232 (СИ)

6. Полковник Конкидо. Нечто непобедимое. Она будет стоять

В отличие от Глефода, Конкидо, полковник тайной службы, был человеком дела, и его приказ «Сбор восемь, следовать за мной» имел вполне конкретное значение, не отягощенное излишними абстракциями. «Сбор восемь» был командой, состоящей из Штрипке, мастера-допросчика, двух узколобых громил братьев Кнарк, а также Претцеля, тощего и зловонного протоколиста.

«Следовать за мной» означало, что едва полковник выйдет из дома, как эти четверо обязаны возникнуть из ниоткуда и присоединиться к нему поодиночке, один за другим, по мере того как он будет приближаться к цели. Конкидо знал, что маршрут не имеет значения и подчиненные выследят его везде, поэтому никогда не утруждался указанием конечного пункта, которым в данном случае был дом злополучного капитана. Шествуя по улицам столицы и брезгливо обходя очереди за пайкой, он так ни разу и не обернулся, целиком и полностью уверенный, что отряд следует за ним.

Так и было: остановившись у двери Глефода, Конкидо указал на звонок, и астеничная рука Штрипке протянулась из-за его плеча. Палец мастера-допросчика вдавил черную кнопку. Раздался воинский марш, низкий, чуть хрипловатый женский голос ответил из-за двери: «Кто там?»

— Ломаем? — дежурно предложил Кнарк-старший, человек до того гнусавый, что и все происходящее у него в голове Конкидо про себя считал отдающим в нос. — Дверь хлипкая, раз — и готово.

— Кнарк, — сказал Конкидо. — Ты вечно предлагаешь все ломать, а ведь сломать вещь — значит сделать ее явной, не так ли? Это значит сказать: да, эта вещь существует, поэтому она может быть сломана. Но мы — тайная служба, Кнарк, и вещи, с которыми мы имеем дело, должны оставаться тайными. Нет, друг мой, оставь эту дверь в покое. Мы войдем чинно и все, что потребуется, сделаем под покровом мрака. Откройте нам, любезная! — обратился он к женщине за дверью. — Мы от капитана Глефода, мы — его лучшие и преданнейшие друзья!

— А я его жена, — ответили полковнику из-за двери. — И я знаю, что все лучшие и преданнейшие друзья моего мужа сейчас вместе с ним. Им просто некуда деваться, знаете ли. У Освободительной армии нет для них ни подарков, ни сладостей.

— О! — сказал Конкидо. — Да вы неплохо осведомлены! А что, если я скажу, что мы не только лучшие и преданнейшие, но еще и самые благоразумные его друзья? Такие, которые желали бы спасти славного капитана от ужасной глупости, предостеречь, подхватить на краю пропасти? Почему бы не открыть дверь ради такого случая? Ведь если вы его жена, то уж в этом наши интересы сходятся!

— Хорошо, — помедлив, ответила Мирра Глефод. — Если вы желаете помочь, быть посему. Я поверю вам. Сейчас, я открою дверь. Входите.

— Конечно, — сказал Конкидо мягко. — Конечно, конечно же…

Щелкнул замок, дверь отворилась, и взорам полковника и его команды предстала худощавая женщина лет тридцати, одетая в мятую белую футболку и черные лосины с прорехой на колене. Ее нельзя было назвать красивой, разве что слегка миловидной, и требовался ценитель лучший, чем полковник Конкидо, чтобы по достоинству оценить ее внимательные карие глаза, которые прятали больше, чем говорили. Подстриженная коротко, под мальчика, Мирра Глефод словно бы не стремилась выглядеть женственно, однако в самой ее повадке, в мягких движениях, в расслабленной и спокойной позе скрывалось нечто истинно женское, такое, что наряду с терпением и нежностью способно на несгибаемую твердость, на яростный тигриный оскал.

Полковник Конкидо не видел этого. Рыцарь тайной службы, подвизающийся в казематах и пыточных, он давно уже оценивал в людях лишь верность или неверность, не вдаваясь в подробности и не интересуясь мелочами. Себя полковник считал верным — с небольшой оговоркой, что преданность его относится скорее к земле и народу Гураба, нежели к правящей династии. Мирра же Глефод в этой бинарной классификации оказывалась, разумеется, неверной, ибо неверным для полковника был ее муж капитан. Собственно, Конкидо видел Мирру даже не человеком, а неким полуразумным приложением к своей сегодняшней жертве, каким-то еще одним предметом мебели, вроде стола или стула. Вот почему взгляд его, не останавливаясь на женщине, двинулся дальше, охватывая прихожую и намечая путь вглубь, в самые недра квартиры.

— Интересно, — сказал он, переступив порог и для порядка вытерев ноги о коврик. — Вот, значит, как живет капитан Глефод. Скромно, ничего не скажешь. Почти что бедно, хоть дом и большой.

— Мои родители предлагали ему содержание, — вздохнула Мирра, — но он отказался. Иногда Глефод ужасно упрямый. Есть три вещи, к которым я никогда не могла его принудить: брать деньги, если дают, есть брокколи и забыть всю ту чушь, которой пичкал его отец.

— Да-да-да! — отмахнулся Конкидо. — Все это просто замечательно, но… Вы, кажется, упомянули своих родителей? Штрипке, хватит жевать язык, что у нас вообще есть по этому объекту?

С этими словами полковник ткнул пальцем в Мирру, и в тот же миг вся его братия ввалилась в квартиру, и старший из братьев Кнарк запер за собой дверь.

— Объект? — удивилась Мирра. — Я?

— Ну не я же, — ответил Конкидо. — Штрипке, черт бы тебя побрал, почему ты молчишь?!

