5. Семипалатинск?

Какой-то жирный мужик в затертой телогрейке щерил зубы в отвратительном оскале. Губы у него были мокрые или, скорее всего, сальные. Он смотрел Тойво прямо в глаза и что-то говорил. До слуха Антикайнена доносился только нечленораздельный рев, который он никак не мог воспринять, как слова.

Внезапно вместо толстяка образовалась тощая девица с папиросой в зубах. Она гнусаво и визгливо хохотала, не вынимая изо рта окурок. У нее на лацкане легкой парусиновой куртки был приколот повядший цветочек гвоздики.

Голова у Тойво раскалывалась от боли, пить хотелось неимоверно. Его мутило, и мутило все больше от ощущения равномерного движения и характерного перестука, раздающегося откуда-то снизу. Так стучат только вагонные колеса, увозящие от него мечту всей его жизни. Тойво прикрыл глаза, не в силах больше смотреть на все это безобразие.

«Мы едем, едем, едем в дальние края, мы — больше не «мы», мы — это я».

Антикайнен не мог сопоставить увиденные им картины, услышанные им звуки, ощущаемую им боль и величайшее одиночество, накрывшее его покрывалом отчаянья. Что происходит?

Ему в лицо кто-то плеснул холодной воды, Тойво поспешно попытался поймать языком хоть несколько капель живительной влаги. Тотчас ему под нос поднесли целую кружку воды, и он жадно припал к ней, стуча зубами о ее жесткие края.

Оказывается, средоточие всей жизни — это вода. Больше ничего не надо: ни этих людей с сальными губами или гвоздичкой на лацкане, ни стука вагонных колес, ни мыслей, ни желаний — только вода и одиночество.

— А, ожил! — чей-то голос прилетел, словно из такого далекого далека, что и представить страшно. — Дайте ему еще воды, может, оклемается!

Тойво снова выпил и понял, что сидит в плацкартном вагоне возле окна, и руки у него есть, и ноги не оторваны, и голова уже почти не болит, а даже как-то чешется. И одет он, и обут, и во внутреннем кармане что-то лежит.

Вокруг люди сидят. Говорят, преимущественно, на русском языке.

Антикайнен попытался вспомнить что-нибудь, но последнее воспоминание — это обед, весьма обильный, в Питере на Каменноостровском проспекте, организованный бывшей секретаршей Отто Куусинена Лиисой Саволайнен. А потом — пустота.

Свежее воспоминание — это жирный мужик с сальными губами. С него-то и началось новое для Антикайнена время. Но куда же, черт побери, подевалось старое?

— Это где ж ты так погулял, мил человек, что почти сутки колодой просидел? — спросил его тот же голос. Он принадлежал кряжистому мужчине уже далеко за пятьдесят. Говоривший сидел в проходе вагона, его лицо с окладистой бородой, круглое и будто бы всегда улыбающееся, выражало участие. Тойво также заметил, что почти все пальцы на его руках как бы укороченные — на каждом отсутствовали, по крайней мере, по одной фаланге.

— Так только на свадьбе можно погулять, — снова изрек он. — На чужой свадьбе. Правильно я говорю?

Он протянул руку и принял у Антикайнена свою медную, местами зеленоватую от патины, кружку. Продолжая смотреть парню прямо в глаза, мужчина улыбнулся вполне дружественно.

— Не знаю, — кое-как ответил Тойво.

— Так ты, вдобавок, нерусский! — сказал он. — Латыш, что ли? Или чех?

Антикайнен отчего-то не захотел говорить, что он, типа финн, что у них в Хельсинки не все свободно говорят по-русски, и, вообще, что он едет не в ту сторону.

— Не латыш и не чех, — пояснил Тойво, чтобы не обижать добродушно настроенного человека.

— Ага, вижу, — охотно согласился мужчина. — Давай, угадаю. Ты с Олонецкой губернии. Стало быть, карел. Так?

Антикайнен кивнул: «точно так». Его собеседник тоже кивнул, вполне удовлетворенный своей наблюдательностью.

— Знавал я олонецких егерей по службе, — повернувшись к прочим пассажирам, сказал он. Тем было, по большому счету, все равно. Но это не смутило рассказчика.

