Весна 122 года от первого явления Огнерожденного Митры первосвятителю Иллирию.
Земля вендов.
Город Хольмгард.
За всю свою историю Хольмгард еще не видел в своих стенах столько народу. Центральная площадь, улицы, дворы, буквально все было забито людьми. Все близлежащие племена Озерных и Лесных вендов пришли поглазеть на невиданное событие — свадьбу дочери Торвана с конунгом рокси. Отказа никому не было. Кроме столов для именитых гостей в горнице, накрыли еще во дворе для народа попроще, а уж остальному люду приказано было выкатить бочки с медом прямо на площадь. Торван не скупился и отмечал невиданное событие с широчайшим размахом.
Вытянув шеи в сторону распахнутых ворот, народ ждал возвращения молодых с капища, где верховный жрец Хольмгарда огласил волю Пера Многорукого и освятил союз конунга Руголанда с дочерью посадника.
— Идут! Идут! — С воплем ворвалась в город бегущая впереди процессии ребятня.
— Идут! — Понеслось над головами толпы.
Стискиваясь, гости отпрянули назад, освобождая проход по центральной улице, а в воротах уже показались молодые. Длинное из белоснежного льна платье невесты едва касалось пыльной утоптанной дороги. Над уложенной в круг косой красовался жемчужный обод с большим, играющим на солнце, голубым камнем. Белое, неподвижное от густо наложенного крема лицо девушки светилось огромными синими глазами под длиннющими очерненными ресницами. Рядом с хрупкой невестой жених смотрелся настоящим великаном. Почти на голову выше, с широким разворотом плеч, и гордо вскинутой головой он производил на толпу двоякое впечатление, как впрочем, и все торжество в целом. С одной стороны, руголандец красив, да и стать в нем чувствуется, а с другой, как еще эта сила обернется, и не принесут ли рокси с собой беду. В памяти слишком многих еще были свежи воспоминания о том, какой крови стоило им, вендам, спровадить этих людей со своих берегов.
За молодыми следом шла старшина с обеих сторон. Венды, по обычаю, в высоких соболиных шапках, и рокси, простоволосые, но в дорогих имперского образца столах с широкими расшитыми поясами. Те и другие хранили на лицах торжественную радость, но в душах их такого умиротворения не было и в помине. Острой с неприязнью думал о том, что чужаки уже сейчас имеют слишком большое влияние на посадника, а что дальше будет и загадывать не хочется. Торвана беспокоил Ольгерд. Репутация Рорика была хорошо известна, и под нее все племена Озерных вендов дали бы своих воинов для грядущей войны, а поверят ли в молодого, вопрос открытый.
Он вспомнил тот день, когда руголандцы пришли просить руки его дочери для Ольгерда. Новость о гибели прежнего конунга ошарашила. На миг показалось, что все планы летят в тартарары, но, сохранив внешнее спокойствие, он не выдал гостям обуревающих его эмоций. Говорил Фарлан. Немного, но убедительно. Сказал, что Ольгерд — старший и единственный наследник великого рода Хендрикса, что несмотря на молодость уже успел покрыть себя боевой славой и прославиться мудростью решений, что ежели он, Торван, согласится, то Ольгерд и вся руголандская дружина подпишутся под теми договоренностями, что были заключены с Рориком. Больше всего в тот момент, посаднику хотелось посидеть в тишине и хорошенько все обдумать. Конечно, две с половиной сотни закованных в железо бойцов — сила немалая, но в его планах не меньшую роль играл и грозный авторитет Рорика.
Обернувшись, он нашел взглядом важно шагающих старейшин лесных вендов и с особой неприязнью выцепил среди них мощную фигуру вождя Валтора. «Идет себе, собака, как ни в чем не бывало. Думает, я не знаю, кто уже давно мутит головы нашим людям. Мол, Торван совсем скурвился, забрал слишком много власти, ни с кем не считается, и самое печальное, что эти семена уже начали давать всходы. Каждое мое решение непременно кто-нибудь да поставит под сомнение, во всем ищут подвох. Случись, тонгры попрут с востока, так поддержки ни от кого не дождешься, а того пуще, могут и в спину ударить. Союз с Рориком, многим бы охладил головы. Его беспощадность и неумение прощать обиды пришлись бы как нельзя кстати. А с молодым такого эффекта не будет. Его не знают, и кое-кому точно придет на ум отсидеться и посмотреть чем все закончится».
