Золотой конвой

Глава 3

Станция жила. Горели разведенные железнодорожниками костры, для прогревки состава. Горели костры в бочках, у которых грелись патрули и часовые. Готовились пропускать очередной чехословацкий состав. Союзники высовывались из вагонов, и переговаривались с часовыми на похожем, — и все же чужом языке. Гущин с Медлявским миновали здание станции, и выйдя на пути, пошли к обходным колеям. Русские эшелоны загонные на обходную колею, выглядели как гигантские замерзшие змеи. Картину оживляли только дымки, вырывающиеся из труб вагонных печурок. Пути никто не расчищал, за неделю они обледенели, и закрылись снегом. Железнодорожных рабочих не хватало. Миновали эшелон Верховного. Там горели окна, и хотелось верить, что правитель там находит какой-то выход из сложившейся ситуации… Часовые в тяжеленых постовых шубах, стоявшие у вагонов, напоминали детских снеговиков; — занесенные снегом, и расширенные внизу. При приближении офицеров они отдавали честь. Снег при этом сыпался с папах, и становились видно что верхушка, иначе «дно», у папах красное, — отличительный признак конвоя главкома.

Миновали главный поезд. У второго состава вагоны пошли попроще, обычные грузовые. И папахи у часовых были обычного, армейского цвета. Отдали честь проходившему мимо грузному полковнику. Состав растянулся, а их вагон был почти в самом конце. Крики стали слышны еще на подходе. В середине состава, кроме часовых, в ряд смирно, была поставлена команда солдат, перед которой выхаживал коренастый, широченный в плечах старший унтер.

— Как?! — Вопил унтер дико пуча глаза, на одного из рядовых. — Как я тебя спрашиваю?! Образина мразоскотская! Свиное рыло!!! Как можно вставить в винтовку пачку не той стороной?! Конструктор специально для таких ущербанов как ты сделал на её верхней стороне оребрение! О-ре-бре-ни-е! Это значит, что она морщинистая как харя твоего забулдыги-отца, и старый зад проститутки, которая была твоей мамашей! Макака! Чурбаноголовая! — Лицо рядового было уже влажным от слюны, которой брызгал начальник. — На кой мне во взводе тупарь, который не может запомнить, чем отличаются два конца у железки?! На кой ты в армии?! Пока ты в строю, весь взвод в опасности! Вся, так твою, Россия-матушка в опасности; боже нас храни!!! У тебя дети есть?! — Неожиданно взвизгнул унтер, не снижая тона.

— Что? — Ошарашенно вякнул Рядовой.

— Дети! Есть у тебя, козлина?!

— Я… — Рядовой отчаянно цеплялся за австро-венгерскую винтовку, которая видимо, и была причиной всех его текущих бед.

— Что ты бормочешь, чушкарь! Я задал вопрос!!! Следует отвечать, «да» или «нет», рядовой!

— Нет, господин старший унтер-офицер!

— И не будет!!! — Зловеще пообещал унтер. — Такой как ты в первую брачную ночь даже срамное место у девки не найдет! А если отыщешь, — случайно! — все равно вставишь свою крохотную висюльку не тем концом! Одна радость, что ты плесень сырая, не сможешь размножаться! Ты слишком туп даже для этого! У таких как ты дети всегда на соседа похожи! Раньше деревенские девки баловались с ослами, — так и то из их отпрысков можно было сделать нормальных солдат! А тебя мамаша не иначе понесла от лягушачьей икры! Жаба ты!.. Пупырчатая! — Унтер был красным как свекла. Наверно нормального человека от такого напряжения давно бы хватил удар…

— Что за неукротимый идиот? — Шепнул Гущину на подступах к строю Медлявский.

— Наверно у него очень здоровые сосуды, — вяло отметил Гущин.

— Но пока ты здесь, под моим началом, — продолжал голосить унтер, наседая на рядового — я заставлю тебя быть добросовестным, исправным солдатом! Если у тебя в черепушке куча дерьма вместо мозгов, ты у меня будешь делать вид, будто твоей коровьей лепешкой можно думать! Какой стороной нужно вставлять в винтовку пачку?!

— Э… Правильной стороной, господин старший унтер-офицер!

— Я тебя в нужнике утоплю, рядовой!!! Ты что издеваешься, остолоп?! Что значит «правильной», вошь казарменная?!

— Той… которой… втыкать без… ореберения!..

— Втыкал ты на гражданке в древесное дупло! Потому что нормальная девка от тебя как от оспы бежит, слякоть! Пачку в винтовку следует что?! — Заглубить! Заглубить в приемное гнездо магазина! Каким концом?!

— Без ореберения, господин старший унтер-офицер!

— Без! Ореберения!!! Оребрение ты должн чувствовать сверху, положив на пачку свою ладонь. Даже у такого как ты, руки не могли загрубеть настолько, чтоб не чувствовать разницу; — хоть ты до основания свой вялый хобот сотри, рукоблуд! Конструктор специально позаботился, чтобы солдат мог даже наощупь найти нужную сторону пачки, хоть в темноте, хоть после попойки! Он только не мог знать, что винтовка попадет в руки к пеньку в поганках вроде тебя! Если еще раз вставишь пачку не той стороной, я тебе её в рот загоню! Так чтоб ты из неё все патроны проглотил и сзади по одному выстрадал!!! Ты меня понял, Васюков?!

— Так точно, господин старший-унтер офицер!

— Щас саданет, — лениво отметил Гущин.

— Ну а вот тебе для памяти, корыто ты скотное!.. — Унтер придвинулся, и коротко, с точно отмеренным усилием вложил рядовому под дых. Шинель не спасла, рядовой крякнул на выходе, и сгорбился.

— Смирно рядовой! — Заорал унтер, свирепо потрясая усами.

