24. Револьверная оппозиция

Тойво Вяхя спокойно выдержал этот взгляд и достал из-за пазухи пакет.

— Это тебе. Здесь вся информация, — сказал он. — А я пошел. Дела у меня.

— Погоди, — остановил его Антикайнен. — Дальше-то — что?

— Я только передаю пакет, — пожал плечами парень. — У меня никаких полномочий. Прибыл из Швеции, далее остаюсь в России. Вот и все.

Он попрощался и ушел, оставив Тойво недоумевать: что это было? Что бы ни было — завещание, последняя воля — узнать легко: дернуть за веревочку, дверь и откроется.

В пакете было два письма, одно — от Лотты, что было весьма неожиданно, второе — от Куусинена, что было дважды весьма неожиданно.

Лотта писала, что рада полученной весточке от Тойво, просила беречь себя и обещала дождаться, сколько бы времени ни потребовалось. Антикайнен перечитывал письмо снова и снова, закрывал глаза и пытался представить, как она писала его, слезы набухали у него на ресницах. Любимая девушка настолько его взволновала, что он даже забыл о Куусинене.

Когда же, наконец, вспомнил, сказал сам себе: «Я его мертвым не видел. Отто так просто не возьмешь. Отто еще не произнес своего последнего слова». Осторожный Куусинен в письме использовал столько кодовых фраз, что Тойво несколько раз становился в тупик: что бы это значило? Одно было ясно — Отто живее всех живых.

В целом, когда более-менее разобрался в смысле послания своего товарища, понял, что затеваемая оппозиция — это акция. Ее направляют буржуазные силы буржуазной Финляндии, но в то же самое время сам Куусинен готов использовать ее для своих целей. А Тойво он настоятельно рекомендовал держаться от всего этого подальше, не одобряя и не критикуя активистов. «Не только те, но и эти желают получить доступ к средствам из Турку», — писал Отто. — «Парни из «слезы социализма» действительно потеряли чувство реальности».

«Слеза социализма» — это бывшая гостиница «Астория», ныне Дом Советов, где проводили в комфорте и достатке свое время лидеры финской компартии. Те и эти — это финики и русские. Денег хотелось по-быстрому обеим сторонам.

В общем, решил Тойво, пусть все идет так, как и должно идти. Партийная склока — это не повод ввязываться в нее. Политика вызывала у Антикайнена все большее отвращение, и пачкаться в ней он не испытывал никакого желания. Тем более, связываясь с такой личностью, как товарищ Элоранта, уж больно здорово смахивающий на Сашу Степанова.

В начале августа курсанты вернулись с полевых сборов, получив каждый по две недели отпуска. Большинству красных финнов ехать в отпуск было некуда, поэтому это самое большинство ударилось в легкое бандитство, чему каждый был обучен в прошлой жизни. Спекулянтов в Питере был легион, их трясти не то, чтобы кто-то запрещал, но внимание к таким действиям было минимальным, как со стороны ментов, так и начальства училища.

Финны противопоставили себя обычным бандюганам. Впрочем, спекулянтам от этого делалось не легче. Пожалуй, главным результатом такого противостояния, помимо лучшего питания и возможности снять себе комнату с кроватью, было оружие. В училище личные пистолеты, как и винтовки, и пулеметы, строго воспрещались. Даже именное оружие, имеющееся у некоторых ветеранов, приходилось сдавать в оружейные комнаты под роспись. Теперь же вольноотпущенные курсанты обзавелись револьверами «на кармане».

Дом на Каменноостровском проспекте после «гибели» Куусинена прозвали «Клубом финских коммунистов имени Куусинена», хотя по сути он также и оставался все тем же величественным Домом Бенуа. Здесь теперь оргии не проходили, здесь проходили партсобрания. Веселиться сделалось интересней в ресторанах и загородом.

Сходки оппозиционеров тоже переместились, найдя новое место в квартире Элоранта, где хозяин раздувал своими речами и выходками праведный гнев, а хозяйка подпитывала его горячим чаем и игрой на валторне.

С красным бантом к тебе приду,

С революционным сердцем бушующим.

Ты — революция и я штыком

Защищу твою душу и туловище.

С красным бантом к тебе приду,

Расстреляю всех провокаторов.

С красным бантом к тебе приду,

С красным бантом приду и с плакатами.[13]

Финны пели, меняя звонкие согласные на глухие, решительно убирая смягчение звуков и отбивая такт ногами. А без песни никак, ведь песня строй пережить помогает. Элвира выводила музыкальную тему на своем инструменте, и все были счастливы.

Потом оппозиционеры убегали в нумера, общались с местными жительницами, тратили нажитые нелегким трудом бандитов деньги, а поутру злились еще пуще на ЦК финской компартии.

Как-то Элоранта поинтересовался у Пааси:

— Ну, а с этим Антикайненом как дела обстоят?

