Золотая голова

Ради предостережения, а также в память о людях, душевно близких автору и коим не совсем чужды были изложенные здесь мысли, написана эта книга».

На этом рукопись кончалась. Дальше шла приписка, как меня и предупреждал Тальви: «Одна из копий. Оригинал хранится в семействе Брекинг, близ Гормунда».

Наконец-то надо мной прекратили издеваться. Ругаясь про себя на чем свет стоит, я заползла под одеяло — ночи были все еще прохладные — с твердым решением заснуть. И до утра меня мучили кошмары — меня, меня, спокойно дрыхнувшую накануне собственной казни! Вот до чего довела проклятая книжонка! Руна «анзус» стучала по моему черепу, как дверной молоток, и под этот грохот я лезла, зацепившись кошкой, по отвесной стене, а стена никак не кончалась, потому что будущее сразу же менялось местами с прошлым, и эрдская ладья с драконьей мордой прошла сквозь линейный корабль «Герцог». На веслах сидели эрды и карннонцы, мужчины и женщины попарно. Я стояла на вершине горы Фену— Скьольд, но они проплыли мимо, прямо к Валу. Один из них, что-то крича, указал назад. Я обернулась туда и увидела старика в коричневой рясе. Он рисовал на земле прутиком какие-то знаки. «Что это? „ — спросила я. „Правая линия, — ответил он мне, как неразумному младенцу, — и левая линия, и средняя линия“. „Это я и так вижу, я спрашиваю, что ты чертишь? „ „Ты не понимаешь? — удивленно произнес он. — Совсем не понимаешь? Это знали и знают разные народы… Хорошо, вот тебе Четверо врат“. Из каждых врат вышло по чудовищу, подобных тем, что обитают в морских глубинах и пропастях земли, никогда не видя света, и все они ринулись на меня, но не смогли убить — ведь у меня в груди не было сердца, мое сердце было камнем, вставленным в серебряный перстень, и красно-белый орнамент сплетался в венок, Арне же Арнарсон, крыса канцелярская, все твердил, что он посланник, но тьма не рассеется, потому что Брекинги ушли в Дальние Колонии Дорогой Висельников по проходу между мирами, дабы не сгореть в огне страстей, вместе с людьми, душевно близкими автору… Когда я проснулась, то готова была убить Тальви. Мало ему было издеваться надо мной, мало было придумывать задания одно дурней другого, все равно как капризный какой великан в нянькиных сказках, мало ему хватать меня за руку — синяки до сих пор остались, так он еще оказался сумасшедшим… С сумасшедшими никогда дел не вела. С дураками, пьяницами, припадочными — приходилось. И так уж по его намекам следовало, что он предназначает меня для каких-то иных целей, помимо участия в заговоре на правах девочки на побегушках. Но это можно было понимать по— разному. Однако из „Хроники… « выходило, что при связях с запредельными сферами без бабы — никуда. Как сказал древний поэт, правда не карнионский: «Без бабы все равно немощны и слабы“, то есть он, конечно, сказал «без дамы“, но смысл не меняется. «Со мной ты узнаешь нечто иное“, — сказал Тальви, когда мы говорили о личных амбициях. Стало быть, речь шла о пресловутом «союзе мужчины и женщины“. Между прочим, любезный автор «Хроники… « везде умудрился обойти вопрос, как сей союз должен осуществляться и должен ли он быть чисто духовным или таким, как заповедано Адаму и Еве? Или… ведь там было сказано, что живому человеку между мирами не пройти… Нет уж! До размягчения мозгов я еще не дошла. Конечно, я не верю, что Дорога Висельников есть благородное братство, бескорыстно спасающее людей от смерти. Но в богатых владельцев замков, которые ради связи с демонами приносят человеческие жертвы, я тоже не верю. Но чтобы с такими воззрениями, как у него, еще и в заговоры лезть, да к тому возглавлять их, похоже… А ведь они там явно считают его самым здравомыслящим…

Одним словом, выводя Руари из конюшни, я уже вполне созрела для того, чтобы высказать Тальви все, что о нем думаю, с применением многоразличных средств своего лексикона, из которых, без ложной скромности, скажу, могли бы обогатиться не только приходские школы, но и университеты, и даже коллегии августинцев. Но не тут-то было. На условленном месте, помимо Тальви с Малхирой, присутствовал молодой Гормундинг — вот уж кого давно не видела. И еще один человек из тех, что мне приходилось видеть в замке, имени его я, правда, не знала. А главное — там был Рик Без Исповеди (при всем безобразии его прозвища, оно было благозвучней фамилии) со свитой аж восемь человек. Красавчика Хрофта почему-то не было. Очевидно, они с Гормундингом несли службу при господине поочередно.