Рядовой с трудом распрямился, опираясь на винтовку, и подергиваясь, заставил себя стоять смирно. Унтер снова придвинулся, придирчиво оглядел. Дернул ремень, поправляя подсумок.

— Голову выше! — Рявкнул унтер. — Живот втяни! Прибери зад! Что ты его растопырил, как жена лавочника?! Бурдюк! Штафирка! Я недостаточно уделял тебе времени, Васюков. Но теперь-то уж…

Зловещее обещание унтера осталось незаконченным. Краем глаза он увидел подходящих офицеров. — Смирна-а! — Словно фигурка на постаменте, будто подсолнух к солнцу, унтер повернулся к офицерам, и отточенным идеальным движением отдал честь. Во всем виделся кадровик старой, довоенной, школы. Как называли их на военном жаргоне — «отчетливый». «Странно, что его не повысили до обер-офицера, когда мы угробили почти весь свой состав в Великой Войне», — подумал Медлявский.

Медлявский и Гущин небрежно сбросили снег с папах.

— Унтер, как фамилия? — Спросил Медлявский.

— Старший унтер-офицер Погорелов, ваше благородие! — отбил безупречную скороговорку унтер.

Медлявский оглядел застывших солдат. Лица были коровьи, тупые. Может быть, даже слишком тупые. А в глазах тлел злой огонек.

— Вольно.

— Вольна-а! — Эхом гаркнул унтер.

— Занимаетесь с личным составом? — Уточнил Медлявский.

— Так точно, ваше благородие! — Кивнул Погорелов. — Извольте, выдали нам австрийские винтовки, где их только достали на нашу голову. Так у них вместо обоймы — пачка. Вставишь не там концом — и затык. А эти, деревенские… Попризывали сброд на мою голову.

— Да… А без лупцевания, не пробовали?

— Как же? — Растерялся унтер. — Ведь дисциплина! Не доходит до них, без мордобоя. Сколько раз объяснял, — а этот снова винтовку в клин. Только кулаком слово и подпихнешь.

Медлявский вздохнул. Определить грань просто проходя мимо было нельзя. Не зная, что и как происходило до этого. Это мог — и должен был — знать непосредственный командир унтера. Некоторые рядовые, призванные из деревень, и правда были непроходимо дремучи, — спасибо отечественному «просвещению». Искать командира и пытаться выяснить у него, что из себя представляет Погорелов, — глупо. Но в голове стояли сказанные когда-то ему — тогда еще сопляку — слова штабс-капитана Дымова: — попробуйте понять солдата; это не так трудно. Дымов был мертв, наверно уже года четыре как. Медлявский уже успел сравняться ним в звании…

— Распустите солдат, старший унтер-офицер, — Приказал Медлявский. — Слишком холодно для занятий. Пусть греются.

— Слушаюсь!

— Бедлам какой-то. — Двигаясь дальше переговаривался с Гущиным Медлявский. — Солдаты бегут от нас целыми полками. Кто по домам. Кто к красным. Верховного чехословаки на неделю стерножили. А этот драит рядовым морды, — будто сейчас начало 14-го.

— Думаете, — там не чистят? — Поинтересовался Гущин.

— Где?

— У красных. Там ведь унтера из тех же самых школ.

— Не знаю, не видал. Этот Погорелов рискует. Ведь разбегутся так все. В лучшем случае. А в худшем — словит в бою в спину.

— Реликт. — Резюмировал Гущин.

— В смысле?

— Погорелов этот.

— У меня иногда ощущение, что все мы — реликты. — Как-то устало признался Медлявский. — Динозавры, после похолодания. Как жить знаем. Только вот в новых условиях это не работает. И вроде никто не виноват. По крайней мере из тех, кого знаешь лично.

За разговором добрались до своего вагона в конце состава. Гушин дернул за сдвижную деверь.

— Да, черт его… примёрзло что-ли? Помогите, штабс-капитан…

Вдвоем дернули дверь, и стронули с места.

— Кто там? — Крикнули изнутри, голосом Гарткевича. — Гущин, вы? Закрывайте же дверь господа! Не выстуживайте остатки тепла!

Гущин полез в вагон, поскользнулся по снегу, снова чертыхнулся. Забрались, и закрыли дверь.

— О, — сказал Медлявский, распуская на шее полосы башлыка. — После улицы здесь кажется премило и тепло.

— Разве? — Отозвался прапорщик Краузе. — Не замечаю… Тоже что-ли пойти прогуляться? Что там снаружи, господа?

— Бардак, — отозвался Гущин.

— Бардак — в смысле женщины? — По профессиональной привычке оживился гусар Азначеев, подскочив с нар, где он штопал дыру в перчатке.

— В смысле — хаос. — Объяснил Гущин.

— А-аа, разочарованно угас Азначеев. — Тоже мне, новость…

— Как вы можете думать о женщинах в такой холод, Азанчеев? — Поинтересовался с другого конца вагона Гарткевич. Сидя на нарах, он разложил на тряпице разъятый на части манлихеровский пистолет-карабин, смазывая в нужных местах оружейным салом.

— Женщины согревают-с, — отозвался Азанчеев. — Попробуйте хоть раз, и узнаете.

Гарткевич безобидчиво улыбнулся, продолжая смазывать оружие. Большелобый, плотный, крупный лицом и телом. Он бы уникально спокойный в своей ограниченности, человек.

— А кроме того, — продолжал Азанчеев. — Раз уж мне выпало быть единственным гусаром среди вас, я должен поддерживать реноме полка. Пятый Гусарский, не оставляет после себя полных бутылок и опущенных юбок. Откупориваем всё! Ах, господа, знали бы вы, какие женщины в Самаре…

— Уймитесь, поручик, — отозвался Краузе, плотнее кутаясь в полушубок. — Мне противны ваши представления о женщинах.

Азанчеев ухмыльнулся.

