232 (СИ)

5. Собрание. Появляется Дромандус Дромандус

Наутро, после бессонной ночи, Глефод позвонил наконец своим друзьям, а те в свою очередь позвонили своим. Поскольку все это были люди романтичные, а главное — неплотно примыкающие к жизни, идею вплотную примкнуть к легенде они восприняли с энтузиазмом, который и дал впоследствии название их Когорте.

Если взглянуть на Когорту Энтузиастов непредвзято, игнорируя трагические обстоятельства ее гибели, можно увидеть, что все ее воины по складу личности не имели ни малейшего шанса на счастливую жизнь в действительности, созданной Освободительной армией Джамеда и Наездниками Туамот. Новый мир не терпел капризов, требовал прагматизма, деловой хватки, крепких нервов, неиссякаемого жизнелюбия и того, что называется «стержнем личности». Он охотно вознаграждал, но исключительно в обмен на упорный труд. В мире этом ценилось не слово, а дело, не мысль, а действие, не ум сам по себе, а способность применить его на практике.

Девизом этого мира было: «Если ты такой умный, чего ты добился в жизни?» Если бы друзья Глефода и друзья его друзей дожили до наступления новой действительности, они не смогли бы ответить на этот вопрос.

Все они, даже те, кто, подобно Глефоду, принадлежал к потомственным воинам, были мечтателями, философами, салонными умниками и книжными червями — теми, кого новый мир науки, рациональности и прогресса клеймил болтунами, тунеядцами, чудаками и просто лишними людьми, не нужными прогрессивному человечеству.

Все они, разумеется, были неудачниками в своих карьерах, семейной жизни, воспитании детей, равно как и в любой другой попытке поставить себя на твердую ногу. Прекраснодушные, они высоко ценили честь, достоинство, верность, стойкость и святость, любили большие и сильные слова, имели хороший вкус и безупречное чувство стиля во всем, что не касалось обязанностей, службы и быта.

До мозга костей эти люди принадлежали старому миру, вобрав в себя все лучшее и худшее, что сумел создать этот мир. Сами того не зная, они формировали дух своего времени — старомодный, безалаберный, непрактичный, часто расточительный и безответственный — и в то же время широкий, великодушный, рыцарский, щедрый, куртуазный и высококультурный. Старый мир понимал такой дух и умел создать этим людям условия, сглаживающие их практическую бесполезность, примиряющие с мыслью о том, что не они будут воплощать в жизнь те высокие идеи, о которых говорили столь много и красочно.

Старый мир ценил людей слова — новый же не задумываясь отправил бы их на свалку. Вот почему они согласились участвовать в авантюре Глефода — согласились, разумеется, на словах, как соглашается покупатель со словами коммивояжера, прежде чем захлопнуть перед ним дверь. Они боялись нового мира и как должное принимали тот факт, что совершенно беспомощны перед ним.

Имей капитан возможность выбирать, он выбрал бы для своей Когорты других людей, людей действия — и, вполне возможно, добился бы с ними куда более значительных результатов. Проблема заключалась в том, что с началом мятежа все люди действия перебежали к повстанцам, и единственными, кому могла прийтись по душе идея защиты династии, оставались люди слова, которые защитить ее не умели и не могли. Таким человеком был и Глефод — мечтатель, историк, совсем не солдат, несмотря на семнадцать лет службы — и потому он не мог иметь иных друзей, нежели те люди слова, с которыми его связывало так много.

Как и всякое жизненное решение, выбор соратников Глефоду диктовал собственный склад личности, так что винить ему было некого. И если он хотел добиться от своих людей чего-то большего, чем словесное одобрение и словесная же поддержка, ему оставалось совершить чудо — найти такие слова, что превратят людей слова в людей действия, создать такую иллюзию, которая окажется важнее и значительнее, чем сама жизнь.

Поскольку Глефод изначально все делал неправильно, он выбрал для собрания самое скверное место из всех возможных. Одновременно с этим во всей столице оно оставалось единственной свободной площадкой для выступлений. Это был стриптиз-клуб «Мокрые киски», который в перерывах между шоу сдавал свою сцену в аренду всякому, кто мог заплатить.

