232 (СИ)

10. Линованная тетрадь. Маскарад. Капитуляция

— Освободительная армия находится в двенадцати километрах от города, — доложил, вернувшись с рекогносцировки, юный и круглолицый Най Ференга. — К двум часам здесь будет первый разведывательный батальон, которым командует лейтенант Гирландайо.

— Откуда ты узнал? — удивился Глефод.

— Я просто дошел до их позиций и спросил, что да как, — ответил Най. — Они довольно дружелюбные ребята, особенно если не болтать, что ты их враг. Я не сболтнул, и меня угостили кашей. Я и тебе принес, вдруг захочешь. У меня немного осталось в пакетике.

— Нет, спасибо, — сказал Глефод.

— Но она вкусная!

— СПАСИБО, НАЙ, Я НЕ ХОЧУ, — повторил капитан в громкоговоритель, позаимствованный в Музее, после чего убрал устройство от губ и продолжил обычным голосом. — Чем предлагать мне вражескую кашу, расскажи лучше, что ты увидел. Какая она — Освободительная армия? Так ли она велика, как писали в газетах?

— Даже больше, — сказал Най. — Вся равнина перед столицей заполнена людьми, она как целое море муравьев с отдельными жучиными островками.

— Жучиными островками? Най, что это значит, во имя всего святого?

— Я имею в виду машины, Аарван. Танки, грузовики, орудийные платформы. Это просто метафора. Я разведчик, но я еще и поэт. Все как в книгах, сам понимаешь. В одной руке меч, в другой — перо. А еще я художник, если тебе интересно.

— Ты зарисовал вражеские позиции? И тебе позволили это сделать?

— Конечно! — с гордостью ответил Най. — Я даже показал им то, что получилось, хотел услышать их мнение. Сперва они сочли меня шпионом и уже поставили к стенке (я читал такое в одном романе, обычная ситуация на войне), но тут кто-то посмотрел мой рисунок и начал смеяться. Потом он показал его остальным, и они засмеялись тоже. Командир сказал, что я действительно дурак, а дураками пусть занимается Бог, это уж его заботы. Я не обиделся, талантливых людей часто считают глупыми, хотя это не так. Потом он потребовал от меня сказать, что Освободительная армия несет народу Гураба процветание и величие, а Джамед Освободитель — прирожденный лидер, достойный вести за собой могучую нацию. Я повторил за ним, потому что это чистая правда. Еще командир спросил, нет ли у меня каких-либо причин ненавидеть Освободительную армию и препятствовать будущему, которое она намеревается создать. Я сказал, что нет, я далек от политики и экономики, а личной ненависти у меня ни к кому нет. В этот момент мне было немного страшно, я боялся, что он спросит о моей настоящей причине сражаться, и тут уж придется сказать ему правду.

— А он не спросил, почему ты одет, как рыцарь?

— Нет, я оставил доспехи в кустах неподалеку от лагеря.

На этом месте Глефод задумался и сопоставил факты. Свою обычную, испорченную одежду Най бросил в Музее, стало быть…

— Ты хочешь сказать… — начал он, и Най кивнул.

— Я прикрылся лопухом. Из вещей у меня остались лишь карандаш за ухом, том рассказов и в нем — лист бумаги. Еще у меня была решимость, но она за вещь не считается. Гляди, что я нарисовал.

С этими словами Най снял латную перчатку, залез пальцами за железный ворот и выудил оттуда сложенный вчетверо альбомный лист.

— Ты изобразил солдат в виде быков, — задумчиво проговорил Глефод, вглядевшись в рисунок. — И оба глаза у них на левой стороне лица. И перспектива какая-то странная. А это еще что за квадрат?

— В небе? Это солнце.

— Нет, рядом с ним.

— Это… — замялся Най. — Аарван, вот здесь мог бы догадаться и сам. Это линейный крейсер «Меч возмездия». Тот самый, что…

— Я знаю, Най, — перебил Глефод. — Тот самый, что отдал Освободительной армии мой отец. И что ты слышал про этот крейсер? Что о нем говорят?

— Ничего, кроме того, что и так известно, — сказал Най. — Что, если бы Джамед хотел пустить его в ход, династия давно бы уже пала. Я видел, как люди смотрели в небо так, словно оно на их стороне.

— А что думаешь ты?

Я думаю, нам нечего бояться. Все идет согласно твоей легенде — и есть еще Щит Дромандуса, который защитит нас, если что.

— Дромандус — славный малый, — сказал Глефод. — Но ты упомянул батальон, который будет тут совсем скоро. Не хочу оспаривать творческое видение, однако из твоего рисунка не очень-то ясно, сколько их и чем они вооружены.

— Я и не думал, что это важно, — почесал затылок Най. — Рисунком я прежде всего хотел выразить суть. Такова задача искусства. Ну не сердись, Аарван. Я вовсе не нарочно.

— Как я могу не сердиться? — возразил капитан, действительно раздосадованный таким поворотом дел. — Уж если мы собрались совершить глупость, то делать это надо по всем правилам. Даже если я всего лишь притворяюсь достойным командиром, это не значит, что мне наплевать на тактику и стратегию. Может, я и не смогу ничего предпринять, но, по крайней мере, должен все обдумать.