— Вам противна правда жизни, Краузе. Тем хуже для вас. Красивая женщина как солнце, — она не может светить одному.

— Прекратите, господа — бросил от печки прапорщик Эфрон. Горящие отсветы из окна буржуйки, плясали на его резком лице. — Ваши разговоры как надоевшая книга, которую читал раз двадцать. Я могу до буквы сказать, что будет дальше. Нам что, опять вас придется растаскивать? Сейчас у нас для этого дефицит спиртного.

Эфрон был прав. Это происходило почти на каждой дружеской попойке. В крайний раз разговор начался вроде бы… с обсуждения знакомого Гарткевичу поручика Синицина. Во время позиционных боев Великой войны, группа Синицына пробороздив носом распутное поле, ворвалась на линию вражеских окопов. Где-то при переползании, Синицын таки зачерпнул в дуло своего пистолета системы Пипера грязи, — и не заметив того, нажал на спуск. Пороховые газы, не найдя выхода из ствола вырвали крепеж подвижного затвора, каковой отделился от пулевика и со страшной силой влетел Синицину прямо в лицо. Синицин сразу же лишился глаза, а позже и жизни, потому что пока его тащили к своей линии все та же проклятая вездесущая грязь попала в рану, и он умер в госпитале от общего заражения.

Начали бурно обсуждать. Сошлись на том, что в условиях окопной войны, кроме огнестрельного оружия пластун был обязан иметь еще и холодное. Или, как выразился Азанчеев, стукнув по столу: — Сабля не изменит тебе никогда, огнестрел — может быть, женщина — непременно!

У Азанчеева афоризмы на все темы сводились к женщинам.

Подобные высказывания глубоко оскорбляли чувства прапорщика Краузе, который оставил в тылу, — теперь уже и не нашем — молодую жену. Как говорили, — редкую красавицу. С красотой которой могла — как говорили — сравнится лишь её ветреность. Говорили, — (не иначе, что сам Краузе в подпитии слишком много болтал, иначе как бы это узнали?) — что Краузе долго и безуспешно её добивался. А когда добился, тут же был призван на фронт. На вокзале, провожая Краузе на войну, молодая жена печально смотрела на него своими прекрасными черными очами. И тревожный вздох высоко поднимал её прекрасную грудь, слишком хорошо подчеркнутую выгодным фасоном платья, куда нескромно пялились все встречные мужчины. Краузе уезжал в вагоне, а жена и нескромные мужики оставались на перроне…

Тревожимый своими мрачными мыслями, обычно меланхоличный Краузе, заслышав очередной афоризм Азанчеева, начал, сопеть, и ерзать на месте. Наконец, хлебнув еще чарку, он не выдерживал вскакивал и вопил, что Азанчеев есть самый испорченный офицер во всей русской армии, который не имеет никакого уважения к святости женщины, и что — тысяча дьяволов! — если Азанчеев не заткнет свой рот, то — клянусь сердцем матери! — это сделает сам Краузе. Азанчеев в ответ наливался красным цветом, и бормоча что-то о немецких щенках из Поволжья, начинал вырастать из-за стола. Краузе хватали, Азанчеева хватали, снова заглубляли под стол и наливали еще по кружке, обычно это помогало. Но слушать те же спектакли сейчас, да еще по трезвости?..

— А где Штаб-Ротмистр Гиммер? — Поинтересовался Медлявский, все еще возясь с башлыком.

— Вызвали к начальству, — отозвался Эфрон.

— Что-то намечается?

— Увидим.

— А Жемчужин?

— Вон, дрыхнет в углу.

— Казак не дрыхнет… — сонным голосом отозвался из угла Жемчужин, ворочаясь под английской военной шубой. — Казак набирается сил перед боем и пьянкой.

— Определенно так, — легко согласился Эфрон.

Медлявский наконец размотал башлык, и сбросил его на плечи, открыв лицо. Штабс-капитан внешним видом напоминал пухлощекого голубоглазого херувима, по недоразумению обзаведшегося усиками. Впечатление это портил только большой рваный шрам, на левой стороне лица. Словно бы херувим был выписан в старой церкви, и на лице отвалилась часть фрески.

Гущин тоже окончил вертеться, сбрасывая снег со своей великолепной «шведской» куртки, — коричневой кожи, с меховым подбоем, (которую он реквизировал у кого-то из местных в Омске). Сдвинув папаху и поддетый под ней шерстяной шлем со лба, он яснее открыл свое правильных черт, иронического склада лицо.

— Прапорщик, — обратился Гущев к Эфрону, — найдется горячей воды?

— Только что вскипятил, — Эфрон показал на венчающий буржуйку чайник, — давайте налью вам в кружку, поручик.

Гарткевич тем временем закончил с обслугой оружия. Его огромные руки ловко заскользили по частям, вставляя их на места, возвращая конструкции Манлихера цельность.

— Гарткевич, вы ловкий манипулятор, — Похвалил со своего места Азначеев, как вам это удается? — Я от холода едва могу держать иголку.

— Это потому что у вас пальцы худые, — объяснил Гартевич. — А у меня толстые. В них свободнее ходит кровь.

— Помилуй бог, вы правы. Создатель специально породил вас для сибирских морозов. Остается вопрос, — что здесь делаю я?

Азанчеев тоже закончил орудовать иголкой, и довольно посмотрел на зашитую перчатку. Среди правильных офицеров вообще нерях не водилось, но Азанчеев выделялся даже в общей среде. Долговязый длиннолицый молодец, словно вытянутый по вертикали, единственной горизонтальной «доминантой» которого были роскошные, будто две сабли привешенные под носом, усы. За особенности тощей фигуры и принадлежность к полку «черных бессмертных гусар», Зиновий Азанчеев получил за глаза прозвище «Кощей бессмертный». Другая кличка — «Три сабли», (две под носом, одна на поясе).