Глефод арендовал клуб с условием, что половина его будущей Когорты Энтузиастов останется после собрания смотреть шоу и оставит девочкам хорошие чаевые. Хотя клуб назывался «Мокрые киски», девочки оставались сухими, ибо возбуждаться на работе у них считалось непрофессиональным. Непрофессионально было и начинать шоу с опозданием, отчего выступление Глефода было крайне сжато во времени: с одной стороны — жгучими танцами стриптиз-труппы, с другой — наступлением на столицу Освободительной армии.

Кроме того, всех денег капитана хватило лишь на пятнадцать минут пребывания на сцене. За эти четверть часа ему предстояло убедить двести тридцать одного человека в необходимости выступить против восьмисоттысячной армии и в возможности эту армию победить. Для этого у него была в запасе древняя легенда — ложь от первого и до последнего слова — и древний гимн, столь же правдивый, сколь и древняя легенда.

Глефод верил, что справится. Отец, предавший династию, учил его, что на свете нет вещей, которых нельзя достичь при помощи стойкости, мужества и верности долгу. Он сказал это Глефоду перед тем, как тот поступил в Двенадцатый пехотный полк, где за семнадцать лет не добился ничего, кроме медали «За отсутствие происшествий».

Стены клуба «Мокрые киски» украшали нарисованные силуэты женщин в соблазнительных позах. Крышки столов и спинки стульев были в форме стилизованных сердец. В сумму, уплаченную Глефодом за пятнадцать минут сценического времени, входил двести тридцать один коктейль «Тропический фрутини» — по одному на каждого члена Когорты Энтузиастов. До того, как разойтись по злачным местам столицы, этот коктейль был эксклюзивным рецептом клуба «Задний вход» и любимым напитком столичных гомосексуалистов.

Хотя Глефод пригласил на собрание двести тридцать одного человека, на деле их пришло двести тридцать два. Лишнего звали Дромандус Дромандус, и Дромандус было его именем, а Дромандус — фамилией. Всю жизнь он обижался, когда люди путали одно с другим — и еще и по тысяче других причин, о которых никто не имел и малейшего представления.

Хотя Дромандус Дромандус не любил коктейли, нынче он обиделся, что коктейля ему не хватило. Это был повод озлиться на Глефода, и Дромандус воспользовался им. По природе не злой, он должен был крепко невзлюбить человека, чтобы навредить ему, а именно навредить Глефоду и требовал нынешний властелин Дромандуса, полковник тайной службы Конкидо.

Свою свободу Дромандус проиграл ему в преферанс. Чтобы получить обратно дедовы часы, отцовские сбережения за десять лет и жалкие крупицы самоуважения, он согласился стать шпионом и платным осведомителем. В его задачи входило рыскать по столице, прибиваться к большим компаниям и разнюхивать, не планирует ли кто сражаться с Освободительной армией, несущей свободу, счастье и прогресс. Хотя Конкидо знал, что таких дураков нет, он также понимал, что бывают дураки дурнее всякой дурости, и вот таких дураков дурость вполне может двинуть в бой.

Когда Дромандус, знакомый с кем-то из друзей Глефода, сообщил, что капитан собирает свою Когорту, полковник вздрогнул. Будучи предателем, он страшно боялся показаться хоть в чем-то верным старой династии и каждое проявление верности в других людях расценивал как угрозу себе. Ему казалось, что, когда в столицу вступит Освободительная армия, вина за всякий протест верных сил ляжет на плечи предателей, которые при всем своем всемогуществе не сумели его предотвратить.

Полковник Конкидо хотел сорвать поход Когорты Энтузиастов и поручил Дромандусу внести раскол в ее нестройные ряды. И вот Дромандус сидел в «Мокрых кисках» и злился на Глефода, чтобы погубить его надежнее и вернее. Злость закипала в Дромандусе медленнее, чем ему хотелось, и с целью ускорить процесс он принялся думать о своем последнем изобретении — сверхмощном энергетическом щите, способном отразить любой, даже самый страшный удар, хватило бы только заряда в батарее.

Да, Дромандус Дромандус изобретал, и все его изобретения, помимо неизвестности, отличались и чрезвычайной надежностью. О чрезвычайной надежности новоизобретенного щита свидетельствовали все тесты, кроме практических. Их Дромандус не мог провести потому, что ему нечем было заплатить за электричество, а если бы даже у него водились деньги, то электричество в связи с мятежом отключили еще месяц назад. Чтобы разозлиться на Глефода еще сильнее, Дромандус решил считать, что в отсутствии тока виноват именно капитан. Наконец, разжегши в себе нужную злобу, он вспомнил о своем главном оружии — правде.