— Да никак! — ответил Акку. — Интересовался, конечно, нашими помыслами, но на этом и ограничился.

— И ничего не сказал? — недоверчиво спросил Войтто.

— Так он, вообще, мало говорит, — пожал плечами Пааси. — Сказал, что мысли у нас правильные. Пора на пленум вопрос выносить.

— Пленум! — ухмыльнулся Элоранта. — Да кто ж позволит с трибуны об этом говорить?

— И я про то! — сразу согласился Акку. — Ну, у Тойво в друзьях Куусинен ходил, пока того не пристрелили. Нахватался либерализма.

— Да, Куусинен, еще тот фрукт. Был.

Последнее слово он произнес с какой-то долей сарказма. Пааси хотел, было, уточнить, что, мол, тот имеет в виду, но передумал.

Однажды теплым августовским вечером Тойво встретился с Пааси, когда тот возвращался от несчастного, всего в слезах, петербургского судьи еще со времен царя с «незапятнанной репутацией». Слабость Акку питал к разного рода юристам и законникам. Его коллеги грабили барыг, он же специализировался на другом контингенте.

На самом деле встреча, конечно, была совсем неслучайной. Тойво долго выслеживал Пааси и теперь, как бы невзначай, объявился на пути. Они поговорили о том, о сем, а потом Антикайнен высказал идею:

— Почему бы вам не написать письмо от вашей коммунистической ячейки самому вождю?

— Какому вождю? — удивился Акку. — Какой коммунистической ячейки?

— Ну, вождь у нас один, а у вас одна коммунистическая ячейка.

Пааси задумался на несколько секунд, которые сбились в кучу и выдали несколько минут молчания.

— Письмо Ленину от вас, кто у товарища Элоранты учится быть настоящим коммунистом, — наконец, подсказал Тойво.

Акку продолжал молчать, но весь его внешний облик говорил, да, что там, говорил — он вопил, что Акку думу думает.

— И что написать? — выдал он, выказывая недюжинную сообразительность.

— «Спасибо за наше счастливое детство» — вот что, — рассердился Тойво. — В общем, что хочешь, то и пиши. Пока. Я пошел.

Он удалился на несколько шагов, но потом обернулся и проговорил:

— Если никто ничего не будет делать, то мы так и останемся спать в казарме на досках.

Разговор с Антикайненом подействовал на Пааси очень позитивно: всю дорогу до своей арендованной комнаты в коммунальной квартире он сочинял письмо Ленину. Акку сжимал кулаки, еще носившие на костяшках следы судейской крови, и иногда тряс ими в воздухе над головой, словно угрожая пролетающим по своим делам воронам и клубящимся голубям.

На следующий день, когда все оппозиционеры собрались у Элоранта, Пааси сказал во всеуслышание:

— Я написал письмо Ленину о положении простых финских революционеров в Питере. Сейчас зачитаю.

Письмо было написано по-русски, поэтому стиль не отличался изяществом, зато был эмоционален и искренен.

«Дорогой Вождь!» — многообещающее начало. — «Мы спим, где попало. Надо перестрелять всю зажравшуюся финскую партийную верхушку, а остальных из верхушки не трогать. Они — не большевики, а меньшевики. Бежали из Финляндии в 1918 году, бросив своих товарищей. Имели буржуазное образование. И, вообще, да здравствует красный террор!»

Товарищи-оппозиционеры сразу же захлопали в ладоши, а Войтто призадумался и поскучнел. В таком виде послание можно отправить какому-нибудь вождю североамериканских индейцев, а не лидеру мирового пролетариата.

— Идея с письмом верная, вот содержание надо как-то подправить.

— Ну, я не возражаю, — пожал широкими плечами Пасси.

Пюлканен, считающий себя другом семьи Элоранта, и чрезвычайно гордящийся тому, что помимо «Капитала» Маркса прочитал еще несколько книг, восторженно произнес:

— У тебя, товарищ Войтто, должно получиться не хуже, чем у «Буревестника Революции» Максима Горького. Мы, кстати, не так давно встречались с ним в санатории на Сайме, он был совершеннейше без ума от нашей суровой природы.

Элоранта отвернулся и скривился: что-то не хотелось ему писать письма ни Ленину, ни вождю — никому.

— Ладно, — он махнул рукой. — Только подпись придется все-таки Акку поставить — от меня, члена ЦК, это письмо будет выглядеть как-то некорректно.

— И я подпишусь! — радостно проговорил Хагглунд.

— Все, больше никому подписываться не надо, не то это получится послание от организации и пойдет на рассмотрение по другим инстанциям, — пресек остальные попытки Элоранта.

Он взял перо и бумагу, задумался на мгновение и принялся писать, иногда сверяясь с оригиналом. А народ в это время, взбудораженный новыми перспективами, оживленно переговаривался. В основном, конечно, все разговоры сводились к критике и сплетням.