Будучи оторван от рассеянного вихрями войны и смуты полка, Азанчеев отчаянно пытался сохранить о нем любое напоминание. На его обычной пехотной папахе, вместо кокарды была прикреплена большая «адамова голова» — череп над скрещенными костям, — отличительная эмблема пятого гусарского. В те — лучшие времена — он носился как отличительный признак на гусарской парадной шапке. До последней возможности по теплу Азанчеев таскал черные обтягивающие штаны-чачкиры с нашивными гусарскими узлами, и «ботики» — низкие сапожки с розетками. Короткие сапожки, не сказать, чтоб очень шли Азанчееву, так как еще больше подчеркивали его долговязость. Но кто бы осмелился ему это сказать?! Только лютый холод заставил гусара сменить чачкиры и ботики на теплые шаровары с подбоем, и меховые унты. Это было отступление от того немногого памятного, что осталось у Азанчеева из счастливого прошлого. Кажется, он страдал по этому поводу больше, чем Краузе о своей невесте. Чачкиры и ботики должны были вернутся с теплом.

— Спасибо, прапорщик, — Гущин сидя у буржуйки, обхватил ладонями протянутую Эфроном кружку, перенимая её тепло. Подул, покачал кружку чуть выстуживая. Осторожно отхлебнул, оберегая зубы.

Медлявский, меж тем, расположился на топчане, поближе к керосинке, повозился со своим походным мешком, извлек оттуда книжицу, достал карандаш, и начал что-то заносить скорописью на бумагу.

— Опять пишете свои мэмуары, — поинтересовался Гущин, иронически налегая на «э».

— Как видите, — коротко подтвердил Медлявский.

— Зряшное дело, — бросил Гущин, баюкая свою кружку.

— Почему, позвольте? — Медлявский на миг оторвался от дневника.

— Потому что, если мы победим, — вам никогда не позволят это опубликовать. А если те победят, — ваш дневник целиком вошьют вам в дело. А Избранные места зачитают по приговору.

— Ну, с таким настроением вообще нечего не нужно делать, — улыбнулся Медлявский. — Ляг, да помирай. Он снова заскрипел карандашом. — Черт, совсем рук не чувствую, рву бумагу…

Загремела откатываясь дверь, и в вагон снова ворвался наружный холод. Все обернулись на вход. Там, у входа, стоял штабс-капитан Гиммер, рядом — представительный полковник, и еще пара офицеров.

— Прошу, господин полковник, — Гиммер отошел в сторону, пропуская старшего по званию.

В вагоне все встали с мест, отставляя кружки и прочие вещи. Краузе толкнул Жемчужина, и подхорунжий выскочил из-под шубы, сонно щуря глаза, и оправляя «ермаковку».

— Господа, помогите подполковнику, — Распорядился Гиммер.

— Позвольте, ваше высокоблагородие! — Краузе подскочил ко входу, и протянул подполковнику руку.

— Благодарю… прапорщик, — кивнул подполковник, после того как Краузе втащил его внутрь. Следом залезли штабс-капитан Гиммер, и двое офицеров, — оба в звании прапорщиков. Форма последних, красные шаровары и верха папах, портупея белой кожи, — показывали на принадлежность к конвою Верховного.

— Вольно, господа. Вольно, — отмахнул рукой подполковник. На лице у него были доминантами три круга, — круглое лицо, с водруженными на нос круглыми очками. Он остановился, оглядел присутствующих. — Господа-офицеры, — наконец снова заговорил он. — Для вас есть приказ. Исходит он, с самого верха. — Подполковник со значением ткнул пальцем в закопченный потолок вагона — Достаточно сказать, что меня о нем информировал сам генерал-лейтенант Занкевич. Как вы знаете, господа, в данный момент обстановка складывается для нас самым неблагоприятным образом. Движение по дороге блокировано. Несколько станций захвачено крупными силами противника. Неприятностей добавляют и деликатные отношения с союзниками. Нет сомнений, что мы преодолеем эти трудности, и отведя войска сможем закрепиться на новых рубежах. С тем, чтоб с наступлением тепла снова повести наступление на красных… Однако, в данный момент, нам нужно думать о отступлении, и сохранении вверенных нам государственных ценностей.

Он сделал паузу.

Чрезвычайные обстоятельства содвигают нас к чрезвычайным мерам. Господа, — вам как заслуженным боевым офицерам, ставка ставит задание особой сложности и важности. Вам будет доверено конвоирование особо ценного груза. В связи с блокированным железнодорожным путем, вам придется совершить пеший переход, обогнув станции занятые противником, и снова выйти на дорогу, севернее, — на контролируемой нашими войсками территории. Содержимое груза является строго секретным. Ящики будут опечатаны. Каждый из вас отвечает за целость и неприкосновенность ящиков. Любой, — даже старший по званию, кто попробует вскрыть груз, является изменником присяге и Родине, — и должен быть расстрелян на месте. В случае, если по каким-то причинам, действительная обстановка сделает невозможным выполнение приказа, — ваш груз категорические не должен попасть в руки к большевикам, или иным лицам. По крайней необходимости груз должен быть захоронен с полной надежностью. С тем, чтобы когда обстановка снова станет для нас благоприятной, груз мог быть найден, и возвращен государству.

Подполковник сделал передышку.

— Еще одно, господа, — вновь заговорил он, — Понимая сложность и ответственность возложенного на вас задания, ставка приняла нетипичное решение, — наградить вас не после, а до его выполнения. Как признак полного к вам доверия, и уверенности, что вы безусловно выполните свой долг. В системе наград русской армии нет наград, для такого случая. Поэтому мы решили наградить вас особенным образом.

Подполковник призывно махнул рукой, — и подошедший офицер конвоя раскрыл кожаный футляр. Там внутри лежали необычные ордена. Форма ленты и награды была привычной, необычным был цвет. Изумрудно-зеленый крест, с двумя перекрещенными золотыми шашками, на бело-зеленой ленте. По центру креста были цифры «1918».