Приятель Глефода, который разболтал Дромандусу весь замысел капитана, обмолвился о древней легенде, согласно которой двести тридцать два воина некогда спасли гурабскую династию от врагов. После недолгих изысканий в архиве Дромандус понял, что легенда — вранье, и все, что ему осталось — объявить это во всеуслышание.

Правда, считал Дромандус Дромандус, разрушит весь замысел Глефода.

Он знал о легенде, но ничего не знал о любви капитана к отцу и ничего не понимал в великой силе вымысла.

Это был довольно глупый и слабый человек — Дромандус Дромандус. Неудивительно, что он тоже примкнул к Когорте Энтузиастов, на правах двести тридцать третьего ее члена.

Двести тридцать два человека собрались в стриптиз-клубе «Мокрые киски», чтобы послушать речь Глефода о долге и стойкости, выступить в бой под его началом и умереть, как подобает героям древности. И вот капитан взошел на подиум. Шест для стриптиза маячил там, как одинокое дерево. Призраки бесчисленных девочек извивались на нем, посылая в зал воздушные поцелуи. Среди их мерцающих, порожденных памятью силуэтов, на фоне стройных тел, чьи стилизованные изображения украшали стены, Глефод выглядел неуместно, жалко и смешно. Место было выбрано неудачно, однако другого не было. Глефоду оставалось или заметить убожество своего положения и уйти, бросив надежду, или остаться и биться против очевидного, одному против двухсот тридцати двух.

Капитан выбрал остаться. Он поднял руку — одинокую руку усталого человека — и взялся ею за шест для стриптиза, просто чтобы не упасть от нахлынувшей вдруг действительности. Опершись о шест, он выпрямился — и зал моргнул, как один человек. Все люди слова, люди фантазии, иллюзии, вымысла — все они увидели, как мир меняется у них на глазах. В реальности ничего не происходило, человек взялся за шест, и все — однако в их головах, в этих пустых черепных коробках, где царили легенды и глупость старинной, никогда не существовавшей жизни, появился вдруг образ воина, сжимающего рукой копье. Он словно сошел со средневековой гравюры, этот копьеносец, и был он суров, печален, кроток, величав и красив. Это был собирательный образ из тысяч и тысяч прочитанных книг, копье его вздымалось под купол стрип-клуба, к самому небу, и матери, дочери, жены — всех этот воин укрывал щитом Божественной правды.

Храбрый воин, непобедимый герой! Он только что выдержал тяжкую битву, он устал, но посмотрите на его выдержку, посмотрите, как несет он свой пост в непогоду, в бурю, как вглядывается во мрак, угадывая будущее в очертаниях замков и гор! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо в тебе живет наша душа, и в тебе бьется наше сердце! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо ты — связь времен, что скрепляет и поддерживает нас!

Стриптиз-клуб исчез, исчезли двести тридцать два неудачника в зале и еще один, стоящий на сцене и держащийся за шест. Иллюзия людей слова, людей старого мира — иллюзия эта оплодотворила действительность. Перед легендарными воинами стоял легендарный Аарван Глефод, и все вольное дружество внимало ему, как своему предводителю.

— Друзья мои! — сказал капитан, чья голова достигала звезд. — Самые разумные вещи — всегда самые бессмысленные, а самые нужные — никогда никому не нужны. Что может быть достойнее, чем обратить ничтожество в величие, предательство — в верность, трусость — в мужество, слабость — в силу? Мы все презираем династию, но именно поэтому не имеем права ее покинуть. Вдумайтесь — кто защитит ее, кроме нас? Сильные мира покинули этот дом — ныне мы должны возвыситься до их силы. Ибо Царство Божие берется мечом, и меч этот — дух, закаленный в горниле тягот. Пускай вся правда, и справедливость, и величие — на стороне наших врагов, а нам остались лишь злоба, предательство и низость — что ж, мы примем свое дурное наследие и силою духа преобразим его в нечто великое. Мир повис в воздухе, друзья — утвердим же его на нашей точке опоры! Да, шансов почти нет, я вижу это ясно: нас мало, у нас нет оружия, и нам не поможет никто, кроме нас самих. Но разве помогал кто-то двумстам тридцати двум героям древности? Разве были у них в резерве могучая армия, надежный флот, поддержка властей и благоволение народа? Нет, ничего подобного!