— Ладно, — сказал Най, — будь по-твоему. Я не хотел говорить, но, если тебя это утешит, их минимум втрое больше, чем нас.

— Это плохо.

— Но, если смотреть глобально, в сравнении со всей Освободительной армией этот батальон совершенно ничтожен.

— А это уже хорошо. Всегда проще иметь дело с чем-то малым. Пойдем, Най. Именно это я и скажу остальным.

Глефод и Най Ференга, две несуразных фигуры в обносках мертвых эпох — они сошли с невысокого пригорка и двинулись в сторону приземистых серых пятиэтажек, среди которых Когорта затаилась в ожидании врага. То была покинутая окраина столицы, пустые дома, откуда люди ушли еще месяц назад. Теперь, когда Освободительная армия подошла ближе некуда, свою власть династия сохраняла лишь в центре Гураб-сити, где назначать и раздавать пайки ей было еще под силу.

Когда Томлейя думает о последних днях свергнутой династии, она представляется ей стариком, кормящим голубей в парке. Зерна кончаются, кулек пустеет, и ореол кормежки съеживается до жалкого кружка перед скамьей, и старик смотрит в пустоту перед собой в ожидании другого, кто придет и заберет последних птиц.

Старик уже не мог защищаться, но те, кто шел на него войной, не знали об этом. Прощупать мускулы старого мира, пересчитать трещины в его броне был послан лейтенант Гирландайо, а с ним — Первый разведывательный батальон: четыреста пятьдесят лучевых ружей и одно противотанковое орудие, выстрелить которому оказалось не суждено.

Неудивительно, что именно на это орудие лейтенант возлагал особенные надежды.

Кроме того, помимо людей и оружия, с собой Гирландайо имел подробные инструкции на случай, если придется говорить, а не воевать.

Его записная книжка вмещала десятки и сотни увещеваний для врагов всех политических убеждений, конфессий и сексуальных ориентаций.

Это были страстные и сдержанные, краткие и развернутые речовки и спичи, способные убедить хоть живого, хоть мертвого, лишь бы этот человек руководствовался доводами разума.

Гирландайо не верил в эти слова — и да, они не сработали. Тактические соображения лейтенанта представляли собой сложную смесь ошибок и верных предположений, из которых не следовало ничего, кроме самого факта их существования. Ошибок могло быть больше, а верных предположений — меньше, значение имела сама их совокупность, благодаря которой Гирландайо мог играть роль, отпущенную ему исторической необходимостью.

Как и прочие командиры Освободительной армии, включая самого Джамеда, лейтенант и помыслить не мог, что старый мир уже никому не нужен, и никто из гурабских солдат не поднимется его защищать. Если к столице мятежники подошли без единого боя, здравый смысл подсказывал им, что лучшие силы династия приберегла для защиты своего логова.

Неудивительно, что нервы Гирландайо были напряжены до предела. В конечном счете, это был вопрос самолюбия: если разведку поручили ему, закаленному профессионалу, значит, миссия предельно опасна, и всякая минутная слабость грозит бедой.

В воображении Гирландайо противник был настолько силен, что профессионализм лейтенанта требовал ослабить его любой ценой — например, уничтожением как можно большего количества солдат. Вот почему, едва завидев Когорту, он приказал открыть огонь раньше, чем вспомнил, что сперва хотел поговорить.

Щелкнули курки, и мир вокруг Когорты, расчерченный лазерными лучами, превратился в линованную тетрадь. Сравнение это приходит Томлейе на ум неслучайно. Чем был этот бой для воинов Глефода, как не ученической тетрадью, не прописью, которую им предстояло заполнить робкими кружками и палочками героев-приготовишек?

То была проба пера, первые шаги неустоявшегося почерка. Какими бы словами ни была исписана их предыдущая жизнь, ныне все начиналось с чистой страницы.

И слово «храбрость» на ней написали не все.

В сумятице внезапной атаки луч чиркнул по икре Тобиаса Флака, он повалился на землю, и рядом оказались двое, кто мог бы вынести его из-под огня. Одним был Эрменрай Чус, книжный мальчик, другим — Огест Голт, человек, чью жизнь до Когорты целиком заполняли мечты о воинской славе, а также редька, турнепс и редис, что он выращивал в огороде у дяди. Для Голта это был шанс стать кем-то другим, впервые в жизни в него поверили, увидели в нем кого-то, кроме бесполезного болтуна.

Спасти товарища, перебороть себя, одолеть, наконец, разрыв между словом и делом, между действительностью и мечтой — Голт желал этого всей силой души, оставалось лишь найти в себе храбрость, проползти под шквальным огнем к раненому и утянуть его в укрытие. Закрыв глаза, он представлял себе это так же ясно, как наяву, но стоило ему вновь выглянуть из-за угла, как тело слабело, а сердце выпрыгивало из груди.

В те несколько минут, что длились целую вечность, Голт заглянул в себя так глубоко, как человеку заглядывать в себя совершенно не надо. В нем не было храбрости, мужества, чести — лишь то, что необходимо для возни с овощами. Он заслуживал ровно того места в жизни, что уже занимал, и понимать это было и больно, и страшно, и обидно.