— Эти кресты были подготовлены к нашему прошлогоднему наступлению, — объяснил подполковник. — Когда мы теснили красных. Как мне известно, ваша разъездная охотничья команда, прекрасно проявила себя тогда. Кресты так и называются «За освобождение Сибири». Позднее, Верховный Главнокомандующий принял решение вернутся к традиционным наградам русской армии, и награждение этими крестами не проводились. Мы решили вручить их вам, — как памятные знаки. Кто-то может сказать, что вручать награды с таким названием, в момент нашего отступления, нелепо. Но ставка, наоборот, сочла, что именно такие награды напомнят вам, что красных можно бить, что мы их били, и что окончательная победа будет за нами. Простите, что нет времени обставить награждение с подобающей торжественностью, — обстоятельства диктуют спартанские условия. Прошу построиться!

— В шеренгу по одному, — скомандовал Гиммер. И сам встал рядом, когда другие построились. Смирно! Полковник пошел вдоль ряда офицеров. Начиная с Гиммера. Каждому он прицеплял на грудь крест, и жал руку. — Поздравляю наградой… Подправляю Наградой… Поздравляю Наградой…

Окончив, подполковник отошел от строя.

— Все, господа. Остальное вам объяснит штабс-капитан Гиммер. Храни вас Бог.

Дверь за полковником и конвойными с лязгом закрылась.

Гиммер обернулся к офицерам.

— Вот так господа. Надеюсь, приказ всем понятен. Выступаем завтра. Наш конвой — двадцать пять лошадей с горными седлами для перевозки грузов. Плюс несколько заводных, и те что несут припас. С каждой пойдет поводырь. Для этого нам придано два взвода солдат, под командой унтер-офицера. Два часа вам на отдых и подготовку. Потом пойдем смотреть лошадей, и знакомится с солдатней. Вольно! Время пошло, господа.

Все рассыпались, зашарили по походным мешкам. Краузе взял чехол со снайперской винтовкой.

— Куда веселее, чем сидеть здесь, и ждать у моря погоды, — заметил он, развязывая ремни на чехле, — не правда ли, судари мои?

Лошадки в конвое были добротными. Неказистые, да. Невеликого роста, коротконогие, косматые. Не орловские рысаки. Не призовые гончаки. Но эти монгольские лошадки, были умны, выносливы, тягловиты как черти, а главное, умели сами находить подножный корм под снегом. Медлявский знал, потому что они сами сидели на таких. Гиммер в свое время выбил им «монголов». Другие кавалеристы, незнакомые с Сибирю, посмеивались — ровно до того момента как наступили холода.

Медлявский ласково погладил между ушей своего «Букефала». Назвал его так в честь знаменитого коня Александра Македонского. Это не было насмешкой, так как известно, это имя в переводе с греческого означало «быкоголовый». Маленькому коняшке, с крупной головой, оно вполне шло. Конек в ответ на ласку довольно фыркнул.

Конвой стоял у состава. Лошади растянулись в ряд. Солдаты-поводыри подводили их по одному ближе к вагону, откуда выгружали ящики, и найтовали их к горным вьючным седлам. Вокруг зоны погрузки стояло оцепление. Оттеснившее гражданских зевак, и прочих. Пикантность была в том, что в оцеплении стояли солдаты, а грузили ящики — офицеры. Это было так… необычно, что и сами солдаты нередко оборачивались глянуть внутрь. Зеваки посмеивались. От офицеров уже валил пар.

— Все-таки вьючное седло утомляет лошадей, — заметил Гарткевич, критически оглядывая конвой. — Начальству надо было озаботиться волокушами.

— А если придется свернуть с дороги? — Возразил Азанчеев. — Ваши волокуши хороши до первого ветровала. Нет уж…

Медлявский осмотрел стоявших рядом товарищей. Все были в полной сбруе. Сам Медлявский в дополнение к нагану на поясе, навесил на грудь косой ремень с кобурой, в которой лежал большой автоматический «кольт», калибра четыре с половиной линии. За спиной висел проверенный кавалерийский карабин образца 7-го году. Гущин был со своим трехлинейным мушкетом системы Винчестера, со скобовым рычажным затвором. Краузе — страдалец по невесте, и самый меткий стрелок в команде — имел у седла чехол с мосинской винтовкой, пристрелянной без штыка, с приставленным к ней на самодельный кронштейн немецким оптическим прицелом. Эфрон на своем полушубке подбитым волчьим мехом, (как сказал однажды Азанчеев, — «волк в волчьем»), имел два перекрестных ремня, на которых висели две громадных деревянных кобуры; в них скрывались двадцатизарядные пистолет-карабины системы Маузер. В кавалерийских наскоках Эфрон выдавал с них поистине шквальный огонь.

Но главной огневой силой команды был Гарткевич, — за спиной у него висело кавалерийское ружье-пулемет системы Мадсена. Гиммер, Азанчеев и Жемчужин тоже были с карабинами седьмого году. Азанчеев был увешен дополнительным патронташами, внахлест, через грудь. А у Жемчужина запас патронов, кроме поясного патронташа, хранился под шубой, на «ермаковке», — в отличие от многих собратьев-казаков, носивших на рубахах пришитые патронташи с традиционными, и ныне бесполезными газырями, у Жемчужина на рубахе были пришиты кармашки под современные трехлинейные патроны. Венчал его образ длинный кавказский кинжал, трехдольный, отличной ковки. Вообще холодное оружие при поясе, кроме Жемчужина носили только еще двое. Гиммер носил при поясе шашку, украшенную знаками Георгия и Анны. Азанчеев, как гусар, естественно, тоже был не без клинка, — сабля образца 27 года, была его неотъемлемой частью. У остальных, шашки были приторочены не к поясу, а к лошадям. На случай если придется рубануть с седла. В последнее время это стало редкостью, — сабельный бой умирал под натиском огнестрела.