И с этими словами копьеносец Глефод поведал собранию легенду, которую до этого рассказывал портрету отца.

— Вы видите, друзья мои, — заговорил он уже мягче и приглушеннее, едва товарищи, овеянные обаянием легенды, освежились «Тропическим Фрутини». — Чтобы одолеть врага, этим двумстам тридцати двум храбрецам, среди которых был мой предок, понадобились только храбрость, мужество, отвага, благородство и немного упрямства — чтобы не разбежаться в первые же минуты после того, как они решили идти в бой. Я говорю «только», — сделал он ремарку, — хотя на самом деле это очень много, и я не вправе требовать от вас подвига, все, что мне остается — уповать лишь на вашу добрую волю. Мы с вами совсем не герои, я знаю это, и мы не великие люди, как бы нам ни хотелось считать иначе. Однако если прав мой отец, то даже в самых ничтожных существах вроде меня дремлет великая доблесть, которая пробуждается лишь в миг самого жестокого, самого беспощадного столкновения с жизнью. Может быть, если мы встанем на бой против непобедимого врага, она пробудится и в нас. Да, позор в случае поражения обещает быть страшным, но разве не противоположна страшному позору самая блистательная победа, и разве не зажаты мы именно между двумя этими крайностями — либо одна, либо другая? Победа так победа, а коли смерть… — Глефод побледнел, сделал вдох и, медленно выдохнув, заговорил тихо-тихо. — Так ведь если даже мужество, доблесть и благородство ничего не могут изменить, стоит ли жить в таком мире? Я заканчиваю, друзья, мои пятнадцать минут подходят к концу. Не стану вас больше уговаривать, просто спою боевой гимн героев, и вы сами решите, по силам ли вашему сердцу подвиг, или всем нам лучше разойтись по домам.

Он отпустил шест, набрал в грудь воздуху, и в стенах стриптиз-клуба поплыли древние слова, удивительно соответствующие ему по смыслу. Но собравшиеся не знали этого, а Дромандус Дромандус, знакомый с переводом, отчего-то не видел никакой иронии. Да, в действительности Глефод пел про шлюх, которым мечтали впендюрить воители древности, однако интонации его были интонациями героя, и то, что он вкладывал в эти грубые чужие слова, преображало текст песни. Из древне-похабного он становился древне-благородным, при звуках его, наивных, неуклюже-старомодных, представлялись замшелые стены, флаги, рыцарские шлемы, и хотелось носить на поясе меч, засыпать под стук копыт, шум сосен и водопадов…

И тут Дромандус Дромандус неожиданно ощутил, как грудь его распирает странное, неведомое доселе чувство. Впервые на его памяти кто-то обращался не к реальному Дромандусу, а словно бы к некоему идеальному прообразу, тому, каким ему полагалось быть. Выступая перед Дромандусом, как перед одним из своих, считая его воином, героем, храбрецом, Глефод словно не замечал действительности, и в случае со шпионом это странным образом казалось благородным, а не оскорбительным. Обман этот возвышал предателя, и, захваченный его действием, тот обнаружил вдруг, что в качестве солдата Когорты Энтузиастов является кем-то несравненно более значительным, достойным и исполненным величия. Этого витающего в воздухе нового Дромандуса, в отличие от старого, нельзя было запугать, унизить, оскорбить, обидеть, он был лишен всякой ненависти и злобы, считал предательство абсурдом, а убожество мира — явлением временным. Никакой полковник Конкидо не имел над ним власти, и неудивительно, что Дромандус Дромандус потянулся к этому образу, сулящему честь и освобождение.

Когда Глефод умолк, в зале повисла тишина, и в этой тишине отчетливо слышались хныканье и сопение маленького предательского носишки.

— Я… Я… Я… Я — обманщик, — признался тихонько Дромандус и скорчился на своем стуле в ожидании неизбежного наказания. — Я… предал вас всех. Мне приказали… Я не…

Но, разумеется, его поняли неправильно. Иначе и быть не могло после легенды и гимна, в сравнении с которыми предательством казалась сама существующая реальность.