— Вообразите, — с места заявил Альдрик, — я только что обратил внимание, что нас собралось тринадцать путников. И не успел я огорчиться несчастливой примете, как появляетесь вы. Четырнадцатая! Решительно нам сопутствует удача!

И эти люди собираются вершить судьбы герцогства. Впрочем, верить в число тринадцать, в пятницу и в черных кошек ничуть не зазорнее, чем во множественность миров и Нашествие Темного Воинства.

Тем не менее при таком скоплении публики ругаться с Тальви я не стала, на что он, безусловно, и рассчитывал. Что поделаешь — он опять переиграл меня, и теперь, трясясь в хвосте кавалькады, я молча кипела от злости. Слава Богу, глупости Руари давали ей какой— то выход. Так что напрасно я обругала несчастного коня взамен его владельца. Но если Руари еще можно было научить умуразуму, то Гейрреда Тальви — никогда.

Правда, Альдрик его сегодня затмевал. Он всех затмевал. Из аметистового скельского бархата, пошедшего на его плащ, могла бы пошить платья пара воспитанниц мадам Рагнхильд, или даже три, если девочки не слишком толстые. Камзол был распахнут — а как же иначе, пояснил он, не то могут подумать, что у него рубашка несвежа. Пряжка на шляпе была немногим меньше моего кулака, оттого что другая столько перьев разом не удержала бы. По отворотам сафьяновых сапог волнами пущены кружева. Он был свежезавит, и, судя по виду его локонов, золотая пудра была знакома ему не по чужому опыту. Ехал он картинно избоченясь, буланый жеребец под расшитым седлом плясал, как цыган на ярмарке, а Рик время от времени принимался декламировать какие-нибудь рондели. А может, и не рондели — я в нынешней поэзии не смыслю. Свита его — молодые люди шлюховатой наружности — всячески делала вид, что по мановению господина мгновенно растерзает все и вся. Вот так. Будь я в ином настроении, меня бы это зрелище разозлило или рассмешило — смотря по обстоятельствам. А сейчас даже оно было милее, чем бредовые картины, вызванные к жизни Тальви.

Впереди меня ехал Эгир Гормундинг вместе со слугой из замка. Потомок славных эрдов то и дело оглядывался в мою сторону. Неудивительно — мы не виделись с тех пор, как я впервые приехала в замок. Много он успел наслушаться… Я, глядя на него в свою очередь, вспомнила старинную балладу.

Раненный в сече жаркой, Старый ярл умирает Меч родовой булатный Первенцу он вручает «Сын мой, Вместе с оружьем Власть отдаю над родом Ибо настало время Мне обрести свободу Вместо меня блюсти ты Будешь законы чести, Верности слову клятвы Кровной священной мести»

Что-то он там еще ему припоминает — чистоту сестер, почтение к старшим и прочее в том же духе.

«Пуще всего, наследник, Я тебе завещаю Ненависть до могилы К недругов злобной стае.

Гормундовы потомки В серых скалах гнездятся И на наши угодья Долгие годы льстятся Да не угаснет пламя Нашей вражды вовеки, В этом клянись богами И на мече, мой Бреки»

Дальше пелось о том, что Бреки все же заключил с врагами мир, и в отместку за клятвопреступление собственный меч повернулся против него и отрубил ему ноги. И оставшуюся жизнь Бреки-ярл коротал калекой. Что противоречило рассказу о том, будто калеки у эрдов якобы сами обрекали себя на смерть. Впрочем, не исключено, что вообще все в балладе было выдумкой, как это обычно в балладах и бывает, единственно верным было, что «Гормундовых потомков» не уничтожили, и они со временем перестали «гнездиться в серых скалах» и построили город, что не помешало роду оскудеть, потерять свое владение, и… Бог с ними, разве их одних постигла такая судьба?