— Сейчас, сейчас, господин полковник… — забормотал мастер-допросчик, становясь из белого лиловым и наоборот. — Та-ак… Мирра Глефод, в девичестве — Ардабашьян, тридцать один год, рост — метр шестьдесят восемь, вес — шестьдесят четыре килограмма, темперамент — флегматик, девственность потеряла в шестнадцать, одна неудачная помолвка до замужества, один аборт на третьем месяце беременности — побоялась дурной наследственности, венерическими заболеваниями не болела, в детстве пережила коклюш и скарлатину, окончила гурабскую академию сельского хозяйства, специальность — философия дикой природы, оценки, оценки… Так себе, зеленый диплом.

— Родители?

— Отец — Авенда Ардабашьян, «Ардабашьян и сыновья», оптовая торговля витаминизированными удобрениями, цветами и компостом. Мать…

— Что такое компост, Штрипке? — прервал подчиненного Конкидо.

— Я… Я не знаю, господин полковник! — сказал мастер-допросчик, с которого вовсю лил пот.

— Не знаешь, — Конкидо покачал головой. — А кто знает? Претцель?

— Никак нет, — потупился протоколист.

— Кнарк-младший?

— Я забыл.

— Я знаю, — прогундосил Кнарк-старший.

— Говори, — был ему приказ.

— Компост — это дерьмо, господин полковник.

— Что ж, — сказал Конкидо, достал из нагрудного кармана коробочку с леденцами, открыл ее и вручил конфету довольному верзиле. — Сказано, конечно, не изящно, однако же верно. Компост — это действительно дерьмо, в этом нет никаких сомнений. Но что из этого следует, господа? Штрипке!

Мастер-допросчик вытянулся по струнке: вот он, шанс искупить свой провал.

— Из этого следует, господин полковник, что с дочерью человека, торгующего дерьмом, можно не церемониться, — отчеканил он. — Можно брать ее на хапок, прижимать к ногтю, давить, как гниду, и унижать, как животное.

— Да, Штрипке, да, — кивнул Конкидо. — Приятно работать с компетентными людьми, которые понимают, чего от них хочешь. Но все же мы не настолько жестоки. Нет, мы не станем обижать эту бедную женщину, хотя, как тайная служба, имеем на это полное право. Вы слышите меня, милочка? — обратился он к Мирре. — Даже будь вы дочерью самого Гураба Двенадцатого, есть на свете инстанции, которым вы принадлежите даже больше, чем себе. Ну что вы на меня уставились? Не надо, не надо. Вы не увидите во мне ничего, кроме гражданина, верного своим принципам. Скажите мне, что вы видите?

— Я вижу, что моему мужу вы совсем не друзья, — тихо сказала Мирра Глефод. — И если у меня нет права требовать от вас уйти, я прошу вас об этом. Как человека.

— Вы слышали? — повернулся Конкидо к своей группе. — Нас просят, нас умоляют!

— Я не умоляю, — сказала Мирра. — Это не так.

— Пока! — полковник был неумолим. — Пока не умоляете, но будете, уж я-то знаю! Нет, милочка, слишком поздно для просьб, ваши слова уже не имеют силы. Просить теперь можем лишь мы, и отказать вы не посмеете. Именем тайной службы Гураба Двенадцатого я требую виски, плетеных стульев и комнату, где мы могли бы подождать вашего мужа! У нас к нему легкий и необременительный разговор.

— Могу предложить кухню, — ответила Мирра. — И вчерашнее какао вместо виски, ибо спиртного у нас в доме нет.

— Вот жалость! — сказал Конкидо. — Нет, я, пожалуй, откажусь и от того, и от другого. Как насчет вон той комнаты? — ткнул он пальцем в дверь, за которой скрывалась гостиная, где висел портрет маршала Глефода. — Разве она не сгодится?

— Там не убрано, — сказала Мирра.

— Ничего, мы посидим в грязи.

Отстранив Мирру рукой, полковник сделал жест своим людям и вошел в гостиную.

— Так-так-так, — сказал он, увидев портрет. — Да тут есть что прятать! Разве это не забавно, что муж и жена, верные Гурабу, на самом видном месте хранят портрет предателя? Штрипке!

— Да, господин полковник?

— Просвети нас, кто этот человек.

— Я знаю, кто это, — вскинула глаза Мирра. — Не нужно спектакля.

— Что здесь нужно, а что нет — решаю я, — сказал Конкидо. — То же касается и всего остального. Продолжай, Штрипке, я внимательно слушаю. Кто изображен на портрете маршала гурабского династии Аргоста Глефода? Подумай, не торопись. Ответ лежит на поверхности.

— Это… — начал было Штрипке, но полковник оборвал его:

— Я сказал — подумай! У нас полно времени!

Все это, разумеется, было игрой, и в такие игры Конкидо играл как с жертвами, так и с подчиненными. Выпытывая у людей очевидное, он словно бы утверждался в своем положении единственного существа, обладающего правом спрашивать, знающего все на свете, но снисходящего до потребности других отвечать.

Хотя подчиненные знали о такой особенности полковника, каждый раз они реагировали на нее как будто впервые. К этому просто нельзя было подготовиться, и вот, не понимая, чего от него хотят, Штрипке вновь то бледнел, то наливался краской. Наконец, он облизнул губы и выдавил:

— Это маршал гурабской династии Аргост Глефод, отец капитана Глефода.

— Слава Богу! — вздохнул полковник. — Удивительно, насколько трудно сегодня добиться ответа, простого и правильного! И что же за человек этот подлый предатель, изменник и вероломный трус?

— Это подлый предатель, — наученный опытом, не сразу ответил Штрипке, — изменник и вероломный трус.

— Замечательно! Послушайте, — обратился Конкидо к Мирре, — я даже не буду спрашивать, почему здесь висит портрет предателя. Совершенно очевидно, что это происки вашего мужа. Но! У вас есть шанс показать себя лояльной женщиной. Наверняка вы не питаете любви к этому… изображению. Я в курсе вашей семейной истории. Как вы смотрите на то, чтобы я уничтожил портрет здесь и сейчас? Ведь в наши времена хранить подобные вещи — измена. Другой бы не сделал вам такого предложения. Конечно, это не отменяет предстоящего разговора с капитаном, но вы — к вам у нас не будет никаких претензий. Ну, что думаете?