Рядом с Гиммером так же сидел на лошади старший унтер-офицер Овчинников. Именно он был командиром приданного команде ездового отряда. На его узком, сужавшимся к низу лице, было написано недоумение. Ему тоже не часто приходилось видеть корпящих под погрузкой офицеров, и отдыхающих солдат.

Очередную лошадь подвели к вагону. Офицеры снизу приняли первый ящик, и стали приторачивать его к правой стороне седла. Понесли следующий. Тут у офицеров вышла осечка. То ли подающий из вагона фельдфебель не так подал, то ли прапорщик внизу не так принял, — ящик выскользнул из рук, и с высоты вагонного пола рухнул углом на мерзлую землю. Раздался сухой треск, в морозном воздухе это было похоже на дальний взрыв. Ящик распался, оковывающая его полоса лопнула, крышка с грохотом раскрылась. Брызнуло золотыми искрами. На землю блестящей рекой, будто рыбья чешуя посыпалось золото. Монеты бренчали. Толпа за оцеплением глухо ахнула.

— Золото!… - Загомонили в толпе. — Золото… Смотри, Авдей… Сколько ж… Никогда не… Золото! Золото! Золото!..

— Идиот! Раззява! — К оцепеневшему прапорщику подскочил руководившей погрузкой капитан, и потряс тому перед лицом судорожно сжимавшимся кулаком. — Что встали? Собрать! Быстро! Войцех! Всех назад! Продвиньте цепь! Дальше тесни!

Прапорщик рухнул на карачки, и неуклюже начал загребать тяжелые, неподатливые монеты обратно в ящик. К нему присоединился еще один офицер. Сверху из вагона на шум выскочил человек в чиновничий форме, с ведомостью под мышкой, и запричитав, неловко полез вниз.

— Вот это секретность, — громко процедил Гущин. — Интересно. Через полчаса найдется в Нижнеудинске хоть один зевака, который не будет знать, что мы везем?

— Неудачный пассаж. — кивнул Гарткевич.

— Неудачный? — Фыркнул Гущин. — Сдержанный вы человек, Гарткевич!

— Да, дело осложнилось, — покачал головой Краузе.

— Тихо, господа! — Приказал Гиммер.

— Не стоит ли поговорить с начальством, Клементий Максимыч? — Оборотился к Гиммеру Медлявский. Секретность нарушена. Имеет смысл изменить условия конвоя.

— Ждите здесь, — скрипнул зубами Гиммер. Он тронул своего конька, и поехал, огибая конвой.

На дальнем конце оцепления, со стороны перрона, говорили на повышенных тонах. Офицер в чехословацкой форме, с характерным акцентом, наседал на русского полковника. А рядом стоял тот самый подполковник, в круглых очках, что приходил к команде вчера.

— Жаловаться… — с неправильным ударением доносило голос чеха, порывами ветра, — Генерал Жанен… Не разумно нарушать…

— Жанен не имеет… — прерывал его резкий голос полковника. — Напротив, подчиняется Верховному… И должен… Вам стоило бы подумать… Сами довели нас… Если не пропустите, будем посылать еще…

Тем временем, злосчастный ящик собрали, и утащили обратно в вагон. На его место вынесли новый, целый, и приторочили к седлу.

— Последний! — Крикнул прапорщик.

Команда тем временем наблюдала, как Гиммер подъехал к спорящим офицерам, слез с седла, откозырял, и что-то говорил полковнику. Вместе с ним они отошли от чеха, которого не пускало дальше оцепление. Минуты полторы они стояли, затем Гиммер откозырял, и снова взлетел на коня.

— Изменений не будет, — подъехав с ходу сказал он — выступаем.

— Умоемся мы на этом деле, — покрутив ус, предрёк Азанчеев. — А ну, веселей, господа!

— Овчинников! — Гиммер обратился к приданному унтеру. — Ваши люди, случаем, не золотоискатели?

— Они солдаты, — Ответил Овчинников. — Нас не зря отобрали.

— Скоро увидим, — Гиммер дернул плечом, словно ему внезапно стало зябко.

Старый тракт тянулся в прорези подступавшей к нему со всех сторон тайги. Краузе, Азанчеев и Жемчухин ехали молча, без разговоров, — их назначили в головной дозор. Лошади шли ровным шагом, хрустко продавливая снег. Иногда, звякал металл упряжи или ременного карабина, хрустели задубевшие на морозе ремни. Иных звуков не было. Это давило на разум. Летом в тайге не бывает тишины. А зимняя тайга была царством белого безмолвия. Абсолютной тишины. Любой, даже самый малый шум, был слышен неестественно отчетливо, а потом, гас, растворялся, умирал. И шум, и сами люди казались абсолютно чужими здесь.

Дорога впереди забирала вправо, лишая дальнего вида. Может быть Жемчужина смутило это. Может быть, он услышал впереди чужой, едва уловимый звук, — подхорунжий слышал лучше всякой кошки. А возможно, — это было то, что Жемчужин важно называл кОзацкой чуйкой, сильно налегая на «о». Времени выяснить не было. Потому что Жемчужин вдруг напрягся, и остановив лошадь, предупреждающе поднял руку вверх. Азанчеев и Жемчужин тоже остановились.

— Что? — одними губами выдохнул Краузе.

Ответить Жемчужин не успел, — спереди ударили выстрелы.

Это был не стройный залп. Грянуло одиночным, — и покачнулся в седле Жемчужин. А секундой позже кто-то спереди, из леса крикнул «огонь!» и затрещало, гулко разрывая морозный воздух. Именно в эту секунду, Краузе, успел ловко спрыгнуть с падающей лошади, и скакнув гигантскими шагами ввалился на обочину в снег. А Жемчужин и Азанчеев, — кавалеристы от бога, — бросили лошадей к деревьям.