Брекинги. Брекинги, которые жили близ Гормунда, а потом исчезли… Имеет ли Бреки— ярл из песни какое-то отношение к семейству, хранившему «Хронику утерянных лет»?

Черт, неужели я так и не смогу отвязаться от всей чепухи, которой обкормил меня Тальви? И при чем тут Эгир Гормундинг?

Мы двигались довольно быстро. Шлюховатые молодые люди, несмотря ни на что, в седлах держались вполне основательно. Выехав из города после полудня, мы были в пути до заката, а на ночлег встали в деревне, где имелся обширный постоялый двор. И то — вряд ли бы Рик со свитою согласился ночевать в открытом поле у обочины, он не Тальви, привычки коего по части привалов были мне уже знакомы. Хотя в поле-то было бы удобнее. Постоялый двор был переполнен, и хозяин чуть ли не в три ручья рыдал, доказуя, что в заведении всего две комнаты приличные, а остальным придется тесниться кому по двое — по трое, а кому и во дворе, лето ведь почти, он соломки постелит… Разумеется, для благородных господ он сделает все, что угодно… К господам он мгновенно и четко отнес Рика и Тальви, несмотря на то что тот был одет не пышно, насчет Гормундинга у него были сомнения, все остальные были причислены к челяди, включая мальчиков Альдрика, как бы расфранчены они ни были. И на стол он накрывал соответственно. Подавали ужин в зале. Господский стол накрыт был скатертью, и посуду вытащили фаянсовую. Челяди же положено было сидеть за голыми столешницами и трескать с олова. Таков порядок.

Я уже пристроилась с краю скамьи за людским столом — всегда предпочитаю сидеть с краю, хоть это и дурная примета, зато ноги уносить удобнее, рядом с жизнерадостным Малхирой. После драки в Эрденоне, когда он ощутил себя героем среди героев, Малхира, похоже, окончательно забыл о не совсем приятных обстоятельствах нашего знакомства. Я— то никогда ничего не забываю, но пока он не давал мне повода разозлиться, и, если подумать, тогда виноват был не он, а Тальви.

Итак, я дружески кивнула Малхире и поместилась возле него, когда меня цепко взяли за локоть. Я вознамерилась было, не вырываясь, слегка приподняться и врезать головой в нависший надо мной подбородок (популярный в Старой гавани, но совершенно неизвестный в Кинкаре прием), но что-то подсказало мне, что этого не следует делать. Решительно, у Тальви образовалась скверная привычка хватать меня за руки.

Не говоря ни слова, он вытянул меня, как морковку из грядки, из-за людского стола и препроводил к господскому, где помещались Альдрик и Эгир (любопытно, что про себя я свободно называла их личными именами, а вот своего патрона — никак не могла). Рика это не удивило. Ему было вообще не до меня. Он шумел. Ему здесь не нравилось. Здесь не умели обслужить благородного человека. Рик разогнал гостиничных слуг и затребовал собственных. Только они, заявлял Без Исповеди, обучены подавать на стол как подобает. Видимо, в «Ландскнетте» он старательно подавлял свои капризы, зато теперь с успехом отыгрывался. Ничего не скажешь, мальчики у него были дрессированные, не знаю, как что другое, а поклониться, вынести поднос, поставить тарелки, обмести стол салфеткой, налить вина — это они умели. С вином тоже, правда, вышла неурядица. То, что имелось в здешнем погребе, пришлось Рику не по вкусу, но не мог же он пить пиво, как простолюдин! Один из слуг, облеченный особым доверием Альдрика, был отправлен на кухню, вопреки слабым возражениям хозяина, торжественно нагрузившись какими-то мешочками, ручной мельницей, кувшинчиками и кувшинами. Но когда я унюхала, что он там творит, то поневоле развеселилась. На Тальви и Гормундинга доносившийся с кухни запах особого впечатления не произвел, мне показалось, что Эгир даже недовольно поморщился. Я — нет. Заморскую привычку пить кофе в последнее десятилетие завезли в прибрежные города герцогства моряки дальних плаваний, и немало заведений щеголяли тем, что подавали это питье. Но очень редко его умели приготовить хорошо. Тот кофе, что подал ученый слуга Альдрика, был именно таким, как положено, — черным, крепким и заправленным корицей. А то некоторые завели мерзкую привычку разбавлять это дело молоком. Когда я сообщила о последнем Рику, он с горячностью поддержал меня, заявив, что молоко он признает только как средство для отбеливания кожи и более ни в каком виде. После чего добавил, что всегда утверждал, будто и в провинции встречаются светлые умы!