— Еще в японскую войну стояли они с нашим полком рядом в этой самой Маньчжурии. И генерал к ним всегда строго относился. Маннергейм его фамилия — генерала этого, — продолжил он.

— Олонецкие драгуны? — попробовал поправить его Тойво. Насколько он помнил, Карл Густав Маннергейм был драгуном, кавалергардом и полным дартаньяном.

— Нет — олонецкие егеря — все карелы поголовно. Маннергейм ими не командовал, у него свои имелись, как раз эти самые драгуны. Сам-то генерал по-фински не очень говорил: все по-русски, либо по-шведски. А вот его подчиненные были финнами. Ну, и русскими тоже. Так вот: карелов этих маннергеймовские солдаты и офицеры ни в грош не ставили. Типа — невежественные, дикие, с суеверием — нецивилизованные, одним словом.

Умные слова из уст беспалого рассказчика не казались нелепыми. Грамотный, вероятно, был мужчина.

— Олонецкая губерния — большая, считай, даже этой самой Финляндии побольше будет. Соседи, вроде бы, так не ладили они между собой. Уж коли попался драгунам егерь, жди беды. И язык-то похожий, и внешне одинаковая — «чухна белоглазая», так одни себя умными считают, а другие по дикости своей да древности — мудрые. Умным-то что нужно? Уничтожить мудрых. А мудрым? Не связываться с умными. Вот и беда.

— Какая беда? — заинтересовался Тойво, которого потихоньку отпускала головная боль.

— Резали финны карелов, будто недочеловеки те (к этому отношению между народами автор вернется чуть позднее, когда рассказ пойдет о «племенных войнах» 1919 года). А карелы, в ответ, отстреливали финнов. Русские, понятное дело, на стороне цивилизации. А Маннергейм пытался устранить междоусобицу, да как-то криво.

— Почему — криво?

— Ну, сам посуди: говорит, мол, учитесь у финнов, подражайте финнам, кланяйтесь финнам и в зад их непременно поцеловать. Тебя бы это порадовало?

Тойво в ответ только вздохнул. Ситуация понятна и многажды повторена: англичане и шотландцы, англичане и валлийцы, англичане и ирландцы, немцы и французы, немцы и голландцы, немцы и поляки, все вместе взятые — и русские. Сука-любовь! До гробовой доски.

Беспалый погладил свою ухоженную бороду, пробежал куцей пятерней по волосам и, словно бы, задумался о чем-то.

Антикайнен огляделся по сторонам, но никакой пользы от этого для себя не вынес — хоть тресни, не имел понятия, как сел в поезд, не мог вспомнить ничего, предшествовавшего этой посадке.

* * *

Обед, с ухой из форели, с киевскими котлетами и водкой в запотевшем графине, который организовала Лииса, показался ему некоторым образом странным: в стране разруха, гражданская война, от чего проистекал голод в чистом виде — а тут такое изобилие. Он не сомневался: был бы в стране голод в грязном виде — изобилие на столе было бы тем же.

Тойво тогда старался не очень сильно налегать на еду, хотя аппетит был на самом деле — зверский, а к водке отнесся с большим предрассудком, в то время как приведший его сюда Акку Пааси не отказывал себе ни выпить, ни поесть. Почему-то складывалось такое впечатление, что это — отнюдь не праздничное застолье, а вполне заурядная трапеза.

Говорили обо всем и — ни о чем. Пару раз Лииса интересовалась о планах на будущее самого Антикайнена. В первый раз он ответил уклончиво, мол, поживем — увидим. Акку трогал Лиису за коленку, и та смеялась, посылая высоченного и широкоплечего Пааси по-русски, в нецензурное пространство. Может быть, после выпитой рюмки водки, либо же, слегка осоловев от еды, Тойво во второй раз ответствовал более определенно: освободит свою Лотту и вместе с ней отправится туда, где море, где яхты, где нет ветра, где можно ходить по песку босиком и рыбачить на удочку, не считаясь со временем года.

— В Италию? — спросил Акку. — Туда, где «Буревестник революции» товарищ Максим Горький ошивается?

— Нет, — ответил Тойво. — Туда, где капитан Блад был рабом на плантации.