— Не ты один, — похлопал Дромандуса по плечу могучий Хосе Варапанг, лучший друг Глефода и точно такой же меланхолик, неудачник, нытик и ничтожество. — Мы все здесь предатели, все. То, для чего мы собрались сейчас, следовало сделать еще давно, когда Освободительная армия только поднимала голову. Не знаю, как вас, господа, а меня убедило все, что сказал Аарван. Нам всем следует биться за династию и умереть за нее, если придется. Только так мы искупим ее грехи, друзья мои, только так и никак иначе.

— Я тоже, тоже хочу сказать! — вскочил девятнадцатилетний Най Ференга, обладатель льняного чубчика и нежного девичьего лица. — Я за, разумеется, за! Это же связь времен, вы понимаете? — он развел руки и вновь соединил их — так, что указательные пальцы соприкоснулись. — Если мы докажем, что даже сегодня, даже сейчас существуют такие герои, как в древности, мы как бы протянем нить, объединим прошлое с будущим! Все, что было — станет не напрасно, все превратится в преддверие нашего подвига!

— И бессмертие! — подхватил Лавдак Мур, не менее молодой и не менее глупый. — Разве слава не живет вечно? О нас напишут в учебниках, сочинят песни!

— И женщины! — вступил романтический Огест Голт. — Женщины любят храбрецов и тех, кто рискует собою. Клянусь всеми романами, нет женщины, которая пренебрегла бы идущим на смерть солдатом! Женщины чувствуют тех, кто горит недолго, но ярко. От них они зачинают во чреве. Из сильного выйдет сладкое, я читал это в книге.

Один за другим они говорили там, где не требовались слова, говорили по привычке, что было даром и проклятием старого мира. Видя, как легко и свободно эти люди дают обещания и клянутся не щадить живота ради великого дела, Дромандус тоже захотел что-нибудь пообещать. Сперва он решил предложить на алтарь победы собственную жизнь, однако тут же одумался, сообразив, что отдает слишком мало. Нет, ему следовало быть щедрее, пожертвовать самое дорогое, лучший плод своего ума и драгоценный помысел сердца!

— Слушайте! — крикнул Дромандус. — Слушайте все меня!

Он кричал так громко, так надсадно, что говор замер, и внимание Когорты всецело обратилось к нему.

— Мы слушаем, друг мой, — Глефод спустился со сцены и подошел к Дромандусу. — Пожалуйста, говори.

— Щит! — закричал Дромандус. — Я дарю вам свой щит!

«Щит» — побежало по столикам короткое, но емкое слово. Щит, щит, щит — но что это, собственно, за щит, а? Может быть, Дромандус объяснит? Только, ради Бога, без крика!

— Этот щит, — сказал Дромандус, — мое последнее изобретение. Да, я изобретатель! — крикнул он вновь и с вызовом оглядел собравшихся вокруг него. Никто никогда не мог разглядеть в нем изобретателя, все видели только ничтожество, жалкого нытика и гнуса. Даже теперь он ждал, что его окоротят, усомнятся в его способности изобрести хоть что-нибудь. Но воины хранили молчание. Они, люди слова, уже не видели реальности, и для них невзрачный Дромандус мог быть всем, чем пожелает: великим ученым, наследным принцем Гураба или человеком с луны. Они не удивились бы даже, что он один в состоянии победить всю Освободительную армию. Все, что ему было нужно, — сказать об этом.

Но Дромандус Дромандус сказал о щите, и Когорта Энтузиастов уверовала в щит Дромандуса.

— Да, — повторил шпион. — Я изобретатель. Я изобрел энергетический щит, способный выдерживать любые атаки. Лазерная пушка? Чепуха! Водородная бомба? Семечки! Этот щит отразит все. И я дарю его вам. Конечно, — спохватился он вдруг, — эта модель — экспериментальная, но вы ведь примете ее, правда? Щит — лучшее, что у меня есть, и он спасет вас в смертельном бою, обещаю!

— Конечно, мы примем твой дар, — сказал Глефод и, подойдя к Дромандусу, положил руку ему на плечо. — Как тебя зовут и с кем из нас ты дружен, раз пришел на собрание? Я хотел бы поблагодарить того, кто тебя привел.

— Меня никто не привел, — ответил Дромандус. — Меня прислали. Это полковник Конкидо, он хотел, чтобы я предал вас, рассорил и рассеял. Но теперь я…

— Это неважно, — сказал Глефод. — Если ты пришел по своей воле — тем лучше. Как тебя зовут?