— Нет, — сразу ответила Мирра и замерла, сама удивленная этим ответом.

О том, что сейчас предложил полковник, она думала каждый день на протяжении последних пяти лет. Изгнать маршала, сбросить его иго — с расстояния, отделявшего замысел от исполнения, этот поступок всегда виделся Мирре чудесным, волшебным освобождением. Теперь она рассматривала его вблизи, и он вдруг перестал быть сказочным. Оказалось, что Мирра, мечтавшая о свободе, в ней не нуждается, и самым важным для себя обладает уже давно. Частью этого важного был портрет, и хотя ненависть оставалась ненавистью, на защиту его она встала мгновенно и бессознательно, ведомая словно бы самим своим существом.

— Нет? — Конкидо поднял бровь. — Но разве вы… Не отвечайте! — прикрикнул он на Мирру, едва та открыла рот. — Вы не знаете себя, а здесь есть человек, который знает! Штрипке!

— Да, господин полковник?

— Ты ведь листал ее секретные файлы?

— Да, господин полковник, и они весьма подробны. Там все: сексуальные пристрастия, вкусы в одежде, свидетельства подруг, показания отца и матери, даже сны…

— Я знаю! — оборвал его Конкидо. — Я в курсе работы нашего ведомства! Но вот что мне непонятно, Штрипке. Исходя из всех наших данных, эта женщина должна с восторгом кричать «да», а между тем она говорит «нет». «Нет», Штрипке! «Нет»! Ты это слышал? Мы что-то упустили? Или кто-то сработал недобросовестно? Я жду.

— Никак нет, господин полковник, — и мастер-допросчик обшлагом рукава вытер со лба пот. — Наша информация — максимально полная. Она должна…

— Должна? — переспросил полковник. — Должна, да, но только вот не соответствует! Должна, но вот сегодня что-то не задалось! А ну-ка, Штрипке, давай нарушим стандартную схему. Вдруг в этом существе есть нечто, о чем мы и не подозреваем? Послушайте, — полковник вперил в Мирру тяжелый взгляд, лишенный уже всякой игривости. — Вы боитесь попугаев и мокриц, в шестом классе вы взяли пять дукатино за то, чтобы соседский мальчик вас потрогал. На завтрак вы ели тушеную говядину, последняя менструация у вас была четыре дня назад. Скажите, вы говорите «нет» из упрямства, чтобы разозлить меня и опозорить тайную службу? Вы ведь ненавидите этого человека, — указал Конкидо на портрет. — У вас с ним старые счеты, он, можно сказать, порядочно испортил вам жизнь.

— Да, — сказала Мирра и, поднырнув под руку Кнарка-младшего, оказалась прямо перед портретом, став живым щитом на пути к его разрушению. — Это так.

— Тогда в чем дело? — полковник надвинулся на Мирру, как гора, так, что она почувствовала на лице его горячее мятное дыхание. — Захотелось соригинальничать, попротиворечить тайной службе? Бросьте, вы не маленькая девочка, надо уметь подчиняться власти. Человек — точка пересечения общественных отношений, он должен вести себя так, как этого требуют от него прошлое, которое его сформировало, и настоящее, в котором он трепыхается. Зачем строить из себя особу, про которую наши секретные файлы лгут?

— Я не строю, — сказала Мирра, отворачиваясь головой от Конкидо и прижимаясь к холсту и стене за холстом. — Пустите!

— А что вы мне сделаете? — спросил полковник и дунул ей в волосы. — Хотите, я сейчас укушу вас за мочку уха? А как насчет поцелуя? Или мне разорвать на вас футболку, и пусть мои недоумки видят, чем наградил вас господь? Не думайте, что я превышаю полномочия, у моих полномочий пределов нет. Вы все считаете себя бунтарями, нонконформистами, борцами и героями, но из моих секретных файлов вытекает, что это отнюдь не так. Ваши привычки и ваши жесты, все ваши чувства и мысли, что мы фиксируем — из них вытекают смирение и покорность, не более того. Про тайную службу думают, будто она ломает, но это, признаться, вздор. Мы всего лишь сокрушаем ложное и вытаскиваем на свет божий истинное — то, что записано в наших файлах, то, что и есть вы. Хотите, я покажу вам вас, милочка? Хотите, я сделаю так, что вы будете честны сама с собой?

— Нет, — сказала Мирра чуть слышно. — Не хочу.

— Почему же тогда вы сказали не то, что должны были сказать? — полюбопытствовал Конкидо и дунул в волосы Мирры еще раз. — Почему вы делаете то, чего не желаете делать? Можете не лгать, я вижу вас насквозь. Ага! Вы сами не знаете, почему? Да, все сложнее, чем я думал. Несомненно, здесь влияние вашего мужа. Что ж, ничем не могу помочь. Ничем, абсолютно.

С этими словами полковник вдруг отступил от Мирры, и та, освобожденная, облегченно вздохнула.

— Штрипке! — сказал Конкидо. — Есть у нас на нее что-нибудь? Как она относится к гурабской династии?

— Никак, господин полковник, — отозвался Штрипке, который, пока начальник беседовал с Миррой, стоял навытяжку. — Но… это ведь не преступление?

— Нет, — сказал Конкидо. — И не порок. Преступлением не является даже то, что эта женщина расстроила меня. И я даже не стану ее наказывать, хотя мог бы. Просто не хочу видеть. Заприте ее куда-нибудь, ребята. С глаз долой, из сердца вон. А с капитаном я начну ровно с того, на чем с ней закончил.

