогда я расстегнул манжет рубашки и протянул ему руку.

— Запей.

В глазах его снова закипели слезы, он отвернулся и пару секунд смотрел в сторону. Потом осторожно поднес мое запястье к губам.

— Перри?

— Я и так на коленях, Эли, не заставляй меня умолять.

Сквозь влажность мелькнула непроизвольная искорка, он склонился и укусил меня — резко и неглубоко. Я даже не вздрогнул и похвалил себя за это — ненамного больнее, чем укол в вену… Когда Эли проглотил все таблетки, он выглядел гораздо лучше — по крайней мере, ушла эта могильная бледность и ладони потеплели.

— Все, Перри. Что теперь делать?

— Просто расслабься.

Я привалился к стене, и Эли обвил руками мою шею. От крови его тело становилось горячим, будто в лихорадке. Несколько минут мы сидели молча, и я чувствовал, как напряжение постепенно спадает. Не знаю, как скоро подействует на него радедорм, и подействует ли вообще… я столько о них не знал. Просто молился, чтобы это произошло.

Будто снова прочитав мои мысли, Эли вдруг спросил:

— Ты знаешь какие-нибудь молитвы?

Я пожал плечами.

— Да нет. Я вообще-то…

А что я, собственно? Неверующий? Я, кажется, только сейчас понял, что это абсурд. Я доктор и на самом деле взываю к Богу куда чаще, чем замечаю. Как сейчас.

— Не веришь?

— Верю, наверное, — это был сюрприз для меня самого. — А ты?

— Я — другое дело. Я не человек.

— Ну и что. Это не значит, что у тебя нет души.

— А разве есть?

— Ну как… Ты ведь не живешь в постоянной одержимости убийством, тебе ведь что-то нравится. Что-то вызывает восхищение, удовольствие? Что-то, не связанное с кровью, со смертью?

Эли вздохнул, пристраивая голову на моей груди.

— Лассе тоже так говорит. Ему нравятся картины. Он говорит, что художник оставляет на них часть себя, вот эта часть ему и нравится. Эмоции. Он их будто бы читает, как книги. А мимо некоторых картин просто проходит, хотя люди их считают гениальными и платят сумасшедшие деньги.

— Не важно, что нарисовано?

— Не важно, пусть это и дилетантский набросок какой-нибудь. Для Лассе иногда он ценнее титанов Возрождения.

Я хотел, чтобы он говорил и говорил, отвечать ему, быть рядом. Большего я сделать не смог.

— А тебе? Что нравится тебе?

— Мне? Мне нравятся лица. У людей бывают такие лица… Мне нравятся красивые люди. Это как картина, только живая. Вот ваш Джош — он очень красивый. Экзотичный такой. И Зак красивый, хоть он и порядочная зараза. — Он коротко засмеялся, уткнувшись в мою грудь. — Такое лицо уникальное… дорогое. Как драгоценность на витрине, от которой не оторваться. Беати мне не нравится — вся какая-то неровная. А ваша Кира — она леди, будто королевских кровей. В лучшем смысле. И еще — кажется, вы в нее влюблены…

Эту тему я хотел бы обойти и потому спросил:

— А я?

— Ты викинг. Воплощение мужчины. Не совсем мой…

— Твой тип?

— Да, мне нравятся такие, как…

— Как Лассе.

— Как Лассе.

— Я не обиделся, знаю, что я медведь, — усмехнулся я. Эли выпрямился, и теперь я видел его лицо совсем близко, зрачок почти утонул в синеве глаз. Его пальцы гладили мне шею, от чего по телу прокатывались теплые волны.

— Никакой не медведь, — шепнул он. — Ты прекрасен. И у вас с Лассе больше общего, чем ты можешь себе представить… Он ведь только с виду такой хрупкий.

Это я уже понял по схватке в коридоре.

— Вот видишь, если ты воспринимаешь красоту, значит, душа у тебя есть. И… сам ты красивый, даже очень … слишком для бездушного существа.

— Ага… Очень красивый. И скоро буду очень мертвый…

Я не целуюсь с парнями, и с вампирами не целуюсь. Но когда его губы коснулись моих… я понял, что принял бы это, даже если бы не хотел.

Мои глаза непроизвольно закрылись, когда мягкие волосы скользнули по лицу, по шее. Поцелуй оказался куда глубже, чем укус, и у Эли был привкус моря — а может, крови или слез. Он расстегнул мой халат, потом рубашку, аккуратно, а свою просто дернул так, что пуговицы со стуком раскатились по полу, как те самые таблетки. Он избавлялся от лишней одежды, а я просто принимал это, прекрасно зная, что сейчас не откажу ему ни в чем. Думаю, он знал это не хуже меня.

По причине, о которой подумаю попозже, тело было на все сто солидарно с моим намерениями. И с намерениями Эли в особенности. Он ласкал меня, будто это я нуждался в утешении, гладил, целуя грудь, живот и везде, где мог достать, и я уже потерял ощущение реальности, когда его губы снова вернулись к моим.