Он предпочел бы не знать этого — и предпочел бы не видеть, как Флака спасает другой. Это сделал Эрменрай Чус, в котором ожило нечто давно забытое и крохотное, нечто вроде зверька, что был воплощением его духа. Когда отряд Гирландайо прервал огонь, Когорта собралась в пустом доме, и тот, кто сумел спасти, чувствовал себя героем, а кто не сумел — считал, что опозорен навек.

О, это мучительное чувство стыда, груз невыполненных обязательств! В недоумении Когорта смотрела, как Голт плачет и рвет на себе музейную одежду, словно она, эта раззолоченная парадная броня нигремского гвардейца, жгла его незаслуженной красотой. Он трус, ничтожество, от него отрекутся, он не достоин быть одним из двухсот тридцати двух! Никаких оправданий — все пережили то же, что и он, все испытали страх смерти, но ни один, даже раненый Флак, не стоял сейчас с трясущимися поджилками, на подкашивающихся ногах, ни один не хныкал, как девчонка, и не размазывал по лицу грязные слезы.

Голт плакал, и плач подтачивал мужество Когорты. Он желал, чтобы его презирали, и желание это уже начало исполняться, но тут Глефод, сам опаленный и испуганный, взял себя в руки. Разве я не такой же, сказал себе капитан, разве я не трус, не слабак, не боюсь умереть? Бедный мальчик: природа не сотворила его солдатом, и все же он должен сражаться, хотя и не знает как. Никто не хочет сражаться, и никто не хочет убивать, но таковы законы этого мира, и даже тот, кто идет против них, тот, кто просит лишь любви, должен взять в руки оружие и завоевать свое право.

Я все понимаю, я знал это всегда. Моя жизнь и мое решение — подтверждение этих азбучных истин. И все же, все же… Отчаяние и нелюбовь двинули меня в бой, но сражаюсь я не за них и хочу утвердить не это. Что же тогда? Как мне повести себя? Что я чувствую? Он жалок, этот Голт, жалок, как я; это говорят во мне прописи моей прошлой жизни, их чернила, что просачиваются сквозь новый линованный лист. Какая странная вещь — прошлое, оно требует, чтобы я учился на своих ошибках, но в то же время закрепило их во мне настолько, что часто я могу лишь их повторять. Так же и теперь. Я могу обвести эти слова, точно по трафарету, и выйдет: я презираю тебя, ты недостоин, ты слабый и бесполезный, ты мне никто. Так я отрекусь от него, отрежу от Когорты то, что считаю отжившим и мертвым. Они поддержат мое решение, никто не осудит меня.

И все же он не мертвый, этот друг моего друга, этот Огест Голт, которого я не знаю и, скорее всего, не успею узнать. Он живой, он испуган и плачет, он оступился, но до этого шел ровно, шел вместе с нами, нашей тропой. Я понимаю его позор и стыд за собственную слабость. Он — это я, таким я был когда-то. Ныне я вырос: вызов, брошенный непобедимому врагу, сделал меня другим.

Когда человек сражается с Роком, он возрастает в ответ. Мою новую линованную тетрадь не заполнят призраки прошлого. Мне по силам перечеркнуть эти слова и написать поверх:

Так думал Глефод, и, как и всегда, когда он обдумывал что-то особенно тщательно, он сделал это и о сделанном не пожалел.

Позор отделил Голта от остальных, своими руками он воздвиг вокруг себя стену, и на глазах у Когорты, одолевая собственные усталость и раздражение, капитан шагнул в этот круг отчуждения, в землю, куда, кроме него, не нашел сил ступить никто.

Огест Голт стоял на коленях, Глефод возвышался над ним, словно отец над сыном — израненным, побежденным в неравном бою. Он не мог представить, как поступил бы в этой ситуации маршал, ибо тот за свою жизнь не проиграл ни одной битвы, и солдаты его предпочли бы скорее умереть, чем заплакать.

Обреченный следовать образцу, неспособный выйти за пределы своей роли, Глефод не мог поступить, как отец, поэтому все, что ему оставалось — поступить так, как отец поступить совершенно точно не мог. И вот капитан склонился над Голтом, взял его голову в свои руки, взглянул в глаза — не испытующе, но с волнением перед мукой человеческого сердца — и заговорил так спокойно и мягко, как только умел.

Все повторялось, форма была прежней, и прежними были роли — отец и сын, однако содержание принадлежало уже капитану, было его — и больше ничьим.

— Чшш, тихо, тихо, — сказал Глефод своему воину, который от удивления перестал плакать и теперь глядел на него робко, но с надеждой. — Никто не отречется от тебя. И мы всегда будем рядом. И у нас будет своя легенда — не знаю, будет ли она такой же красивой, как и легенда о двухстах тридцати двух, но что она будет — это я тебе обещаю. И когда ее услышат те, кто считал нас дураками, они скажут: «Ну, надо же!» А мы ответим: «А вы не верили!» И они скажут: «Простите, мы были неправы». И мы, конечно, простим. И все будет хорошо. И я тоже — всегда буду с тобой и никогда тебя не оставлю.