Конкидо не шутил, и подчиненные поняли это сразу. Поступок Мирры Глефод озадачил его, выбил из колеи. Как и положено начальнику тайной службы, он не видел в нем ничего, кроме смутьянства, однако источник непокорности впервые был ему непонятен. Ничто из того, что составляло эту женщину, не подразумевало противоречия, не обличало в ней человека, способного защищать ненавидимое. Он знал о ней все, но мозаика не складывалась в целое. Не было ли у капитана такой же, не зависящей от него причины, чтобы идти против Освободительной армии и нарушать идиллию всеобщего предательства? Что, если…

Нет, отогнал Конкидо шальную мысль. Это просто абсурд, такого не бывает. Почему же тогда Глефод-младший — неудачник, ничтожество? Разве жизнь не устроена логично и правильно? Разве не расставляет она всех по своим местам? Ведь если Глефод — человек в действительности храбрый, сильный и верный Гурабу, почему он тогда не занимает высокий пост, почему он не изменник, как сам Конкидо?

Полковник размышлял, а Мирру Глефод тем временем заперли в ванной. Хотя словами Конкидо умел выжимать соки не хуже, чем пыточный пресс, у нее все же остались силы искусать братьев Кнарк, пяткой расквасить нос Штрипке, а Претцелю, слишком распустившему руки, отбить хозяйство. Более того: едва дверь захлопнулась, и Кнарк-младший с облегчением щелкнул задвижкой, как из ванной раздался поток таких проклятий, какие никак нельзя было ожидать от женщины, еще недавно раздавленной и униженной величием тайной службы. Ругательства эти никак не вытекали из совокупности фактов, составлявших Мирру Глефод, и Конкидо, веривший в свои секретные файлы, притворился, что их не слышит. Он вытерпел упреки в скотоложестве, инцесте и мальчиколюбии, пропустил мимо ушей характеристики выгребной ямы, в которой был зачат, и непристойный намек на отношения матери с ослами, конями и хряками. Когда личные претензии истощились, и Мирра коснулась тайной службы, полковник распорядился заткнуть щель под дверью полотенцем — не столько для того, чтобы не слышать самому, сколько из заботы о лояльности подчиненных.

Разлегшись на диване, где Мирра днем ранее выслушивала сентенции Глефода, Конкидо закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. И почему все не могут быть такими же хорошими предателями, как он? Ну разве Освободительная армия не стоит любви, не является лучшей альтернативой старому Гурабу? Как и всегда, это борьба хорошего и плохого, поэтому выбор сделать легко и просто. И все же следует признать — есть люди упорные и глупые, люди, что не умеют выбирать правильно, и именно таков Аарван Глефод. Из того, что знал о нем полковник, Глефод столько раз делал неверный выбор, что из хороших альтернатив могла бы сложиться целая жизнь — и несравнимо лучшая. Застань его Конкидо дома пораньше, он предложил бы ему такую жизнь в награду за отказ от своего замысла. Теперь же полковник ничего не желал ему предлагать. Отстояв ненавистный портрет, Мирра лишила Глефода шансов на примирение.

Все складывалось хуже некуда, все шло к тому, что капитан, если не отступит, умрет смертью изменника от руки того, кто сам предал старый Гураб. Если же признать, что в мире существует некая сила, желающая уберечь Глефода, ее не слишком-то волновало, что тем самым она сохраняет его для куда более страшной и бессмысленной гибели. Впитывая память из мертвой руки, леди Томлейя чувствовала эту силу и отчасти понимала ее природу. Мнемопат и писатель, она видела роль Конкидо в истории капитана и стремилась из разницы их мировозрений высечь искру, способную воспламенить сердца.

Ее надежды оправдались: обреченные столкнуться, полковник и капитан ударились друг о друга так, как этого требовал ее писательский метод.

Глефод вернулся домой, уверенный, что сборы будут недолги. Сейчас он возьмет винтовку, отправится на площадь, а с площади выступит в поход… Но вместо привычного голоса жены он, закрыв за собой дверь, услышал лишь равнодушное «Пришел? Поди сюда», сказанное поразительно знакомым голосом. Голос этот Глефод помнил еще со службы в Двенадцатом пехотном полку, и принадлежал он лейтенанту тайной службы Конкидо, молодому проверяющему, уполномоченному вести экзамены по лояльности.

Экзамены проходили, как в школе: офицеров загоняли в учебную комнату, рассаживали по партам, а лейтенант за отдельным столом вызывал их к себе по одному и задавал вопросы. В одну из таких проверок Глефоду выпало перечислить монархов Гураба по именам, начиная с первого и заканчивая последним. Это было вовсе не трудно, учитывая, что всех их звали Гураб — однако под пристальным взором Конкидо задача неожиданно усложнилась. Во всяком вопросе теперь скрывался подвох, и уже нельзя было со всей уверенностью сказать, что за Гурабом Первым идет Гураб Второй, а за Гурабом Одиннадцатым — Гураб Двенадцатый. Безусловно, Глефод знал историю и умел досчитать до дюжины, однако резонов тайной службы не понимал и боялся, что насчет порядка Гурабов соображения у нее могут быть свои.

В тот день капитан запнулся на Гурабе Седьмом и умолк, словно набрав в рот воды. Сперва Конкидо кричал на него, затем говорил ласково и наконец, убедившись, что дальше Седьмого Глефод не двинется, вызвал его отца. Чтобы прийти к нерадивому сыну, маршалу Аргосту Глефоду пришлось бросить роскошный парад, потому на экзамен он явился раздраженным, если не сказать злым. Внимательно выслушав Конкидо, маршал в очередной раз прилюдно отрекся от сына, однако настоял, чтобы экзамен по лояльности ему зачли. Таким образом Глефод получил минимальный проходной балл и с тех пор возненавидел свой полк еще больше, а отца полюбил еще сильнее.

По результатам проверки рейтинг лояльности Глефода оказался самым низким в Двенадцатом пехотном полку. Все те, чью верность династии Конкидо оценил выше, впоследствии предали старый Гураб и перешли на сторону Освободительной армии.

