Золотой конвой

Глава 12

Последние несколько шагов до пещеры, Медлявский пробежал на излете. Тело ощущалось чужим. Намокшая от крови рубаха влажно облепила бок. Мир вокруг воспринимался, будто через слой ваты. Он проскочил мимо заложенного ими окопчика с телом Краузе, и согнувшись влетел в пещеру. Фонарь умер, и был бесполезен. Медлявский шатаясь, и опираясь на стену пошел вглубь, на ходу расстегивая кобуру.

Кто бы него не стрелял… Если он пойдет за ним в пещеру, Медлявский сможет подкараулить его. Из темноты он сможет четко увидеть абрис врага на фоне освещенного дневным светом входа. Только вот… сил не было.

Двигаясь почти на ощупь, Медлявскй вышел в пещеру, и пристроился так, чтобы его прикрывал стена, а он видел ход пещеры, и свет на выходе. Непослушной рукой, сдернул с плечей котомку, и почти сполз по стене вниз. Револьвер стал слишком тяжел, гулял и тянул руку. Медлявский положил его пока на бедро. Надо было беречь силы. «Умираю, — подумал Медлявский. — Значит, вот оно как… Здесь. Сейчас». От этой мысли стало тоскливо.

От входа послышались сбивчатые, приглушенные снегом шаги. Медлявский взвел курок, с трудом поднял револьвер, направил на свет. В колодце выхода обрисовалась чья-то осторожно выглянувшая фигура, с винтовкой в руках. Сперва краем, затем посунулась дальше. Медлявсий навел на неё револьвер. Все было расплывчато. Не было четкости. Медлявский выстрелил. Звук выстрела заполнил тесную пещеру. Фигура метнулась обратно, за срез входа. «Промазал, — отстраненно подумал Медлявский. — Жаль».

— Медлявский! — Закричал от входа знакомый голос.

— Гущин? Ты… — Узнавая крикнул Медлявский, с трудом ворочая омертвелыми губами. — Ах ты ж сволочь…

— Ты! — Взвизгнул от входа Гущин. — Ты сволочь! Что?! Помог тебе твой краском?! Его положил, и тебя положу!

— Предатель ты… Иуда сумашедший.

— Заткнись гадина! Заткнись!!! — В исступлении завопил Гущин. — Сука красная! Ты с ним!… Предателем!.. Меня!.. — Он вдруг прекратил в исступлении выкрикивать, и сказал уже спокойнее. — А ведь по голосу слышу, штабс-капитан. Отходишь.

— А ты… — Медлявский с трудом выдавливал слова. — Попробуй… войди… Я встречу…

— Ничего. — Гущин поежился от пронизывающего ветра. — Ничего. Я подожду. Пока ты сдохнешь.

И Гущин подождал. Прижавшись к скале так, чтоб его меньше кусал ветер. Часов у него не было, кто-то из банды стянул с руки, а он даже не заметил… Надо было как-то разметить время, и он начал произносить внутренним голосом первое, что пришло в голову. Знакомую молитву.

Он остервенело произносил, её раз за разом, отмечая количество повторов цифрами. Раз, три. Десять. Двадцать. Тридцать…. И наконец решил, достаточно. Терпеть больше было нельзя. Иначе его здесь доконает ветер. Пан или пропал! Оставив у скальной стены неразворотистую длинную винтовку, он вытянул взятый у мертвого краскома Наган, и пригнувшись вкатился в темный проход. Он прижался к стене, ожидая из глубины выстрела, готовый метнуться к другой стене, выстрелить сам. Но все было тихо. Тьма впереди его молчала. Он пошел во тьму.

Он пошел вперед, сколько позволял свет от входа. Наконец рискнул, и включил свой карманный фонарик. Плоский «Люцифер», выпущенный на Женевской фабрике, пережил обыск во внутреннем кармане, и сейчас залил светом уходящий вглубь ход. И в этот момент Гущин ждал выстрела. Но и сейчас не случилось. Люцифер освещал ему путь. Сгустившаяся, за границами света тьма, безмолвствовала.

