Золотая голова

В первые дни я этого не делала. Я гуляла по саду, благо погода была все еще летняя, за мной, как правило, увязывалась Мойра. Иногда меня зазывала к себе госпожа Риллент. Она ни разу не решилась пригласить меня, пока Тальви был в замке. Я приходила — с Мойрой или без. Ее одинокое жилище, расположившееся над людской, было больше моей комнаты и лучше обставлено, хотя и несколько старомодно: кровать в алькове, ковер свантерской работы на полу, кованые сундуки вдоль стен, резной шкаф, выцветший гобелен, изображавший поклонение волхвов, безупречная скатерть на столе, свечи из посеребренной бронзы, надраенная посуда на полках. Она доставала эту посуду, и мы чинно обедали — не скажу, что пили кофий, в замке Тальви это не было заведено, — и столь же чинно беседовали. Мастер Олиба в наших посиделках не участвовал. Он вообще никогда не разговаривал со мной без необходимости, необходимость же такая возникала чрезвычайно редко, и бывал при этом безупречно вежлив. Вероятно, если бы я вздумала и в самом деле разыгрывать из себя хозяйку и вмешиваться в его обязанности, он вел бы себя по-иному. Но я не вмешивалась.

Я никогда не спрашивала госпожу Риллент о ее происхождении, была ли она когда— нибудь замужем и что связывает ее с семейством Тальви. Но я спросила ее про Олибу. Оказалось, что отец его был у Тальви арендатором, а сын не захотел сидеть на земле и еще в юности уехал учиться, пошатался по всей империи, работал в каких-то торговых компаниях — госпожа Риллент точно не знала в каких, потом вернулся и попросился на службу в замок и постепенно выдвинулся в управляющие. Друзей у него, пожалуй, не было — на такой службе у людей редко бывают друзья, родственники умерли, поэтому он был полностью занят делом. Что же он не женится? — спросила я. Не хочет, отвечала госпожа Риллент, хотя, скажем, во Фьялли-Маахис за него всякий дочку отдаст, пусть он и немолод, и с лица не шибко приятен, но ведь мужчина должен быть лишь слегка покрасивей черта, не правда ли?

Так мы сидели, ели пирог с орехами, пили вишневую наливку, собственноручно приготовленную госпожой Риллент, и сплетничали.

Я готова была взвыть. Правда, стоит заметить, что, хотя подобное желание у меня возникало нередко, особенно в последние месяцы, соответственных звуков я от себя ни разу не услышала, даже под гитару, а без нее тем паче.

Неделю я выдержала, всего неделю. Если бы я была занята чем-то другим… Если бы я и впрямь взялась за роль хозяйки замка… Если бы я знала, как разворачивается мятеж и что происходит в Эрденоне… Но я понимала, что Тальви никогда не пришлет мне известия, прежде чем все будет кончено. А следовательно, еще ничего не решено.

Мне подобало научиться терпению. Неизвестно, сколько времени пройдет, прежде чем Тальви убедится в своей ошибке или пресловутый долг будет выполнен, но если он победит, то вряд ли потащит меня за собой в Эрденон. Какая из меня, к черту, фаворитка правителя? К тому же он должен жениться, если мне память не изменяет. А если мне придется торчать здесь в одиночестве (если не считать нескольких десятков слуг)… Конечно, я не из тех, кто способен полностью посвятить свой досуг вышиванию или даже чтению. Но не так это страшно. В камере смертников, например, было гораздо менее уютно. И единственное, что здесь мне, в отличие от той камеры, грозит — это растолстеть от пирогов госпожи Риллент.

Но почему-то меня это не утешало.

К черту! Кто сказал, что я нуждаюсь в утешениях?

И однажды я взяла связку ключей на серебряном кольце и сказала Мойре:

— Мне нужно кое-что посмотреть в кабинете патрона. Если понадоблюсь, пусть ищут меня там.

Мне не хотелось пробираться в кабинет Тальви тайком. Я не на промысле. У меня есть на это полное право, и окружающие должны в этом убедиться. Прежде всего, убедиться должна я сама.

Но это была и мера предосторожности. Если я опять потеряю сознание, что неприятно, но вероятно, нежелательно валяться в кабинете Тальви сутками.

Мойра помедлила немного — может быть, ждала, что я позову ее с собой, — не дождавшись, кивнула.

Ключ первый. От двери. Это самое простое и легко угадывается.

Перешагнув через порог, я немного задержалась. У меня не было связано с кабинетом добрых воспоминаний, но медлила я потому, что размышляла — запереть дверь изнутри или нет. И решила запереть. Пусть, если что, ищут меня здесь, но видеть, что я здесь делаю, не обязательно. К тому же хороший, добротный стук в дверь полезен для приведения в чувство.

Окна были занавешены, и, хотя стоял день, в кабинете уже наступили сумерки. Я приоткрыла штору — стало немного светлее, — но совсем отодвигать не стала.

Ключ второй. От секретера.

Я поиграла немного с мыслью покопаться в других шкафах, в ящиках стола, посмотреть, нет ли там писем, дневников, каких-либо личных записей. Эта была игра, не более. Шантаж никогда не был главным источником моего дохода, так, позволяла себе порой позабавиться для развлечения, — но я никогда не пренебрегала никакими источниками сведений. Случалось, мне удавалось сорвать на этом значительный куш. Но — удивительное дело: меня никогда не интересовала личная жизнь Тальви, а ведь должно же было что-то быть в ней, помимо заговоров, поисков наследия изгнанников и меня, многогрешной. Может, он даже ожидал, вручая мне ключи, что вместо того, чтобы прямо двигаться к цели, я поддамся искушению покопаться в его бумагах?

Очередная проверка? И не надоело ему?

Я отперла секретер и вынула ларец.

Когда я взяла его в руки, он показался мне очень легким. И очень старым. Слоновая кость от времени приобрела цвет выдержанного меда. На крышке был орнамент, довольно странный. В маленьких овальных медальонах, вместо обычных цветов или листьев, повторялась одна и та же сцена — барс, а может быть леопард, ломающий загривок быку. Резьба была очень тонкой, мастеру удалось передать все мыслимые подробности этой охотничьей сцены — подогнувшиеся ноги и отчаянно задранную голову быка, оскаленную в свирепой ярости морду дикого кота — да еще и повторить их многократно, притом, что каждый медальон был немногим больше моего ногтя. Возможно, это была аллегория или чей-то герб, не знаю. Боковые же стенки были засеяны цветочным узором из роз и ирисов, окружавших фигурные вставки. Справа были изображены мужчина и женщина в старинных одеждах, играющие в шахматы. Слева человек на четвереньках полз по перекинутому через пропасть мосту очень странного вида. Приглядевшись, я разобрала, что это не мост, а очень длинный меч. На задней стенке группа охотников била копьями кабана. И наконец, на передней — двое ловчих, изображенных лицом друг к другу, держали на сворках поднявшихся на дыбы гепардов. Гепарды простирали лапы к обрамленной сложным узором замочной скважине. Работа была явно не эрдская, может даже и не имперская. Пообщавшись с торговцами древностями, я научилась определять подобные вещи. Мне показалось, что крышку и стенки ларца работали разные мастера. Сейчас я еще начну гадать, когда они были выполнены. Какие еще уловки я выдумаю, чтобы потянуть время?

Третий ключ. От ларца.

Прежде чем открыть ларец, я придвинула к столу кресло. То самое, в которое меня усадил Тальви, когда я грохнулась на пол. Теперь я заранее приняла меры предосторожности, благо сажать меня нынче некому.

И еще я кое-что удумала заранее.

Я вспомнила все, что проделывал Тальви, когда убирал содержимое ларца — с закрытыми глазами. И проделала то же в обратном порядке. Еще один вопрос требовал ответа: почему только созерцание свидетельств изгнания пробуждало память? Почему не осязание? Тальви ничего мне об этом не сказал. Не знал? Или не хотел? Или просто не успел?

Бумаги и пергаменты на ощупь были самыми обычными, сколько бы я ни водила по ним пальцами. Так же, как и цепь с синим камнем. А вот проклятая статуэтка лисы, которая на самом деле не лиса… мне показалось, что я ощущаю слабое покалывание в кончиках пальцев. Может, и в самом деле показалось. Сквозняк, например, мурашки пробежали, правда, место неподходящее… А может, руку свело.

Но когда я взяла кусочек непонятного металла, покалывание превратилось в жжение. Не болезненное, но ощутимое. Когда я покатала цилиндрик в ладони, чувство стало более определенным. Металл словно бы стал мягким, я как будто разминала его в руке, как кусок мокрой глины, но в то же время сознавала, что это обман, что металл остается прочным и холодным. … Отливки тейглира носят с собой оборотни. Он помогает постоянно сохранять принятое ими обличье, предохраняя от непроизвольной смены. В Михале почти нет оборотней, и все, кто есть, — пришлые, но не всякий, носящий с собой тейглир, — из тех, кто изменяет облик, ибо у этого металла есть и другие свойства…

Это была чужая мысль. Не моя и не вычитанная из книг. Клянусь, в «Хронике… « ни слова не было ни о чем подобном. Но тогда, значит…

Я, так же на ощупь, взяла второй кусок металла в левую руку. И открыла глаза. На сей раз я знала, что меня ждет. И это было хуже, гораздо хуже. И происходило быстрее. Буквы незнакомого алфавита побежали по листам, словно из развороченного муравейника. Преодолевая головокружение, как человек, идущий в сильный ветер по шаткому мосту (по мечу? ), я свела руки. Одна металлическая трубка входила в другую.

Ключ четвертый…

В этот раз я не увидела ничего подобного являвшемуся мне прежде. Ничего, что можно было счесть картиной моего прошлого или прошлого моей матери. Но сама картина была очень четкой.

Я — та, в чьем теле я сейчас находилась, — поднималась по тропинке на вершину горы. Ничего живописного в этой горе не было. Хилая жухлая трава, глинистые плеши. Кое-где выпирали гранитные плиты, оплетенные колючим кустарником. И уж совсем непонятно, зачем понадобилось водружать на вершине то, что там красовалось. Не замок, не крепость, не хотя бы избушку для отдохновения усталых путников.

Арка была там. Отнюдь не триумфальная. Не слишком высокая, примерно в полтора человеческих роста, сложенная из ноздреватого серого камня, не похожего на здешний гранит. По ту сторону виднелась такая же жухлая трава, кусок облачного неба.

Но я знала, что за ней меня ждет самое страшное испытание в жизни. Ибо врат много, но Арка — одна.

Однако я не останавливалась. Мне слишком многое пришлось преодолеть, чтобы добраться сюда. Поздно думать о том, что я могу умереть, или сойти с ума, или…

Я шагнула под Арку… … но не успела еще поставить ногу на землю, как очутилась в коридоре. Или в тоннеле. Длинном, нет, бесконечном. И у этого коридора не было стен. Миры в своем бесконечном разнообразии сошлись воедино, и мозг, дабы принять их, обнажился, и знание входило в него, как лезвие ножа. Раскаленного ножа… И куда бы я ни ступила, я могла бы попасть в любой из них, потому что все связано, и все едино, но куда я попаду, и что увижу, и выберусь ли из этой бесконечности, зависит только от меня, хватило бы только отваги взглянуть на них.

И я увидела… … Девушка вышла из пещеры на склоне горы. В руке у нее был окровавленный меч, она рыдала, и слезы и кровь с меча смывал дождь, хлеставший с безлунного ночного неба… … Страшный человек в обгоревших лохмотьях полз, выбиваясь из сил, по охваченному первым хрустальным морозцем осеннему лесу… … Колесницы неслись по дорожкам арены, давя рассыпанные цветы. Из розовой мраморной ложи за ними наблюдал император — апатичный молодой блондин, и кто-то следил из толпы простонародья за Высокой Ложей, но не за императором, а за темной тенью за его плечом, сжимая под плащом кулак, на котором тускло блестела металлическая пластина с бритвенно-острыми когтями… … Две армии сражались в раскаленной степи, а с юга, по лиловому небу, летела на кожистых крыльях стая слепых чудовищ, и тень стлалась по безводной земле… … Компания молодых женщин, кто в карете, а кто верхом, приближалась к полусонному городку на северо-западе великого королевства. Всем им грозила смертельная опасность, и все они об этом знали, и все были веселы…

И многое иное видела я, в единый миг охватывая взглядом неисчислимое количество подробностей, и где-то вставало несказанно прекрасное здание, переливаясь множеством граней в лучах непобедимого солнца.

Стеклянная башня?

Хрустальный собор?

И тут же открыла глаза. Не увидела ничего и в первый миг тупо подумала

— ослепла. А потом поморгала и поняла, что сижу в кресле, уткнувшись носом в стол и безвольно свесив руки. Хорошо, если синяк не набила, лбом приложившись… , Я попробовала выпрямиться, но голова сильно закружилась, и я была вынуждена опереться о стол руками. При этом обнаружилось, что я все еще сжимаю эти… как их… глиры? — и осторожно положила их рядом с бумагами. Первая строчка дернулась у меня перед глазами, и внезапно я вспомнила, что те же самые знаки я видела на медальоне Торговой палаты на площади Розы. И слова, которые кричала — или шептала, не понимая их смысла…

«Рикасен гарим веркен-са тинит Астарени». Дети изгнанников войдут в Хрустальный собор Астарени.

Это и было условие возвращения.

В тот день я больше ничего не предпринимала. Хотя моя голова на многое способна — и это в очередной раз подтвердилось, — нужно и ей давать передохнуть. Я вынуждена была признать, что, когда шла в кабинет, во мне жила трусливая надежда, что вдруг-де во всем случившемся прежде виноват один Тальви, и я к бредням изнанников не имею никакого отношения. И без Тальви у меня ничего не выйдет. Увы. Все подтверждалось и при этом еще больше запутывалось.

Хрустальный собор — будем теперь называть его так — присутствовал во всех моих видениях, начиная с площади Розы Но от того не становилось яснее, что он такое, где находится и зачем туда идти. Я не понимала значения слова «Астарени». Это название? Или имя? Какое-то… божество? (Я все еще не могла отрешиться от прежних понятий веры. ) И что есть страшная Арка, через которую так стремилась пройти та, чьими глазами мне было явлено видение, — и прошла, наверное, коль скоро видения являют собой картины наследственной памяти? Ясно было, что она — не врата в миры подобии, но нечто большее врат, однако что именно? И какое отношение имеет к собору?

Наконец — хотя это, может, и не главное, но кто знает? — как связан Хрустальный собор со «стеклянной башней» карнионцев и связан ли вообще?