Задумавшись, Торван чуть не споткнулся и, выругавшись про себя, вновь вернулся мыслями к тому дню, когда неожиданно для многих согласился на этот брак. Подумать ему тогда очень хотелось, но вид гостей говорил, что решать надо сейчас, и любое промедление те воспримут как оскорбление. Единственно, что он позволил себе тогда — это бросить взгляд на Остроя, и тот, конечно же, замотал головой, мол, не соглашайся и, придвинувшись к самому уху, зашептал:
— На кой ляд нам эти рокси! Ладно еще Рорик, а этот-то зеленый совсем, его никто всерьез не воспримет.
Горячность первого ближника Торвану была понятна, тот сам имел виды на Ладу, а в мечтах своих уж поди давно себя посадником видел. «Нет, своим верить нельзя! Продадут ни за грош, а рокси я нужен, и дочь моя нужна. Без нас они здесь просто незваные чужаки. Без нас им тут не удержаться!» — Такие мысли и раньше посещали Торвана, а в тот раз он лишь уверился, что был прав. Это прозрение прожгло как огнем, и неожиданно даже для самого себя, он вдруг твердо заявил.
— Хорошо, по рукам. Отдаю свою дочь в жены конунгу Ольгерду, на тех же условиях, что обговорены были с Рориком.
Вспомнив тот день, Торван непроизвольно скосил взгляд на идущего рядом Фарлана. Тот, мыслями явно был тоже далек от сегодняшнего дня. И это было, действительно, так. Фарлану не давал покоя день суда над рабами. Озмун возглавил следствие, и его бешенство от проигрыша в голосовании в полной мере испытали на своей шкуре истязуемые рабы. В лагере не было подвала, и дознание тот проводил в специально выделенном шатре. Жуткие вопли терзаемых людей начались еще с ночи и длились весь день, доведя даже привычных к такому руголандцев до остервенения. Ближе к вечеру Озмун весь в крови пришел в палатку Ольгерда. Фарлан уже был там, примерно представляя, чего тот будет требовать и не ошибся. Старшина начал прямо с порога, уставясь на Ольгерда полубезумным взглядом.
— Стряпуха, да и другие тоже, говорят, что девка твоя терлась возле костра, и легко могла подбросить туда яд. Надо допросить ведьму.
На лице Ольгерда не дрогнул ни один мускул. Казалось, он тоже готовился именно к такому повороту.
— Давно ли слово рабыни весит тяжелее слов конунга? Или ты, Озмун, сомневаешься в воле всемогущего Оллердана, что поведал мне о ее невиновности?
В тот момент Фарлан напрягся по-настоящему. Любое сомнение Озмуна означало вызов, который мог разрешиться только поединком. Но вызвать избранного всеобщим тингом конунга на бой в первый же день было бы за гранью. Такого не поддержали бы даже самые преданные сторонники Озмуна. Это Фарлан понимал, как и то, что Озмун уже почти сутки пытает людей, и от крови у того явно с мозгами непорядок. Безумие попросту плескалось в глазах старшины, и тот мог выкинуть что угодно. Предчувствуя такую возможность, Фарлан подготовился. Озмун — воин от бога, мечом владеет как рукой, поэтому никакого поединка быть не должно, решил он тогда и поставил у входа пятерых верных людей. Если Озмун взбрыкнет, то они должны были ворваться в шатер и убить его, не дав вытащить меча. Потом все можно было бы свалить на безумие, охватившее ветерана из-за смерти близкого друга.
Тот момент Фарлану не забыть теперь до конца жизни. Совершенно дикие, красные глаза Озмуна вцепились в лицо Ольгерда.
— Ты покрываешь… — Рука уже потянулась к рукояти меча, а полубезумный взгляд метнулся к Фарлану и как будто споткнулся на нем. Глаза венда словно достучались до залитого кровью разума руголандца, внушая только одну мысль: «Никакого поединка не будет. Еще одно слово и ты умрешь! Умрешь позорно, без меча в руке, и никогда, никогда не займешь почетного места за столом славы Оллердана».
Пальцы, сжимающие меч, побелели от напряжения, но искра, зажженная Фарланом, уже запылала, разгоняя безумие. Озмун все понял. Если здесь и прольется кровь, то только его, и сейчас никто его не поддержит. Никто не захочет сражаться с конунгом, которого только что избрали всем миром. Он затравленно обвел взглядом шатер, словно ища спрятанных в тени убийц и через силу произнес:
— Я осознал свою ошибку, конунг, и, преклоняясь перед волей Оллердана, не сомневаюсь в его безошибочной правоте.