С того памятного экзамена прошло десять лет. За это время Конкидо добился многого, Глефод не добился ничего, и все же оба ко второй своей встрече подошли иными, нежели раньше. За десять лет лейтенант стал полковником, возглавил тайную службу, различными способами выбил правду из пяти тысяч человек и научился получать от работы удовольствие. Сильный, властный, уверенный в себе, он заматерел и оделся толстой бронею. Секретные файлы тайной службы даровали ему спокойствие и неуязвимость.

За тот же срок Глефод, напротив, будто бы истончился, сделался хрупче, чем был. От безответной любви все жалкое, беспомощное и беззащитное в нем высветилось внутренним светом и поднялось к поверхности, как рыба, почуявшая свой смертный час. Он выглядел человеком, сломать которого проще простого — и вот, завидев его, полковник Конкидо поднялся с дивана, подошел, сгреб капитана за лацканы и тряхнул, словно куклу.

— Я из тебя выбью этот вздор… — начал было полковник, однако стоило ему взглянуть в глаза Глефода, и закончить фразу он уже не сумел.

Без всякого сомнения, перед ним стоял Аарван Глефод, человек целиком и полностью состоящий из фактов, зафиксированных тайной службой. Факты эти всесторонне описывали капитана как человека трусливого, малодушного, посредственного и в целом ничем не примечательного. Такое существо Конкидо рассматривал как скопище болевых точек, любая из которых гарантировала покорность и страх. Стоило лишь надавить, и задуманное исполнится, однако надавить полковник не мог, ибо нечто в Глефоде отрицало и смерть, и боль. Помимо телесного капитана, который под взглядом Конкидо потел и шел красными пятнами, существовал и другой Глефод, настоящий, и именно он смотрел на полковника из глаз врага. Этот Глефод состоял из отчаяния и смелости, из мужества и любви. Секретные файлы Конкидо не учитывали его и не могли объяснить. Он не молил о пощаде и не сыпал дерзостями, он не храбрился и не бравировал презрением к неизбежному. Этот Глефод только смотрел полковнику в глаза и улыбался. Улыбка была спокойная и мягкая, без всякой издевки, но с осознанием собственного достоинства. Неуловимая, она в то же время оставалась отчетлива и ясна.

И тут впервые в жизни Конкидо почувствовал себя беспомощным. С какой-то пугающей очевидностью он осознал вдруг, что ничего не может сделать Аарвану Глефоду. Ему под силу было сломать его тело, исторгнуть из груди стон боли, заставить язык произнести любые слова, однако Конкидо понимал, что это ничего не даст, и настоящий Глефод, которого он желал сокрушить, все равно ускользнет сквозь пальцы, растает, словно дым. То, что скрывалось в капитане, превышало и понимание полковника, и все его секретные файлы. Существовало нечто непобедимое, над чем он, всесильный, не имел никакой власти.

И все же полковник был не так прост, чтобы признать свое поражение. Ему казалось позорным отступить после единственного взгляда в глаза. Кто видел смятение его духа? Кто, кроме него, мог разглядеть в Глефоде нечто, перед чем ему пришлось склониться? Никто — а значит незачем объявлять об этом во всеуслышание. В конце концов, внешне Глефод — все тот же нелепый человечишка, все тот же неудачник, которого всю жизнь покрывал отец. Могущество тайной полиции посрамлено, но лишь подспудно, в глубине души — и остается масса способов обстряпать все прилично, без потерь для репутации.

Конкидо прибег к ним, хотя мысли его уже начали путаться.

— Глефод, — отпустил он капитана и пригладил измятые лацканы на его кителе. — Глефод, я прошу прощения. Я погорячился. Давайте обсудим все, как взрослые люди. Есть кое-что пострашнее хватания за одежду. Я ведь могу покалечить вас, капитан…

— Калечьте, — спокойно сказал Глефод, и тон его странно контрастировал с беспомощностью.

— …или убить…

— Убейте.

— …но я еще не решил, хочу ли терять такого хорошего и верного офицера, — закончил полковник.

— Я не хороший и не верный, — сказал Глефод. — Я просто делаю то, чему меня учил отец.

— Отец, — повторил Конкидо. — Ах, этот отец! Скажите, Глефод, а маршал учил вас справляться с этим?

Сказав так, он отступил на шаг и достал из кармана револьвер из вороненой стали — аргумент убийственный, но верный.

— Сесть! — скомандовал он, и Глефод сел на диван. — Встать! — и Глефод поднялся. — Сесть-встать, сесть-встать! Вы сумасшедший, Глефод? Вы боитесь смерти?

Глефод молчал.

— Конечно, боитесь, — продолжил полковник, — хотя вы и полный дурак. Сколько будет восемьсот тысяч разделить на двести тридцать два? Вы считаете, что арифметика здесь недействительна? О да, у вас есть храбрость, есть честь и мужество, это прекрасные вещи! И вы ужасно хотите быть верным, вы романтик, герой, венец творения?! Вы ничтожество, капитан, я убью вас. Закройте глаза! Откройте! Не надо на меня так смотреть!

Но настоящий Глефод продолжал глядеть на него из глаз капитана, и тут полковник окончательно утратил равновесие. Ему не помогли секретные файлы, угрозы, не вывела из тупика лесть. Оставалось лишь нажать на курок, однако даже это работало против полковника. Он страстно желал убить Глефода, но подлинный капитан был неуязвим, и эта неуязвимость, невозможность испачкать, подчинить себе — сводила с ума. Вот почему после минутной борьбы Конкидо навел на Глефода револьвер, взвел предохранитель, однако вместо того, чтобы выстрелить, вновь принялся убеждать, горячо, искренне и отчаянно, словно бы желая так или иначе навязать свою власть, заставить принять свою веру.