Была, конечно, одна нить. Если я верно разгадала смысл надписи, то мне известно написание некоторых букв. А следовательно, есть возможность прочитать все остальное. Хотя бы прочитать, языка-то я по-прежнему не знаю. Ладно. «Сначала сделаем, потом поймем», — как говаривал Соркес. Начинали мы и с меньшего. Но Господи помилуй! С чего начинали, к тому и пришли. Чем, в сущности, записка бедного Форчиа отличается от откровений изнанников? Обе повествуют о том, как найти некий тайный ход, который неизвестно куда приведет, обе отмечены гибелью авторов А главное — даже если я и найду, под каким кирпичом и за каким поворотом открываются врата, это нужно не мне.

Одно отличие есть все-таки. Когда я расшифровывала записку Форчиа, то, как бы ни утруждала зрение, никаких видений передо мной не возникало. И последствия были чреваты, самое худшее, пулей в лоб или ножом в глотку, но никак не потерей рассудка.

А кто, собственно, сказал, что я должна потерять рассудок? Из того, что я теряла сознание, этого никак не следует. Кстати, я не потрудилась выяснить, сколько времени это продолжалось. Мне показалось, что долго, однако ощущениям доверять опасно. Первое видение — на площади Розы — длилось считанные мгновения, второе — не менее получаса. Есть ли здесь зависимость и закономерность? И если я буду не в себе, то как я смогу работать с рукописями? Неужели нельзя постепенно приучиться к ним, как постепенно приучаются к яду? В конце концов, подобное лечат подобным, а клин вышибают клином… а лучший способ научить человека плавать, это бросить его в воду.

Но все эти неопровержимые истины не убеждали. Кроме того, в воде, безусловно, можно научиться плавать. Но если швырнуть человека в воздух, он не взлетит, а шмякнется оземь. Не говоря уж о том, что с ним будет, если швырнуть его в огонь…

Милые оправдания, нечего сказать… Я постаралась успокоить себя тем, что в кабинете Тальви имеется, помимо прочего, еще и добытое мною сочинение Арнарсона, никак не являвшегося изгнанником, но из коего я, возможно, сумею выколотить полезные сведения…

Возможно, я бы не замедлила этим заняться. Но на следующий день прибежал отец Нивен. Видно было, что он действительно если не несся рысью всю дорогу, то поспешал весьма резво, что никак не пристало ни возрасту его, ни сану.

Когда мне передали, что пришел священник и желает поговорить со мной, я немедля покинула комнату. Почему-то я ни на миг не предположила, что отец Нивен явился, дабы испросить помощи в делах милосердия или, наоборот, увещевать меня в грешной жизни моей. И не удивилась его визиту, хотя мы знали друг друга только в лицо и я никогда не давала ему повода думать, будто нуждаюсь в духовном утешении.

Он стоял у двери часовни, прислонившись к стене, и шумно дышал.

— Что случилось, отец Нивен? Вы не больны? Его набрякшие веки приподнялись, он слабо махнул рукой.

— Нет… просто устал… Но мне нужно переговорить с вами… сударыня… Возможно, это важно.

Я оглянулась, окинула взглядом коридор. Мойра, сообщившая мне о прибытии священника, не отстала от меня и жалась у лестницы.

— Все-таки лучше сначала сесть… И выпить чего-нибудь. — Вот незадача, куда его позвать? Липовая из меня хозяйка замка. Со священником пристало говорить в часовне, но не вином же его там угощать? — Пойдемте на террасу, отец. Мойра, передай госпоже Риллент, чтоб распорядилась там накрыть. — Кстати, и подслушать нас там будет труднее…

Прежде чем убежать, служанка бросила на священника стесненный взгляд, и от меня не укрылось, что и он несколько смутился. Что это там за тайны Фьялли-Маахис? Впрочем, вряд ли это мое дело.

Отец Нивен вздохнул и, отлепившись от стены, пошел за мной на террасу. Мойра обернулась удивительно быстро и, не успели мы сесть, догнала нас с подносом, принесенным с кухни. Я махнула ей — ступай, мол, и собственноручно поставила перед священником тарелки и налила вина. Помимо прочего, мне было интересно, примет ли он от меня угощение.

Он принял. Но, отпив вина, поставил серебряную кружку на стол и вздохнул. Собрался с силами.

— Сегодня утром через деревню проезжал один торговый агент… и привез новости из Эрденона… — Он прервался. Искоса посмотрел на меня.

— Я слушаю вас, отец Нивен.

— По смерти… его светлости… господин Тальви без боя занял Эрденон.

Итак, Тальви удалось осуществить свой замысел. И удивительно легко. Мне следовало радоваться, что все обошлось без кровопролития и потрясения основ. Но вместо этого возникло странное сосущее чувство, словно в преддверии дурных вестей.

— Значит, он в Эрденоне.

— Вовсе нет. — Священник поднял на меня удивленные светлые глаза. — Он выступил в Бодвар.

— В Бодвар? Зачем? Он же не имеет никакого значения? — Я чуть было не брякнула «стратегического», но удержалась — нечего ломать из себя великого стратега и тактика.

— Ах да… вы еще молоды, вы не помните. Герцога можно провозгласить только в Бодварском замке. Таков обычай.

— А Эрденон оставлен на произвол судьбы?

— Почему же? В Эрденоне наместником господин Руккеркарт.

Руккеркарт? Ну да, это же Альдрик. Друг Без Исповеди в роли наместника Эрденона… что ж, это не самое худшее, что можно представить. Но то, что Тальви покинул Эрденон, мне не понравилось. Совсем не понравилось.

— А что делает граф Вирс-Вердер? И Нант… то есть Дагнальд?

— Про это торговый агент ничего не сказал.

Это понравилось мне еще меньше.

Отец Нивен нервно побарабанил пальцами по столу.

— Я вот что хотел спросить… не получали ли вы каких-либо известий… помимо?..

— Нет.

— Нет?

— Если бы в замок приезжал гонец, он бы не смог миновать вашей деревни.

Священник, видимо, никак не мог правильно расценить мои слова — то ли как проявление несусветной скрытности, то ли неведения. А в неведение мое, судя по всему, поверить ему было трудно.

— Отец Нивен, — сказала я. — Похоже, вы неверно понимаете мою роль в жизни владельца этого замка. Она не столь важна, как представляется со стороны.

Он допил вино. Примерился к копченой гусиной ножке, подумал и ухватил ее. Я взяла с другой тарелки яблоко и разломила его пополам.

— Я думал, что господин Тальви пришлет за вами, — неожиданно произнес он.

— Чтобы я торжественно въехала в Бодварский замок? Или в герцогский дворец в Эрденоне? И я бы стояла рядом с Тальви, когда он получал из рук архиепископа герцогскую корону, или хотя бы смотрела на это с балкона, как подобает даме сердца? Вы действительно так думали? Бросьте, отче. Это я — дама? Вы знаете, кто я и откуда Тальви меня привез. Не может быть, чтоб не знали. Удивляюсь, как вы еще сидите со мной за одним столом.

— Кто я такой, чтобы судить вас? — тихо сказал он. Я вспомнила взгляд, которым он обменялся с Мойрой. Но больше он ничего не добавил, а я не спрашивала. Он ожесточенно принялся грызть копченую гусятину, но две половинки яблока передо мной так и остались нетронуты. — И вот еще что… — Он вытер пальцы прямо о сутану. — Как вы считаете, будет ли уместно отслужить молебен в замковой часовне?

Я думала совсем о другом, и вопрос его сбил меня с толку.

— Какой молебен?

— Благодарственный. — Он поднял брови. Кажется, я произвела на него не лучшее впечатление, проявляя последовательно невежество, тупость и отсутствие благочестия. Последнее сейчас усугубится.

— Нет, мне не представляется это уместным. Можете считать меня суеверной, но я не стала бы возносить хвалы, пока не получу более достоверных сведений. — Он кивнул. Такое объяснение было ему понятно. Не поручусь, что он не творит порой знаки от сглаза. — Но будет правильней, если вы помолитесь за Гейрреда Тальви в своей деревенской церкви. Хотя бы за обедней.

— Я и так всегда его поминаю. Он — наш благодетель. — Отец Нивен запнулся, видимо, не зная, как выразить свою мысль. Не подлежало сомнению, что Тальви взял под свою опеку и церковь и пастыря, так же, как несомненно было его маловерие. Однако, раз отец Нивен даже меня судить не решается, маловероятно, чтоб он смел осуждать патрона. Не найдя нужных слов, он смущенно закончил: — Хотя вряд ли бы он меня об этом попросил.

— Об этом прошу я. И за себя тоже. — Не знаю, почему у меня это вырвалось. Всегда привыкла дела свои с Господом улаживать сама.

Он подождал немного — не пойду ли я дальше, не попрошу ли об исповеди. Не дождался. Впрочем, может, он ждал от меня каких-то более весомых предложений. Денег. Или вина…

— Еще выпьете, отец?

— По последней… и благодарю вас. — Пил он явно из вежливости, и, каковы бы ни были его тайные пороки, служение Бахусу к ним не относилось.

— Уже уходите?

— Не обессудьте, сударыня. Нужно успеть к службе, а в моем возрасте…

— Об этом не беспокойтесь. Я скажу Олибе, чтоб вам выделили повозку и провожатого. Мойра!

Стоило мне повысить голос, и она выскочила на террасу. Я не ошиблась — она все время обреталась в достижимых пределах.

После отбытия Тальви в замке оставалось не так много слуг, и Олиба лично вышел проверить, выделили ли отцу Нивену таратайку и не пьян ли возница. Священник попрощался со мной довольно сердечно, хотя я не поцеловала ему руки (покопавшись в памяти, я не могла припомнить, чтоб я вообще кому-то целовала руки — независимо от сана, пола и возраста). Возница

— снулый белобрысый парень из конюхов — не кум ли старосты? — зевая, влез на козлы, незапертые ворота распахнулись, и отец Нивен был с почетом препровожден домой. Мойры нигде не было видно.

Олиба подошел ко мне спросить, не будет ли еще каких распоряжений. Он и так никогда не грубил мне, а тут его вежливость достигла предела. Неужто новости и до него долетели? Такой человек, как Олиба, не может не иметь осведомителей в деревне, а с торговыми агентами, в отличие от священника, обязан быть связан напрямую. Похоже, он уже знает о случившемся. Если Тальви стал герцогом, если я останусь при нем, стоит подстраховаться.

Если. Если.

У Олибы были светлые глаза. Нет, не светлые, как у отца Нивена, а блеклые. И плоские, хотя таковых вроде бы в природе не бывает. Он превосходно знал, что я читаю его мысли, и это его ничуть не смущало. Разве он помыслил о чем-то дурном? Мы оба — деловые люди, каждый на свой лад.

— Распоряжения? Если это вас не затруднит, мастер Олиба, пусть ворота замка запирают, хотя бы на ночь. И выставьте охрану. Пусть кто-нибудь следит за дорогой.

Олиба кивнул. Он и это понимал. Мы оба друг друга понимали.

Я не могла понять природы своих дурных предчувствий. Да, слишком уж легко все получилось. Слишком. Но бывали же в истории случаи, когда перевороты и захваты власти происходили быстро и безболезненно? Сколько угодно. Вот возьмем жизнеописание Елизаветы Английской, которое столько раз в последние месяцы приходило мне на ум. Сидит она себе в темнице, казни ждет, вроде как я, а не успела преставиться ее злобная сестрица, как она уже въезжает в столицу на белом коне под ликование народа, а остальным претендентам и претенденткам остается задумчиво чесать в затылке. Но с другой стороны, Елизавета, и в темнице сидючи, оставалась единственной законной наследницей престола, и народ это знал…

А ведь из Тальви, если подумать, может получиться совсем неплохой правитель. Вон у него крестьяне как хорошо живут. Другое дело, нужен ли императору под боком хороший правитель? Сомнительно дело. Верховной власти нужней, чтобы советники, вассалы и наместники были плохи, чтоб на их фоне солнышком сиять — вот он я! Я, мол, добра хочу, а они завсегда все изгадят.

Впрочем, что я на императора грешу? Хороших правителей, сказывал Фризбю, похоже, и судьба не очень любит. Ежели попадется какой, так то умрет молодым, то детей у него нет и династия прерывается, а если есть дети, то такие, что лучше б их не было. На смену Соломону приходит Ровоам, говорил Фризбю, Марку Аврелию наследует Коммод, не к ночи будь помянут…

Так что не зря предки наши эрды, как уверял злоязычный хронист, самых лучших людей приносили в жертву, ибо место им рядом с богами, а не на грешной земле. Любопытные выводы можно сделать из наблюдений над жизнью.

Почему же нет известий о противниках? Неужто смирились? Может, я и впрямь едва выбралась из младенчества, но в такое поверить не могу.

Из тех, с кем я перезнакомилась в замке, всех, маломальски пригодных к шпионской службе, увел с собой Тальви. Один Олиба мог бы разобраться, но не его же, в самом деле, в разведку посылать. Он и так все узнает быстрее меня, а что узнает — скроет… разве что пойти самой. Но это бы уж слишком походило на бегство.

Пора браться за Арнарсона. Пора прокладывать ходы к аббатству Тройнт. Потому что, если Тальви утвердится у власти и выпрет Дагнальда — дорога туда будет открыта. С другой стороны, если у Тальви будет власть, зачем ему дорога в Тройнт и дальше, неизвестно куда?

Картина: сижу я, обложившись еретическими сочинениями, а в это время отец Нивен на коленях молится о моей заблудшей душе. Еще и свечи небось ставит. Ладно, лишь бы не черные и не перед перевернутым распятием. Хотя, если то, что я узнала, — правда, мне это повредить не должно.

Внезапно кончилось лето. Еще вчера мы, греясь в солнечном тепле, сидели на террасе с отцом Нивеном — а позавчера, казалось, я стояла на эшафоте в Кинкаре и любовалась первой весенней зеленью, первой весенней и последней в моей жизни — так думала я тогда. А теперь вроде бы еще тепло, и темнеет не так чтоб рано, и дожди лупят не так чтоб часто, и все-таки что-то не так. Осень.

Время искать убежище и крышу над головой — вот что означало для меня это слово последние если не двадцать лет, то пятнадцать уж точно. Убежище, а значит — ограничение свободы. Теперь свободу мою укротили задолго до начала осени, да и крыша над моей головой имелась вполне основательная. Так что виноваты во всем были застарелые привычки, дурно отзывавшиеся на первые признаки агонии года. Во всяком случае, так я себе говорила, склоняясь над рукописью Арнарсона, от которой отрывалась при каждом шорохе за дверью, при любом шуме за сводчатым окном. Но это всегда оказывался ветер, бросивший в стекло пригоршню опавших листьев, или телега с сеном, пригромыхавшая из деревни, или служанка, бежавшая по поручению госпожи Риллент.