Гущин отчаянно пошел вперед, пригнувшись миновал снизившийся потолок, и вышел к пещере. Луч света выхватил их темноты сапог Медлявского, и тут же — того самого. Медлявский сидел, привалившись к стене, по неживому скрючившись, и оплыв, все еще сжимая в руке пистолет. Гущин обогнул его по кругу, ткнул стволом Нагана, раз, другой. Пнул ногой. Тело скользнуло по стене, стали видны неживые, стеклянные глаза. Медлявский все еще сторожил Гущина. Возможно он так и не понял, что умер.

Гущин отбросил наган, и схватился за котомку Медлявского. Срывая пальцы размотал задубевший узел, распотрошил содержимое. Наружу полетело шмотье Медлявского, его идиотский дневник, карта… Есть! Перемолотое с хлебом сало было здесь! Спасен! Гущин алчно вертел в руках тряпицу, с застывшей на морозе глыбой сального помола. С трудом отковырял от сала примерзший сбоку отдельный кусок. Сунул его в рот, засосал, чувствуя, как ледышка морозит нёбо и десны, но оттаивает, отдавая питательный жир.

Бережно замотав помол обратно в тряпицу, и уложив в котомку, Гущин поднялся, и окинул пещеру лучом фонаря. В дальнем конце, блеснули тяжелым золотым отсветом грузные холмы. Гущин прекратил обсасывать сало и замер. Двинулся вперед. Снова остановился, не веряще водя лучом по золотым россыпям. Снова замер, осмысливая.

И захохотал.

Сбивчивый, воющий смех заметался по пещере, вернулся обратно, будто подхватили хохот неведомые голоса древних демонов из тьмы. А Гущин все не мог остановится. До тех пор, пока смех не перешел в отдышливый, полузадушенный вой зверя.

Наверх нам удалось забраться без происшествий. Недалеко от вершины, тропа перешла в своеобразный горизонтальный балкон.

— Отлично, — все как описано. — Довольно пробормотал Ваня. — Вот площадка, вот «окопчик», — он показал на полузасыпанную камнями выемку в скале. А вон там должна быть пещера!

Мы пошли за Иваном, и на другом конце балкона уперлись в груду камней.

— Похоже здесь, — предположил Иван, — и ухватившись, столкнул с груды насколько верхних мелких камней. Затем отвалил еще один, крупный. За ним обнаружилась темная пустота.

— Нашли! — Выдохнул он, и начал судорожно стряхивать с себя рюкзак. — Чего стоите, разбирать надо!

Мы сняли с себя рюкзаки и ружья, приставили их к дальней стенке балкона, и взялись за работу.

Ваня хватал тяжелый валун, передавал мне, а я по цепочке, Павлу, который сваливал их прямо в «окоп». Дело шло, азарт грел руки, и отверстие быстро расчищалось.

Через пару минут, мы стояли перед зевом темной пещеры, уходящей вглубь скалы.

— Ну? Что? — Я тяжело дыша взглянул на Ваню. — Очередная попытка? Опять тянем шестерку за туза?

— Не боись, пацан, — физиономию Ивана растянула лыба до самых ушей. — Мы в шаге от богатства. Дай пять, друг!

Он подставил свою ладонь.

И я звонко хлопнул по ней.

И этот хлопок вдруг отозвался громовым грохотом, — а у Ивана исчезло пол головы. Просто исчезло, будто и не было, оставив вместо себя месиво из костей и остатков мозга. И он еще секунду стоял, вот так, без лица, протягивая мне дружескую руку. А потом переступил ногами и зацепившись, ухнул спиной вниз, с обрыва.

Я посмотрел налево. Павел стоял у дальней «стены», где мы оставили ружья и рюкзаки. Лицо у него было будто сведено судорогой, глаза белые. А в руках дымился его дробовик 12-го калибра. Он дернул цевье назад — клац! — и из ружья вылетела свежестрелянная гильза. Он дернул цевье вперед — клац! — и это выдернуло меня из ступора, и я все понял, хоть и не разложил по полочкам. И развернувшись немыслимо, я бросился в единственное место, где мог укрыться — в темноту пещеры. А за моей спиной снова грянул запоздалый гром.