Эти слова — они никогда бы не прозвучали для Глефода, не скажи их он сам, здесь и сейчас. Существовал и другой человек, заслуживающий таких слов не меньше, чем Голт, случайный и чужой — во всяком случае, ту их часть, где говорилось о «я тебя не оставлю». И все же именно ей, скрывающейся от простой и страшной мысли за глажкой уже не нужных рубашек, за поиском пыли на полках, дырок в скатерти, напрасных трат в семейном бюджете — именно ей этих слов услышать не довелось.

Они были сказаны не тем и не тому, и, несмотря на все их тепло, в глубине, за буквами и смыслом этих букв таилась некая червоточина, зловещий каприз причинно-следственных связей, что проистекает из бесконечности истории и нередко обращает благое дело в пролог трагедии. Если бы Глефод не был столь мягкосердечен, Голт бы ушел, уничтоженный, смятый позором — и потому остался бы жив. Преследуя свои неисповедимые цели, историческая необходимость, обрекшая Голта на смерть, обратила в свои инструменты и Глефодово многоречие, и его доброту.

Но даже если бы Голт знал, что будет раздавлен историей, он бы все равно был благодарен Глефоду. Минутное милосердие, жалкое и ничтожное, значило для него больше, чем могучий рок, определяющий жизнь.

Именно поэтому Голт и был одним из двухсот тридцати двух. И кто понимал это лучше, чем его капитан?

— Ты можешь бояться, если тебе страшно, — продолжил Глефод, ибо потому хотел сказать много, что многое стремился услышать сам, — смеяться, если тебе весело, и плакать, если тебе грустно. Тебе не нужно коверкать душу, чтобы мы любили и принимали тебя. Не стыдись страха смерти и не вини себя, если не сможешь убить сам. В подлинном мире, где все так, как должно быть, нет нужды убивать и калечить, и когда хоть кто-нибудь отказывается это делать, тем самым он доказывает, что этот мир возможен, пускай и всего лишь на миг. Вспомни нашу легенду — она и есть кусочек этого мира. Разве сказано в ней об убийствах, о рваных ранах и расколотых черепах? «Враг отступил, понеся большие потери» — но это произошло от неразберихи, и кто-то, может быть, потерялся, да так, что его потом не нашли. Победа пришла от смелости, не от оружия. Ты смотришь на винтовку за моим плечом, на увеличитель силы, в который закована моя рука? Ты думаешь: это пустые утешения, сам-то он точно собрался убивать, а значит, мой главный позор — еще впереди, значит, мне только предстоит устыдиться по-настоящему, стоя в стороне от героев, испачканных во вражеской крови.

Но этого не будет, никто никого не убьет, ведь нам нужна победа, а вовсе не кровь и смерть. Мой отец стрелял в людей. Я, подражая ему, стрелял по крысам — хотя будь я крысой, я был бы против того, чтобы в меня стрелял какой-то капитан. Все это были игрушки, забавы человека, что никогда не двинется в бой. Но теперь, когда этот бой настал, я наконец-то понял, в кого мне стоит стрелять на самом деле.

Смотри: эта винтовка — последнее современное оружие, которое мы еще не отказались использовать. Чтобы ты воспрянул духом и поверил в нашу мощь и наше будущее, я клянусь тебе палить из нее лишь в воздух.

С этими словами Глефод действительно достал из-за плеча винтовку, щелкнул затвором, отчего Когорта нервно поежилась, нацелил ее в потолок и выстрелил. Посыпалась штукатурка, звук разнесся по пустому дому, вырвался из окон на улицу, и в ответ тут же заговорило соседнее здание, где разместил своих бойцов Гирландайо. Сноп лазерных лучей и эхо одинокого выстрела, две эти реплики встретились посередине пути, и первая беспрепятственно одолела вторую. Если бы убежище Глефода было живым, оно бы уже получило ожоги; к счастью, материал его составлял лучший гурабский бетон, а потому, едва безрезультатно отсверкали выстрелы Первого разведывательного батальона, с тем же успехом разбился о его стены и мегафонный голос лейтенанта, требующий одновременно назвать себя, сдаться, подробно рассказать о численности войск — словом, все, что один противник может потребовать от другого.

Взял мегафон и Глефод. Разговор не мог ничего изменить, зато ему было под силу внести в это противостояние ясность и сделать его еще более бессмысленным.

— Нет, мы не полк, — ответил он на вопрос Гирландайо. — Нас всего двести тридцать два, и за нами нет никакой армии. Мы — Когорта.

— Что за чушь! — крикнул Гирландайо. — Какая еще когорта? Немедленно говори, кто ты такой и что с тобой за люди!

— Мы — Когорта. — повторил Глефод. — Когорта Энтузиастов, и все.

— Ага! — сказал лейтенант. — Так вы всего лишь ополчение, авангард основных сил? С этого и надо было начинать! Небось, все гражданские, да? Проклятая династия: выгнала мирных людей на передовую, а сама заперлась во дворце, спряталась за чужие жизни…

Произнося все это, Гирландайо внутренне расслабился, на смену напряжению пришло спокойствие и понимание ситуации как чего-то, что вполне описано в его записной книжке. Этой уверенности предстояло рухнуть, но пока что лейтенант открыл заметки на странице «Добровольцы» и смело бросил на ветер пункты с пятого по восьмой.

— Зачем вам погибать за династию? — спросил он. — Бросьте, парни, овчинка не стоит выделки! Возвращайтесь по домам, и перемены пройдут для вас безболезненно! Мы не просто так зовемся Освободительной армией, и это ваши же газеты дали нам такое название!