И посмотрел победоносно.

Весь вечер мы обменивались с Риком Без Исповеди познаниями по части кофе, не позволив никому иному вставить замечания, и если Тальви это скорее забавляло, то Гормундинга повергло в несомненную растерянность. Он никак не мог понять, что у меня общего с Риком и как мы умудрились спеться. Тальви, уверена, прекрасно понимал все. Кофе он не пил, предпочитал вино, то самое, от которого отказался Рик. Его левая рука лежала поверх скатерти, и я подумала: оникс, что у него в перстне, не намного дороже того камушка, что у меня на правой. Разве что оправа пороскошней, а обработан мой сердолик ничуть не хуже. Кстати, красный оникс иногда путают с сердоликом, учил меня когда-то Соркес. У Тальви он был не красный, а такой, каким и подобает быть классическому ониксу, — черно-белый. На поверхности — только естественный рисунок камня, ничего больше, хотя оникс чаще других камней идет на геммы и печати. Тут я предалась милым воспоминаниям о некоторых драгоценностях, прошедших через мои руки. Правда, я никогда не поддавалась соблазну оставить их себе. Всем известно, камни, доставшиеся обманом, удачи не приносят. А подарить мне что-либо до недавнего времени никому в голову не приходило. И засим несколько отвлеклась от Тальви. Вероятно, надеялась, что и он отвлекся.

Но после ужина он снова меня подхватил, дабы ни у кого не осталось сомнений, с кем мне предстоит ночевать. Я насторожилась, готовая к любому развитию событий. Но вслух брякать ничего не стала, особенно когда увидела, как Тальви что-то сказал Малхире и тот потащился за нами. Я проследовала вместе с Тальви в спальню с самой невозмутимой рожей, какую только могла скроить.

Н-да. Прости, Господи, мне мои грязные мысли. Не знаю, чем там занимались в ту ночь постояльцы других комнат, а мы спали. Просто спали. Малхира у порога, на полу, а мы с Тальви — на единственной постели, не раздеваясь. Сапоги сняли, и на том спасибо.

По крайней мере, кошмары в ту ночь меня не мучили. И теперь, если бы меня спросили, спала ли я с Гейрредом Тальви, я с чистой совестью имела право ответить — спала!

Но это не означает, что спала я хорошо. Меня занимала мысль — зачем он все это затеял? Меньше всего его заботила моя безопасность в присутствии многих чужих мужчин — эту версию я сразу же отвергла. Но он и прежде подчеркивал перед посторонними ту близость, которой между нами не существовало. В данном случае понять это обязан был Альдрик. И он понял, принял к сведению и согласился с существующим положением вещей. Но что мешало довести дело до конца? Ведь это было бы естественно, с этим согласились бы все, даже я, вынуждена признать. Тут у меня были разные предположения, и не все они были лестны для Гейрреда Тальви, хоть убейте меня, не могла я его называть просто по имени. Или его постель с клопами и Малхира у дверей не вдохновляли? Так Малхиру было столь же легко выставить, как и позвать. А может, он от меня ждал решительных действий? С мужчинами это случается, а некоторым только того и подавай. Но тут он ошибся. В другое время и в других обстоятельствах я бы, пожалуй, могла… Но не сейчас. Сперва я должна позабыть «Хронику…… Союз мужчины и женщины, гори он синим пламенем на том и на этом свете!

Одно утешение — Тальви не храпел. Потому что Малхира выдавал оглушительные рулады, и это в столь нежном возрасте! Если бы их было двое, я бы вылезла на крышу.

— Кого ты высматриваешь? — спросил Тальви. Мы выехали из деревни значительно позже, чем собирались, а собирались на рассвете. Виной, конечно, был Рик, беспременно желавший привести себя в надлежащий вид. Правда, он согласился позавтракать, пока его завивали, а завивали его горячими щипцами, не папильотками, иначе бы мы к вечеру с места не тронулись. Но при таких замашках его слуги действительно успели приобрести ювелирную точность движений, дабы, столкнувшись, не ожечь господина щипцами и не уронить на его ухоженную физиономию столовый прибор. Или кипящий кофе пролить, упаси Господи! Была в Гормунде драка, когда по ходу метнули только что снятый с огня кофейник, обильно окропивший окружающих. Я-то сравнительно легко отделалась, но кое-кто лечил ожоги довольно долго.