Я побежал вперед, в темноту, одновременно пытаясь левой рукой нащупать на голове кнопку маленького налобного фонарика, который нацепил на панаму загодя, чтобы обозревать богатства. Это меня и спасло, потому что потолок в какой-то момент пошел на снижение, а я, не видя того, ударился в свод не головой, а ладонью, кажется здорово её рассадив. Я споткнулся, но не упал, и слава богу фонарь не улетел с головы, и я все-таки включил его. Яркий луч высветил низкий свод. И я пригнувшись снова рванул вперед, чувствуя, как немеет тыльная часть левой кисти. Сзади снова грохнуло, завизжали осколки камня, и громовой звук выстрела прокатился по туннелю как скоростной состав, хлопнув мне по ушам.

Я пробежал дальше. Ход расширился, и я вылетел в пещеру, сразу же бросившись в сторону, чтобы уйти от огня. Я лихорадочно завертел головой, широкий луч заметался под сводом. Справа от меня, устало привалившись к стене, сидел мертвец, в тяжелой зимней одежде. Фонарь мимолетно высветил опущенную голову, ссохшийся коричневый полушубок с погонами, башлык, валенки с кожаным низом… В правой его руке, под перчаткой с отдельным указательным пальцем, что-то тускло блеснуло. Это был револьвер, известный мне по старым фильмам «Наган». И я, наклонившись, выдернул его из сухо треснувшей руки мертвого офицера.

Я пробежал дальше по пещере. В свете фонаря блеснуло тысячей золотых брызг и отсветов. Золото! Груды золота. Я с разбегу взбежал на этот золотой вал, разлетелись со звоном из-под каблуков монеты, и перескочил на другую сторону баррикады, из прохудившихся мешков. Еще один из них под моим весом лопнул, и журча металлом побежал на пол звонкий золотой ручей. Стук монет отдавался под сводом перекликающимся эхом. Сзади и сверху, глянула на меня усмешливо статуя мужчины, или женщины. Как и положено высшему существу, она была невозмутима. Её забавляли спектакли и маленькие трагедии людей.

Впереди, от выхода уже слышались шаги Павла, его фонарь выбрасывал сюда первые отсветы. Я наклонился, и повозившись с непривычным старинным револьвером, откинул сзади у барабана маленькую защелку. Высветились желтые шляпки гильз, я провернул барабан. Только у одной гильзы был пробой, остальные шесть отрапортовали мне целыми гнездами капсюлей. Владелец успел выстрелить только один раз, и это его не спасло. У меня было шесть попыток.

Я положил руку с револьвером на золотой бруствер, нацелил его на вход, и взвел тугой курок.

Он появился в проходе, с ружьем в руках, и фонарем на кепке, похожим на мой. Кажется, его немного шатало, то ли от того, что он сделал, то ли он оглушил себя собственным выстрелом. Я не собирался разговаривать с этой падалью. Я нажал на спуск.

Щелк. Сухо ударил сброшенный со взвода курок. Осечка.

Я снова нажал на тугой спуск. И еще.

Щелк… Щелк… Щелк… Щелк…

Наверно Павел даже не понял сразу, что я делаю. Пока он нащупал меня фонарем. Но вот он высветил меня, с револьвером в руках, — и замер.

— У этого взял? — Его луч метнулся, не долетев, до сидящего у стены мертвеца.

Он замер, загипнотизированный видом револьвера. А я не знал, что делать. Я был как картёжник за столом, который понял, что у него из колоды идет дрянь. Мои пули сдохли за сто лет. Мне было страшно стукать об стол очередной картой. Сколько у меня там осталось попыток? Кажется, последняя…

— Знаешь, — как-то доверительно сказал Павел, — Мне Иван нравился, правда. Вы только в одном ошиблись. Ты спросил, почему мне дед про пещеру не рассказал… Так он рассказал. Я знаю все, что здесь происходило. Я будто сам был здесь. Я их всех по именам и фамилиям знаю. Этот, в пещере, — штабс-капитан Медлявский. Гнилая башка, что мы внизу нашли, — краском Екимов. А мой прадед, — Эдуард Васильевич Гущин. Медлявский предал прадеда, снюхался с красным. А мой дед выследил их, и убил. И увидел, что они нашли клад. Этот клад.