— Хорошо! — заговорил он, — Хорошо! Смотрите в дуло, оттуда вылетит птичка. Вы сумасшедший, но и я тоже. Вы верите, что можете победить, но чего вы хотите? Торжества старой династии? Что она обещала вам за поддержку — деньги, титулы, звания? Что бы то ни было — хорошо! Освободительная армия даст вам вдесятеро больше. Вы ведь разумный человек, правда? Послушайте ее программу, взгляните, какие перемены она готовит Гурабу! Разве можно не верить в грядущее благоденствие?

С этими словами он достал из другого кармана помятую книжицу в синей обложке. Это была брошюра Освободительной армии, выпущенная четырьмя миллионами экземпляров и предназначенная для распространения по территории старого Гураба. Сказать по правде, Конкидо не верил в ней ни единому слову, и все же, не в силах бороться с подлинным Глефодом, вцепился в пропаганду, как утопающий — в терновый куст.

— Пункт первый, — провозгласил Конкидо, обводя взглядом Глефода и подчиненных. — Свободные выборы, абсолютно прозрачная демократия. Ну, разве не прекрасно? Пункт второй: увеличение расходов на социальную сферу. Пункт третий: снижение налогов. Пункт четвертый: поддержка малого и среднего бизнеса. Пункт пятый: развитие легкой промышленности. Пункт шестой: социальные гарантии инвалидам и пенсионерам. Пункт седьмой: обязательное медицинское страхование. Пункт восьмой: шестичасовой рабочий день. Пункт девятый: бесплатное предоставление жилья. Пункт десятый: льготы для военнослужащих и работников полиции. Вот так-то, Глефод, — может гурабская династия дать тебе все это?

Закончив свою речь, полковник застыл весь красный, с полуоткрытым ртом.

— Не может, — спокойно ответил Глефод. — Только ведь мне ничего из этого и не надо.

— А чего? — тихо спросил Конкидо. — Чего тебе надо, Глефод? Почему ты вообще решился на такую глупость? Что тебе сделала Освободительная армия, что ты идешь против нее?

— Дело не в Освободительной армии.

— А в чем?

— В моем отце.

— Я не понимаю.

— Я тоже, Конкидо, я тоже, — Глефод вздохнул. — Но все обстоит именно так. Я просто хочу, чтобы отец любил меня, — и потому остаюсь верным династии, как он учил.

— Верным принципам предателя?

— Да, — сказал Глефод. — Но вся суть в словах, дела его не важны.

— Оч-чень хорошо, — пробормотал Конкидо. — Просто замечательно! Значит, тебе наплевать на все новое, что несет Освободительная армия, начихать на справедливость и истину? Значит, ты хочешь умереть, Глефод? Значит, ты этого хочешь?

— Можно сказать и так, — сказал капитан. — Со всей справедливостью и истиной — может ли Освободительная армия сделать так, чтобы отец полюбил меня?

— Может, — ответил уверенно Конкидо. — Если ты будешь благоразумен, Джамед Освободитель прикажет маршалу любить тебя, и маршал исполнит приказание. Все что угодно, Глефод — только брось свои глупости!

— Прикажет любить, — повторил капитан задумчиво. — Но разве такое возможно?

И тут полковник почувствовал себя очень усталым — настолько, чтобы раскрыть все карты и сломить собеседника не доводами, а самим порядком вещей.

— Что ж, Глефод, — сказал он. — Я пытался отговорить тебя, видит бог. Я даже был готов на убийство, но ты выбрал участь страшнее. Ты говорил об отце, ты хочешь быть верным, чтобы он тобой гордился. Я прав? А может быть, спросим его, что он об этом думает? Да-да, без всяких шуток! — с этими словами он достал из кармана кителя маленький черный телефон. — Видишь трубку? Это прямая связь с лидерами Освободительной армии. Они ведь уже совсем близко, слышимость должна быть хорошая… Знаешь, откуда у меня такой телефон, а, Глефод? Потому что я тоже предатель, кретин ты несчастный! И знаешь, почему я предал эту вонючую династию? Да потому, что она гроша ломаного не стоит, и это знают все! И твой отец знает, он сам тебе скажет, если мы ему позвоним. Давай, давай, не бойся! Увидишь, какой он веселый оттого, что всех предал! А что, Глефод, — заговорил Конкидо приглушенно, — с чего бы ему быть грустным? Он хорошо устроился, перебежал к победителям, не то что я, с которым еще будут думать — казнить или помиловать. И карьеру он себе сделал, и репутацию. И вот скажи, дорогой мой — как же так получается, что ты, человек, у которого все плохо, мучаешься из-за человека, у которого все так хорошо? Или ты думаешь что он похвалит тебя за самоотверженность? Да чихать ему на нее с высокой башни! Что ты молчишь? Отвечай!

Полковник ожидал возражений, спора, ответных доводов — но только не того, что последовало в действительности.

— Скажите, Конкидо, — тихо спросил Глефод, когда полковник умолк, — там, в Освободительной армии, мой отец — счастлив?

— Что? — переспросил Конкидо. — Ха, еще бы нет! Он разве что не прыгает от счастья, так славно вписался в новый мир!

— Что ж, — сказал капитан. — Если это так, то и я тоже должен быть счастлив. Ведь иначе, все, что я думаю и чувствую к нему, будет ложным.

С этими словами он посмотрел Конкидо прямо в глаза, и в этот миг взгляд внешнего Глефода слился со взглядом настоящего, так, что на полковника взглянуло цельное и непоколебимое существо. Конкидо принял этот взор, и поражение его стало бесповоротным.