А потом и впрямь в мою дверь заколотили, и Мойра с запрокинутым лицом, задыхаясь, проговорила слова, которых ждали все в замке, не только я.

— Госпожа… всадник на дороге! Гонец, наверное… Я захлопнула книгу и встала. Поначалу подумала — нужно подняться на стену. А потом — нет, лучше подожду во дворе. Спускаясь по лестнице, бросила через плечо поспешавшей за мной Мойре:

— Он один?

— Один, — удивленно ответила она.

И в самом деле — с каких это пор гонцов стали высылать толпами? Тихо умом трогаемся…

Олиба уже был во дворе — ему, надо полагать, доложили об одиноком всаднике раньше, чем мне. Он взглянул на меня с некоторой неловкостью, отвернулся, потом, видимо, все же решил соблюсти приличия, подошел, коротко поклонился и сказал:

— Сударыня, к замку скачет человек. Прикажете открыть ворота?

— Если ваши часовые не заметили ничего подозрительного, то откройте.

Возможно, Олибе не понравились слова о «его» часовых, но он промолчал и отошел распорядиться.

Но — Господи всеблагой! — когда на брусчатке двора, спотыкаясь, появилась лошадь, истощенная и до того заляпанная грязью, что трудно было определить ее масть, я, взглянув в черное, заросшее лицо сгорбившегося в седле всадника, решила, будто никогда прежде не встречала его. И лишь когда он съехал с седла и, неуклюже переваливаясь, пошел ко мне, именно ко мне из всех собравшихся, я узнала его. Это был Антон Ларком. Я перевела взгляд с него снова на лошадь, увидела ее израненные шпорами бока, и это было красноречивее слов.

— Нортия… — слабым голосом произнес он и осекся. Очевидно, весть, которую он принес, не стоило выкладывать во всеуслышание. Хотя слуги тоже не дураки, могут и сами догадаться.

Я огляделась. Домоправительница тоже вышла и стояла на высоком крыльце, сложив руки под грудью.

— Госпожа Риллент! Я буду беседовать с рыцарем в кабинете хозяина, соблаговолите подать туда обед. Мастер Олиба, прикажите, чтобы о лошади господина Ларкома позаботились.

Я никогда не разговаривала с ними в таком тоне, но они не только не возмутились, но, казалось, с облегчением устремились выполнять мои распоряжения. Иначе им было бы слишком страшно. Я обернулась к Ларкому:

— Идемте.

Он, видимо, не сразу сообразил, что обращаются к нему. Я хотела было взять его за руку, но тут он встрепенулся и побрел за мной. Сквозь строй слуг мы прошли молча, и, уже перешагнув через порог, я спросила:

— Тальви жив?

— Не знаю, — еле слышно отозвался он. «Что значит „не знаю“? « — едва не рыкнула я, но сумела удержаться. Так нельзя. Он загнан не хуже своей лошади. Ларком что-то пробормотал на ходу, а поскольку он не поспевал за мной, пришлось остановиться и прислушаться.

— Плохо… все очень плохо, — разобрала я.

Но это было ясно и так.

Не знаю, почему я повела его в кабинет Тальви. Может, для успокоения. Хотя я-то в нем не нуждалась. Если что-то и страшило меня сейчас, так это собственное спокойствие.

Я отперла кабинет (последние дни я бывала здесь часто и ключи носила с собой) и пропустила Ларкома вперед, чтобы закрыть дверь. Он рухнул за стол, уронил голову на руки.

— Рассказывайте. — Я уселась напротив. И поскольку он продолжал молчать

— заснул, что ли? — произнесла: — Итак, вы проиграли.

Он снова промолчал, только плечи дернулись — да, стало быть.

— Что с Тальви?

— Не знаю, — с трудом повторил он. — Я был с Альдриком… Эрденоне.

— А что с Альдриком?

— Убит… Город захвачен.

— Кем? — Не было смысла задавать два вопроса. Кто взял город, тот и убил Альдрика. Альдрик убит… о Господи!

— Вирс-Вердером, — почти прошептал он.

— Значит, Вирс-Вердер провозгласил себя герцогом?

— Нет, Дагнальд… — И, прежде чем я успела задать следующий вопрос, добавил четко и раздельно: — Они. С Вирс-Вердером. Объединились.

— Это невозможно. — Ничего глупее сказать я не могла

— Все так думали…

Нас прервал стук в дверь. Исполнялось повеление принести рыцарю поесть. Не Мойрой, против ожидания. Поднос приволокла одна из служанок, состоявшая обычно при госпоже Риллент, именем Берталь. И то сказать — Мойра бы такую тяжесть просто не сдюжила, Берталь же была вдвое ее шире, на голову выше, и каждая ее рука была толще Мойриной ноги. Похоже, заморенный и истощенный вид бедного рыцаря пронзил сердце всей женской прислуги, и Берталь в первую очередь На поднос было сметено все, что нашлось на кухне замка, а кухня в Тальви не мала и не бедна. Чего тут только не было — жареная утка (надкусанная), пяток селедок, шмалы сала, круг сыра, крынка с кашей, ломти початого сладкого пирога, вязка луку, яблоки, репа, яичница, вареная колбаса и свиной холодец — все это вперемежку с множеством кусков хлеба различной выпечки, от самого свежего до успевшего зачерстветь, и с присовокуплением кувшина темного пива, каковое обычно потреблялось слугами. Все это Берталь громыхнула на письменный стол Тальви, благо тот был дубовый и от такого святотатства не подломился. Рыцарь накинулся на еду, даже не поблагодарив свою благодетельницу (или благодетельниц, если считать меня). Берталь отошла и сострадательно уставилась на несчастного, подперев пухлую щеку кулаком.

— Ступай, милая, — сказала я, и Берталь со вздохом покинула нас.

Ларком жрал. Куда девались его аристократические манеры и стеснительность — он, кажется, вовсе забыл о таких достижениях цивилизации, как ложки и ножи — о вилках я уж и не говорю, и подгребал все руками. Что он ест, он тоже не разбирал. Меня чуть не замутило от такого зрелища, не знаю с чего, вырастала я не среди аристократов и видывала виды и похлеще. И вообще, какого черта я берусь осуждать голодного человека? Тут подумалось, что следовало бы предупредить его, что с большой голодухи много есть нельзя, заболеешь, а то вдруг он не знает… Одернула себя — должен знать, эйсанские братья — военный все же орден, чему-то их должны там учить, да и не так долго он голодал, наверное.

Первое время Ларком заглатывал все, что попадалось, молча, потом вперемежку с чавканьем и хрустом у него стали вырываться какие-то иные звуки, вероятно слова, но разобрать их не представлялось возможным.

Я подвинула ему кувшин с пивом.

— Выпей и не говори с набитым ртом, а то подавишься.

А если б он преждевременно подавился, я бы не узнала, что произошло. Никогда раньше я не обращалась к нему на «ты», но его это нисколько не смутило. Он хлебнул пива и вытер жирные пальцы о кафтан.

— А теперь рассказывай все как есть.

Он обмяк в кресле. Казалось, он сейчас заплачет, а может, развезло его от сытости. Говорить ему не хотелось, не то, что за прошлой нашей совместной трапезой, когда он блистал красноречием сверх всякой меры. Потом с трудом начал:

— Вначале все было хорошо. Очень. Как нас встречали в Эрденоне — колокольный звон, цветы… бочки с пивом на улицах…

— Самитш поработал?

— Наверное… Ратуша присягнула Тальви, и он подписал статус о сохранении древних вольностей Эрда. И уехал в Бодвар. Вместе с архиепископом. Нужно было старого герцога хоронить, а еще не решили где — в Эрденоне или в Бодварском замке…

— Кто с ним был?

— Фрауэнбрейс, Мальмгрен, Каллист… ну, разные там… или ты про военные силы? Так герцогская гвардия с ним была, и большая часть дворян, и половина наемников… и эйсанские братья с моря должны были поддержать.

— А вы с Кренге и Самитшем, значит, остались при Альдрике.

— Ну да. И наемники, и городское ополчение. Кренге должен был выступить на Свантер. Но не успел.

Он замолчал, и так надолго, что мне пришлось перегнуться через стол и тряхнуть его за плечо.

— Дагнальд… — Он прикусил губу. — Дагнальд сумел упредить Фрауэнбрейса… Точнее, Вирс-Вердер сумел… Дагнальд ведь не придворный, а Вирс-Вердер — он да, он может.

— Что ты ходишь вокруг да около? Что произошло?

— Они обвинили нас в заговоре… — Фраза прозвучала странновато, ведь заговор и вправду был. — … в незаконном захвате власти, в мятеже против императора…

— То есть в том, в чем вы собирались обвинить Дагнальда.

— Да… но здесь мятежниками оказались мы. И император поддержал Дагнальда. Тот объявил себя герцогом, а Вирс-Вердера — генеральным судьей.

— Погоди, что значит «поддержал»?

— Значит — дал войска. Тяжелую конницу, рейтаров, артиллерию. Но они разделились. Дагнальд пошел на Бодвар, Вирс-Вердер — на Эрденон.

— Зачем Дагнальду Бодвар, столица же — сердце Эрда, а Бодвар — всего лишь резиденция герцога?

— Вот именно, — угрюмо сказал Ларком. — Резиденция. Только там проводится церемония коронации. И у Тальви — герцогские регалии, без них провозглашение недействительно.

— А Тальви успел провести церемонию? — Я обо всем этом слышала впервые, но чувствовала, что это имеет значение.

— В том-то и дело, что успел…

— Тогда на кой черт они разделились? — У меня не было желания добавлять: «И не покончили с Тальви одним ударом». — Хотя… да… В Эрденоне сидел Альдрик… Месть Вирс-Вердера?

— Не знаю. Может быть. Отчасти. Хотя столицу им все равно нужно было захватить…

— Был штурм?

— Нет. — Ларком болезненно сморщился. — Мы заранее узнали о подходе Вирс-Вердера с рейтарами. И Кренге предложил запереться в городе Но Альдрик сказал — нет. Укрепления в Эрденоне ветхие, их лет сто не подновляли. А если стены падут и наемники ворвутся в город… Он сказал, что видел, что бывает после. И резни на улицах не допустит. Кроме того, даже если мы победим, Эрденон превратится в развалины, а он присягал Тальви и обязан сохранить для него столицу. Единственный выход — остановить Вирс-Вердера на подходе к городу. И Кренге ответил — да, это возможно. Вирс-Вердер слабак, полководец из него никудышный, наемники за ним не пойдут…

— Так почему же этот слабак побил вас, сильных?

— Мы могли победить! — Мне показалось, что он стукнет кулаком по столу.

— Могли! — Он явно неоднократно прокручивал воспоминания в мозгу и рассматривал возможность иного исхода. — Даже при численном перевесе. Даже при схватке на измор… но эти горожане… ополченцы, пушечное мясо, будь они прокляты… они побежали. Не сразу, нет, это уже к вечеру было, но они испугались, смяли ряды дворян… Альдрик бросился их останавливать, и это ему почти удалось. Он мог бы повернуть их и повести в бой, за ним бы они пошли… если бы нам не ударили в спину.

— Кто?

— Наемники, которых привел Кренге. Они должны были прикрывать нас огнем с тыла, в случае отступления. Вместо этого они повернули орудия и открыли стрельбу по нам. Думаю, пока шло сражение, Вирс-Вердер успел подослать к ним своих людей и пообещать денег больше, чем дали Кренге и Тальви..

— А сам Кренге?

— Он поскакал туда… Последнее, что я видел, — как его сшибли с коня и потащили… Это было ужасно, Нортия. Ты не можешь себе представить. Пушки били по толпе, по лошадям, по пехотинцам… Все словно обезумели. Этот грохот, эта пороховая вонь, крики, эта рвущаяся в клочья живая плоть… наступала ночь, и в ней разгорались огни пожаров. Люди теряли всякое представление о том, где они, кто свой и кто чужой, не знали даже, куда им бежать, и нарывались на вражеские пули и палаши. Альдрик пытался вывести их из-под огня, собрать вокруг себя и побиться сквозь рейтаров, поскольку подход к Эрденону был закрыт, пока… — Он умолк.

— Как он погиб?

— Осколок ядра… в шею… прямое попадание…

— Ты уверен? Может, он выжил?

— Нет. — Ларком покачал головой. — Я был рядом с ним. Он умер мгновенно. Без мучений.

— И без исповеди. — Не знаю, смех или всхлип был в моем голосе Рик Без Исповеди пал смертью героя! И если бы существовал воинский рай эрдов, он бы туда попал. Хотя сомневаюсь, чтоб ему там понравилось. Шумно, грязно, однообразно, и пьют только мед да пиво, от которых утонченного человека с души воротит…

— После этого началось всеобщее бегство, — продолжил рыцарь. — Меня подхватила толпа. Под покровом ночи мне и еще нескольким дворянам удалось уйти от рейтаров. Мы поставили своей целью прорываться в Бодвар, к Тальви..

— Так почему же ты, черт побери, здесь, а не в Бодваре?

— Потому что… через два дня мы узнали, что прорываться некуда. И незачем.

Он, однако, не сказал «не к кому».

— Что это значит? У Бодварского замка такие стены, что его можно осаждать годами! И припасов в герцогской резиденции, думаю, было немало!

— У Бодварского замка стены прочные. Зато у Бодвара их нет. Никаких.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что Тальви повторил ошибку Рика и вывел свои силы в поле? Он опустил голову.

— Проклятые чистоплюи… — бессильно прошипела я. Ларком открыл рот, собрался было что-то сказать, но передумал и лишь развел руками.

— Что там случилось? У Тальви же не было городского ополчения, которое путалось под ногами!

— Я не знаю подробностей. Только то, что слышал от беженцев. Ополчения не было. А герцогская гвардия… — Он, видимо, искал подобающее выражение, но не нашел.

Однако я и так его понимала. Герцогская гвардия. Парадное украшение, блестящая игрушка. Сборище бесстрашных дуэлянтов, абсолютно бесполезных в подлинном сражении, когда ломит толпа, бьет картечь, а личные подвиги ничего не значат.

— Они доблестно дали себя перебить?