— Твой дед — процедил я. — такой же иуда, как и ты.

— Деда все предали, — будто не слыша мена пробормотал Павел — Сперва командиры, потом товарищи. И он решил, что этот клад будет для него. Для семьи. Время было смутное. Могли всплыть те, кто знали о отправленном конвое, — но не знали, что он был фальшивый. Убеждай их потом, когда пытать начнут… И он решил оставить золото до лучших времен. И оставил ложный след. Он нашел у Медлявского дневник, и выдрал из него последнюю страницу, где тот успел написать об этой пещере. Отнес дневник в крепость, и оставил на ящиках. Получалось, что клада не было. Осталась только история с пустым конвоем. Ложь обернулась правдой. А правда ложью. Но кто бы узнал? Если бы кто-то сел на хвост, можно было привести их на фальшивый клад. Это было умно… А я не умел читать карту. Не мог найти это место сам. И тогда я решил воспользоваться задумкой деда. Я просто хотел, чтоб вы привели меня в крепость, а я отметил координаты на навигаторе. Вы должны были ткнуться носом в булыжники, — и уйти. А я бы пришел потом по знакомому маршруту. Один. Все бы так и вышло, если бы Иван не оказался слишком умным. Вы сами виноваты. Судьба. Дед оставил у пещеры двоих. И я оставлю.

— Зачем ты это сделал, дурак? — Спросил я. — Ваньку… Да здесь денег… побрякушек этих… И тебе и твоим внукам. И Ванькиным бы, — тоже. Не было нужды убивать!

— Это мой клад. — Судорожно выдохнул Павел. — Мой. Я о нем с детства знал. Я его в себе вырастил. И когда в нашем нищем городишке рос… Мой! Я его даже брату не отдал, не то что чужакам. Ругаешь меня за жадность. А сам-то с дружком, — из-за чего оказались здесь, а? Ха-ха… Кладоискатели… — Он криво нервически улыбался — А убивать-то нетрудно. Я думал, — страшно. А ничего. Прадед говорил, что к нему убитые приходили. Ослабел умишком. А мне легко. Легко.

— Твоему прадеду тоже легко было. — Выдавил я. — Они к нему потом, под старость пришли. Ты погоди, Ванька еще к тебе придет.

— Ну, пусть, если сможет. Когда я в каталочке буду пузыри пускать, где-нибудь в доме престарелых… Неплохая компания будет. А пока, я в свое удовольствие… В свое! Наконец-то…

— Не шевелись. — Вставая дернул я стволом. — Брось ружье.

— Да… — Он улыбнулся. — Думаешь, револьверчик-то, выстрелит? Сто лет провалялся. Ржавье.

— Хочешь проверить? — Наддал я голосом. — Выстрелит!

— Я, пожалуй, рискну. — Улыбнулся он. — Все-таки в глаза сложнее, чем в спину… Это хорошо даже, что ты револь-то схватил. Вроде как дуэль у нас, а?

По его напрягшемуся телу, я понял что сейчас он рванет на меня свой дробовик. Чего ждать? — я нажал на спуск. Сухо и шершаво проскрежетало в механизме, и курок стукнул в патрон с сухим мертвым щелчком. Опять осечка. Павел вздрогнул, выдохнул, ощерился, — зло, радостно, издевательски, и победно. Я почувствовал, как навалилось отчаяние, и уже ни на что не надеясь снова нажал на спуск. И еще. И еще. Сухо и ломко прощелкал в моих руках кусок мертвого железа. А ствол его ружья уже поднялся.

Жизнь кончилась.

— Спи, — с убеждающей, нажимной интонацией злого гипнотизера сказал мне Павел подводя свое ружье поудобнее мне в центр груди. Гулко ударил выстрел.

Павел перетоптался на месте. Его повело вправо, а потом он глухо завалился на каменный пол. Ружье его глухо брякнуло о камень, вертанувшись через ствол и улеглось. А я тупо смотрел на револьвер в своей руке. Густо дымился ствол и щель между барабаном. А мой палец даже не был на спуске. Вот так. Это называется «затяжной выстрел». Капсюль на последний патрон все-таки сработал, но старый слежавшийся порох лишь затлел, и загорелся через секунду.