— Мне не понравился парень, который выметнулся со двора, когда мы выезжали.

— Это был пастух, — заметил ехавший позади потомок владетелей Гормунда.

— Походка у него не пастушеская. И лошадь для рабочей клячи слишком резво пошла.

— Если вы намекаете, что это был шпион, так мы и не прячемся, — промолвил Альдрик. С тобой спрячешься, подумала я.

— Сейчас я бы предпочла, чтоб это был шпион.

— Почему?

— Посмотрите вокруг.

Альдрик посмотрел, но не вокруг, а на меня. Он вообще с утра косился на меня с любопытством. Надеюсь, рожа у меня была непроспавшейся достаточно, чтобы удовлетворить взыскующие взоры. Но когда мы въехали в лес, все мелкие пакости, свойственные данному сообществу, как-то перестали меня волновать. Лес — это моя стихия, и я всегда чувствую, когда в нем что-то не так. Я даже выехала вперед, чтобы лучше видеть. Но как я ни топырила шею и ни таращила глаза, ничего подозрительного не замечалось. Я только в очередной раз выставилась дурой перед Тальви. И все же он был не прав, а я — права.

Как всегда. Или почти…

— На вашем месте, господа, я бы выслала вперед разведчика или уж пустила кавалькаду в галоп.

— Почему? — спросил Рик.

И мне еще говорили, что у него есть воинский опыт!

— Потому что так в нас труднее будет целиться! — разозлилась я.

— Не кричи, как сварливая баба, — спокойно заметил Тальви.

— Я и есть сварливая баба.

Альдрик улыбался. Мне вдруг показалось, что он все понимает не хуже, чем я. Просто у него такой способ развлекаться.

Мы удалялись сейчас к северу. И если вокруг самого Свантера леса были вырублены — не столько под пахотные земли, как при Эрденоне (я уже рассказывала об этом) или даже пастбища, которые возникли уже вследствие освободившегося пространства, как ради древесного угля, на котором коптилась рыба — та самая треска, что до недавнего времени была в городе воистину королевой, или селедка, — то дальше, после полутора дней пути, уже начинались заповедные угодья. Это были еще не те непроходимые леса, что сохранились ближе к Валу, точнее, на северной его стороне, на южной я не бывала, но слышала, что там большей частью пустоши. Но до ближайшего селения, если прямо по дороге и на рысях, можно было добраться только к вечеру. А если по какой-либо причине застрянем?

— Никогда не думала, что будешь бояться нападения в лесу? — спросил Тальви.

Именно об этом я и думала, но мне неприягно было, что он угадал мои мысли.

— Лучший способ справиться со страхом — это поехать ему навстречу, — сказала я и ударила Руари каблуками. Сегодня его приходилось подгонять, а не сдерживать, как вчера. И только мирный стук копыт слышала я, удаляясь от остальных, по мягкой дорожной пыли. Это в лесу-то?

Достаточно оторвавшись от попутчиков, я инстинктивно придержала Руари перед крутым поворотом. Возможно, это меня и спасло — воспоминание, сколько раз за подобными поворотами приходилось прятаться мне самой. Заметив шевеление в листве раздвоенного вяза, нависшего над дорогой, я вытянула из седельной сумки пистолет. Но выстрелить не успела. Человек, наблюдавший за дорогой, решил упредить меня, ибо выстрел спугнул бы прочих путников. Не исключаю, что так на его месте поступила бы и я. Но способ выбрала бы иной. Ах, это наше вечное стремление к лихости, эффектам, скольких оно погубило и скольких еще погубит! Он прыгнул, намереваясь сбить меня с коня. Этот прием часто бывает удачен, но не всегда. Как сейчас. Руари вскинулся, вспомнив всю вчерашнюю дурь. Но я прочно сидела в седле, сжимая ногами лошадиные бока, чего нельзя было сказать о моем противнике. Ему умнее бы скатиться на землю, однако он попытался удержаться, дав мне возможность сгрести его в охапку. Клянусь, ни одного мужчину в своей жизни я не обнимала так крепко. Притом, что я почти не разглядела предмет своей мимолетной страсти. Запомнилось, что он был черноволос и на правой щеке у него была бородавка размером с земляничину. И не очень умен — я уперла ему в глотку пистолет, а он не понял, что выстрелить в таком положении мне вряд ли удастся. И уж вовсе я не сумею при обеих занятых руках вытащить кинжал. Далее было не до смотрин Ясно, что он здесь не один. Если прочие поблизости, то они не стреляют лишь из опасения попасть в своего дружка. Поэтому я и не выпускала его из объятий. Развернулась и с криком: «Назад! Засада! « — поскакала обратно.