Ответ был такой:

— Мы не гражданские, — сказал Глефод. — А если и гражданские, то не все. Пусть даже военных в наших рядах немного, это не значит, что мы не воины и не можем сражаться. И, повторюсь, никакой мы не авангард, здесь нет никого, кроме нас — нет и не будет.

— Конечно, — согласился Гирландайо, не поверивший в эти слова ни на секунду. — И династия вам совершенно безразлична, и вы просто так встали у нас на пути. Кончайте нести ерунду! — прибег он к универсальному пункту номер двенадцать. — Я действую в ваших интересах!

— Простите, — сказал Глефод, — но это правда. Мы действительно не питаем к династии особой любви.

Это заявление заставило Гирландайо умолкнуть на пару минут, когда же он вновь заговорил, в его словах сквозило раздражение человека, которого водят за нос.

— Тянете время, да? — спросил он, стараясь выдержать тон превосходства и даже сообщить ему оттенок снисходительной издевки. — Ждете подкрепления? Как вам может быть безразлична династия, если сейчас вы там, где за нее должен произойти решающий бой? Как можно идти сражаться за то, к чему равнодушен? Послушайте! — лейтенант вновь вернулся к панибратскому стилю. — Вам, ребята, лучше идти отсюда подобру-поздорову, это я от сердца говорю. Сразу же видно, что вы не солдаты, а обычных людей мы щадим, незачем им погибать в этой войне. Ну, что думаете? Бросите глупости?

Крючок был закинут соблазнительно, но Глефод отверг наживку.

— Мы лучше останемся, — сказал он в мегафон вежливо, но твердо, — Раз уж решили сражаться, так нечего отступать от задуманного.

Они решили сражаться, эта решимость повисла в воздухе, и Гирландайо ощутил, как почва медленно уходит у него из-под ног. Перед ним стоял враг, который желал битвы без видимой причины, и хотя логика войны так или иначе требовала уничтожения этого врага, он чувствовал, что все же не может не попытаться спасти его — хотя бы из-за отсутствия повода для боя.

— Да кто вы вообще такие? — вскричал лейтенант Гирландайо, отчаянно листая свою записную книжку, как будто в ней могла найтись зацепка для спасения жизни Когорты. — К какой партии вы принадлежите? Вы монархисты, анархисты, республиканцы? Может быть, вы сражаетесь из религиозных соображений? Мы не хотим напрасных жертв, мы найдем, чем вам потрафить!

— Ни то, ни другое, ни третье! — прокричал Глефод в ответ. — Лично я — частное лицо, озабоченное своим личным делом!

— А остальные?

— Они тоже! Вас это удивляет?

— Нисколько! — крикнул Гирландайо, хотя услышанное выбило его из колеи. — Если все обстоит так, как вы сказали, то я не буду разбираться с каждым вашим делом по отдельности, а просто вдарю по вам из двухсоттридцатки, и вы уже не разберете, где чье! И чтобы я не вдарил из двухсоттридцатки, я предлагаю вам придумать какую-нибудь общую причину, которую мы могли бы обсудить без подробностей! Даю вам десять минут на размышление!

Ровно на десять минут над руинами повисла тишина.

— Время вышло, я слушаю! — прокричал Гирландайо в свой мегафон.

— Простите? — раздался из руин голос усиленный голос Глефода.

— Я слу-ша-ю! — раздраженно повторил лейтенант.

— Слушаете что?

— Я слушаю, что вы собираетесь мне сказать.

— Иии… — замялся Глефод. — А что мы должны вам сказать?

Гирландайо заскрипел зубами. Скрип разнесся по полю еще не начавшейся битвы.

— Вы, — взял он себя в руки, — должны сказать мне, почему ваш такой маленький, такой непрофессиональный отряд пытается оказать нам сопротивление! Я дал вам десять минут, чтобы вы нашли оправдание, которое спасет ваши жизни!

— А! — воскликнул Глефод. — Вот оно что! А я все думал, почему вы вдруг утихли. У вас, кажется, в избытке патронов, и раз — никакой стрельбы! Простите меня, ради бога, я сегодня не выспался и соображаю слабо. Так, значит, вы хотите знать, почему мы с вами сражаемся?

— Да, да, да! — не выдержал Гирландайо.

— Ну, мы сражаемся с вами потому, что хотим вас победить.

— Довольно! — Гирландайо отбросил мегафон. — Солдаты, слушать мою команду! Выходим из укрытия и готовимся к фронтальной атаке!

— Но, сэр! — вмешался ординарец. — У них же винтовка.

— Я знаю, — сказал лейтенант. — Это модель «Кригга», я узнал ее по звуку выстрела. У этой винтовки, дружок, магазин всего на тридцать патронов, и даже если она ранит или убьет тридцать человек, нас останется еще четыреста двадцать. Поэтому ша-гом мар-ш, Джамед не похвалит нас, если мы будем бездельничать!

Словно тараканы, солдаты первого разведывательного батальона высыпали из дома и бросились в атаку. Они бежали бодро и остановились только тогда, когда увидели врага.

Если представить противника, который нисколько не похож на врага и даже не пытается казаться опасным, это был именно такой противник.