Я посмотрел на останки Медлявского. Судьба. Промысел. Мертвый капитан все-таки смог выстрелить из своего револьвера в ответ. Через сто лет. И попал. Пусть не в своего настоящего убийцу, но в его потомка, с такой же ломаной душой. Он не должен был вообще появится на свет. Его прадед должен был умереть здесь, и не плодить свое семя. Но вот старая ошибка закрылась, и пришлось выплатить по счетам. И все стало по справедливости.

Все было как во сне. Я еще не привык, что снова живой. Растерянно повертел в руках револьвер, скользнул взглядом по полуприкрытой легкой патиной ржавчины надписи: «Императорскiй Тульскiй Оружейный Заводъ 1899». Машинку сделали на совесть…

Павел заперхал кровью, и смехом. Короткими равными смешками. Тело подергивалось судорогами. Наверно, там куда он уходил, уже можно было рассматривать свою странную кончину, как нечто забавное. Я машинально подошел к нему. Он смог сфокусировать на мне взгляд. И конвульсивно усмехнулся.

— Вы-хо-дит… — пробулькал он красными пузырями — мы… с Иваном… к тебе придем.

— Из разных мест, — хрипло просипел я. — Ему сверху лететь. Тебе снизу карабкаться. — И вернул ему, его собственное — Спи.

Я повернулся, и подошел к мертвому штабс-капитану. Форма его хорошо сохранилась, лишь кое где, на грязи, её оседлал вросший в холстину налет. Валенки и портупея белели разводами. Нелепо и нескладно смотрелся обтянутый кожей костяк, — будто обрядили в широкую одежду не по размеру. А перед глазами у меня стоял ладный молодец со старого фото из блокнота. Херувим со шрамом. Я взвесил в руке револьвер, и положил на живот мертвецу, аккуратно прикрыл рукоять скрюченной хрупкой кистью. Полушубок чуть раскрылся, и из-под полы мелькнуло ярко-зеленое. Я аккуратно приподнял полу. Два креста висело у него. Один на черно-оранжевой ленте. Я знал за что. Это еще имперский. За бой с австрийцами у лесного госпиталя. Странно это было. То, что ты прочел когда-то на пожелтевших страницах, давно прошедшее, вот так оказалось перед тобой, и можно было взять, и коснутся его рукой… Второй крест был уже вехой страны, разбитой на осколки гражданской войной. Сибирская зелень не потускнела. Иван что-то говорил мне о таких крестах. Редкий и ценный.

Я протянул руку, и одернул. В другой ситуации я бы взял награды. Обязательно взял. Но этот поручик был для меня не просто кучей костей. Я знал его. Я прошел часть его пути, мыслями которые он оставил в дневнике. Он защищал свой страну, как мог понять, и как умел. Не мне с высоты послезнания было судить его. Он заслужил эти кресты. Первый, закрывая собой наших раненных от австрийцев. И второй, — очень красивый, но менее славный — убивая в сибирских лесах соотечественников с другими взглядами. Это были его знаки отличия. Ему с ними и лежать. А я, — только что воскрес. За спиной у меня и так был невообразимый клад. И я не хотел марать этот момент мародерством.

Тело Павла я выкинул из пещеры, как кучу мусора. Он сколько-то прокатился по склону, и застрял в кустах, на радость хозяевам леса. Потом я спустился по склону, и нашел краскома Екимова. Он лежал на открытом воздухе, и природа со зверьми обошлось с ним хуже, чем с Медлявским. Подняв мох, в придачу к черепу я отыскал лишь ключицу несколько ребер, подошву ботинка, старую пряжку ремня, кусок сломанной роговой расчески. Да еще потемневшую, с пузатыми лучами, звездочку красного командира. Что-то наверно было еще здесь под мхом, растасканное зверьем… Я собрал останки, и отнес Екимова в пещеру к Медлявскому, и положил рядом. Гражданская давно кончилась. А эти двое смогли найти в себе силы помирится еще раньше. И это было хорошо. Это было правильно.