Вслед мне хлопнула пара выстрелов, и я пригнулась, предоставив пленнику, стиснутому между мной и холкой Руари, поближе познакомиться с моими прелестями. Но вряд ли он сумел их оценить. Выстрелы не достигли цели

— видно, стрелки только что подбежали к повороту. Теперь, если даже голос мой не достиг ушей Тальви и прочих, мои спутники предупреждены.

Когда через несколько минут я вернулась к ним, все они были уже в полной боевой готовности Я разжала руки, и пленник плюхнулся в пыль, но тут же был подхвачен одним из слуг Альдрика Хозяин взирал на пленного знакомым мне взглядом, исполненным презрительного любопытства.

— Развлечемся немного, — сладострастно промяукал он. И уже пленнику: — Много вас там?

Тот ответил коротким, но смачным ругательством на тримейнском воровском жаргоне. Его мало кто знает на Севере, даже из воровской братии, но у меня создалось впечатление, что Альдрик его понял. Улыбаясь, он кивнул слуге, который, оттянув голову разбойника назад за волосы, полоснул его ножом по горлу. Легонько, только кожу снял, но стоило царапине набухнуть кровью, и коварно брошенный мною дозорный тут же произнес на вполне человеческом языке:

— Да уж побольше вас…

Удивительно. Ругнулся он хриплым басом, а эти слова проговорил не лишенным приятности тенорком.

— Врет, — сказал Гормундинг. — Запугивает. Видно было, что Эгир скорее пытается взбодрить себя, чем действительно так думает.

— Проверьте, — равнодушно сказал пленник.

— Отойдем назад и поищем обходную дорогу, — несколько нелогично после своего храброго утверждения предложил Эгир.

— Ну уж нет! — фыркнул Альдрик. — Я не намерен бежать от этих ничтожеств и получить пулю в спину. Вперед и только вперед!

Предложение Эгира было разумным. Ребятишки, сидящие в засаде, поняли, что мы знаем о них, но все же не нападают. Одно из двух — или их слишком мало (что чересчур хорошо, чтобы быть правдой), или они намерены с наименьшими потерями для себя просто перестрелять нас с обеих сторон дороги. Самая классическая схема и до сих пор никем не превзойденная. И прибегают к ней не столько вольные лесные разбойнички, сколько профессиональные убийцы. Которые, как известно, водятся в больших городах, А обходной дороги здесь, похоже, просто не было.

— Ты что скажешь? — спросил меня Тальви.

— Рассыпаться и в лес, по одному. Потом соберемся…

— Как это вульгарно! — запротестовал Альдрик. — И против законов чести!

То, что предложил Тальви, было принято всеми, в том числе и Риком, хотя законы чести Тальви собирался соблюдать еще меньше, чем я. Разбойники ждут, что мы поедем по дороге либо будем продираться через лес. А мы сделаем и то и другое.

Я наблюдала за дорогой, пока прочие исполняли приказ Тальви. А именно: запасных лошадей собрали, чтобы прогнать по дороге, прямо на засаду. Для этого отрядили слугу из замка, в пути состоявшего при Эгире, и двух людей Рика. Посадили в седло и пленника, скрутив его и заткнув рот. Остальные съехали с дороги — слава Богу, здесь еще с трудом, но можно было пробраться

— и двинулись следом.