Сказав, Озмун развернулся и вышел из шатра, а Фарлан, взглянув на Ольгерда, уловил его молчаливый приказ: «Пусть идет, не трогай его».
То, что ведьма каким-то образом причастна к убийству Рорика, у Фарлана не было сомнений. Зачем Ольгерд ее покрывает, и причастен ли он сам, об этом венд не хотел даже думать. Он дал клятву Яру Седому беречь его сына до конца жизни, и ничто его с этого пути не свернет.
Так думал Фарлан, шагая в свадебной процессии и не желая мучить себя вопросами, которые упорно всплывали и всплывали в его голове.
Ольгерд же в этот момент ни о чем не думал, он был попросту счастлив. Держа за руку свою невесту, он может быть впервые за много дней не чувствовал давления злого духа и ощущал какую-то легкую беззаботность, которой не помнил уже со времен своего детства.
В большой зале посадничьего терема шумел и гулял невиданный по местным масштабам свадебный пир. На лавках, плотно заполненных гостями, невозможно было найти ни капли свободного места. Вожди и старшина со всех Озерных и Лесных племен сидели за длинным столом вдоль одной стены, а ветераны руголандской дружины с другой. Свободное пространство в центре, по замыслу хозяев, должно было разграничить возможные инциденты. В торце же залы, за украшенной дорогой сардийской скатертью столешницей, расположилась ближайшая родня и ближники жениха и невесты. И точно также как в зале, справа от жениха руголандцы, а слева от невесты хозяева, и белое платье единственной женщины на этом пиру, светилось как яркая разграничительная линия.
Гости начали резво, хватая руками куски жареного мяса и запивая их брагой из глиняных кружек. Говорили мало, от каждого племени лишь поднимался вождь, выкрикивал очередную здравицу и все тут же прикладывались к кубкам. Мед и даже редкое в этих краях южное вино лилось рекой и, славя с каждой чашей хозяина дома, гости хмелели прямо на глазах.
Посматривая на это разудалое торжество, Фарлан недовольно хмурил брови. Чутье подсказывало, что напряжение, висящее в зале, непременно выльется в потасовку, и он старательно пытался заранее предугадать в каком именно месте вспыхнет ссора. Больше всего не хотелось конфликтов между своими и хозяевами, но к его удовлетворению, руголандцы вели себя довольно мирно, поддерживали каждую здравицу лишь мощной работой челюстей и опорожнением наполненных кубков. Венды тоже особо не задирались и не отставали от своих новых соседей в деле опустошения запасов гостеприимного хозяина.
В висящем над столами гуле голосов Фарлан вдруг различил смех крепкого здоровяка из лесных вендов.
— Да, Острой, упустил ты свой шанс, улетела белая лебедь в чужие руки!
Пьяный взгляд Остроя метнулся сначала к невесте, а потом злобно уставился на шутника.
— Ты зубы то не скаль, Валтор, я ведь не посмотрю, что ты гость и язык твой блудливый отрежу.
Звучащая в голосе ярость видимо ничуть не обеспокоила лесного вождя, и тот насмешливо бросил в ответ.
— Отрежь, отрежь… Тебе нужнее, свой-то ты давно потерял, небось и рот уже боишься открыть при рокси.
Дальше все понеслось как вспыхнувшее пламя. По побагровевшему лицу Остроя прокатилась волна бешенства и, вскочив с лавки, он рванулся к обидчику. Народ, сидевший между двумя вождями, заполошно метнулся в стороны. Под грохот полетевшей на пол посуды блеснуло лезвие ножа.
Острой был уже изрядно пьян и в хмельном безумии ничего не контролировал, а Валтор явно готовился к такому обороту. Не поднимаясь, он перехватил руку с оружием и, смеясь в залитое ненавистью лицо противника, обрушил тому на голову тяжелый кувшин с вином. Глиняные осколки посыпались на плечи Остроя, глаза заволокло мутью, и тот сполз на пол, прямо в кроваво-красную лужу. Как-то мгновенно стихло, и после скрежета лавок, криков и звона посуды в зале повисла зловещая тишина.
В полном безмолвии из-за стола поднялся Торван.
— Что это значит, Валтор⁈ — В голосе посадника зазвучало плохо скрываемое бешенство.
Лесной вождь дернул ворот рубахи и скривился в ухмылке.