— Дромандус, — сказал Дромандус. Он хотел добавить также, что и фамилия его — тоже Дромандус, но из скромности воздержался.

— Дромандус! — возвысил голос Глефод и поднял к потолку сжатую в кулак руку. — Трижды ура в честь Дромандуса, подарившего нам могучий щит!

«Ура, ура, ура!» — раздалось в зале стрип-клуба. Так свершилось предательство Дромандуса — свершилось именно потому, что он отказался предавать и предложил Когорте все лучшее, что в нем было. Тот щит, что он пообещал своим новым товарищам, — этот щит никуда не годился. В решающий миг, когда орудия линейного крейсера "Меч возмездия" нацелятся на отряд Глефода, щит выплюнет сноп искр, поперхнется дымом и прекратит работу. Поскольку же Глефод поверит Дромандусу и слишком понадеется на защитные свойства щита, то не возьмет с собой ничего другого, что могло бы его спасти.

Вероятно, как и многое другое, предательство Дромандуса не имело никакого значения. Как свидетельствуют историки военного дела, изучавшие "Меч возмездия" и снаряды РОГ-8, во всем мире не существовало брони или оружия, могущих спасти капитана Глефода. Поломка щита, таким образом, оказалась лишь проявлением космической иронии, ухмылкой той скрытой силы, для которой смерть капитана, крушение гурабской династии и триумф Джамеда и Туамот были одинаково важными деталями в великой мозаике исторического процесса.

Но Дромандус не знал, что, став верным, совершил предательство. Он чувствовал себя прекрасно, дух в нем кипел и рвался ввысь.

— Где мне вас встретить?! — воскликнул он. — Сейчас я ухожу, у меня осталось неоконченное дело, но скоро я присоединюсь к вам, и в руках моих будет Щит!

Взоры собравшихся обратились в Глефоду.

— Мы соберемся на площади Гураба Первого, — сказал тот. — Мы пройдем маршем по Главной улице, и люди увидят, что их есть кому защищать. Ты будешь с нами?

— Да! — крикнул Дромандус. — Я буду, буду!

И с этими словами он поднялся и, расталкивая своих новых товарищей, побежал к выходу. Двери стрип-клуба распахнулись, Дромандус выбежал на улицу, ноги сами несли его по мостовой. Не разбирая дороги, он бежал и бежал, пока не оказался перед домом полковника Конкидо. Полковник как раз сел обедать, и сотрапезником его был начальник столичной полиции Цайтблом, тоже предатель, только менее ревностный.

Паек, что полагался Конкидо от династии, которую он предал, был куда разнообразнее, чем тот, что получал Глефод, оставшийся династии верным. На тарелке перед полковником шкворчала свиная котлета с горошком, в бокале рубиново алело вино, а сам Конкидо как раз говорил с Цайтбломом о Дромандусе, о том, как ловко лишил его души, накоплений и дедовых часов.

— Ты понимаешь, — говорил он, — у него семь — у меня восемь, у него дама — у меня король. Он — тузом, я — козырем. Спустил все!

— Правильно, правильно, — качал жирным подбородком Цайтблом. — Не будь дураком и знай свою меру. Надеюсь, ты не стал играть в великодушие? Некоторых людей надо держать в узде: проиграл — плати, а иначе они берут себе в голову.

— Я поступил лучше, дорогой, — сказал Конкидо. — Ну на кой черт мне его часы? Видит Бог, это трофей скверный. Я сделал умнее, я мыслил стратегически. Кто такой этот Дромандус, а?

— Понятия не имею, — ответил начальник полиции и закинул себе в пасть половину лежащей перед ним куриной грудки. — Никогда не интересовался Дромандусом, он же все равно что блоха.