— Хватит, — он обмяк и привалился к стене. — Хватит, хватит, хватит. Не хватало еще мне рехнуться вместе с этим буйнопомешанным. Я просто пытался защитить свою репутацию и твою жизнь, Глефод — да только ты уже мертв, и ничего с тобой не сделаешь. Иди, угробь своих дураков, и пусть меня расстреляют, за то, что вас не удержал. Ты наплевал на мои файлы, Глефод, на мои прекрасные секретные файлы. Ты наплевал на тайную службу, а с ней и на весь Гураб. Иди к черту, Штрипке, — бросил он мастеру-допросчику, наблюдавшему за разговором. — Проваливайте, младший и старший Кнарк. Катись, Претцель, с тобой всегда все было ясно. Я тоже ухожу, мне здесь делать нечего. Ты безумен, капитан, твое счастье, что мир тоже спятил. Но это не продлится долго. Никто не станет смотреть тебе в глаза, тебя убьют, и все, не нужно быть провидцем.

Сказав так, полковник сделал знак своим, и в полном молчании «сбор восемь» покинул дом Глефода.

Закрыв за полковником дверь, капитан некоторое время стоял молча, затем помотал головой, словно бы стряхивая наваждение. Только что он был спокойным и стойким, теперь же опираться на любовь к отцу не было смысла, и Глефод расслабился, а расслабившись — обратился в обычного себя, рассеянного и нелепого человека. Сражаясь с Миррой, люди Конкидо оставили после себя беспорядок, и вот капитан отпер жену и принялся возвращать вещи на место.

— Ох, — только и сказал он, управившись с погромом. — Как хорошо, что все закончилось! Никогда не любил Конкидо, говорят, для него нет ничего проще заставить человека признаться в преступлении, которого он не совершал. И этого человека приняла Освободительная армия… Ладно, это их дело — кого брать, а кого нет. Мирра, я ухожу, где моя винтовка?

— А у тебя есть винтовка? — голос жены раздался из коридора, где она приводила в порядок прическу, испорченную головорезами полковника.

— Да, модель «Кригга», — ответил Глефод. — Очень надежная, если верить нашему каптенармусу, который мне ее выдал. Сам-то я, конечно, не проверял.

— То есть ты ни разу не стрелял из нее, так?

— Ну да, — признался капитан. — Даже по крысам. В них я стрелял из пистолета, но кто же мне выдаст для него патроны, а, дорогая? А в этой прекрасной винтовке до сих пор целый магазин, тридцать пуль. Надеюсь, хоть одна попадет в цель — уж очень я близорукий. Еще меня смущает, что она тяжелая, килограммов, наверное, десять, не меньше. Знаешь, когда я служил в своем полку, то всячески избегал офицерских маршбросков, особенно после того, как в одном чуть что не умер. Сердце, Мирра, сердце. Природа не постаралась, и оно у меня очень слабое. Это от матери, отец никогда не жаловался, у него всегда все было…

— Глефод, — прервала его жена. — Твоя винтовка у нас в спальне.

— Но ведь ты…

— Проверь комод, второй ящик.

— Но ведь там…

— Что — там?

— Там твои… — капитан замялся и принялся вертеть кистью руки, как будто вращение могло сказать за него то, чего не велел говорить стыд.

— Мои — что, Глефод?

— Ну, твои эти…

— Мои трусы, Глефод, — жена возникла в дверях, потрепанная, но по-прежнему неукротимая. Щеку ее украшала тщательно заретушированная царапина, недавний хаос на голове обратился в лаконичный пучок. — И мои лифчики. Кажется, ты знаешь, куда все это надевается и что закрывает. Видишь, я угадала с местом. Ты никогда бы не стал там искать потому, что очень стеснительный. Да, ты ужасно стеснительный, Глефод. И только о своем папаше ты болтаешь смело, во весь голос.

— Потому что это единственное, чем мне есть гордиться, Мирра, — ответил тихо капитан. — Но это мы уже проходили. Давай посмотрим, действительно ли она еще работает.

С этими словами он подошел к комоду, открыл второй ящик, зажмурился и запустил руку в белье своей жены. Пошарив в нем некоторое время, он извлек на свет Божий тяжелую воронено-черную винтовку. «Кригга» — красовалась на ее ложе, и это действительно была винтовка «Кригга» — тщательно смазанное, идеально выверенное орудие убийства, подходящее любому человеку, кроме Глефода. Тем не менее, из всех людей в мире эта винтовка принадлежала именно ему, и вот Глефод поднял ее и принялся разглядывать, припоминая инструкцию.

— Хм, понять бы, где здесь курок… — задумчиво проговорил он, целясь куда-то в стену. — Может быть, это?

Щелчок — и магазин винтовки упал на пол.

— Ну, по крайней мере теперь она никого не убьет, — сказала Мирра.

— Не уверен, — ответил Глефод. — У меня такое чувство, что я послал патрон в ствол. Может, мне выстрелить — для проверки?

— Выйди на улицу и стреляй сколько хочешь. А пока ты дома, уважай меня и мой дом.

Мирра не лгала: дом, в котором жили они с капитаном, дом, который только что разгромил полковник Конкидо, принадлежал ее семье. Своей квартиры Глефод не имел, а из родового особняка его изгнал отец — как раз за то, что капитан все же решил жениться на Мирре. Третья дочь богатого торговца удобрениями, она никоим образом не годилась в невесты маршальского рода и, кроме того, имела наглость не любить Аргоста Глефода, гурабскую династию и военных в целом. То, что она, несмотря на вышеперечисленное, все же любила Глефода, лишний раз говорило маршалу: твой сын тебе чужой, он повредит репутации рода, испортит блестящую карьеру.

«Вонючка» — так, памятуя об удобрениях, называл про себя Мирру Глефод-старший и всякий раз, как она была рядом, демонстративно зажимал нос. В сущности, он вполне мог запретить Аарвану жениться, и тот, будучи бесконечно любящим сыном, послушался бы его, как слушаются Бога-отца. Но маршал решил иначе: раз уж сын демонстрирует столь вопиющее непонимание своего положения и задач наследника рода, нет смысла даже пытаться наставить его на путь праведный. Пусть делает что хочет — благородных Глефодов это уже не касается. Так совершилось отречение, и капитан въехал в дом, купленный торговцем для дочери. Вместе с капитаном переехал и портрет маршала, который Мирра возненавидела сразу и до глубины души. Даже здесь, в их уютном гнездышке, великий человек Аргост Глефод не оставлял их. Разглядывая его проклятое лицо, его паскудный мундир и чертовы награды за кретинскую службу, Мирра понимала, что, хотя выиграла одну битву, победа в войне за душу Глефода все равно досталась этому мерзкому, уродливому, однако же всесильному человеку.