И тут же поспешно добавил, чтобы не ждать вопросов:

— Это герой романа Сабатини (на самом деле, конечно, книга Сабатини «Одиссея капитана Блада» вышла только в 1922 году). А место — остров Барбадос.

— Так все время море, круглые дни — яхты, из часа в час — безветрие, постоянно — босиком по берегу, неизменно — рыбалка — это же прискучит через неделю. А как же Революция, борьба, идеалы и все такое? — вроде бы невинно поинтересовалась Лииса.

— Ну, может быть, и надоест через неделю, но мне бы хотелось попробовать. Точнее — нам бы хотелось попробовать. А Революция от меня никуда не денется. Она перманентна, как утверждал Владимир Ульянов, всегда можно вернуться, если что.

— Возвращение в Революцию не всегда подразумевает, возвращению в ту Революцию, которой изначально поклялся служить до последней капли крови, — философски изрек Акку. — Можно и перепутать, оказавшись в контрреволюции.

Следовало, конечно, запомнить эти слова, да голова у Тойво была занята совсем другим.

— А что — на Барбадос теперь можно забесплатно отправиться? — лукаво поинтересовалась Лииса.

— У нас кое-какая финансовая договоренность с Куусиненом имеется, — ответил Тойво, не желая развивать тему про деньги. Получилось не слишком убедительно.

— Ну, Вилли Брандта (подпольное погоняло Отто Куусинена) попробуй еще отыскать, — засмеялся Пааси.

— Попробую, — тихо, но решительно заметил Тойво.

* * *

Между тем молчание в вагоне, видимо, прискучило беспалому, он тряхнул своей головой, словно отгоняя тяжелые мысли и сказал:

— Наш мир устроен Господом, но Господом ли этот мир обустраивается? Сто лет длилась ливонская война, двести лет избивают старообрядцев. Кто-то может сказать: зачем? Старое — не всегда плохое, старое может быть даже ближе к изначальной Истине, если она нам нужна. Я сам, как Салтыков-Щедрин, придумывал разные каверзы, чтобы не позволить старообрядчеству, как таковому, существовать. И дело не в имущественном достатке и длине бород, дело в том, чтобы сбить народ с пути, создать хаос. Знаешь, что такое «хаос»?

Тойво только неопределенно кивнул головой: вроде бы каждый это знает.

— Хаос — это такой новый порядок. И чтобы его установить, нужно приложить много усилий. Гораздо больше, нежели поддерживая порядок былой.

Бородатый дядька излагал свои мысли, не выказывая ни волнения, ни отчаяния. Будто уже думал-передумал. А передумав — смирился.

— Ты кто? — спросил Антикайнен. Получилось невежливо, но нерусскому это было простительно.

— Николай Дубалов, в миру — прокурор Бежецка, ныне — гармонист. Народ на свадьбах веселю.

И он ловко пробежал обрубками пальцев у себя по груди, словно бы по ладу гармошки.

— А вот ты кто? — таким же тоном спросил Дубалов.

— Тойво, — ответил Тойво. Назвать свое ремесло он затруднился, поэтому добавил. — Тойво Антикайнен.

— А кем работаешь? — непринужденно поинтересовался гармонист.

«Да никем не работаю. Деньги в больших суммах отжимаю у воров, людей плохих жизни лишаю. Работал, не покладая рук. Теперь вот в отгулах по собственному желанию».

Лотта! Вот за кем он ехал! Внезапно картина, как он сел в поезд с Путиловского вокзала, всплыла в его мозгу со всей ясностью. И то, что этому предшествовало, тоже вспомнилось.

— Литерный вагон железнодорожного депо, — сказал Тойво, словно повторяя слова товарища Рахья, который специально зашел к ним с Лиисой и Акку, едва только получил информацию от Консты Линквидста.

— Понятно, — кивнул головой беспалый гармонист. — Железнодорожник, получается. Хорошее дело, чего и говорить.

Тойво даже как-то выдохнул, словно с облегчением. От таких потерь памяти можно и сердечный приступ получить!

— Финны ненавидели карелов не потому, что те были какие-то нечистоплотные или необузданные в своей дикости, — продолжил свой рассказ Дубалов. — Карелы эти знали и придерживались таких древних обычаев, что «цивилизованные» люди ожесточенно эти обычаи отрицали, всячески смеялись и глумились над ними. Как же — финны, то есть, Европа, драгуны, кавалергарды.