Потом было самое тяжелое. Я взял с рюкзака лопатку, и снова пошел вниз, к Ивану. Пугнул примеривавшуюся к нему, невесть откуда взявшуюся лису. Взвалил на плечо, да понес. Ивана я зарыл недалеко от скалы, там, где камень уступил место тяжелой, пронизанной корнями земле. Я рыл на совесть, и засыпал, и закладывал камнями, и опять засыпал. Голодное зверье бывает упорным, и мне надо было своим трудом переупрямить их. Может у меня были мокрые глаза. Но я был такой потный, что поди скажи, откуда влага. Не знаю.

Я положил последний камень на могилу Ивана, отложил лопатку.

И сел думать, что делать дальше.

Питерская осень, — унылое дело. Хорошо еще, дождь отбарабанил свое еще с утра, и к полудню небо просветлилось. Я шагал по улицам, стараясь обходить лужи, чтобы не запачкать свою новенькую и чистую форму курьера. Шумели машины, шли по своим делами многочисленные прохожие. В руках у меня была увесистая коробка с грузом, который я должен был передать. Я подошел к нужному дому, ввел в домофоне код, и вошел внутрь. Дом был старый, наверно еще дореволюционный, без лифта. Я направился вверх по лестнице, мои шаги гулко отдавались под высокими потолками. Мне нужен был третий этаж, квартира номер 12. Я подошел к коричневой двери с глазком, перехватил поудобнее коробку, поглубже вздохнул, и зажал квадратную кнопку звонка. Где-то за дверью тихо защебетало. Я подержал кнопку пару секунд, и отпустил. Особого смысла трезвонить не было. У хозяйки был выходной, и она была дома. Я знал, потому что следил за ней. Собственно, я знал весь её обычный график, от и до.

— Кто? — Спросили из-за двери.

— Курьер! — Буркнул я. — Вам посылка.

— Какая посылка? — Озадачено спросил из-за двери девичий голос. Я ничего не жду.

Все-таки, народ теперь стал подозрительным. Десятилетия телевизионных новостей о грабителях, жуликах и маньяках, которые обманом проникали в дом, добавили некоторым бдительности. Но и на такой случай у меня был заготовлен хитрый план.

— Сейчас посмотрю… — Я залез в карман, и глубокомысленно вперился в бумажку, которую сам этим утром и напечатал. — Тут написано, посылка от Ивана Федяева…

— От Ивана! — Ахнуло за дверью.

Заскрежетал замок, дверь открылась так стремительно, что не отступи я, наверно стукнула бы мне по носу. Девушка застыла, положив руку на ручку, и глядя на меня. Была высокой, рыжей, с длинным лицом, и таким же длинным носом. Я смотрел на неё, и никак не мог увидеть красоты. Потому что, это была не моя красота. Это была красота Ивана.

Наверно пауза чуть затянулась, потому что девушка спросила.

— Откуда он её послал? Вы его видели?! Он же пропал, несколько месяцев назад!..

— Я же курьер, — пожал я плечами. — Только доставляю из офиса, куда начальство скажет. Мы по всей стране работаем. Вы возьмите посылку, может она вам чего прояснит.

— Да, — она растерянно кивнула, — где я должна расписаться.

— Вот здесь, пожалуйста.

Я сунул её лист, и ручку. Она машинально чиркнула по нему, и взяла у меня коробку. Дверь закрылась, и я заскакал вниз по лестнице. Нужно было избавиться от одежды курьера.

Там, далеко, когда Павел проиграл старому револьверу, и я похоронил Ивана, я долго думал, что мне делать дальше. Довольно скоро до меня дошло, — как я влип. Мы ушли в тайгу втроем, а вышел обратно только я один, — с гигантским кладом. Сотни килограмм золота. Плохой рассказ для родной полиции. У правоохранителей тут же появилось бы интересная версия, которая вела меня прямиком в тюрьму. «Совершил двойной убийство на почве желания единолично завладеть…». Нюансы конечно могли быть в том, — сразу ли я убил Ивана и Павла? Или же Ивана по сговору со мной убил Павел, а уж потом я расправился с оставшимся подельником? Лепту в мою судьбу мог внести и встреченный в крепости «слуга народа», если он вдруг узнает, что клад все-таки был…

При этом, даже если я сам не приду с повинной, Ивана и Павла могли начать разыскивать. Иван был сирота, но у него была девушка. Павел с братом был в ссоре. Был ли у него кто-то еще? Сколько у меня было времени? На поезд мы сели втроем. Трудно ли отследить, найдись у правоохранителей хоть малейшее желание? Все это было элементарно. Жизнь моя делала крутой поворот. И лишь от меня зависело, куда он выведет.