За десять лет ее ненависть к нему превратилась во что-то вроде застарелой зубной боли. Присутствие маршала, пусть и в виде портрета, злило, сводило с ума, однако он был частью Глефода, и Мирра понимала, что изъять его из мужа давно уже невозможно. Да, у нее оставались женские издевки, у нее оставался острый язык, способный ошпарить и черта, однако то в Глефоде, что любило отца, состояло как будто из алмаза, и с годами Мирра отчаялась хоть как-то этот алмаз поцарапать. Парадоксальным образом ненависть слилась в ней со смирением. Даже теперь, когда Глефод, по ее мнению, окончательно спятил, она могла лишь терпеливо, с подлинно женской стойкостью поддерживать его безумный план. Насмешки, колкости, вызывающий тон — все было ее защитой, скрывающей неизбывную печаль. Ибо Мирра Глефод знала: муж ее, во всех прочих вопросах такой нерешительный, такой слабый, именно в нынешнем своем напрочь бессмысленном, самоубийственном деле не отступит и пойдет до конца. Именно поэтому она заплакала над луком и куском мяса — она, что проливала слезы так редко!

Тогда Глефод утешил ее: на краткий миг они поменялись местами. Обычно утешение всегда исходило от нее, и в тот последний раз, на кухне, Глефод был сам не свой, его слова, несмотря на искренность, прозвучали дежурно, цель успокоить сквозила через них слишком сильно. Увы, но Мирра была не лучше, театральность заразила и ее. Вдвоем они разыграли сценку верной жены и самоотверженного мужа. Теперь ей следовало быть настоящей, но она не знала как.

— Знаешь, — сказал капитан, — по-моему, я нашел способ его вытащить. Здесь есть какая-то кнопка…

Бах! — винтовка выстрелила, пуля разбила стекло и унеслась в гурабское небо, серое, как и весь нынешний Гураб.

— Ой! — только и сказал Глефод, после чего покраснел — стремительно и густо. — Когда я вернусь, сразу же схожу к стекольщику.

«Когда я вернусь» — эта фраза повисла в воздухе, словно якорь, брошенный в пустоту. Когда он вернется — но разве из таких предприятий возвращаются?

— Самое обидное, — продолжил капитан, — это то, что патронов осталось всего двадцать девять. Кто знает, не прикончит ли меня именно тот, кого мне полагалось бы убить тридцатым?

— Скажи, Глефод, — спросила Мирра, решив не замечать разбитого стекла. — Ты действительно решил стрелять в людей из этой штуки?

— Конечно.

— И ты действительно вознамерился убивать?

— Ну, — замялся капитан. — Только если придется. Но вообще, вообще… Послушай, Мирра, ты ведь сама прекрасно знаешь — таковы обязанности солдата! Убивает он, убивают его, тут уж ничего не поделаешь. Совсем забыл, кстати! Перед тем, как я пойду, хотел бы попросить тебя об одной вещи. Смотри, — он достал из кармана фото, сделанное Ференгой. — Я знаю, я не очень фотогеничен, даже военная форма меня не красит, но…

— Я все равно не пойму, о чем ты, — вздохнула Мирра. — Поэтому не объясняй, ради Бога, а просто скажи, чего хочешь. Я сделаю, если это тебе хоть как-то поможет. И да, ты действительно нефотогеничен, коли хочешь знать. И с тебя никогда не написали бы такого портрета, как с твоего отца. Поэтому ты мой муж, а я — твоя жена. Так что я должна сделать с фотографией?

— Да ничего, — смутился Глефод. — Просто поставь ее на полку, рядом с нашей кроватью. Это, конечно, глупо, но пока она там стоит, со мной не может случиться ничего плохого. Я, знаешь ли, буду совершенно непобедим.

— Сделано, — сказала Мира и действительно поставила фотографию на полку, где уже стояли в рамке она сама, ее мать и фото со свадьбы, на котором Глефод был весь измазан тортом и закрывался рукой от камеры. — Она будет стоять. Это ужасная глупость, но она будет стоять. Уж я позабочусь об этом, Аарван. Ступай с богом.

Услышав свое имя, капитан сморгнул. Хотя жена любила его, она всегда называла его по фамилии, нежно и все же отчасти издалека. Теперь дистанция исчезла, она подошла к Глефоду вплотную, достойная любви куда больше, чем отец — любви, которую Глефод пусть и желал, но, увы, не мог ей дать.

Наступил момент прощания. Глефод отправлялся навстречу своей гибели, а жена оставалась дома, чтобы напрасно ждать его назад. Он потянулся поцеловать ее в щеку, она подалась навстречу, однако в решающую минуту голова его скользнула так, что поцелуй пришелся в нос. Уже когда Глефод вышел из комнаты и помахал с улицы в разбитое окно, Мирра подумала, что нынешнее их прощание все же похоже на то кухонное утешение — не по форме, так по духу, все равно. Глефод согласился тогда, что он дурак, она нынче согласилась, что фотокарточка — ужасная глупость, и оба держались за свой идиотизм, как если бы он был продиктован им роком.

Мирра поморщилась: из окна на нее пахнуло холодным ветром. Ветер качнул карточку с Глефодом, она поставила ее устойчивее, так, чтобы ей было уже не упасть. В этот миг символический жест показался ей театрально-фальшивым и в то же время парадоксально верным. Вот так, подумала Мирра: хотела я сбежать от мелодрамы, а она сама меня нашла.