Тойво с запоздалым стыдом вспомнил, как много лет назад застал Куусинена, беседующего с карелом-ливвиком возле порта Гельсингфорса. Тогда этот человек ему показался полным лесным дикарем, эдаким Хийси (лешим), оказавшимся в цивилизации. Пренебрежительность — вот, что он чувствовал тогда. Вероятно, так же, только кратно усиливаясь, относились подчиненные Маннергейма к олонецким егерям.

Однако, припоминая, у Куусинена чувства своего превосходства не было никакого. Наоборот, он беседовал с ливвиком с великим уважением, прислушивался к нему, как к мудрому учителю, даже, несмотря на то, что говорил тот смешно, используя устаревшие и почти полностью вышедшие из употребления слова и выражения.

— Помню, как один из егерей, после особо жесткого «обмена любезностями», размазывая кровь по лицу, сказал, а мне потом перевели, — сказал Дубалов. — Точно, конечно, не изложу, но примерно смысл его слов сводился к тому, что «если гнушаешься и глумишься по отношению к своим ближайшим соседям, то будь готов, что в скором времени поблизости окажутся дальние соседи, которые вовсе не соседи, а арабы, китайцы, негры или индусы. Живи с ними, коли получится. Может, в скором времени и сам сделаешься арабом, китайцем, негром или индусом».

Ну, что же, вполне разумно, согласился Тойво. Помня, какое отношение государственных чиновников во вновь образованном государстве Финляндия к своим же соотечественникам, не удивительно совсем худое их поведение с разными прочими карелами. Но сам-то он не карел! Поэтому решил поменять тему.

— А увечье рук тоже с Маньчжурии? — спросил он.

— Да нет, — усмехнулся Дубалов. — Реквизировали мы однажды кое-какое хозяйство у старообрядцев в Бежецке — все по закону, потому, как я сам и был закон, черт бы его побрал. Вскрыл один ящик, весь в праведном гневе, он — возьми, да и взорвись. Не сильно, не адской машинкой был заряжен, а артиллерийскими капсюлями, но пальчики мои бедные отлетели. Досадно, конечно, но именно тогда глаза у меня и открылись. Что мы делаем? Мы же культуру уничтожаем. Ту, что была раньше на этой земле, насильно насаждая, что попало. Иконы попы перерисовывают и подрисовывают, книги пропадают, какое-то монголо-татарское иго напридумывали. Вот я и подумал: лучше буду песенки петь, да на гармошке играть. И тебе, паря, советую: держись от политики подальше. Думаешь, цель у нее — выявить, кто сильнее?

— Вероятно, так и есть, — согласился Тойво. Кто сильнее, тот и гнет свою политику, тот и устанавливает свое господство.

— Цель у политики одна: подменить былое истинное выдуманной ложью, — Дубалов подмигнул и опять прошелся обрубками пальцев по своей груди, как по гармошке. — Подменят — тогда пиши пропало.

— Почему?

— Так ты Библию вспомни: «и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь»[3]. Падет последний карел, преисполнится чаша грехов людских, радуга пропадет, наступит Потоп. Короче, всем будут кранты.

Они замолчали, Антикайнен молчал сильнее. Стало быть, музыкант Дубалов молчал слабее. Каждый думу свою думал.

* * *

Линквидст обнаружил перемещение столыпинского вагона из Выборга в Петроград, а потом еще и еще, пока, наконец, он не приехал в город Буй Вологодской губернии. Там он затаился и стоит, вероятно, в ожидании новых арестантов.

Первым побуждением Тойво было вскочить и побежать. Что должно было за этим последовать, как водится, не было вполне ясно. Скорее всего, он должен был таким образом добежать до самого города Буй. Вместо этого Антикайнен спросил у Рахья:

— Есть информация, как доехать до этого Буя?

— Послезавтра на поезде, но что там-то делать будешь? — ответил Эйно.

Тойво мгновенно просчитал, что дергаться раньше этого самого поезда — нет смысла, а есть смысл здесь, в Питере, раздобыть такую бумаженцию, такой, с позволения сказать, мандат, чтобы в этом самом Буе и Лотту, и всю ее семью выпустили без каких-то ущемлений в праве передвижения по России.