На профессионалов, мастеров воинского дела, вооруженных по последнему слову техники, надвигался нелепый шутовской маскарад. В бой против лучевых винтовок и крак-гранат шли вперевалку рыцари, громыхающие доспехами, мушкетеры в шляпах с плюмажами, разодетые в пух и прах гурабские гвардейцы, солдаты Нигрема в высоких бобровых шапках, гусары, урбадские конкистадоры, индейцы кри, вооруженные луками, самураи эпохи Тода в ламеллярной броне, ландскнехты в кольчугах и остроклювых шлемах. В бой шли даже пещерные люди, одетые в шкуры и сжимающие в руках дубины и каменные топоры.

И солдаты нового мира опешили. Они готовы были драться с любым врагом — смести его, раздавить, одолеть, уничтожить. Но биться с ряжеными, противостоять ожившей истории? К этому их не готовили, они понятия не имели, что с этим делать.

Ситуация была настолько абсурдна, нелепа, неправдоподобна, что растерялся и лейтенант Гирландайо. Словно сомнамбула, он смотрел, как противник подходит все ближе. Вот ряженые подошли на десять шагов, на пять — вот они подошли к солдатам вплотную и на мгновение словно слились с ними. Казалось, они вот-вот остановятся, разобьются о стену бойцов — однако этого не случилось. Словно вода через трещины в камне, они просочились через батальон Гирландайо. Если бы хоть один из них ударил, толкнул или сказал слово — морок, охвативший солдат, был бы разрушен. Перед ними встал бы противник, с которым можно иметь дело. Но рыцари, индейцы и самураи молчали и просто шли вперед, сквозь воинов современного мира, как если бы их просто не существовало. Они шли словно призраки, словно тени, обходя застывших в изумлении солдат — и почему-то в тот момент Гирландайо ощутил призрачными не их, а именно себя и весь свой батальон.

Ни один солдат так и не выстрелил, пальцы застыли на курках, точно каменные. Маскарад прошел через бойцов Освободительной армии, не убив никого и не ранив. Маскарад встал перед Гирландайо, и командирский свисток выпал у того изо рта. Из рядов маскарада вышел рыцарь в панцире, тронутом патиной. Он воздел над лейтенантом двуручный меч и прогудел:

— Все кончено, лейтенант, вы наш пленник. Вы проиграли, бросайте оружие.

Первым желанием Гирландайо было крикнуть: «Что за вздор!» — однако он сдержался и промолчал. Позднее, когда его станут допрашивать по обвинению в предательстве Освободительной армии, лейтенант честно признается, что просто-напросто не захотел умирать. Да, было превосходство в числе и превосходство в оружии и выучке. Более того: когда Когорта окружила лейтенанта, она сама оказалась окружена его батальоном. В сложившейся ситуации все, что требовалось от Гирландайо — приказать своим бойцам открыть огонь, а самому смириться с гибелью за правое дело — ибо, окруженный воинами Когорты, он, разумеется, не мог рассчитывать на спасение.

Но Гирландайо не был героем, таким, как Джамед Освободитель или Наездница Туамот. Он был профессионалом, который знал, что такое профессиональный риск, и вполне мог его оценить. Как бы нелепо ни выглядел его противник, рыцарь этот занес над ним меч, и меч выглядел тяжелым, грозным и на худой конец настолько ржавым, чтобы в случае раны обеспечить лейтенанту порядочное заражение крови. Кроме того, как профессионал, Гирландайо сражался за деньги, а не за правое дело — и вот, вспомнив о деньгах и взвесив на весах разума правое дело и собственную жизнь, лейтенант поднял руки и приказал своим воинам сложить оружие.

Впоследствии Освободительная армия допрашивала Гирландайо именно потому, что не могла принять этот бой в том виде, в каком он произошел в действительности. Лучшим следователям Джамеда и Наездницы Туамот казалось, будто Гирландайо, оправдывая свою некомпетентность, плетет какую-то несуразицу и сочиняет фантастические истории о том, чего не было и быть не могло. Когда же правда лейтенанта подтвердилась, решилась и его судьба. Вердикт комиссии гласил: хотя сдаться Гирландайо побудили профессиональные соображения, сам по себе он профессионалом не является, ибо никакой профессионал, возглавляющий батальон современных солдат с современным оружием, не проиграет кучке идеалистов в лохмотьях. Поскольку же Освободительная армия, к которой принадлежит батальон лейтенанта Гирландайо, состоит исключительно из профессионалов, ergo данный батальон не имеет к Освободительной армии никакого отношения, и все его поражения не бросают никакой тени на ее победоносное шествие.

По итогам разбирательства Первый разведывательный батальон Гирландайо был расформирован, а его бойцы — вычеркнуты из всех списков. Это очень напоминает судьбу Когорты Энтузиастов, однако, в отличие от воинов Глефода, солдатами несчастного лейтенанта едва ли заинтересуется какой-либо писатель. В том, почему эти профессионалы сражались и проиграли, нет ничего мало-мальски интересного для литературы. Едва возникнув на страницах истории, они сразу же исчезли, как и сотни тысяч высококлассных специалистов, осмысленно выполнявших свою работу и получавших за нее хорошую мзду.