В пещере я закатал в рюкзак пару горстей золотых монет. Аккуратно заложил вход камнями, и стал выбираться из лесов, обратно к цивилизации. Я не пошел сдаваться в полицию. Я пошел сдаваться к своему престарелому дядьке. Был он, как бы это помягче сказать, — бизнесменом разлива начала 90-х. Из тех, что начинали еще спортсменами. Олимпийский резерв, одевший красные пиджаки. Как дядька сам любил говорить, не без некоторого самодовольства, «в городе меня знают». И его, действительно, знали.

Я рассказал ему все как есть, не вдаваясь разве что в подробности размеров клада. Дядька помог мне залечь на дно, и обещал, что все разузнает. А я остался предаваться невеселым размышлениям. Если я не доверяю полиции и государству, а больше доверяю бывшему «олимпийскому резерву», — значит что-то глубоко не так. В моей голове, или у нас в стране?..

Дядька разузнал. В том числе, и про губернатора Максима Александровича, с которым я познакомился в далекой тайге. Разузнал, и поскучнел. Прикинув так и сяк, он сказал, что с пропажей двух человек можно разобраться, без ниточки ко мне. Мало ли людей у нас пропадает? А вот Максима Александровича, будить не стоит, и в зону его внимания лучше больше не попадать. Часть золота дядька «за долю малую», обещал помочь превратить в бумагу денег.

На том и порешили.

Но был у меня еще один должок. Часть клада принадлежала Ваньке. А при его гибели, выходит, его семье. Семьи у него не было, но была девушка, на которой он собирался жениться. Вот почему я провел полтора часа в кресле знакомого гримера на «Ленфильме». А потом одел жилетку курьера, и позвонил ей в дверь. Всю долю Ивана я ей конечно отдать не мог. Не самосвалом же мне было ей деньги перед домом сваливать? Слишком большие деньги без связей — опасны. Но в коробке была серьезная сумма. Достаточная для умного человека, чтобы навсегда изменить свою жизнь. Труднее было с запиской. Не знаю сколько времени я провел, набрасывая на бумагу варианты: «Эти деньги по праву ваши. Распоряжайтесь ими по своему усмотрению»… «Эти деньги вам шлет, тот кто любит, но никогда не сможет быть рядом»… Что-то в этом было от романов Дюма, про графа Монтекристо, — поэтому и улетело в корзину. Наконец в коробку легло короткое: — «Не вернусь. Не ищи. Живи своей жизнью».

Лучшего я придумать не смог.

Сделав это, я почувствовал себя гораздо лучше. Теперь можно было подумать — как же мне самому жить дальше? Это странное ощущение, — когда тебе больше не нужно думать, чем ты будешь платить за завтрашний день. Когда можно подумать, — чем ты хочешь заняться? Не чем нужно. А чем хочешь. Странное ощущение. Не думаю, что оно доступно «золотой молодежи», которые с детства живут на готовом. Им не с чем сравнивать. Такое могут понять только те, кто были бедны, — и неожиданно поднялись.

Так что? Нанять лучших репетиторов, и выучить новый язык? Да, неплохо. Объездить весь мир, осмотреть достопримечательности? Тоже хорошо. Картины далеких стран, ароматы путешествий. Но… Я представил, как экскурсовод ведет меня мимо какой-нибудь мексиканской пирамиды, где все утоптано туристами. И вспомнил, как стоял перед пещерой, из которой буквально шли флюиды неизведанного, забытого, — и снова найденного. Можно ли это сравнить?

Кажется, я снова отправлюсь искать клад.