— Да… Я слышал, бой был очень долгий, не то что под Эрденоном, но Тальви, кажется, остался цел… и еще кто-то… они ушли на север. Вирс-Вердер послал к Дагнальду подкрепление.

— Подожди, а поддержка с моря? Что делали орденские твои братья?

— Они не пришли..

— Почему? Они же обещали!

— Ты ничего не понимаешь. Они обещали совсем в другой ситуации Помощь правящему герцогу Эрденона против мятежников — в этом нет ничего противозаконного. Но император поддержал Дагнальда, и теперь мятежником и самозванцем стал уже Тальви. Его поддержка означает открытое выступление против императора. А орден не может себе этого позволить. В конце концов, его капитанства расположены не только в Эрде…

Я почувствовала, как у меня заломило череп. Подступило бешенство, и я не знала, что в большей мере тому виной — этот трогательный сукин сын (простите меня, суки всех пород и без оных за несовершенство человеческого языка), который бросил на поле боя труп своего командира, предал Тальви, которому присягал, и, кажется, даже не понимает, как это называется; Тальви, который так глупо и позорно дал себя разгромить, или вся эта компания заговорщиков, из-за своего благородства заварившая в Эрде такую кашу, что ни одному кровавому тирану вовек не додуматься.

— Так что ж ты сюда явился? Тебе теперь прямая дорога в ближайшее капитанство ордена. Там тебе ничто не угрожает. Чистенькими вышли твои братья!

— Я так и собираюсь поступить… после. Но я должен был предупредить тебя… В дороге я услышал… Дагнальд, когда себя объявил герцогом, а Тальви — самозванцем, приказал конфисковать его имущество… в общем, кирасиры, которых передал ему император, направляются сюда.

Взмокшими разом ладонями я вцепилась в подлокотники кресла. Много чего я слышала об императорских кирасирах…

— Я опередил их, но у нас в запасе только сутки, от силы двое… — глухо доносился до меня голос Ларкома.

Я встряхнула головой, пытаясь привести мысли в порядок.

— Куда, ты говоришь, отступил Тальви?

— В сторону Катрейских болот… кажется. Ты что, собираешься его разыскивать? — Не дождавшись ответа, он, с грохотом смахнув посуду с подноса, схватил меня за руку. — С ума сошла! Ты должна поехать со мной! Это единственный выход! Тебя укроют на орденской территории. Да, конечно, женщин туда не допускают, но это ничего, бывают исключения, я сумею договориться, у меня влиятельная родня в Тримейне… А потом на орденском корабле переправимся туда, где не знают, кто ты такая, лучше всего на Юг, в столичных областях слишком опасно, хотя, может быть, стоит податься именно туда, там искать и не подумают. До закрытия навигации еще довольно времени, к зиме мы будем уже в полной безопасности…

Его трескотня не давала мне сосредоточиться и мешала расчетам. Настороженный моим молчанием, он наконец перестал живописать прекрасные перспективы.

— Ты действительно хочешь ехать к нему? Зачем? — Ларком встал, обошел стол и уставился на меня в упор. — Он сейчас, наверное, уже мертв. Или все равно что мертв. Да, я понимаю, он спас тебе жизнь, и все такое. Но платить за это до конца все той же жизни? Твоей жизни, потому что его жизнь уже кончена. Я бы ни слова не сказал, если бы ты решилась погубить себя из-за любви. Но ведь ты его не любишь. И никогда не любила. А он? Как он с тобой обошелся? Он же издевался над тобой! Ты нужна была ему лишь для того, чтобы похваляться перед приятелями. Будь он по-настоящему благородным человеком, он обязан был позаботиться о твоей безопасности, обеспечить твое будущее! Разве это любовь? Вот я…

— Тебе по морде дать или так уйдешь? — скучным голосом осведомилась я.

Ларком отшатнулся. По-моему, его поразил не сам отказ, а слова, в которых он был выражен. Он ведь, даже повествуя о страшном и безобразном, стремился придерживаться высокого стиля. И вероятно, ждал того же от дамы своего сердца. Ему надо было, чтобы все выглядело красиво… Рыцарь без страха и упрека. Ублюдок. Но на ругательства я так же не собиралась разоряться, как и на любезности.

— Возьми на конюшне свежую лошадь и проваливай. — Он подождал еще несколько мгновений — не знаю чего, может, что я передумаю, расцелую его на прощанье или, наоборот, ударю — так или иначе, придам нашему расставанию более драматический и достойный воспоминаний финал. И когда он наконец поплелся к двери, я вспомнила, что обязана сказать еще кое-что. — Впрочем, за то, что предупредил, — спасибо.

Все. С Антоном Ларкомом покончено.

Я не сразу встала. Ноги у меня дрожали, и я никак не могла собраться с мыслями. Ни разу в жизни я так не раскисала. Это была даже не паника, а какая-то полная пустота, будто из меня непостижимым образом вынули хребет, да и все остальные кости разом. Но так не могло продолжаться — уж эту мысль я была в состоянии удержать. Я выбралась из кресла, шаркая ногами, как столетняя старуха, вышла из кабинета и сразу за порогом столкнулась с Олибой. Едва не стукнулась с ним лбами. И поняла — мне только примерещилось, будто я долго сидела после ухода Ларкома, на самом деле времени прошло всего ничего, раз Олиба не успел удалиться. И еще я поняла — он подслушивал, ведь Берталь оставила дверь незапертой. И все знает.

Мы смотрели друг на друга молча. С управляющим мы всегда обходились без лишних слов, и сейчас они не были нужны. На лице Олибы все читалось как по писаному, даже печатному, и без всяких шифров в духе Арнарсона. Он знал — кирасиры так или иначе возьмут замок и судьба всех его обитателей будет крайне незавидна. Единственное, что он может сделать, — обеспечить себе более выгодное положение перед остальными, выдав посланцам Дагнальда любовницу самозванца. А то бы удрала, чего доброго. Олиба — человек практичный, такое простое и дешевое решение задачи не могло не прийти ему в голову. Но он боялся. Он мужчина, но я вряд ли слабее его, моложе, вооружена и, безусловно, лучше него умею с оружием обращаться. Другое дело — захватить меня, когда я буду спать. Или запереть меня.

Так же не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь.

Не зря мне показалось, что время растягивается. Сейчас мне его понадобится очень много.

Я не последовала за Олибой, а вернулась в кабинет. Не знаю, что управляло моими действиями, но я положила этому не перечить. Мне нужно было взять пресловутый резной ларец. Для чего — неведомо. Другое мне было ведомо очень даже хорошо. За время своих визитов в кабинет я выучила, где у Тальви лежат деньги. Их там было не много, но они имелись.

Мойра ждала меня у лестницы. Без предисловий я обратилась к ней:

— Я покидаю замок. Поможешь мне? Она кивнула.

— Тогда иди на кухню и собери мне еды в дорогу. Сложишь полную сумку. Бери то, что в дороге не испортится. Встретимся у конюшни.

Мойра припустила бегом. Глядя на нее, я ощутила несвойственный мне укол совести. Если кому здесь и будет плохо, так это Мойре. Правда, другие тоже не виноваты.

Вернувшись в комнату, я быстро переоделась, опоясалась шпагой, взяла пистолеты. Теперь — сумка. «Кошка» на месте, там же оставшиеся деньги, которые мне давал Тальви на разъезды. Туда же я запихнула резной ларец, «Хронику… « и сочинение Арнарсона — опять же не понимаю зачем, но явно не для того, чтобы почитывать в дороге. На столе стоял еще один ларец — с драгоценностями. Его тоже нужно взять, пригодится. Я сгребла его, и взгляд мой зацепился за лежавший рядом, отдельно, перстень с сердоликом.

Подарок Соркеса, что бы ни предрекал мне старый ювелир, не принес мне ни счастья, ни богатства. Здоровье… но на здоровье я и раньше не жаловалась. Верно, правду он говорил, что женщинам красные камни носить не подобает.

Что это я опять рассиропилась? Некогда предаваться воспоминаниям и самобичеванию. Это я оставлю на потом, когда жизнь моя будет вне опасности. Или наоборот, когда смерть будет неминуема и настанет пора каяться.

Да, за свои грехи мне придется отвечать по полному списку. Я поминала имя Господа всуе, я не соблюдала ни праздников, ни постов, я лгала, воровала, прелюбодействовала, убивала.

Но я никогда никого не предавала.

Почему эта мысль пришла мне в голову?

Я надела перстень на палец.

Сумка получилась тяжеловата. Ничего, надеюсь, мне не придется переть ее на себе. Посмотрим, как обойдется в конюшне.

В конюшне никого не было. Будь я настоящей хозяйкой замка, задала бы конюхам жару за пренебрежение своими обязанностями. А так — мне же лучше. Все наверняка сбежались к воротам посмотреть, как отъезжает Ларком Или Олиба их туда отправил. Олиба, конечно, умный, но дурак.

Ларком оставил в стойле своего загнанного одра. На удачу он не взял ни Руари, ни Керли. Это были не самые лучшие лошади на конюшне, но я к ним привыкла.

Когда я оседлала и вывела их, уже темнело, и я встрепенулась, увидев смутную фигуру, неуклюже подбиравшуюся к конюшне. Это была Мойра, тащившая свою поклажу. Я приняла у нее сумку, взвесила на руке и решила запихнуть под съестное шкатулку с драгоценностями и большую часть денег. При этом я постаралась объяснить Мойре положение:

— Мойра, сюда идут императорские кирасиры. Она кивнула.

— Олиба сдаст замок. Может, не сразу, поторгуется пару часов или пару дней, но сдаст. Снова кивнула.

— Тебе бы лучше где-нибудь спрятаться… То же самое. Из-за этих механических кивков я усомнилась, что она вообще понимает, что я говорю. Быть может, она отвечала своим мыслям.

— Так или иначе, сейчас я уйду через дверь в стене, а ты ее за мной запрешь. Если ваши сами откроют ворота — может, все и обойдется как-нибудь, но если кирасиры подойдут незаметно и ворвутся, это, знаешь ли… ладно, идем.

Двор был пустынен, как соборная площадь ночью, и столь же мрачен. Орнамент на стенах казался не краснобелым, а черно-белым На заднем крыльце к перилам прислонилась женщина. Еще не видя лица, я узнала в ней госпожу Риллент. Пока я раздумывала, стоит ли прощаться с ней, она повернулась, и, будь я в подходящем настроении, меня бы потрясла неприкрытая враждебность, исказившая ее лицо Я больше не была полуофициальной хозяйкой замка, неопытной молодой женщиной, нуждающейся в опеке и покровительстве. Я была мерзкой шлюхой, преступной побродяжкой, которая навлекла на них несчастья и теперь сматывается и бросает их, беспомощных. Тратить время на объяснения с ней я не стала. Пошла дальше. Более чем вероятно, что она завопит и поднимет тревогу. Но мне было слишком жаль ее, чтобы связывать и затыкать рот. Да и некогда.

Дверь в стене никто не охранял Хотя в свое время я предупреждала Олибу… Такого разгильдяйства ни в одном свантерском притоне не потерпели бы. И дверь и решетка запирались помимо задвижки еще и на замки, но в связке нашлись подходящие ключи и даже не пришлось лезть в сумку за отмычкой. К счастью, глазомер меня не подвел. Выход строился с таким расчетом, что лошадь, опустив голову, могла бы в него пройти. Выведя Керли и Руари наружу, я протянула ключи Мойре:

— На. Запрешь. Пусть эти дураки спят спокойно… Она снова безвольно кивнула. У меня засосало под ложечкой.

— А может… пойдешь со мной?

Мне это было совершенно ни к чему, но участь молодой девушки в занятом кирасирами замке слишком легко предугадать. Особенно, если хозяин замка, а следовательно, и слуги его — вне закона.

Оказывается, Мойра все же слушала меня, потому что на сей раз она отрицательно покачала головой. Таково уж большинство людей — они предпочтут приготовиться к неизбежному несчастью, чем пойти навстречу неизвестности. Впрочем, не мне их судить…

Кто-то недавно уже говорил мне эти слова. Или похожие…

— А может, я отведу тебя к родителям? Или к священнику?

— Священник и есть мой отец, — сказала она и вдруг залилась слезами.

Вот на какой грех отца Нивена они все время намекали! Хотя — и тогда это было не мое дело, а теперь — тем более. Остается, правда, надеяться, что, будучи человеком грешным, отец Нивен имеет кой-какой жизненный опыт и сумеет помочь Мойре.

Продолжая всхлипывать, девушка отступила во мрак. Я взяла лошадей под уздцы и услышала, как за моей спиной загремела решетка. Последний раз я слышала нечто подобное в Кинкаре, в камере смертников. Но тогда я входила в камеру, теперь же, наоборот, покидала замок-западню.

Госпожа Риллент отныне может вопить сколько душе угодно. Насколько я знаю тех, кто остался в замке, никто из них не сунется ночью в лес, по бездорожью. Тальви мог бы их заставить, но не Олиба. А тропинка эта в темноте вряд ли просматривается со стены. Все равно, чем скорее я отсюда уберусь, тем лучше. Опыт, благо, есть. В тех кругах, где я вращалась до того, как попасть в замок Тальви, стрельба в спину отнюдь не считалась дурным тоном.

Спуск здесь был таким крутым, что подниматься в седло не имело смысла. Оставалось вести за собой лошадей и уповать на память. В общем, память мне сейчас и не особенно была нужна — как назло, вылезла луна, которой только что в помине не было и без которой я бы вполне обошлась. Нужно побыстрее добраться до леса, а добравшись, углубиться в него.

Вряд ли я когда-нибудь забуду эту ночь, сколько бы мне еще ни было написано на роду. Приходилось мне уже блуждать в лесу Маахис, ночью в том числе, но никогда при этом — удирать. Я именно удирала. Неизвестно было, насколько далеко кирасиры, может, у меня и впрямь в запасе сутки или двое, но лучше на это не надеяться. Ничего нет менее надежного, чем надежда. Я ехала, когда была возможность, или двигалась пешком, скользя, съезжая по палым листьям, успокаивала вскинувшихся лошадей, спотыкалась об узловатые корни, торчащие из-под земли, и продиралась сквозь кустарник и только шипела сквозь зубы, удерживаясь от своих обычных чертыханий — не потому, что разделяла поверье, будто в лесу нельзя поминать нечистую силу, тут же ее накличешь, а просто не до того было… Уши у меня, казалось, того и гляди встанут торчком, как у тех оборотней, — настолько я ловила все доносящиеся в ночи звуки, чтобы шорох ветра в опавшей листве, треск старых стволов и крики ночных птиц не заглушили голоса, или конское ржание, или лязг железа. Дорога была в другой стороне, и я все больше отклонялась от нее, но кто знает, может, их все-таки дернуло пойти в обход? Луна то появлялась над верхушками деревьев, то вновь исчезала в тучах, и тогда пропадало все и я словно барахталась в непроглядной тьме. Но тьма меня не пугала. Таким, как я, тьма

— друг, она и спрячет и укроет… если бы только не приходилось спешить!