Зато на этих страницах остался Глефод, не получивший за свой поступок ничего, кроме дурацкой и бессмысленной смерти.

Бессмыслица нередко оказывается продуктивнее смысла: у истории своя логика, и порою мы можем лишь бессильно следить за ней широко открытыми глазами.

Пока же широко открытые глаза демонстрировал лейтенант Гирландайо, перед которым из окружившей его толпы ряженых явилась фигура, в сравнении с остальными и вовсе химерическая. Это был Аарван Глефод, которого самурайский панцирь, юбка легионера, фракийская маска и кибернетический усилитель силы превращали в некий футуристический гибрид, инопланетянина, в голове у которого смешались все человеческие войны. Под маской, однако, обнаружилось вполне обычное, немного рябое лицо с такими грустными голубыми глазами, которые бывают лишь у щенков и лирических поэтов.

— Вы признаете свое поражение, лейтенант? — спросил Глефод, и голос его, мягкий, деликатный, странно контрастировал с суровым вопросом, не допускающим расплывчатого толкования.

— Эээ… Что? — захлопал глазами Гирландайо — Я это… Да, да, да! Все, что угодно, я и мои люди сдаемся на вашу милость! Знаете, — вдохнул он и выдохнул, — а это был ловкий психологический трюк. Любой бы на моем месте опешил, когда…

В этот момент Гирландайо еще раз взглянул на Глефода и увидел на лице у того непонимание.

— Трюк? — спросил капитан. — Какой еще трюк?

Лейтенант вздохнул, успокаивая нервы. Даже победив, этот человек остается тупицей! Господи, дай мне сил…

— Эта ваша… уловка, — попытался он объяснить. — Вы шли на нас в этих тряпках… Кстати, а где вы их вообще взяли?

— В Музее военной истории и допотопной техники, — ответил Глефод без тени улыбки. — Это самые современные оружие и доспехи, которыми мы смогли там обзавестись.

— Гм… хорошо, — сказал лейтенант. — Так вот, вы же наверняка рассчитывали смутить нас, когда шли в атаку в подобном виде? Это называется деморализовать противника, и надо сказать, у вас получилось. Лично я был в шоке, да и остальные мои солдаты, думаю, тоже.

Нестройный хор: «Ага!», «Точно!», «Ну, я даже рот разинул» — подтвердил слова лейтенанта.

— Так что, — продолжил Гирландайо, — даже если вы простые добровольцы, то какие-то довольно… необычные. Я сразу это понял, после первого же нашего разговора.

— По-моему, после первого нашего разговора вы сочли меня идиотом, — тут Глефод улыбнулся, на что лейтенант замахал руками:

— Нет-нет, что вы, я не… — несмотря на то, что это была чистая правда.

— А я и есть идиот, — и Глефод улыбнулся еще шире, так, что превратился разом в большого мальчишку, напялившего на себя для развлечения кучу древнего хлама. — Разве может кто-то, кроме дурака, защищать старую династию? Разве может кто-то, кроме дурака, чтить своего отца — великого человека, маршала гурабской династии, который предал эту династию и сражается сейчас на вашей стороне?

Как истинный профессионал лишь своего воинского дела, Гирландайо мало интересовался политикой, однако существовал только один маршал, перешедший к мятежникам, и звали его Аргост Глефод.

Глаза лейтенанта округлились:

— Так вы…

— Да, — сказал Глефод. — Я — Аарван Глефод из рода Глефодов, а это, — обвел он рукой свое воинство, — мои товарищи и друзья.

— Никогда не знал, что у него есть сын.

— Наверное, он рад был бы его не иметь, — задумчиво сказал Глефод. — Великому человеку вредно для репутации иметь прямым потомком ничтожество. Обычно он молчал, когда его спрашивали о детях. Все знали, что я есть, но никто не знал моего позора. Никто не знал, что я недостоин быть солдатом и его сыном.

— И все же, — прослушав слова Глефода, сказал Гирландайо, — это очень странно: вы здесь…

— А он там, — Глефод грустно улыбнулся. — Как всегда, плечом к плечу с лучшими людьми своего времени… Но я не ответил на ваш вопрос, это невежливо, прошу прощения. На самом деле мы не задумывали никакой хитрости, мы шли сражаться с вами так, как умели. И мы победили потому, что были храбры, верны и честны. Вот и все.

— Я не… — начал лейтенант, но Глефод мягко прервал его.

— Давайте обсудим условия капитуляции. Вы должны подписать договор.

— Эээ… Договор? Какой еще договор?

— Пакт о капитуляции, — ответил Глефод. — Окончательной и бесповоротной.

— О… ка-пи-ту-ля-ции? — лейтенант сморгнул. — Как это понимать? Не хотите же вы… Нет, это безумие! Вы что — действительно требуете, чтобы я подписал пакт о капитуляции за ВСЮ Освободительную армию?

— Да, — сказал капитан, — именно так. Разве вы не часть ее?

— Часть, — согласился Гирландайо. — Но послушайте — разве вы не видите, насколько это абсурдно? Да, я признаю поражение, свое и батальона — хотя, говоря по правде, если я сейчас прикажу открыть огонь, никакие хитрости вам уже не помогут. Но говорить за Освободительную армию целиком… Вы что, действительно собрались идти против нее — вот так вот, как против нас?