— Ты у своего ближника спроси. Не я на гостей с ножом бросаюсь.
Торван не слышал разборок вождей и пока видел лишь лежащего с разбитой головой Остроя, ухмыляющиеся лица лесной старшины, и обиду, нанесенную ему как хозяину дома. Что-то надо было делать, и ударивший в голову гнев был плохим советчиком. Подскочивший слуга быстро зашептал ему в ухо, рассказывая причину ссоры, и чем дольше тот слушал, тем злее и резче становились его черты.
Не дослушав, Торван оттолкнул шептуна и уперся взглядом в лесного вождя.
— Острой неправ и будет наказан сурово, но ты, Валтор, ты намного хуже, чем он. Ты как тля, портящая одежду, как ржавчина, пожирающая железо! Всюду, где ты появляешься, там зацветает вражда и раздор. Я не буду спрашивать с тебя за слова твои, но в доме своем видеть тебя более не хочу. Убирайся!
Валтор вскочил на ноги, а вслед за ним и все лесные венды. Многие из них не слышали с чего все началось, некоторые пропустили даже саму схватку, но слова посадника дошли до каждого, и это было прямое оскорбление. Выгнать гостя из дома — уже грех немалый, а вождя из-за праздничного стола — это уже объявление войны.
Вскочившие лесные венды сбились в кучу и, озлобленно зыркая на собирающихся вокруг них озерных собратьев, ждали лишь команды вождя, а тот, торжествующе оглядевшись вокруг, бросил прямо в побагровевшее лицо посадника.
— Вот ты и показал свою истинную личину, Торван. Все видели, как Острой напал на меня с ножом на свадебном пиру, но ты оскорбляешь и выгоняешь меня, а с обидчика моего у тебя спросу нет. Вы видели, братья! — Теперь он обернулся к своим. — Вот о чем я вам говорил. Не по законам живет Торван, а лишь по своему честолюбию и гордыне. Собственное добро да злато застило ему глаза, только его видит, а на наши интересы ему насрать. Так скоро и земли наши приберет к своим загребущим рукам, а вас вольных вендов сделает рабами вот этих вот рокси! — Его указательный палец ткнул в Ольгерда, а затем медленно обвел всех сидящих за столами руголандцев.
Вот теперь наступила, действительно, мертвецкая тишина. Каждый из присутствующих вендов понимал, такое оскорбление смывается только кровью. Гости, сжимаясь вокруг своего вождя, потянулись за ножами, а хозяева, поглядывая на Торвана, начали обступать их со всех сторон. Руголандцы, мало понимая причину всей потасовки, тоже поднялись, но за оружие пока браться не спешили.
В главной зале терема сидели только вожди, старшина и именитые гости со всех близлежащих племен, как лесных, так и озерных. Поэтому, если не считать руголандцев, то и тех и других было примерно поровну. Пробиться извне на помощь своим местным было практически невозможно, попросту из-за нехватки места, и это делало ситуацию еще опасней. Любое слово, любая искра в один миг могли разжечь пожар кровавой резни.
Сидя рядом со своей невестой, Ольгерд пребывал в какой-то блаженной эйфории. Рядом с этой девушкой он чувствовал себя счастливым. Забылось напряжение последних дней, борьба за власть, убийство дяди и собственная вина. Ему хотелось просто смотреть на нее, и даже белое, неживое из-за густо намазанного крема лицо ничего не меняло. Рядом с ней ему было хорошо, словно бы эта хрупкая девчушка своей властью изгоняла из его души ту злую силу, что не давая покоя, грызла и грызла его изо дня в день.
Лада чувствовала это обожание, и оно ее немного тревожило, как и весь этот сидящий рядом парень. Ходящие по городу слухи не миновали ее ушей. Говорили разное, то, будто ради нее он убил своего дядю, а то как бы и не из-за нее вовсе, а по наущению какой-то злой ведьмы. И что он — слуга этой ведьмы и готов ради нее убить любого. Она не хотела верить в эти россказни, по той простой причине, что парень ей нравился, и еще она чувствовала какую-то связь с ним. Неведомую и слегка пугающую своей непонятной опасностью. Словно бы внутреннее чувство настойчиво предупреждало — бойся его, сам он пропащий и тебя с собой потянет.