Ночи, казалось, не будет конца, но я понимала, что такое впечатление создает усталость. И еще больше добавляла ходу, и лошади возмущенно фыркали и, мотая головами, едва поспевали за мной.

На рассвете я наконец свалилась с ног. Я уже спустилась с горы и успела продвинуться по дну узкой лощины к северу от Тальви, и тут у меня подогнулись ноги. Поскольку ничего подозрительного не замечалось, я решила, что могу позволить себе короткую передышку.

Со всех сторон вокруг шумел лес. Я лежала навзничь, глядя в серо-зеленое небо. Рядом паслись лошади, прибирая траву, еще не успевшую пожухнуть. Надо бы и мне что-нибудь пожевать, но я не могла заставить себя подняться и залезть в сумку. Кажется, я напрасно похвасталась крепостью своего здоровья. Что-то мне было нехорошо. Кидало в жар, и сердце колотилось слишком часто и сильно. Не рано ли уставать начала?

Где-то поблизости звенел ручей, и жажда оказалась сильнее усталости и сердцебиения. Я поднялась и неожиданно заметила, что далеко наверху, почти у самой кромки горизонта, виден замок Тальви. Но там все было как всегда — ни пожара, ни дыма, ни других признаков вторжения. Или нет?

Я склонилась над ручьем и напилась. От ледяной воды колотье в груди внезапно унялось, как от лучших лекарств — правда, я никогда никаких лекарств не пробовала… Но, оторвавшись от воды, я поняла, что в замке показалось мне неладным.

Вновь поднялась на ноги и убедилась, что не ошиблась (лучше б мне ошибаться почаще). С флагштока над замком сползал штандарт с изображением грифона.

Алого на белом.

Два дня пробиралась я лесом, выбирая самую глушь и не встречая ни единой души человеческой. Доедала припасы, собранные Мойрой, дремала на земле вполглаза, костров не разводила, благо было еще тепло, особенно днем. Хотя серые промозглые туманы по утрам и уходящие в желтизну листья напоминали о том, что уже не лето. И все было бы хорошо, только одного я не могла забыть — если я хочу успеть туда, куда направляюсь, из лесу мне придется выйти.

А потом возникла деревня.

По первости я учуяла дым. Но дым был мирный, печной, не от пожара. Влезла на дерево — так и есть, большое село у перекрестка дорог. Хоть и не бывала я здесь раньше, но не трудно было догадаться, что одна из этих дорог ведет в сторону Эрденона, а другая выводит на Северный тракт, тот, что связует Белую дорогу и побережье. Деревня вольная была, потому что ни замка, ни поместья в обозримых пространствах не наблюдалось. Собственно, все крестьяне в Эрде вольные, но одни сидят на хозяйской земле и вносят арендную плату, другие — на своей. Что лучше — зависит от обстоятельств.

Я решила войти в деревню. Не просто так — не любят в деревнях, когда люди приходят просто так. Прикуплюка я ячменя для лошадей и хлеба для себя. Собственно, можно было бы подождать ночи и взять все это даром, да некогда мне было ждать ночи. А за разговором вызнаю, кто нынче у власти и война ли, мир ли в герцогстве.

Сюда-то война точно еще не дошла. На дороге — следы телег и подвод, но уж никак не пушек и кавалерии. И в деревне спокойно, все дома в целости, народ в церковь валом валит. Одно только смущает — посреди площади, перед трактиром — черный круг кострища. Праздник, что ли, был здесь какой? До Осеннего равноденствия еще куда как далеко, а Урожайную ночь на Севере вроде не отмечают.

Руари я в лесу спрятала. Нечего с двумя лошадьми людей в искушение вводить. А Керли со своим кургузым росточком и округлыми боками вызывает доверие не меньшее, чем мой обтерханный кафтан. То, что идти она может временами очень даже резво, разглядит только опытный глаз. Равно как и то, что «сплетница», она же «локтемер», у меня на боку привешена не для того, чтобы мерить сукно. … И у въезда в деревню увидела то, что сидючи на дереве не приметила. Тоже на дереве. Только он не сидел, а висел. Висел не первый день, но и не так чтоб давно, потому как истлеть еще не успел. Хотя и начал. Если б здесь наемники побывали, тогда понятно, тогда этот дуб висельники и гроздьями могли украшать. Может, я ошиблась и есть здесь помещик, которому в голову ударило чинить суд и расправу?

То, что осталось на мертвеце из одежды, было явно не крестьянского кроя. Стало быть, пришлый. Вроде меня. И даже померещилось мне в его лице что-то знакомое. Но я решила, что это метится от усталости и с недосыпу. От страха бы не должно. В Свантере, когда власти принимались порядок наводить, этого добра вдоль всей Старой гавани бывает понавешено…

Но не в деревнях. В деревнях мне такое было непривычно.

У трактира, в отличие от деревни, вывески не было. Даже ветки омелы не было приколочено. Только сноп над дверями. Из-за двери высунулась хмурая баба, глянула на меня без интереса. На вежливый вопрос, можно ли здесь за деньгу пожрать и лошадь накормить, отвечала, что можно, почему ж нельзя, ежели за деньгу, а коли надобно что-то еще, так это нужно дожидаться, пока хозяин из церкви вернется.

Сегодня вроде бы не воскресенье. Или я сбилась со счета? А может, и впрямь местный праздник какой? Иначе что бы трактирщику в будний день делать в церкви? Кстати, и, проходя по деревне, народу я почти не увидела.

Пока я рассуждала так про себя, местные высыпали из церкви — и старые, и молодые, а больше всего мужиков в самой поре, которые обычно благочестием не блещут. Один из них, на рысях приблизившийся к трактиру, плотный, рыжеватый, с веснушками аж на лбу и щеках — как у Малхиры, но лишенный Малхириной приглядности и вдвое старше — оказался здешним хозяином. Он пребывал в состоянии радостного возбуждения.

— Ну, давай, мать, поспешай! — крикнул он жене. — А то недосуг мне. Надо посмотреть, как отец Теофил народ в ополчение благословлять будет. Нынче же и выступаем… То есть я тоже собирался идти, но кто-то должен остаться на случай, ежели южане нападут, хозяйство оборонять…

— Погоди-погоди. Разве мы с южанами воюем?

— А с кем же еще?

— Я так полагаю, законный герцог воюет против самозванца. — Я благоразумно не указала, кто есть кто.

— Это само собой… А самозванец, он откуда взялся? На южные деньги засланный, на южные деньги купленный. На что только не идут, чтоб нас разорить… Ты-то, вообще, откуда? — Он воззрился на меня с подозрением.

— Из Вальграма. — Я назвала самый дальний к востоку порт. — Туда война еще не добралась.

— А-а. Нам — оно виднее.

— Верно, только скажи мне — где южане и где вы? Как они до вас доберутся?

— Ни черта ты не понимаешь. Зараза-то когда начала расползаться? Годы тому, и немалые. А большие господа и рады, заразу распознать не умеют, им только того и надо, что разную сволочь привечать взамен честных людей. Но с нами такое не пройдет. Мы их враз раскусили, ублюдков этих южных, штукарей паскудных, прислужников сатанинских.

— Это кого?

— Да комедиантов, кого ж еще! Чуешь, какое дело — все угодья в них: и южане, и шпионы, и колдуны, и скоморохи развратные!

Теперь я поняла, почему лицо повешенного показалось мне знакомым. Это был Дайре, глава актерской труппы. Я отвернулась от трактирщика, и взгляд мой невольно упал на черное пятно на утоптанной земле.

— Это мы все ихнее сожгли, — гордо сказал трактирщик. — Машкеры, дудки, барабаны, одежки похабные, книги чернокнижные… Жаль только разобрались не со всеми. Главаря— то мы повесить успели, а остальные — мы их в амбаре заперли — в это время как-то выбрались, не иначе, сатана помог, и утекли.

Мне сразу стало как-то легче. Хотя теперь я знала, что по крови не принадлежу к южанам, мне все равно было их жаль. Даже если среди них был Пыльный. Но это сомнительно — если он человек Вирс-Вердера, а тот нынче генеральный судья…

— А они точно были колдуны?

— А то! Отец Теофил — это он всю их злобность обличил — у главаря настоящую черную книгу видал. А на ней вот такими буквами написано, — он понизил голос и сделал знак от нечистой силы: — «Оборотень». Ну как?

«Оборотень». Трагедия в пяти действиях. Бедный Дайре.

— Ладно, хватит разговоры разговаривать, пошли посмотрим! — Трактирщик уже потерял ко мне интерес. Смотреть на их сволочное ополчение мне вовсе не хотелось, но отказаться — значило бы навлечь на себя подозрение, и я, взяв повод Керли, поплелась за ним.

Селяне собирались на лугу за церковью. Меня удивило, что они вообще рассредоточивались после обедни, но оказывается, они домой за оружием ходили

— не подобает в дом Божий с оружием соваться, так отец Теофил сказывал! Мушкет имелся только у одного, у остальных — вилы, цепы — не боевые, а обычные, ножи, топоры, рогатины, даже дубины. В рукопашном бою это все, разумеется, куда как сподручно, однако пять-шесть рейтаров с хорошим боезапасом уложили бы их в несколько минут. Всего же их было человек тридцать. Мужчин с оружием, я разумею, но крутились здесь и мальчишки, и пара-тройка баб волокла пустые тачки — неужто и эти в поход собрались? Лица у них были радостные, просветленные. Я поискала глазами виновника праздника. Он был лет на пятнадцать моложе нашего отца Нивена — за сорок, а может, и под пятьдесят, с заметным брюшком, бледным пухлым лицом и тяжелыми веками. Он посмотрел на меня из-под этих век, и я машинально сняла шляпу. Нужно было соответствовать роли. Почему— то мне показалось, что после этого он успокоился, хотя поначалу была в его взгляде какая— то подозрительность.

Убедившись, что на лугу собрались все — и те, кто отправлялся в поход, и те, кто провожал, отец Теофил начал речь:

— Дети мои. — Голос у него был слабый, и, чтобы все могли расслышать, должно было воцариться полное молчание, а это было невозможно, потому что нерасслышавшие тут же начинали переспрашивать у соседей. Но слушали все. — С того дня, как до нас дошел слух, что смута потрясает славную землю Эрда, я ждал знамения от Господа. Я ночи проводил перед алтарем, непрестанно молясь.

— Почему-то я не сомневалась, что так оно и было. — И наконец глаза мои отверзлись. Господь уже даровал нам знак, а мы, неразумные, не поняли этого! Те мерзкие колдуны, блудники и нечестивцы, главаря которых Небеса покарали нашими руками, — они и были знамением! Разве прежде нога нечестивого дьяволопоклонника оскверняла нашу милую землю? Враг уже здесь, говорю вам, а мы спим, благодушествуем, не ведаем зла! — Он взял слишком высоко и закашлялся. — Истинно говорю вам — южане, порождения ехиднины, южане — вот кто наши враги! Вы скажете, добрые мои дети, — есть и худшие их — грязные обрезанцы, не оскверню губ своих именем их, нечестивые еретики, схизматики и безбожники. Нет, отвечу я вам — они все еще не совсем погибшие души, ибо не просвещены светом истины, не очищены водой святого крещения, вроде как голые дикари в Дальних Колониях, и могут еще спастись. Они не знают истины, но могут узнать ее. Но не те, кому истина явлена и отвергшие ее! Они оскорбляют Евангелие, топчут святые дары, предаются мерзкому волхвованию — вы сами видели это! Они подкупают властителей наших, натравливают их друг на друга и нагло являются сюда поживиться бедой нашей! Так поднимемся и вышвырнем их с земли Эрдской, а с теми, кто не захочет уйти добром, поступим, как они того заслужили. Не бойтесь ничего, ибо это дело угодно Богу, и я, пастырь ваш, отпускаю вам грехи ваши!

На самом деле речь его продолжалась гораздо дольше, чем здесь изложено, ибо по слабости голоса ему приходилось делать передышки, в то время как селяне повторяли друг другу его слова. Я помалкивала. Не настолько я глупа, чтобы встревать, что бы я ни чувствовала. Я видела, как настроены люди, и знала, чем обернутся мои противоречия. Ну, положу я троих-четверых, а остальные тут же дубинками меня и забьют.

В лучшем случае.

После завершающего призыва начался общий гомон, и я поняла, что раньше вечера в поход они вряд ли выступят. И еще поняла я, что не напрасно не упомянула, кто у нас законный герцог, а кто самозванец. Они сами этого не знали. Отец Теофил в данном вопросе был им не помощник. После проповеди, уже не первой, видимо, за сегодняшний день, он словно бы впал в оцепенение и как будто спал стоя Паства его продолжала разбираться между собой. О том, как должны выглядеть злые южане и чем отличаются они от честных эрдов, они имели представление смутное. В таких случаях набрасываются на всех, кто на тебя не похож, а здесь разнообразие могло представиться большое. Я своими ушами слышала, как один малый спросил у своего папаши, увидят ли они голых дикарей, за что сподобился затрещины. Потом они принялись обсуждать, в каком направлении лучше двигаться. Спросили у меня. Похоже, они не сомневались, что я иду с ними. Я не стала их в этом разубеждать, по той же причине, что не спорила с попом. С уверенностью указала им дорогу в сторону Эрденона и в свою очередь спросила, разведывали ли они, что происходит в окрестностях. Я была уверена, что нет, и не ошиблась. Тогда я предложила им проехать вперед, посмотреть, все ли безопасно в дороге, и добавила — не желает ли кто за компанию со мной? Согласия я не боялась, один противник — это не тридцать, но они, кажется, всецело мне доверяли. Разумеется, на ближайшем повороте я свалила в лес, сделала круг и нашла Руари там же, где его оставила. После чего поспешила в направлении, прямо противоположном указанному мною.

Надо всем этим можно было бы посмеяться, но смеяться мне почему-то не хотелось.

Даже если забыть о судьбе Дайре.