— Ну, пока есть время, подумаю, к людям обращусь за помощью, — сказал Антикайнен.

— А к кому, если не секрет?

— К Бокию.

Рахья переглянулся с Лиисой, Акку переглянулся с Рахьей, Лииса переглянулась с ними обоими, в общем, они начали переглядываться. В этом переглядывании не было вопроса или удивления, зато можно было заметить оттенок тревоги.

— Ты знаком с товарищем Бокием? — наконец, видимо устав играть в гляделки, спросил Эйно. — Или так просто решил, прочитав фамилию на мандате?

— Приходилось встречаться еще задолго до Революции, а потом и после оной, — ответил Тойво. Он не стал уточнять про оргию сатанистов в окрестностях Каяни, где Глеб Бокий был в числе почетных гостей, решил также не упоминать более позднюю их встречу в Гельсингфорсе.

— Ну, не знаю, не знаю, — сказал Эйно Рахья.

— Ну, не знаю, не знаю, — сказал Акку Пааси.

— Ну, не знаю, не знаю, — сказала Лииса Саволайнен, хотя ее тон вызывал некоторые сомнения, и она «знала, знала».

Тойво, переночевав тут же с изрядной долей комфорта — отдельная кровать, чистое белье, туалет через коридор — спозаранку отправился по уточненному заранее адресу в штаб Глеба Бокия. Этот штаб совмещался с петроградским ЧК.

Созданная 20 декабря 1917 года постановлением Совета Народных Комиссаров, Всероссийская чрезвычайная комиссия стала зловещим преддверием становления зловещих карательных структур всех государств мира, от Германии до Японии и США. Феликс Эдмундович Дзержинский разработал и воплотил в жизнь идеальный механизм поддержания любой власти, рабоче-крестьянской ли, буржуазной ли, или ваххабитской. С кратким перерывом на отдых — типа: не у дел, передав руководство Петерсу — с июля по август восемнадцатого года он довел свое детище, ВЧК, до физического совершенства, претендуя и на духовную, что тоже немаловажно, ее непоколебимость.

ЧК в тот тревожный неизвестностью год недостатка в сотрудниках не испытывала. В первую очередь, сюда охотно поступили на службу маньяки, насильники и убийцы, во вторую — стремительно изменившие свои политические пристрастия бывшие полицаи, в третью — подневольно загнанные деревенские парни. Руководили ими, как правило, евреи, увлеченные безнаказанностью Революции, а также быстро продвинувшиеся по служебной лестнице латышские стрелки. Последним недельной булки белого хлеба и продпайка уже было недостаточно, вот они и подвизались получать полное обеспечение у молодого Советского государства.

Бокия пришлось ждать два с половиной часа в приемной. Все время, пока Тойво сидел здесь, он ловил на себе странные оценивающие взгляды снующих туда-сюда людей в кожанках и с маузерами в деревянных чехлах, болтающихся у кого где: сзади, сбоку, спереди, а у одного карлика — между ног. Но мандат, тем более подписанный самим Бокием, имел магическое свойство и гарантировал неприкосновенность.

Товарищ Глеб появился внезапно, словно бы из-под стола секретарши — одетой по последней моде дамочки с безразличной гримасой на лице — вылез.

— Ну, что, Антикайнен, явился? — без всяких эмоций спросил он.

— Явился, — по-русски согласился финн.

— Тогда заходи, пообщаемся, хотя времени мало.

* * *

Тойво отвлекся от своих воспоминаний, как-то дозировано возникающих в его памяти, потому что музыкант Дубалов снова обратился к нему.

— И как надолго ты в Семипалатинск? — спросил он.

— Почему — Семипалатинск? — удивился Тойво. — Откуда ты взял про Семипалатинск?

— Так в мандате у тебя записано: «Направляется в Семипалатинск». Кондуктор прочитал, когда билет твой проверял, а ты в отключке.

Антикайнен тотчас же сунул руку в нагрудный карман пиджака и вытащил две картонки: одна — железнодорожный билет, а другая — мандат за подписью какого-то Лациса со словами «Направляется в Семипалатинск».

— Семипалатинск? — сказал он и добавил. — Твою мать!

Загрузка...