Как будто назло своей тревоге, Лада повернулась к Ольгерду и улыбнулась ему мягко и приветливо. По сути, с того дня, как они встретились на дороге, им и парой слов не удалось перемолвиться и виделись то всего один раз, когда свататься приходили, но все равно она была рада тому, что этот парень смог ее добиться, несмотря ни на что.
Ольгерд смотрел ей в глаза, наслаждаясь ее улыбкой и не слыша ничего вокруг, но когда загрохотали опрокинутые скамьи, и злобные крики наполнили своды зала, он словно очнулся. Его взгляд прошелся по переполненным ненавистью лицам, и в тот же миг в его сознании появилась оно. Белое красивое лицо со злой усмешкой на синих губах.
— Кто-то посмел испортить праздник моему мальчику! Накажи его! Никто не смеет мешать тебе!
Ольгерд бросил тревожный взгляд на Фарлана и словно прочел все события, что произошли. Теперь он услышал и слова Валтора.
— … сделает рабами вот этих вот рокси!
Его глаза встретились с глазами лесного вождя, и ненависть, горящая в них, поразила. «Кто это? Я ведь даже не знаю его, а он так ненавидит меня, что готов растерзать прямо здесь. За что?»
Праздник стремительно скатывался к кровавой резне. Не хватало лишь последнего слова, и взгляды всех озерных вендов были прикованы к Торвану. Ольгерд тоже посмотрел на него и увидел на побледневшем лице тщательно скрываемый страх.
«Нет, — подумалось ему в этот момент, — этот человек не потянет такой груз. Слабоват».
Неожиданно для всех, он вдруг решительно поднялся и, оглядев плотную толпу, шагнул на скамью, а с нее на стол.
«Жатва, жатва, жатва!» — Забила в бубен кроличья лапка.
Синие губы, скривившись, обнажили белые острые клыки.
«Накажи его, мой мальчик!»
Бух, бух, бух! Затопали, опрокидывая кружки, тяжелые шаги.
Взгляды каждого в этом зале устремились к шагающему по столам Ольгерду, а тот, подойдя к Валтору, склонился к его лицу.
— Ты хочешь крови⁈ — Его еле слышный голос напомнил лесному вождю шипение гадюки. — Так поднимайся ко мне, я познакомлю тебя с той, кто хочет ее больше чем ты!
Отшатнувшись, огромный венд в бешенстве рванул с пояса нож и оскалился.
— Девок во дворе своим шипением пугай, щенок! — Одним прыжком, он вскочил на стол и, не раздумывая, рубанул наотмашь. — Кровью своей умоешься, рокси поганый!
Нож распорол воздух, и Валтор, ощерясь, поменял стойку, готовясь к новому удару.
«Жатва, жатва, жатва!» — Еще яростней забарабанила кроличья лапка.
— Вот этой самой рукой сердце тебе вырву! — Для пущей наглядности Валтор вытянул вперед растопыренную ладонь и сжал пальцы в кулак. — Вот так!
В сравнении с даже рослым Ольгердом, венд казался настоящим гигантом. В его огромной лапище смертоносный клинок смотрелся какой-то безобидной детской игрушкой, наверное, поэтому никто в зале по-настоящему не осознал, что рокси без оружия.
Нож венда вновь стремительно рванулся к цели и вновь пронзил пустоту. Валтору на миг показалось, что рокси даже не пошевелился, делая из него посмешище. Взревев, он кинулся вперед, стремясь смести наглого чужака, но в этот момент его нога поскользнулась на разлившейся по столу луже масла, и огромная туша, взлетев, обрушилась всей массой на свежие сосновые доски. Не выдержав, те с треском подломились, и Валтор рухнул в разверзнувшуюся дыру.
Теперь над столом торчала лишь голова венда, ноги и обе руки. Ладонь все еще сжимала нож, а побагровевшее от стыда лицо исказилось гримасой ярости.
— Убьююю! — Зарычав, он попытался вырваться из западни, но сапог чужака ударом отправил его обратно.
Клинок выпал из разжавшихся пальцев, придавленная левая ладонь распласталась на досках стола, а прямо перед Валтором выросло белое неживое лицо с ледяными глазами.
— Этой рукой ты хотел вырвать мне сердце?
Венд не смог выдавить из себя ни звука, а его собственный тесак, взлетев в чужой руке, одним ударом отсек ему ладонь по запястье.
Крик боли разнесся по залу, а оторопевшие от всего произошедшего лесные венды услышали голос Ольгерда.
— Забирайте своего вождя и убирайтесь. Это мой праздник, и я никому не позволю его испортить!