Братьев Рахья обвиняли в подлогах, коррупции, контрабанде, изготовлении фальшивых денег, пьянстве и «экстравагантном поведении». Досталось и Ровио, и Гюллингу, и даже Зиновьеву — всем досталось, даже удивительно, как с такими людьми они делали финскую революцию. Может, потому и не сделали? О Куусинене деликатно помалкивали, потому что он считался покойником — стало быть, ни слова об усопших.

Вероятно, именно после этого злополучного письма у оппозиционеров созрела устойчивая идея приступить к силовому действию. Товарищ Элоранта уже никак не мог повлиять на исход, вероятно, потому что непроизвольно перестал быть идейным вдохновителем. Им стал кто-то другой.

Кто? Исключая традиционного в таких вопросах деда Пихто, можно было включить в «список подозрительных лиц» всего несколько человек. Антикайнен, сам того не разумея, оказался тем проводником, который донес до недовольных товарищей мысль: пора действовать. К тому же в начале августа в Финляндии на совещании офицеров, связанных со стратегией оборонительных и наступательных действий в отношении России, была высказана идея, заключающаяся в необходимости физической ликвидации руководителей коммунистической партии Финляндии.

Войтто Элоранта было важно самому присосаться к партийной кормушке, ему не столь уж хотелось кардинально что-то менять, тем более, чтобы какие-то курсанты смогли спать на мягких перинах и есть в ресторациях. Гражданская война идет — какая уж тут роскошь для всех? Только для избранных.

С другой стороны генерал Маннергейм никак не мог забыть уплывших из страны миллионов, без которых его действия в Карелии оказались не столь эффективны.

А в России Феликс Эдмундович Дзержинский никак не мог добиться кооперации с финскими товарищами, объявившимися в северной столице в 1918 году. Чтобы чувствовать себя в безопасности нужно самому управлять этой безопасностью.

Пока еще не воскресший Отто Куусинен не хотел новых покушений. Ему нельзя было объявляться живым без каких-то гарантий для себя и своего здоровья. Такие гарантии можно было получить, только продемонстрировав свою силу и влияние.

Ну, а оппозиция в виде финских курсантов школы командиров — это всего лишь орудие, они — исполнители, в том их несчастье.

31 августа 1920 года в клубе имени Куусинена открылась очередная партийная конференция. В силу разных причин самые главные финские вожаки, которые непременно должны были здесь быть, не собрались: у кого-то болел живот, кто-то неожиданно укатил в Москву, кто-то вовсе позабыл. Вот ведь какое чутье у партноменклатуры высшего эшелона!

К девяти часам вечера к дому на Каменноостровском проспекте выдвинулось девять человек — все курсанты красногвардейской школы, все оппозиционеры.

Двое из них, Нюланд Сало и Пекка Пюлканен, встали у подъезда, прогнав прочь консьержа и оказавшегося поблизости дворника. Почему-то они были вооружены гранатами, словно собирались метать их в толпы наседающих врагов.

Акку Пааси повел своих товарищей следом за собой, в квартиру 116, где только что закончил выступать с докладом о подъеме рабочего движения в Финлянди Юкка Рахья. Тот выпил стакан воды и, пока делегаты определялись с порядком прений, вышел на лестничную площадку покурить. Он увидел подымающихся наверх финнов.

— Опс, — сказал Юкка. — А вы чего здесь делаете?

— Будем участвовать в партийной конференции, — за всех ответил строгий курсант Паха.

— Это как? — по своему обыкновению презрительно скривился в усмешке Рахья. — Танец нам спляшете или песенку споете? Так мы не подаем сегодня, без самодеятельности обойдемся.

— Не обойдетесь, — сказал Хагглунд и надвинулся, было, на партийного функционера. Вероятно, он хотел выбросить того в лестничный пролет, но не успел. Щелкнул выстрел, Паха театрально помахал своим револьвером.

— Мы оппозиция, — сказал он. — Револьверная оппозиция. Мы голосуем оружием.

Юкка Рахья так и не понял, что его застрелили. Папироска не выпала у него из угла рта, тщательно остриженные усики не нарушили своей идеальной линии — он даже не вскрикнул, обвалился под ноги нападавших и замер, глядя застывшим взглядом куда-то в потолок.

На звук выстрела из двери квартиры номер 116 выскочила красивая девушка с ярко-красными губами. Она увидела людей, лежавшего навзничь Юкку с дымящейся папироской во рту, и зло оскалилась:

— Вы что, недоумки, наделали!

Акку схватил ее за локоть, встряхнул, как куклу и сказал:

— А ну-ка, Лииса, пошла отсюда! Бегом на улицу! Партийная конференция закончила работу!

Загрузка...