Краузе барахтаясь в снегу, подобрал упавшую при падении с головы шапку-колчаковку, и прижался к толстому стволу дерева, сдернул с ремня винтовку, сорвал с прицела чехол. Руки, привычные до автоматизма, все делали сами, прапорщик в это время успевал вертеть головой. Его лошадь так и лежала на дороге недвижной массой, пуля прошла наповал. Рядом с ним, с той же стороны дороги, в паре метров ржал конь Азанчеева: поручик уже тоже спешился, и пытался усмирить объятого болью коня, у которого кровь хлестала из задней бабки. На другой стороне дороги — не было времени сговариваться кто-куда — с седла тяжеловато, без привычной молодцеватой легкости, слез в снег Жемчужин, и неловко возился, налаживая в руки карабин.

«Засада, — провернулось в голове Краузе. — Ждали на дороге. Подъехали б мы ближе, сняли б махом, может и без шума. Как увидели, что мы встали, — пришлось стрелять как на руку легло. Жемчужин спас…». — Краузе мельком глянул на пояс, где среди прочего скарба в кобуре висела британская латунная ракетница фирмы «Уеблей и Скотт». На случай сигнала основному конвою, она была снаряжена красной ракетой. Но теперь, в сигнале не было проку. Штаб-ротмистр Гиммер и остальные уже конечно услышали пальбу…

Дерево рядом глухо вздрогнуло от удара пули, посыпалась сбитая в снег кора.

— Жемчужин, цел? — Крикнул Краузе.

— Живой… — глухо отозвался Жемчужин, проворачивая пуговку предохранителя на карабине.

Азанчеев тем временем вытащил свой револьвер, и уткнув метавшемуся коню в подбородок, выжал спуск. Конь рухнул в снег, взметнув пыльную дымку. — Прости Бончик… — выдохнул Азанчеев, и бросился к ближайшему дереву, ругаясь безобразным казарменным матом.

— Краузе выдохнул, и высунулся с винтовкой, стараясь едва отставать от дерева. Дорога была пуста. Лес закрывал вид, — в прицеле и втором, свободном глазе мелькали стволы, сучья, снег. Но вот, наискосок через дорогу, в нескольких десятках метров мелькнул ствол винтовки, и рукав, — а мгновением позже мозг разобрал полускрытую за еловой ветвью фигуру. Краузе аккуратно подвел прицел, и вложил противнику пулю в лоб. В прицеле было прекрасно видно, как пуля снесла тому пол-лица, и тело ничком рухнуло на землю.

— Краузе, — крикнул Азанчеев, — видишь их?

— Да.

— Кто они?

— Черт разберет…

Хлестанул короткий карабин Жемчужина, — кто-то в лесу отчаянно закричал.

— Бойцы! — Заорал кто-то в лесу хорошо поставленным командирским рыком, — разворачивай фронт перпендикулярно дороге! — Голос замялся. — То есть поперек дороге разворачивай! Ну, пошли!

Краузе попытался найти хозяина голоса, — пустое дело, звук метался в лесу, перебиваемый частым треском выстрелов. Деревья трещали принимая пули. Хлопнуло где-то над головой — перебитая тяжелая ветвь рухнула на голову, сбив прицел, сыпанув за шиворот снега. От случайно выжатого спуска пуля ушла в землю, метрах в десяти перед ним. По шее растекся влажный холод. Краузе шепотом выплюнул матерок, и снова заводил своей оптикой.

Задача дозора была, — обнаружить врага. Это они сделали. По уговору, в случае нападения на передовой дозор, Гиммер на этом участке уводил конвой в лес, по правую руку. Действия дозора были на усмотрение. По возможности задержать врага, и дать конвою время. Старший по дозору — Азанчеев. Об отходе он пока молчал. Значит… ищем цели дальше.

В прицел попал еще один, — белый офицерский полушубок, без погон. Мелькнула на рукаве нашивка, — две простых красных полосы. Краузе подвел острие пенька оптики, и выжал спуск, — фигура на секунду застыла, нелепо скрючив руки, и в корчах осела на колени. Краузе отработал затвором стрелянную гильзу.

— Комода ранили!.. Ткаченко, ранили!.. — Заголосили впереди.

— По-моему это красные! — Хрипло крикнул Жемчужин.

— То-то чую, дерьмом несет! — Отозвался Азанчеев.

Краузе держал в прицеле дергающеюся в снегу фигуру в полушубке с нашивками. Слева, сшибая снег с еловых лап подскочил человек, и наклонился к раненному. Краузе выжал спуск, и человек рухнул на обладателя полушубка внахлест. Все как учили во французской снайперской школе…

— Пулемет сюда! Пулемет! — Басил кто-то впереди.

В стороне от дороги, уже в глубине леса мелькнул чей-то силуэт в мужицком тулупе. За ним еще один. Краузе вскинул ствол, и влет — как рябчика — пустил пулю. Тулуп рухнул с ног, и впилился в молодое дерево так, что сбил с него весь снег. Второй упал сам, и исчез из видимости.

Однако, их обходили…

— Азанчеев, — обходят справа! — Лаконично сообщил Краузе, и открыв затвор, полез в патронташ за патронами. Немецкий прицел был хорош, но после его установки винтовка не заряжалась махом, обоймой. Каждый патрон требовалось вставлять по одному. Пальцы в тонких перчатках немели, и теряли ловкость. Патроны выкарабкивались из патронташа трудно. Проклятый холод. Плохое время для стрелка…

Азанчеев обернулся к Жемчужину.

— Жемчужин! Жемчужин! — и Когда Жемчужин обернулся, резко махнул рукой к себе. — Махом!