— Почему нет? — спросил Глефод. — Разве есть какая-то разница?

— Нас — четыреста пятьдесят человек, — сказал лейтенант. — Их — восемьсот тысяч!

— Так вот в чем дело! — воскликнул Глефод и рассмеялся. — Видите ли, тому, с чем мы идем на врага, совершенно безразлично количество. Если, ведомые честью и отвагой, мы прошли сквозь вас, точно так же мы пройдем и через Освободительную армию. Четыреста пятьдесят человек или восемьсот тысяч — не имеет никакого значения, принцип будет один и тот же. Как и двести тридцать два воина из легенды, мы победим не силой оружия, вовсе нет. Да и в конце концов — если у вас есть полномочия захватить столицу от лица Освободительной армии, значит и сдаться от ее имени вам тоже под силу. Поэтому, будучи лишь частью основных сил, вы, тем не менее, вполне можете подписать капитуляцию так, как если бы представляли их целиком.

Сбитый с толку такими рассуждениями — безумными, однако в безумии своем безупречно логичными — Гирландайо мог только чесать затылок.

— Эммм… Послушайте, — сказал он наконец. — Конечно, я могу написать вам любую бумажку, какую вы потребуете по праву победителя. Я даже поставлю на ней печать нашей канцелярии, чтобы она была абсолютно законной. Но что вы намерены делать с ней дальше? Вы понимаете, надеюсь, что она не будет иметь никакой, совершенно никакой силы?

— Мы выйдем против Освободительной армии, — сказал Глефод, — и потребуем, чтобы они выполнили условия пакта.

— И что же с того?!

— Если они — честные люди, то согласятся и признают свое поражение.

— А если нет?

Капитан задумался.

— А если нет, — сказал он, — чем тогда новый мир отличается от старого?

— Все это нереально, — замотал головой Гирландайо. — Это… Это вздор какой-то!

— Но вы напишете?

— Напишу.

С этими словами лейтенант подозвал ординарца, взял у него лист бумаги, крупными, почти печатными буквами написал на нем несколько строк и, обмакнув батальонную печать в чернила, приложил ее рядом с собственной подписью.

Так был подписан договор, согласно которому Освободительная армия в 800 тысяч солдат капитулировала перед отрядом Глефода, в который входило 232 человека. Хотя леди Томлейя осознавала всю абсурдность этой бумажки, тем не менее, она не могла не признать, что та составлена по всем правилам и, как ни крути, обладает определенной юридической силой. Вполне возможно, что в некоем мире идей, где в хождении как раз такие бумаги, она могла бы служить неоспоримым доказательством победы Когорты Энтузиастов, триумфа над всем, что только можно, включая логику и здравый смысл.

Глефод взял лист бережно и нежно, как настоящее сокровище, после чего засунул в мятый и грязный файл, любезно предоставленный Хосе Варапангом.

— Благодарю, — сказал он лейтенанту. — Больше нам ничего не нужно, вы свободны, можете идти.

«Вы свободны» — сказал Гирландайо человек, чей крошечный отряд стоял в окружении и мог быть уничтожен меньше чем за минуту. В течение нескольких мгновений лейтенант искренне хотел отдать такой приказ и покончить со всей этой непонятной глупостью, однако затем сказалось нервное напряжение, и он глубоко вздохнул и обмяк. Бессмыслица оказалась слишком велика для него, он больше не мог с ней сражаться. Никто из его солдат не пострадал, бумажка ничего не стоит, а что не сделал Первый разведывательный батальон, сделает Освободительная армия, коль скоро Глефод желает с ней сразиться.

И все же… До чего странные люди стояли перед ним! Кому, кроме дураков, могла прийти в голову идея обрядиться в звериные шкуры, мундиры и доспехи из глубины веков? Насколько нужно не отдавать себе отчета в действительности, чтобы идти в таком виде на войну, против закаленных профессионалов? Гирландайо не умел ответить на эти вопросы, он чувствовал лишь, что мир его, простой и понятный, соприкоснулся на краткий миг с какой-то другой реальностью, живущей по иным, неясным законам.

Между тем маскарад, окруживший лейтенанта, редел. Одержав первую свою победу, самураи, рыцари и пещерные люди покидали окружение, просачиваясь через него, как вода сквозь сито. Пускай батальон остался невредимым — как враг он их больше не интересовал, и вскоре перед Гирландайо остался один лишь Глефод — игрушечный солдатик на фоне настоящих, реальных бойцов Освободительной армии.

Но вот двинулся и он, и лейтенант понял, что если не спросит сейчас, другого шанса у него не будет.

— П… П… Постойте! — хрипло крикнул он Глефоду в спину. — Я хочу задать вам вопрос! Нет, два вопроса! Нет, один… Да постойте же и дайте сказать! Вы самоубийца, шут, сумасшедший, это ясно, как божий день! И все же откуда в вас эта смелость, как получилось, что вы не обделали штаны, когда шли против наших лучевых ружей?

Глефод остановился.

— У меня нет смелости, — сказал он, не оборачиваясь, с достоинством и совершенно спокойно. — Я просто делал то, чему меня учил отец. А если вы хотите знать, как это я не обделал свои штаны — так вот: я их обделал.