Что нашло на моих собратьев — северян? Что с ними творится? Добро бы это были голодающие или погорельцы, которые — я знала — временами сбиваются в орды и идут грабить все и вся, как стая саранчи. Или городская шваль, которую легко подвигнуть на беспорядки призывами вроде «Эрденон для эрдов». Нет, это были вполне основательные крестьяне, мирные, благочестивые люди. И эти благочестивцы будут убивать, грабить и насиловать, куда бы они ни пришли, — в этом я не сомневалась.

Если они куда-нибудь дойдут.

Скорее всего, на той дороге, по которой я их направила, они вскорости наткнутся на людей Вирс-Вердера, и все будет кончено.

А если та же зараза распространяется и по другим деревням и завтра их будет не тридцать, а триста? А потом — три тысячи?

Даже во времена крестовых походов, когда весь христианский мир словно бы обуяло безумие и целые деревни, как рассказывал Фризбю, снимались с места и шли неведомо куда или следовали за бредущими впереди гусем и козой (которых сегодня изобразила я), твердо веруя, что они приведут их в Святой град, наши северяне безразлично пожимали плечами и продолжали пахать землю. Даже среди рыцарей не много находилось желающих цеплять на латы крест и отправляться за тридевять земель кормить вшей и подыхать от жары. А если кому охота схлестнуться с неверными, причем в тех же условиях, — у нас свои есть на южных границах, добро пожаловать в тамошние гарнизоны. И вот теперь, после десятилетий мира и относительного благополучия…

Может, в этом все и дело? Люди успели забыть, что такое война, голод и страх?

Они быстро это вспомнят. И родовой памяти не понадобится.

«Эрденон для эрдов» — это, конечно, Вирс-Вердер придумал. Граф, ныне генеральный судья, еще не понимал, на какую груду хвороста швыряет факел. А если понимал — тем хуже. Для него в том числе.

Впрочем, все это умствования, порожденные тем, что в одной тихой деревушке жители повесили одного известного мне актера, а потом побросали хозяйство и двинулись в поход.

Откуда же чувство, что это болезнь и нет от нее лекарства?

Хотела бы я ошибиться.

Над деревней, на которую я наткнулась назавтра, подымался дым.

Сюда не пришли с нарочитой целью грабежа. Иначе вряд ли кто из местных остался бы жив. Просто поблизости сшиблись два отряда — деревенские не знали чьи, сшиблись и перекатились дальше — разграбили дома и два из них сожгли, кого-то изнасиловали, кого-то убили — так, походя, без отрыва от главного занятия.

Первым нарвался на пулю приходский священник, спешивший к умирающему. Он попытался заслониться святыми дарами, но это его не спасло. Умирающий, к которому он торопился, был все еще жив, а священник лежал посреди деревенской улицы с развороченной пулей грудью и размозженной головой — он был уже мертв, когда по его черепу пришелся удар копытом. И некому было ни отпеть мертвых, ни утешить живых.

Дароносица валялась на земле.

Что-то я вчера слышала о втоптанных в грязь облатках…

И еще я вспомнила веснушчатого трактирщика, который остался дома, защищать свое добро от безбожных южан. Вряд ли он сумеет оборониться, если наемники двинулись в ту сторону — а это, похоже, так и есть, — но южане будут здесь ни при чем.

Хотя — будем справедливы — вряд ли южане в таких делах были бы лучше. Люди есть люди.

Но я не повернула назад — спасать деревню отца Теофила. Я спешила дальше, хотя за мной никто не гнался. Спешила, потому что здесь, среди обугленных крестьянских халуп и случайных мертвецов, я поняла, что могу опоздать.

Так это начиналось. Она была не последней — эта разграбленная деревня. Болезнь, которая примерещилась мне, распространялась. Вмиг, в считанные дни рухнуло хваленое благополучие Эрда. Пылали села, и жирный вонючий дым стоял над городами, по раскисающим в осеннюю распутицу дорогам волокли обозы с пушками и брели солдаты, неотличимые от разбойников, и не было причины, по которой их стоило бы различать.

Несмотря на то, что погода ухудшилась, я ни разу не ночевала под крышей

— себе дороже. Да я и не спала почти. Останавливалась только для того, чтобы дать роздых лошадям. И снова пускалась в путь. Иногда задерживалась, чтобы добыть провиант и какие-то обрывки сведений. Так я узнала, что Тальви еще держится, но отступает дальше к востоку, потому что выход на север перекрыт свежими силами, прибывшими из Эрденона. Может, Вирс-Вердер и не великий стратег, но я понимала — Тальви берут в клещи. Пробившись к морю, он мог бы захватить какие-то корабли и уйти за пределы империи. Но его целенаправленно загоняют в Катрейские топи. А что такое Катрея, известно каждому. И, вспомнив о болотах, я вновь погоняла Руари или Керли, не важно, кто в тот момент был под седлом.

Еще я узнала, что архиепископ Эрдский, который три недели назад (или уже месяц прошел? ) благословил Тальви, теперь точно так же благословил Сверре Дагнальда и вручил ему новое знамя с белым единорогом Эрда.

Единорог. Дикий бык. Нантгалимский. И мотался этот бык-единорог за разбитыми телегами, еле ползущими вслед хромым клячам, и над закованными в латные нагрудники имперскими кирасирами, что сомкнутым строем двигались по дорогам, между новенькими виселицами и братскими могилами, и лишь одна геральдическая фигура могла сейчас соперничать с ним — красный петух.

И среди всего этого я ехала к Тальви, которого не любила и который не любил меня, который, возможно, был уже мертв или все равно что мертв.

Потому что женщина не должна бросать своего мужчину в трудную минуту, иначе какая же она женщина, черт возьми? И потому что долги, на том ли, на этом свете, следует платить.

И потому что я никого никогда не предавала.

Поэтому я скакала днем и ночью, пробираясь сквозь леса, полные согнанных с привычных мест диких зверей, и дороги, где были люди, гораздо худшие диких зверей. Я была словно одержимая, и, может быть, поэтому со мной ничего не случалось, потому что судьба хранит одержимых. Но я говорю «словно», потому что на деле я одержимой не была. Слава Богу, усталость и опасности не позволяли слишком много думать, потому что мои мысли были еще чернее того, что я видела вокруг.

«Когда затем произошла продолжительная и ожесточенная битва, большинство приверженцев Симона, представлявших из себя беспорядочную толпу, сражавшуюся скорее храбро, чем умело, погибло, и сам Симон, искавший спасения в бегстве… « Черта с два!

Только однажды меня попытались остановить. Тем самым пошлым и вместе с тем классическим способом, который я выше где-то уже описывала. Трудно удерживаться от повторов, когда жизнь их то и дело предлагает. Конечно, все произошло не на проезжей дороге, как тогда, весной. Я ехала по тропинке через лес, но, видно, не я одна нынче была такая умная, и это было принято к сведению. На повороте устроили завал. Я сидела верхом на Руари и могла бы перескочить через бревно и груду лапника, но вот вместе с Керли это сделать было затруднительно. Я невольно перешла на шаг, и в этот миг, всякому понятно, на меня и налетели. Трое. Двое с двух сторон, из-за деревьев, и один выбрался из-под завала (видно, засел там на случай, если путник не остановится и решит проскочить с разгону).

— Лошадку-то освободи, — радостно сказал один, хватая Руари за повод. — Больно жирно: две лошади у одного.

— Для таких и одна-то лошадь — многовато, — отзвался второй, тот, что из-под завала.

Все они заулыбались, не глумливо, а вполне весело, как от хорошей шутки. Только это я и запомнила в них — что они улыбались. И еще — у того, что промолчал, — он был по правую руку от меня — были выломаны передние зубы. Возможно, ему урезали язык.

Они рассчитывали только на лошадей. Нужно иметь очень большое воображение, чтобы предположить, будто у такой пообносившейся личности, как я, могут быть деньги и драгоценности. Но это, в общем, ничего не меняло. Седельные сумки они бы тоже захотели взять. Кроме того, они, как почти все, кто встречался мне в пути, принимали меня за парня. И это приводило их к неверным выводам. Потому что если женщина я высокая и крепкая, то мужчина из меня получается весьма хлипкий.

Через несколько минут я смотрела на то, что от них осталось, и на свои трясущиеся руки. Как это произошло с первыми двумя — у поводьев, я помнила очень смутно. До сих пор не пойму, почему они не сумели меня прикончить. Может, потому что оба косились на седельные кобуры и готовы были пресечь мои попытки потянуться к ним. Но я не схватилась за пистолеты. Тоже не знаю почему. Кинжал был у меня в левом рукаве. Наверное, я сначала ударила им — кинжалом, не рукавом и при этом успела выхватить «сплетницу». Но этого я не помню. Я была в таком бешенстве, что забыла обо всем. Третий повернулся и бросился бежать в лес, но я пришпорила Руари и, прежде чем он успел углубиться в чащу, настигла и ударила. Острие вошло в шею, как раз над верхним позвонком — вот это я помню точно. И тут меня отпустило.

Что со мной? Раньше я старалась не убивать, даже если хотели убить меня. А эти даже и не хотели. Просто вознамерились отобрать лошадей. Неужели только ради того, чтобы не идти пешком? И этот… третий… он же убегал…

Раньше, как бы я ни бывала зла, я никогда не теряла власти над собой и голова моя работала четко. Что боевое бешенство, что обычные бабьи истерики

— все было мне одинаково чуждо. И я настолько забылась от ярости, что на какое-то время воистину лишилась рассудка.

Что со мной?

Неужели та болезнь, что гуляла сейчас по Эрду, добралась и до меня? Ведь это оказалось так легко — не рассуждать и бить все, что движется!

Внезапно я поняла, что плачу. И никак не могу остановиться.

Не потрудившись обыскать мертвецов, я поехала дальше.

Заговоры — не женское дело. Политика — не женское дело. Война — не женское дело. Что же я делаю здесь?

И все-таки я добралась до цели. Врал тут один недавний приятель. Толпа его, видите ли, подхватила. Не захочешь — не подхватит. Не лезь в толпу — и все.

Я пробиралась редким лесом, когда услышала ожесточенную перестрелку. И отнюдь не кинулась опрометью на звуки выстрелов. Это могла быть обычная стычка между мародерами, не поделившими добычу, чего я тоже навидалась за последние дни. Нужно было осторожно приблизиться и посмотреть. Я проверила пистолеты и тронула коленями бока Керли. Руари шел следом.

Было около полудня, но туман, стоявший с ночи, только что развеялся. Точнее, расползся. Небо было ровного, безупречно серого цвета, лишь слегка попорченного бледным пятном солнца. Тощие сосны сменились зарослями терновника, покрытого крупными переспевшими ягодами, которые вряд ли в этом году будут собирать.

Продравшись сквозь этот терновник, я оказалась на гребне пологого холма. Передо мной была узкая долина. То есть на дальнем ее конце, к югу от меня, она была пошире, а на противоположном сходилась в тесную горловину.

Из-за того, что долина оказалась так невелика и зажата между холмами, пусть и не слишком крутыми, но довольно высокими, мне примерещилось, что в ней полно народу. На самом деле их было не так уж и много, конных и пеших, живых и мертвых. Мертвых больше, чем живых. И шла рукопашная. Они почти не кричали, как кричат обычно, когда дерутся, потому что это была уже не драка, а резня, причем взаимная, и сил на крик не оставалось Теперь я воочию убедилась, почему герцогская гвардия сгинула так бесславно. Никаким роскошным боевым приемам, которыми так любят похваляться все, кто носит оружие, здесь не было места. Равно как и чести и благородству.

Если б я увидела все это неделю назад, я бы ужаснулась. Но неделя уже миновала. И теперь я просто смотрела на сгрудившиеся фигуры людей и лошадей, бессознательно вытягивая шею.

Я напрасно вглядывалась в даль. Опустив глаза, я увидела, что там, где горловина начинала сужаться, образовалось что-то вроде баррикады из лошадиных трупов и ставшей набок обозной телеги. Между нею и холмом четверо пехотинцев теснили двух конных. Один из верховых был на высоком сером жеребце.

Другой — я не узнавала его, может, и не знала никогда — на тощей чалой лошади, рубанул противника по шее, но в этот миг чалая споткнулась — о труп ли, о камень, значения не имеет — и упала вместе с всадником. Двое пеших с палашами бросились на оставшегося. Тот поднял коня на дыбы, отбил направленный ему в левый бок удар, и лезвие палаша скользнуло вниз, по клинку его тяжелой шпаги. Теперь я ясно видела, что это Тальви. В тот же миг второй пехотинец, похоже более осторожный, чуть отступил и выстрелил в приоткрывшееся брюхо Серого. Конь завалился на бок, придавив Тальви. Шпага еще оставалась у Тальви в руках, и он, приподнявшись на земле, сумел проткнуть горло ближайшему, кто неосторожно присунулся к нему. Но оставался еще один, и третий, успевший добить упавшего всадника, поспешал ему на подмогу. А вот к Тальви подмога, также скакавшая сюда, явно не поспевала. Слишком далеко, к тому же мешал завал на пути. Сам же Тальви почему-то все лежал и не вставал с земли — то ли нога в стремени запуталась, то ли еще что.

Я достала пистолеты.

Терпеть не могу стрельбы. Даже когда на меня нашла дикая ярость при встрече с грабителями, я не стала стрелять. Теперь ярости не было и в помине.

Первый выстрел — за то, что спас меня от казни.

И второй — за то, что собирался выкупить земли Скьольдов. Хотя бы собирался.

Долг был уплачен без остатка. Служба моя закончилась.

Я перехватила поводья и поехала вниз по косогору.

К тому времени, когда я подьехала к Тальви, они уже толпились вокруг него — все его уцелевшие люди, десятка полтора. Как ни странно, поле боя осталось за ними. больше никого живых в долине не замечалось. Пленных брать они явно не имели привычки. Они смотрели на меня — с разной степенью безразличия, с тупым удивлением или со злобой. По крайней мере, на двух физиономиях читалась искренняя радость — Малхиры и Эгира. Кивнув им, я соскользнула с Керли и приблизилась к Тальви. Он уже выбрался из-под трупа Серого, но все еще сидел на земле. Дела обстояли хуже, чем мне казалось. Удар палаша зацепил его по ноге, и, похоже, довольно глубоко. И, судя по обилию крови, была задета вена. Впрочем, кто-то, может быть он сам, успел наложить жгут, и кровотечение пока остановилось

— А замок? — неуверенным голосом спросил кто-то у меня за спиной. Я подняла голову, оторвавшись от лицезрения окровавленной штанины, и увидела Ренхида. Смутно удивилась тому, что он жив. И вопросу тоже удивилась.

Тальви — тот не спросил меня ни о чем. Вообще ничего не сказал. Он, безусловно, все понял, как только меня увидел. Но, что бы он ни почувствовал, сумел это скрыть.