— Во-от, — протянул Конкидо. — Блоха, говоришь. Блоха, да. Но ты умей и блоху поставить на службу, если надо. В этом и разница между нами, Цайтблом. Ты отмахиваешься от блохи, я подшиваю ее к делу. Поэтому я — полковник тайной службы, а ты — просто полицейский. Не обижайся, я говорю это не для того, чтобы тебя оскорбить. Мы друзья и всегда таковыми останемся. Рука руку моет. Так вот послушай меня, Цайтблом. Этот Дромандус — ничтожество, но именно потому для меня он ценнее, чем слиток золота такого же размера. Кто заметит ничтожество, кто обратит на него внимание? А ничтожество все видит, ничтожество все доносит… И, конечно, ничтожество старается доказать, что оно не так уж и ничтожно. Оно готово на любую подлость — лишь бы ты сказал, что никакой подлости в нем нет. Так что часы, дорогой, это вздор. Я отдал ему их, а еще вернул деньги, все до последнего дукатино. Я отдал Дромандусу его проигрыш, чтобы получить самого Дромандуса, от головы до задницы, целиком. Теперь он мой раб и пляшет по первому же требованию. А когда династия будет свергнута, я отдам его тебе. К этому времени в нем уже не останется ничего человеческого, это будет доносчик чистой воды, работающий за идею. Ну, как тебе такой подарочек?

— За тебя, Конкидо, — поднял бокал начальник полиции. — За тебя и твою чудесную щедрость.

— За меня, — согласился полковник и поднял свой бокал. В этот миг дверь обеденной распахнулась, и сквозь вино Конкидо увидел знакомый силуэт — маленький, тощий, с растрепанными волосами. — А, вот и он, легок на помине. Входи, Дромандус, входи, мальчик мой, и поведай о своих приключениях. Видишь ли, Цайтблом, у нас здесь нарисовались герои. Все идет по плану, Освободительная армия близка, но кому-то не дает покоя собственная глупость. Поскольку же Дромандус умен — ты ведь умен, Дромандус, да? кивай, если приказывают! — то ему по силам прийти и умом разрушить эту глупость. Я, разумеется, говорю об этой Когорте Энтузиастов, которую задумал собрать Аарван Глефод. Ты знаешь этого Глефода, Цайтблом?

— Глефод, Глефод… — начальник полиции почесал затылок, поросший белесыми волосами. — Я знаю Аргоста Глефода, который по части предательства заткнет нас с тобой за пояс.

— Это его сын.

— Вот как!

— Да, и он решил биться против Освободительной армии — не знаю уж, почему.

— Он идиот? Где он возьмет людей и оружие?

— Люди у него есть, — Конкидо выпил вино и откусил кусок от успевшей остыть котлеты. — Такие же дураки, как и он сам. С оружием все хуже, но погибнуть можно и с дубиной в руке, а он, судя по всему, нацелился именно на это. Но скажи мне, Дромандус, — что ты узнал о нем? Ты ведь выполнил мое поручение, смешал с дерьмом весь этот балаган? Я знаю, у тебя были средства, отвечай!

Звякнуло золото, посыпались бумажки, зазвенело о пол серебро. Так Дромандус Дромандус простился с часами и накоплениями.

— Послушайте, вы! — крикнул он в лицо полковнику тайной службы. — Вот ваш выигрыш, подите к черту! Мне ничего не надо от этого нового мира — ни счастья, ни свободы, ни любви! Дайте мне только вернуться к прежнему величию, восстать из нынешнего моего гроба!

Выпалив все это, Дромандус подбежал к столу, за которым сидел полковник, и одним ловким движением сдернул с него скатерть, нимало не сдвинув бокалы, тарелки и остальное.

— Кончено! — крикнул он Конкидо прямо в лицо, после чего выбежал из обеденной, напугал горничную, несущую перемену блюд, и бросился домой, за щитом, чтобы погибнуть не только позорно, но и бессмысленно.

Едва Дромандус исчез из жизни полковника тайной службы, Конкидо тряхнул головой и налил себе еще вина.

— Что это было? — спросил он, нахмурив брови. — Что там лепетал этот болван? Я ничего не понял, это какая-то ахинея.

— Я понял, но только самое важное, — ответил Цайтблом. — Тебе не следовало возвращать ему деньги и часы. Я знаю таких типов, он получил назад свое барахло и утратил чувство реальности.

— И провалил свое задание, — сказал Конкидо. — Вот что, Цайтблом, заканчивай жрать, мне надоела твоя туша.

— Что? — разинул начальник полиции рот. — Я что-то?..

— Пошел вон.

— Но мы ведь… Конкидо, мы…

— Пошел, я дважды повторять не буду.

Бледный как мел, весь в поту, Цайтблом поднялся из-за стола. Между передними зубами у него торчало волоконце куриного мяса, он чуть не плакал, и в глазах его застыла самая настоящая обида.