— Эли, — прошептал я, — Эли, что ты делаешь?

— Умираю, — ответил он едва слышно, одним дыханием. — Ты же знаешь.

— Я не о том, я…

Он чуть подался назад, и перед глазами все поплыло.

Эли целовал меня, плавно двигаясь, и из его глаз текли алые слезы, смешиваясь с моими. Он переплел наши пальцы, но я и без того ничего не смог бы делать — каждый его короткий стон бил меня наотмашь, одновременно больно и сладко. Меня лишь встряхнуло, когда движения стали резче, и где-то между этими судорогами Эли почти беззвучно выдохнул, дернулся и ткнулся мне в шею, засыпая лицо шелком спутанных волос. И лишь через несколько секунд я осознал, что обнимаю его так крепко, что человек бы давно задохнулся.

— Спасибо, — шепнул он мне на ухо, и по телу снова прокатилась волна дрожи. Я не ответил — не было ни сил, ни слов.

Эли долго молчал, лежа на мне, и я уже подумал, что он заснул. Время поджимало — небо уже светлело.

Но внезапно он произнес:

— Как ты думаешь, будет очень больно?

— Думаю, что ты ничего не почувствуешь.

Мне хотелось в это верить.

— Я однажды обжегся, когда был ребенком, — сказал Эли тихо, выводя круги по моей груди. — Я проснулся днем и вышел из своей комнаты, а шторы были не закрыты. Меня просто ударило светом, как пощечина, и я шарахнулся назад, в темноту… Конечно, больше испугался, чем обжегся, но… Лассе чуть с ума не сошел. Он ударил меня тогда, по второй щеке, не обожженной, а потом схватил в охапку и чуть не задушил. И сказал: «Эли, никогда меня так не пугай»…

…Ребенком?… Это уже было похоже на бред. Таблетки действовали.

— Я обещал… никогда его так не пугать… и вот… Как он будет… без меня?… скажи ему, Перри… скажи, что я не мучился, ладно?..

— Не думай об этом, — я запустил пальцы ему в волосы, лаская, — спи, Эли. Спи.

Но тут он вздрогнул и тяжело поднял с меня голову.

— Тебе пора отойти — ты можешь пострадать… уходи…

— Эли, Эли, послушай, — кончиками пальцев я погладил его по лицу, по дорожкам слез. Он поцеловал мою руку в кровоточащее запястье. — Я вспомнил молитву. То есть это не совсем молитва, но в детстве я никогда не забывал повторять ее перед сном. Повторяй со мной, и с твоей душой будет все в порядке.

— Я не могу…

— Повторяй со мной, Эли. А теперь я ложусь и засыпаю…

— Не могу!..

— Эли, пожалуйста. А теперь я ложусь и засыпаю…

— А теперь… я ложусь и засыпаю…

— И прошу Господа хранить мою душу.

— И прошу Господа… Я не могу, Перри…

— …хранить мою душу.

— Хранить мою душу.

Голос постепенно угасал, как догорающая свечка. Я поцеловал его в дрожащие губы, коснулся влажных век и откатился на длину руки — а дальше не смог. Не смог себя заставить.

— А если мне не суждено проснуться…

— …проснуться…

— То пусть Господь ее себе оставит.

— …оставит…

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи…

Первым моим порывом было освободить руку — но я не стал, просто зажмурился и приготовился к худшему. Эли затрясся, уже в полусне, и еще сильнее сцепил наши пальцы. Поплыл дымок от испаряющейся плоти, и внезапно вырвалась эта боль, огромная и одуряющая, хотя при этом какая-то далекая. Как во сне. Не в руке — везде. И не вся — я понял, что делю ее пополам с Эли, иначе у меня просто перегорели бы мозги. Они у меня и так горели, его агония плавила их, как свинец. И перед тем, как отключиться, я подумал, что очнусь безумцем… Мне нужно было только расцепить наши руки, чтобы избежать этого. Но это означало бросить его.

Мой свободный выбор — выбор половины боли и половины смерти.

Однажды мне показалось, что я очнулся — надо мной смутно виднелось испуганное лицо.

— Эли?.. — сказал я, или только подумал.

А потом очень четко увидел другое лицо — страшное, застывшее, почти мертвое, только в огромных полупустых глазницах плавали яркие ультрамариновые сгустки. Они сияли слишком холодно, чтобы их можно было принять за глаза.

И темнота.

Я пришел в себя не скоро, Кира и Джош сидели у моей постели. Голова была ясная, будто мозги ополоснули водой.

Позже я узнал, что охрана клиники не пострадала — они просто вырубились, как от действия снотворного или гипноза. Все следы ночных тварей исчезли, как и их трупы, включая тот, что был в морге. Кто-то об этом позаботился.

После операции доктор отдал мне кольцо, которое даже не сразу заметили — так оно вплавилось в плоть, прогоревшую чуть ли не до кости. Кольцо Эли. Я носил его в кармане целый год, хотя давно должен был вернуть Лассе. Но он так и не пришел за ним.

Его лицо стало мне сниться.