Я обвела их взглядом. Они напряженно ждали моего ответа, хотя, конечно, могли о нем догадаться. Мне тягостно было убивать их надежду, но ничего иного не оставалось.

— В замке кирасиры.

— Куда же нам идти? — выкрикнул чей-то незнакомый мне голос. Я не знала, к кому обращались — ко мне или к Тальви.

Тальви молчал. Я вздохнула, отвернулась. Блеклое солнце просвечивало сквозь ободья задранного тележного колеса. Мгновение я смотрела на него, пытаясь припомнить, что мне это напоминает. Потом спросила:

— Вы пытались пробиться к морю?

— Может быть, и к морю, — ответил Эгир. Он говорил медленнее, чем я помнила, и оттого казался старше. — Не важно куда, лишь бы подальше от проклятых болот. Но они — люди Дагнальда — разделились и перекрыли все дороги. Этих мы перебили, но если наткнемся еще на один отряд… — Он сделал безнадежный жест.

— Вот что, — сказала я. Мне не нравилось, как это прозвучало, но ничего лучшего я предложить им не могла. — Единственный выход — пойти туда, куда они вас гонят. — Я снова посмотрела на солнце. — Если двинемся на рысях, к вечеру доберемся до места.

— В болото? — по-детски удивился Малхира.

— Я знаю одну тропу, по которой ходят контрабандисты. Правда, лошадей придется бросить, с ними там не пройдешь. За сутки мы вырвемся из окружения, а там — в горы и через Эннетский перевал — в Карниону.

Они загудели, начали переговариваться, кто-то даже засмеялся, как всегда бывает, когда начинает выясняться, что положение, считавшееся безнадежным, таким не является.

— Выведешь, значит? И лошадей бросить! — Этот голос я не сразу узнала. Только когда говоривший выдвинулся, оказалось, что это Хрофт. Теперь его вряд ли сочла бы красавчиком и самая невзыскательная бабенка. Удивительно — они все были грязные, усталые и отощавшие, но почему-то на Хрофте это особенно сказалось Кстати, ни Каллиста, ни Мальмгрена я здесь не заметила. Спрашивать об их судьбе не имело смысла. А Хрофт — вот он, пожалуйста. — А вы и поверили! Кому? Этой стерве? Да ей одного и надо — завести нас всех в Катрею, и с концом. Кто нам про Дорогу Висельников плел — сказки, мол, никто не верит? А теперь сама на ту же дорогу заманиваешь? Кому нас хочешь сдать — Дагнальду? Работорговцам? Или просто в болото заманить, поразвлечься?

Это начинало превращаться в самую натуральную истерику. Лучший способ ее прекратить — съездить пару раз по сопатке. Но меня вдруг обуяло полное безразличие. Я не стала спорить с Хрофтом, даже не велела ему заткнуться. И он продолжал разоряться:

— У нее еще надо спросить, почему замок захвачен, а она здесь! Какой ценой свою шкуру выкупила? Нас обещала продать?

«Кто б на тебя польстился», — едва не сорвалось у меня, но Эгир меня опередил.

— А тебя никто и не зовет идти, — тихо сказал он, и на Хрофта это почему-то подействовало хлеще пощечины. Он замолчал, дыша со свистом, кончик носа и губы у него побелели.

— Разве я кого заставляю? — сказала я. — Хотите попробовать к морю — давайте к морю. Может, Эйсанский орден еще не совсем скурвился и поможет.

Не следовало упоминать орден. Но слова назад не воротишь.

Теперь все они смотрели на Тальви. Все зависело от его решения, и он не мог больше молчать.

Он поднялся — сам, хотя ему, наверное, было очень больно. Я осталась стоять перед ним на коленях, как гонец, которому в прежние времена за злые вести рубили голову. Хотя с моей головой он когда-то распорядился поступить по-иному. Сказал:

— Едем, — и, хромая, пошел к лошадям.

— Эй, а рану перевязать? — крикнула я.

Тальви не обратил на это внимания. Какой-то миг он постоял, глядя на лошадей. Мои даже после недельной скачки выглядели лучше, чем кони его отряда. И он — снова без чьей— либо помощи — подтянулся в седло Руари.

Черт бы побрал этих дворян. Даже в такую минуту они не забывают, что воин не должен ездить на кобыле. А может, это было здесь ни при чем и Руари он выбрал, потому что тот был крепче.

Ладно, ему виднее. Вот загноится рана непромытая, не перевязанная как следует, тогда узнает… Я взгромоздилась на Керли, а прочие — на своих одров, и мы тронулись в путь. Тальви, между прочим, не сказал, куда мы едем, но никто, похоже, не сомневался — туда, куда я укажу.

— Компас проглотила? — улыбаясь, сказал Малхира.

Я никак не могла взять в толк, на что он намекает. Но лицо у него было довольное. Наверное, он вспоминал дорогу из Громарта, когда он тоже ехал рядом со мной. Перед этим тоже пролилась кровь, нас хотели убить, и он сам крепко пострадал. Но я позаботилась о нем, а потом увела всех за собой, и все кончилось благополучно. Без сомнения, он верил, что и теперь все кончится так же. В это верили и другие из тех, кто ехал следом за мной. Но не все. И конечно, не Тальви. Возможно, он вспоминал другую дорогу, весной, когда блистательный владетель замка вез из Кинкара грязную и обносившуюся в тюрьме Нортию Скьольд, вместе с ее отложенным смертным приговором. Но я в этом сомневалась. У него было о чем подумать и без меня. Если он вообще был в состоянии думать.

Описывать переход на рысях, на усталых лошадях, осенью, под вечер, вблизи болот — занятие не из приятных, но еще менее приятно такой переход совершать. Наползали сумерки, и оставалось молиться, чтоб не было тумана, потому что одна бы я, возможно, прошла бы и в тумане, но с такой оравой, да еще при наличии раненых (я не видела, кто еще в отряде ранен, кроме Тальви, но наверняка таковые были)…

Про многие болота существуют разные нехорошие предания. Будто бы нечисть там всякая водится, черти зеленые, духи убиенных по ночам шатаются, и прочее. Про Катрейские топи я ни разу в жизни ничего подобного не слыхала. Просто — гиблое место, поганое, нечего туда соваться. Никто и не совался, кроме вольного братства, которое везде стежки проложит. Особенно если вспомнить, что река Хамар связывает Катрею напрямую с морем, что при занятиях контрабандой как нельзя более удобно. Я там проходила трижды и надеялась, что вспомню все нужные приметы. Даже в темноте.

Перейдем Хамар, и можем считать, что спаслись. Если только…

Я, конечно, не слишком верила в то, что Вирс-Вердер действительно связан с контрабандистами. Подземный ход в Камби он, скорее всего, получил в наследство от иезуитов. Но если эта тропинка ему известна, это будет крайне неприятно. Мягко говоря.

И это если еще не брать в расчет людей Дагнальда, которые могут быть поблизости.

Ладно, сказала я себе, не запугивай себя прежде времени. А других — тем паче.

Темнело очень быстро. А если б и не темнело, все, что нас окружало, не порадовало бы ничей глаз. Рыжая трава, черные уродливые деревья, как паршой, покрытые какими-то белесыми наростами. По наростам и надо было находить нужную тропу, по наростам, не по деревьям, что было бы слишком просто — так учили меня те, кто приходили сюда не любоваться видами.

Как и мы.

И вообще, одно утешение — комаров уже нет.

Пахло прелью и гнилью. Сыростью. Небо, как и днем, было затянуто, так что звездная ночь нам вряд ли грозила. И в этом вязком сумраке громче становился шум ветра и слабо плеснула вода.

Хамар был совсем близко — речка, не широкая, но не так чтоб очень узкая, медленная, с неровным тинистым дном, изобилующим песчаными отмелями. Там, куда мы направлялись, как раз был брод, и это хорошо, потому что сейчас не то время года, чтобы купаться. Я немного проехала вперед и увидела черный отблеск. Здесь берег был полог, противоположный круче (а рядом, рукой подать

— наоборот). Я открыла было рот, чтобы сказать:

« Переправляемся».

И так и осталась с открытым ртом.

Издалека, довольно глухо, донесся человеческий голос. Я махнула рукой: «Тихо! « — и прислушалась. Голос приближался. Он орал что-то вроде:

Ты не думай, сука, Много об себе Я тебя прирежу И пойду гулять..

Потом голос заперхал, зашелся кашлем и произнес:

— Дай-ка, Улле, флягу, а то продрог я совсем… Из-за того, что ночью звуки словно становятся громче, а темнота искажает расстояние, трудно было определить, далеко ли они от нас. Похоже, близко, потому что слышно было, как переступают лошади. Они двигались шагом. Полуобернувшись, я заметила, что Эгир зажимает руками морду своего коня, чтоб не заржал. Нелишняя предосторожность, хотя вряд ли у несчастной клячи остались силы, чтобы заявить о себе. Голос снова немилосердно завопил: . Я тебя прирежу И пойду гулять. А тебя, паскуда, Не буду вспоминать!

Они не приближались, Господи помилуй! И вовсе не шли вслед за нами. Просто ехали мимо, патрулировали окрестности, так сказать. И если не шуметь, они проедут дальше.

Не успела осенить меня эта благодетельная мысль, как Хрофт заорал:

— Сюда! Здесь!

Я до сих пор не могу понять, почему он это сделал. Всю дорогу от долины он сверлил мой затылок злобным взглядом, но единой ненависти ко мне было бы недостаточно, чтобы пожелать погубить всех. Или он продолжал верить, что это я хочу погубить всех, и поступил по принципу «лучше я, чем какая-нибудь мерзавка»? Но вернее всего, он просто слишком устал. Три недели беспрерывных изматывающих боев его доконали, и он дошел до того состояния, когда все представляется бессмысленным и все попытки спастись выглядят лишь продлением мучений. У него не было сил, и мысль о тяжелом и долгом переходе через болота была для него невыносима. И он предпочел закричать, чтобы разом все кончить.

Так или иначе, для него тут же все и кончилось. Потому что ехавший чуть впереди Малхира развернулся в седле и всадил в грудь Хрофту нож — раз, а потом другой. Потом взглянул на меня, словно чего-то ожидая. Кровь, брызнувшая ему в лицо, в темноте была неотличима от веснушек.

Он заставил Хрофта замолчать — самым решительным образом. Но было уже поздно. Было слишком поздно. Крики и топот приближались, хотя во мраке еще нельзя было ничего различить. Мы смогли бы еще спастись, бросившись врассыпную. Это способна была понять не только я, все прочие должны бы уже набраться опыта. Но они почему-то разворачивались, готовясь принять бой. Тальви вытащил шпагу из ножен (это уже было — бегство в ночи, невыносимая усталость, чудовищное усилие, с которым поднимается клинок, — но когда? ). Я хотела сказать им, чтоб гнали в стороны, но обнаружила, что у меня пропал голос. Горло свела судорога. Я схватила Малхиру за плечо и просипела:

— За реку! За реку уходите! — и кивнула на Тальви. Больше я ничего не успела ни сделать, ни произнести. Выстрелы ударили совсем рядом.

В той драке, должна признаться, я показала себя не с самой лучшей стороны Во-первых, я испугалась Нет, не того, что меня убьют, хотя об этой возможности я тоже не забывала. Я испугалась, что вновь озверею, как тогда, на тропинке. Но этого не произошло, и я даже несколько растерялась оттого, что ярость не приходила. А во-вторых, — стыдно сказать, но меня подвела Керли. Что ж, бедную животину тоже можно понять. За полгода при мне, и в особенности за последнюю неделю, она пережила испытаний больше, чем за весь свой прошлый лошадиный век. И если кто и начал беситься из нас двоих, так именно она. Спервоначалу принялась отчаянно бить задом, так, как Руари не снилось даже в лучшие (или худшие) его дни. В другое время это могло бы показаться смешным: вокруг в темноте изнуренные люди сшибались и убивали друг друга с той жестокостью, которая сопутствует безнадежности, стреляли в упор, разбивали черепа палашами и прикладами мушкетов, а я посреди этого ада прилагала все усилия исключительно для того, чтобы удержаться в седле, уткнувшись лицом в спутанную гриву Керли. Но я почему-то не находила это смешным, а остальные вряд ли имели возможность оценить зрелище по достоинству. При этом отчего— то никто на меня не напал. Если б я кидалась в драку или, наоборот, удирала — тогда другое дело. А так я выпала из общего внимания. А может, кто-то и пытался сунуться, да Керли помешала. Так что она, возможно, своим невесть откуда взявшимся норовом оказала мне большую услугу. Но только потому, что я удержалась. А дурацкая была бы смерть — под копытами, с переломанным хребтом… Впрочем, любая смерть — дурацкая.

А потом Керли надоело козлить, и она сорвалась с места. У меня же не осталось сил ее сдерживать. И она понеслась, не разбирая пути, так что если я кого и сшибла с ног, то не по своей воле.

Затем мне все-таки удалось остановить ее, но от этой скачки и тряски у меня, кажется, в голове все перепуталось. Я съехала на землю и повисла на поводьях. Керли переступила вбок, повернула голову и покосилась на меня, словно извиняясь. Я ослабила повод и привалилась к вздымающемуся, мокрому от пота лошадиному боку. И тут до меня дошло, что я совсем ничего не слышу. То есть я слышала ветер, шелест ветвей, дыхание свое и Керли. Но ни криков, ни выстрелов, ни топота. Ничего.

А я ведь не могла намного отдалиться от места схватки. Значит, они все же рассеялись. Или бежали. Или перебиты.

Я снова взяла повод и, ведя за собой Керли, двинулась назад Какое-то время блуждала по редколесью. Однажды чуть не споткнулась о двух мертвецов. Оба были мне незнакомы, я даже не могла определить, к какой из сторон они принадлежали. И все. Я осталась одна. Если были еще здесь убитые, у меня недостало сил их искать.

Река была рядом, и Керли зафыркала — хотела пить. Здесь берег был крут, пришлось искать спуск к воде. Нашла. И пока я спускалась, тучи неожиданно расползлись и выглянул худосочный месяц. Если б я еще собиралась идти через болота, а так — зачем он?

Двину по реке, безразлично думала я, прямиком к морю, в одиночку можно прорваться, а потом — вдоль побережья, в какой-нибудь город, хотя бы в Камби, в Свантер сейчас соваться опасно, хабар есть, пересижу зиму в «Оловянной кружке», а можно и в Свантер, ежели в Старую гавань, она при любой власти будет Старая гавань.