Жемчужин хмуро кивнул, — закусив губу поднялся, и отвалился от дерева. Лицо его было бледным. Поднял под на ноги коня, который все это время смирно лежал за ним. Азанчеев отставил карабин, и снова достал из кобуры Наган. Не бог весть какой залп, но все же быстрее чем винтовкой…

Жемчужин подхватив Карабин, и потянув коня за узду, тяжело рванулся через дорогу. Азанчеев начал методично выжимать спуск Нагана туда, где ему виделось или чудилось движение. После восьмого выстрела, револьвер издал сухой щелчок. Снег на дороге рядом с бегущим Жемчужиным вздыбился дымкой, но он проскочил, и тяжело привалился к стволу недалеко от Азанчеева. Коня он хлопнул по крупу, шепнул ему что-то, и тот как дрессированная собака, отбежал от него на десяток метров вглубь леса, и снова упал с ног.

— Будем отходить, — сказал Азанчеев, и выстрелил из карабина. — черт разберет, сколько их тут. Но лупят плотно. Рядом хлестанул второй выстрел, — Краузе закончил перезарядку, и снова был в работе.

— Ша! Шабаш стрельба! Послышалась спереди о тпротивника. — Щас будет слухач! Слухач! Слухач… — покатилось по лесу разными голосами. — А вы забирайте левее!..

Краузе водил взглядом по мешанине из ветвей и просветов между ними. Что-то наискось, на другой стороне дороги привлекло его. Человек с каким-то непонятным аппаратом возился в снегу, стараясь докопаться до твердой земли. Краузе на секунду замешкался, глядя на агрегат. Тут же сообразил, — нечто вроде бомбомета, каких он навидался еще в той, окопной войне. Только очень маленького, почти без станины. Человек сунул в жерло бомбомета гранату с оперением на конце. — Краузе, подводя пенек ему под сердце иронически улыбнулся. — Выпускник «Михайловского Артиллерийского», он представлял какую точность даст этот аппарат без нормальной станины, прицела, и механизма точной наводки. В белый свет как в копеечку — наверно краснопузых бодрит сам грохот…

Левее него, за спиной, хлопнул карабин Жемчужина. Человек с бомбометом в прицеле Краузе будто охотничий пес повел головой, и чуть подвернув свой агрегат что-то нажал. Бабахнуло, аппарат подскочил в клубах дыма, лес наполнил гнусный вой, знакомый Краузе еще по полям Великой Войны. И тут же сзади, за его спиной что-то жахнуло. Краузе сбился, и обернулся. Бомба попала в дерево, аккурат рядом с Жемчужиным, метрах в двух от земли, и начисто вынесла часть ствола. Дерево с наклоном, и протестующим треском древесины ломилось в месте взрыва. Азанчеев испуганно пригнулся. Жемчужин… Жемчужин валялся на земле, нелепо подвернув руку и ногу. Краузе с холодной свирепостью обернулся обратно, снова поймал человек с бомбометом в прицел, вывел пенек ему в лоб под надвинутой папахой, — и выжал спуск.

Человек с бомбометом поймал свою пулю, так что из головы только брызнуло. Но перед тем, он успел поднять голову, и Краузе увидел его лицо. И узнал. И ужаснулся.

«Не может быть, — растерянно мелькало в голове Краузе, пока руки заученно провернули и дернули завтор. — Это не он. Не может быть он. Не должен быть он!».

— Краузе! — Эхом кричали откуда-то из-за спины. — Краузе!. Александр!..

Краузе машинально и тупо смотрел в прицел. К лежавшему ничком человеку с бомбометом посунулся какой-то бородатый здоровяк. Краузе почти машинально нажал на спуск, — и… бородатый схватился за ногу. На такой верной дистанции это был почти промах. Краузе вдруг заметил, что у него откровенно трясутся руки.

«Это не он…». — Вертелось у него в голове. — «Но ведь только он и мог попасть с одной гранаты…».

— Краузе, тяни тебя по лавке! — Его дернули сзади за плечо, и оторвавшись от винтовки он увидел свирепое лицо Азанчеева, — Прапорщик! Очинсь! Уходим!

— А Жемчужин? — Пытаясь вернуть ясность спросил Краузе.

— Готов казак. Щепа в метр под сердце, — чертов бомбомет! Аппель, и ходу отсюда!

Краузе хотел сказать, что бомбомет он подавил. Но в голове опять поплыло «это не он», и он промолчал.

— Слушай сюда, прапорщик, — дернул его Азанчеев. — Наши уходят в лес, по этой стороне. Бери коня Уходи обратно по дороге, постарайся добраться до них. Только этих с собой на хвосте не приволоки. Так-то след конвоя они увидят, но может в лес и не пойдут.

— А вы?

— Возьму коня Жемчужина, и попробую увести их в сторону от конвоя. Ты с ним не совладаешь, он без хозяина норов покажет… Если эти тут шли случайно, может и втянутся за мной. А конвой пока подальше в лес уйдет.

— Что же, поручик, я вас тут брошу? — Возмутился Краузе.

— А вы хотите как тамплиеры: вдвоем на одного коня, чтоб нежно обнимать меня сзади? — Фыркнул Азанчеев. — Отяжелим коня, и погибнем. Дуйте к нашим, прапорщик. Это приказ. А уж я этим покручу хвосты. Ну, идите.

— Слушаюсь, поручик. Удачи.

— Удача, — второе имя гусара. Увидимся, Краузе!

Краузе поднял винтовку, и побежал назад, проваливаясь в снег и стараясь огибать деревья, чтоб не скользить на занесенных снегом корнях. Азанчеев подтянул к себе карабин. Поправил, взятый у Жемчужина старый длинноствольный Смит-Вессон одинарного действия, и начал сколь можно быстро перезаряжать свой Наган. Противник бодро стрелял, поражая окрестные ели. Похоже он пока не заметил, что ему не отвечают.