— Конкидо, я очень… — начал он было, но затем полковник тайной службы сделал нечто такое, чего полицейский никак от него не ждал. Схватив Цайтблома за шиворот, он развернул его спиной к себе и изо всей силы пнул по заду. Начальник полиции упал и в величайшем смятении пополз к выходу. Конкидо не стал преследовать его. Вместо этого он заложил руки за спину, потянулся и сказал — сам себе, в отсутствие всякого собеседника.

— Чертов дурак облажался, теперь они, пожалуй, решат, что я недостаточно ревностен. Я клялся, что отдам им столицу без единой пули, — и где теперь это обещание? Нет, надо навестить этого полудурка самому. Вот ведь выродок, весь в своего папашу!

Прошептав сквозь зубы еще несколько проклятий в адрес Глефода, он достал из кармана маленький черный телефон, набрал номер, отдал короткое приказание: «Сбор восемь, следовать за мной», — после чего вышел из обеденной. Остатки котлеты доела горничная — за время службы у полковника это вошло у нее в обычай.

Но что же Глефод? Дромандус оставил его вдохновленным, забывшим о реальности, а между тем существовало немало чисто практических вопросов, которые ему, как зачинщику Когорты, следовало решить — и поскорее. Кто, например, будет предводителем самозваной армии?

— Вот именно, кто? — спросил Глефод друзей. — Выбирать по принципу «кто лучший командир» — абсурдно, ибо все мы здесь командиры никудышные, а иначе бы давно перебежали к Освободительной армии. Но, может быть, нам избрать того, кто велик ростом и обладает громким голосом? Например, тебя, Хосе, — обратился он к Варапангу. — В тебе ведь почти два метра, а от баритона твоего порой глохнешь.

— Нуу… — замялся Варапанг, и вправду гигант. — Я не знаю, Аарван. Мы-то все думали…

— Да-да! — поддержали его остальные. — Глефод, нашим предводителем должен быть ты!

— Я? — удивился капитан. — Но… почему? Я ведь просто все придумал, все организовал, собрал вас всех тут…

— Ты должен быть нашим предводителем, Аарван, — сказал Най Ференга, — потому, что в тебе живет великое мужество.

— Да, — сказал густобровый, с майоликовым лицом, Пу Э. — И великая смелость!

— И много еще чего великого, — подытожил матово-бледный Бальдер Монгистон. — В общем, ты понял.

— Друзья! — воскликнул Глефод. — Но ведь во мне нет ничего из того, что вы перечислили! Во мне есть только то, что вложил в меня отец!

— В нас нет и этого, — сказал Хосе Варапанг. — Раз твой отец — великий человек, Глефод, ты должен командовать нами, и точка.

Восторженный гул подтвердил слова Варапанга.

— Что ж, — вздохнул Глефод. — Раз так — я принимаю этот пост. И, как я уже говорил, сбор наш будет на площади Гураба Первого. Оттуда мы пройдем по всему городу и выйдем навстречу Освободительной армии. Кстати, нам ведь понадобится оружие, друзья! — заметил он мимоходом, словно это была несущественная деталь. — Но не волнуйтесь, я все уже продумал. По пути мы заглянем в одно место и вооружимся до зубов. А пока что я покидаю вас… Черт, совсем забыл! Не сфотографирует ли меня кто-нибудь, мне очень надо?

— А куда ты уходишь, Аарван? — спросил капитана Варапанг, пока суетливый Най Ференга расчехлял громадный профессиональный фотоаппарат и вставал на одно колено, ловя капитана в фокус. — Мы просто рассчитывали, что ты останешься с нами смотреть шоу.

— Домой, — ответил Глефод. — Там у меня где-то завалялась винтовка. Ну, не смотрите на меня так, я же оставляю вас не навечно! Мы станем сильны, но всякая сила должна с чего-то начинаться — хотя бы и с одной-единственной винтовки, запрятанной на антресолях!

Так родилась Когорта Энтузиастов, и так Глефод отправился домой, где его уже ждал сюрприз не из приятных.

Впрочем, зная дальнейшую судьбу капитана, леди Томлейя понимает, что на свете случаются вещи и похуже. Куда неприятнее, чем всякий неприятный сюрприз, — изжариться в адском пламени так, чтобы от тебя осталась одна лишь рука.

И все же не будь руки — не было бы и этой истории.