Мне было жарко, непонятно почему, сырой ветер должен был нагонять дрожь, а у меня на лбу выступила испарина. Руки свербило от пота и грязи. Я немного поднялась вверх по течению, вошла по колено в реку и опустила руки в воду. В двух шагах от меня тяжелые черные пряди тины колыхались над неглубоким омутом. На миг тину отвело течением в сторону, и мне показалось, что я вижу на дне что-то светлое. Я машинально шагнула ближе и в мутном свете месяца под водой разглядела лицо Эгира Гормундинга. Он лежал на песке, вытянув руки вдоль тела. Рана в пробитом виске уже не кровоточила, заплечный кожаный мешок при падении отбросило ему на грудь. Должно быть, он не утонул, а упал с обрыва уже мертвым. Лицо Эгира было удивительно спокойным и мирным, а может, это лунный свет, преломившийся в текучей воде, так изменил его.

Я выдернула руки из воды. Зачем-то подняла их к глазам. По ним ползли светлые прозрачные капли. Кровавое пятно мне померещилось. Это отливал красным сердолик в перстне Странным образом я, совершенно забыв о нем, его не потеряла. Теперь перстень уже не казался таким большим. Пальцы у меня, что ли, опухли? … О чем это я? Да, Старая гавань…

— … кто-нибудь… здесь!

А вот это мне уже не мерещится.

— Есть кто-нибудь живой? Отзовитесь!

Кто-то надрывался на том берегу Хамара.

Не кто-то. Малхира.

Первое, что я испытала, была злость. Мальчишка! Дурак! Еще и часа не прошло, как за такое же убил Хрофта, и рука ведь не дрогнула, а теперь сам орет. Но злость схлынула так же быстро, как и накатила.

Я не стала кричать в ответ — пожалуй, и не способна была закричать, а потянула за собой многострадальную Керли и двинулась вброд. Жидкий отсвет месяца и крики Малхиры помогли мне найти их довольно быстро, хотя они не были на виду — от песчаного плеса их отделяли деревья. То есть вначале я увидела лошадей, бродивших под теми деревьями, а после — двух человек. Тальви сидел на земле. Малхира, вытянув шею, стоял рядом с ним.

— Ты? — От облегчения он сбился на какой-то писк.

— Я. Радуйся, что не люди Дагнальда на твои вопли явились. Может, и явятся еще.

— А все наши где?

Тальви поднял голову. Его лицо было сейчас бледнее, чем у Малхиры, который под своими веснушками был белокож, как большинство рыжих.

— Убиты или разбежались, — сказала я, не вдаваясь в подробности.

Малхира шумно вздохнул. Но по-моему, он не очень огорчился. Он жив, господин жив, и я, которая дорогу знает, тоже жива.

Я посмотрела на черные заросли камыша по левую руку. Здесь, у реки, была последняя сухая полоса земли. А за камышами — болото, проклятые Катрейские топи. Оттуда тянуло гнилью и торфом.

Я нагнулась над Тальви. Конечно, жгут слетел, и рана снова, кровоточила. Тянуть с перевязкой было нельзя. Я велела Малхире нарезать полос от плаща (от его плаща, у меня своего не было), отправила на реку за водой, промыла рану и тщательно наложила повязку. Рана была глубже, чем я думала. Хорошо хоть кость не задета. От запаха крови и вони болот меня резко замутило. Несколько часов назад, среди трупов и развороченных конских потрохов, не мутило. А теперь — пожалуйста. Но я справилась с собой. Посмотрев Тальви в глаза, сказала:

— А ведь ты идти не сможешь. Он шевельнул сухими губами. Сам себя не услышал и повторил:

— Смогу.

Меня эта решимость не убедила. Конечно, я этот пеший переход задумала уже после того, как Тальви ранили, но тогда нас было полтора десятка, большинство — сильные мужчины, и я надеялась, что его по очереди будут поддерживать.

— Я смогу идти, — упрямо произнес он.

Ничего не ответив, я вытерла руки мокрой тряпкой.

— У тебя поесть ничего не найдется? — бодро спросил Малхира.

Я не сразу сообразила, о чем он. Потом полезла в сумку. У меня еще оставался ломоть черного хлеба от ковриги, где-то когда-то подхваченной. Я вынула хлеб, разломила и протянула половины Малхире и Тальви.

Малхира схватил хлеб сразу. Тальви поколебался и тоже взял.

— А ты как же? — с набитым ртом спросил Малхира.

— Не хочу. Я ела.

Я и в самом деле ела. Вчера. Или позавчера… Пока они подкреплялись, я все больше позволяла уедать себя сомнениям.

— Может, стоит переждать до света?

— Не стоит, — отрезал Тальви. Даже когда он отвечал мне, то избегал на меня смотреть.

— Верно, — поддержал господина Малхира. — Вернутся они, чует мое сердце. А в болото за нами вряд ли сунутся. Или вообще решат, что мы утонули.

Я вздохнула.

— Ладно, тогда давайте готовиться…

По моим указаниям, он срубил своим тесаком два молодых деревца — нам на шесты для опоры, а еще одно, с развилкой, мы приспособили на костыль для Тальви. Потом взяли две мои сумки и распределили, что кому нести. Малхира вызвался взять побольше. Я не возражала, оставив себе только свою обычную котомку с обычным же содержимым. О том, чтоб нагружать Тальви, не могло быть и речи, он и сам это понимал. Лошадей предстояло бросить. Жалко, конечно, но лучше потерять лошадей, чем жизнь, хотя рыцарские кодексы, возможно, гласят иначе. Я не очень переживала, поскольку в жизни у меня никогда не бывало подолгу ничего своего, в том числе лошадей. Что чувствовал Тальви, потерявший Серого, не знаю. Впрочем, у него было о чем сожалеть поболее, чем о застреленном коне.

Потом взяли мы шесты, забросив сумки за спины, и двинулись сквозь камыши. Зрелище, представшее нам, было столь тоскливым, безнадежным и безрадостным, что все поневоле остановились. Малхира пробормотал:

— Ну, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… И мы ступили в жидкую грязь.

Не знаю, кто такой смелый или такой умный (или наоборот) первым рискнул сунуться в Катрейские топи, издревле считавшиеся непроходимыми, и притом не погибнуть, а обнаружить там нечто вроде невидимого подземного, точнее, подгрязевого хребта, гребень которого проходил примерно на локоть под поверхностью болота. История и полицейские анналы империи имени его не сохранили. Меня-то привели на все готовое, привели и провели по этому хребту и показали все надлежащие приметы, отличающие стежку — где травка такая особая растет, где деревце искривленное (правда, неискривленных в Катрее нет, поэтому надобно уметь отличить нужное), где островок виднеется в трясине. Потому что шириной эта тропка едва ли не в два шага, местами к тому же и с провалами, и, если оступиться, ничуть не лучше это будет, чем и впрямь оступиться с горного хребта. Может, даже хуже.

Шли мы в таком порядке — впереди я, потом Тальви, а Малхира замыкал. Я пробовала дорогу шестом, внимательно вглядываясь в окружавшую меня угрюмую местность. Поистине трудно представить себе картину, более способную привести дух человеческий в уныние, чем Катрейские топи, а уныние, как учили меня когда-то, после гордыни является тягчайшим из смертным грехов. Не знаю, как насчет гордыни, а глядя окрест, в это можно было поверить. Огромное бурое пространство с черными или ядовито-зелеными бочагами, мшистыми кочками и редкими деревцами, похожими на умирающих от голода калек, — до черных елей было еще куда как далеко. Но я бы многое отдала, чтобы нынче это зрелище подольше оставалось у меня перед глазами. Потому что едва мы удалились в глубь болота, как месяц, будь он проклят, предатель, исчез. Будь я одна, я бы даже возблагодарила судьбу, потому что давно выучилась не уповать на луну и звезды, а так было бы легче оторваться от погони, если таковая имелась. Но я была не одна. Ладно, как-нибудь… а они пусть держатся за мной.

И я не стала останавливаться из-за темноты, лишь строго запретила себе мысли вроде: «Хорошо еще, что дождя нет», ибо по опыту жизни известно, что стоит так подумать, и дождь непременно польет как из ведра.

Хотя я уже ходила здесь прежде, но никогда так не уставала. Мышцы ни с того ни с сего принялись ныть, колени и руки дрожали, пот заливал глаза, и волосы липли ко лбу. Чавканье сапог по грязи выводило из себя настолько, что хотелось все бросить и разреветься. Но когда я оглянулась на Тальви — как ни было темно, я поняла, что мои страдания — это мелочь по сравнению с тем, что испытывает он, и почему он до сих пор не свалился — загадка неразрешимая. Не важно. Все равно скоро свалится.

Я подождала, пока он доползет до меня, подцепила его руку, свободную от костыля, и, буркнув: «Держись», подперла его плечом. У него хватило здравого смысла принять мою помощь, а может, не хватило сил ее отвергнуть. Поэтому никаких красивых и глупых жестов вроде «Брось меня и спасайся» не последовало.

И мы побрели вперед, как пара немощных старичков. По боеспособности мы сейчас и впрямь от них не отличались, пусть и были вооружены. Жидкая грязь под ногами тускло блестела, а в низинах копился плотный молочный туман. Тальви так тяжко навалился на меня, что временами казалось — он теряет сознание. Но все еще как-то передвигал ноги.

Никогда не прощу себе того, что случилось дальше. Если бы я не так устала… Если бы я не волокла на себе Тальви… Впрочем, что тут гадать. Что было, то было, но до сих пор при этом воспоминании меня охватывает тоска.

Наверное, я слышала позади крик. Но, одуревши, решила, что мне мерещится, будто я его слышу, и, лишь когда он повторился (не знаю, в который раз), я повернулась — такое было ощущение, что шейные позвонки у меня из ржавого железа, — и не увидела ничего. Понимаете?

Ничего и никого.

Я выпустила Тальви — он сразу упал — и, перескочив через него, побежала назад, или мне представлялось, что я бегу, убеждаю себя, что прошло еще не так много времени, что он не мог далеко уклониться от тропы, что я вытащу его с помощью шеста или «кошки», которая вот же, в сумке… что я непременно его найду.

Я нашла — не его, а то место, где его засосало. Круги еще расходились по трясине, но над ними уже ничего не было видно, даже руки, протянутой за помощью. И слишком далеко — ни шестом не дотянуться, ни «кошку» добросить. А если б даже и добросила… Известно, что такое — провалиться в трясину в Катрее.

Мы столько странствовали вместе, но все это было летом, по большей части днем, откуда мне было знать, что Малхира не видит в темноте? А скорее всего, он просто заснул на ходу. Иначе он не мог бы настолько уклониться и вдобавок так отстать от нас с Тальви — ведь мы двигались очень медленно. Заснул и пришел в себя только тогда, когда ледяная жижа уже подбиралась к сердцу и пошевелиться более было невозможно.

Все равно это не оправдание. Он же звал меня, ждал, что я приду на помощь, а я опоздала.

Из всех, кто погиб в последние дни в этой бессмысленной авантюре, Малхиру мне было жалко сильнее всех, и его смерть была самой страшной. Даже гибель от осколка пушечного ядра и та, наверное, не так ужасна. Но у меня не было сил, чтобы заплакать. Все слезы выкипели на лесной тропе, над трупами убитых мною грабителей. Они тоже ни в чем не были виноваты. Как Дайре. Как Эгир. Как застреленный священник со святыми дарами…

Я стояла и смотрела на маслянистую бурую поверхность трясины. Потом побрела обратно к Тальви. Он так и сидел, скорчившись, в грязи. Я молча помогла ему подняться и опереться на костыль, снова забросила его руку себе за шею, и так мы поволоклись дальше.

В тот час я не вспомнила, что в мешке Малхиры, утонувшем вместе с ним, находились все драгоценности, вывезенные мною из замка, и большая часть денег.

Островок посреди болота, где я намеревалась сделать привал, контрабандисты называли Ломаный Эртог. Он действительно по форме напоминал неправильный полукруг, но, думаю, в названии был заложен и другой смысл — если собьешься здесь с пути, жизнь твоя будет стоить меньше самой мелкой медной монеты. Нынче нас в этом не надо было убеждать. Во всяком случае, меня.

Добрались мы туда с рассветом — обычно на этот путь у меня уходило вдвое меньше времени. Как добрались — убейте, не помню. Туман, который стоял у меня перед глазами, вряд ли только выплыл из низин, и не знаю, кто из нас с Тальви кого сейчас подпирал. Измученные, отупевшие, с ног до головы в грязи, мы рухнули на твердую землю сразу же, как ступили на нее, забыв обо всем, друг о друге — тоже.

И тут меня замутило, причем еще хуже, чем вечером. Я несколько мгновений хватала ртом воздух, пытаясь утихомирить взбунтовавшийся желудок, который подступал к горлу, но безуспешно. Я откатилась в сторону, где между песчаных холмиков торчали кусты брусники, и меня вырвало. Вывернуло наизнанку. От этого стало не намного лучше, так как опустевший желудок мгновенно сжался, как ссохшийся лоскут кожи, и рот заполнила неимоверная горечь. В десяти шагах отсюда бил родник, но пройти эти десять шагов я не могла. Я их проползла.

Вода была с сильным торфяным привкусом, но мне было все равно — это была чистая, холодная вода, и ладно. Я долго пила, а потом вымыла лицо. Повернулась и улеглась навзничь — на мху, среди пучков травы, жухлой и блеклой даже летом, и сухого вереска, под жалобного вида березой — единственным деревом на всем острове — и сырым, бессолнечным небом.

И постепенно, от холодной ли воды, оттого ли, что хотя бы на время можно было не терзаться необходимостью беспрерывно двигаться, из-за того, что снова стало светло, в голове у меня тоже начало понемногу проясняться.

Я вспомнила недомогания, упорно терзавшие меня в последние недели — меня, знать не знавшую ни о каких болезнях, вспомнила свои странные поступки, противоречившие как логике, так и моим обычным привычкам, сопоставила кое-какие сроки — и на меня напал дикий, отчаянный хохот, с которым я не могла, да и не хотела справиться.

Тальви, доселе лежавший неподвижно, приподнялся на локте и посмотрел на меня. По его грязному лицу было видно: он решил, будто я не выдержала испытаний и помешалась умом. От этого смех разобрал меня еще пуще.

— Ты был прав… — еле отдышавшись, проговорила я, — и добился своего… тебе нужен был ребенок… наследник изгнанников с чудесными свойствами… Так ты его получишь… если я доживу до того времени, чтоб его родить!