Расчет Тальви оправдался. Грянул мощный залп, на мой просвещенный слух, не меньше чем из двадцати стволов. Серьезные люди. Более серьезные, чем в Камби. Послушайся мы Рика, все были бы уже покойниками. Никакое владение шпагой от пули не спасет, как ни грустно это звучит для ревнителей рыцарских доблестей. Но когда лошади вынеслись на них на повороте на всем скаку, стрелки, как и предполагал Тальви, не сочли ни коней, ни всадников. Это всегда трудно сделать в подобный миг. А мы наскочили на них, прежде чем они успели перезарядить оружие У них были пищали и мушкеты, более дальнобойные, чем пистолеты, которыми было вооружено большинство из нас, однако в рукопашном бою возни с ними… за что и не люблю огнестрельное оружие. Но у мушкетов есть в рукопашном бою другое достоинство — их можно использовать как дубинки. Вдобавок за бандитами было численное преимущество — их было больше нас, дозорный не солгал, но в общей неразберихе я не могла определить насколько.

Зато мы еще не успели расстрелять свои боезапас и были верхами, они же для удобства стрельбы из мушкетов спешились. И когда обе стороны сшиблись, сказать, за кем останется поле, было нелегко.

Впрочем, «стороны сшиблись» — это красивая фраза, не имеющая отношения к действительности. Была беспорядочная схватка. Каждый дрался, как мог и чем мог — прикладами, шпагами, рукоятками пистолетов. Однако наибольшие опустошения производил Рик Без Исповеди. Теперь я способна была поверить в то, что о нем рассказывали. Он был намерен сегодня получить удовольствие, и он его получил, Господи помилуй, получил в полной мере. Расстреляв по противнику оба своих пистолета, дорогих, двуствольных, с рукоятками, выложенными слоновой костью, он бросил их и со шпагой наперевес устремился в самую гущу дерущихся. Я не успела уследить, как он вырвал у кого-то палаш, перышком взлетевший в его почти дамской длани, и продолжал бой, фехтуя двумя руками. Мельком я увидела его лицо. Среди его предков явно были берсерки. Он улыбался, бледно-голубые глаза были глазами пьяного или одержимого поэтическим вдохновением.

Я последовать примеру Рика не могла — и потому, что не впадаю в боевое безумие, пусть моего дедулю и прозвали Бешеным, как нашего главного первопредка, эрдского бога, и потому, что палаш тяжеловат для моей левой руки. Достаточно и кинжала, да и от того в седле было мало толку, а спешиваться в такой заварухе невыгодно. Пожалуй, правильно, что Тальви навязал мне в эту дорогу Руари…

Сомнительно, чтоб я причинила бандитам большой урон. У меня не было желания убивать, уничтожать. Я просто отбивала удары, уклонялась от тех, что отбить не могла, поворачивала коня. На меня нападали, я защищалась. Все нормально, все естественно. Ничто не будит худших чувств. Кругом безлично клацало железо, хрипели и бранились люди. Несколько раз слышались выстрелы, но любителей рисковать быть убитым, покуда перезаряжаешь мушкет, много не находилось. Лошади бесились и метались. Я увидела, как брыкнули в воздухе ноги в красных сапогах — один из мальчиков Рика вылетел из седла через голову своего жеребца, поддавшего задом. Как отчаянно размахивал шпагой Малхира, молотя больше по воздуху, чем по головам противников. Как двигался в толкотне Тальви, скупясь на движения, чтобы не тратить сил больше, чем на один удар — против одного.

Что-то свистнуло справа, и я развернулась, готовясь отбить удар. Но меня ожидала не шпага, не палаш, даже не «миротворец». То, что мне сейчас угрожало, носило не менее нежное название «кропильница» и являло собой булаву на цепи. Я только раз видывала такое оружие, в Свантере, в Старой гавани, и довольно давно. На Севере оно не в ходу, у нас в этом роде предпочитают что попроще, кистень например, а «кропильница» крепится к рукояти. Ежели с ней не умеешь управляться, так себя покалечишь сильнее, чем врага.

К сожалению, здоровенный детина в вытертом дублете из буйволовой кожи и с медной серьгой в рваном ухе управляться со своей булавой умел. Меня, правда, он не задел, для этого надо быть половчее, но шпагу мою голова «кропильницы», усаженная гвоздями, зацепила. Здоровила рванул булаву на себя. У меня было мало шансов удержать шпагу, достать же его левой рукой с кинжалом я не могла. А вот что я могла — ударить в бока Руари, поставить его на дыбы, у коня-то сил поболе! «Кропильщик», не ожидавший такой подлости, пошатнулся, ослабил хватку, но рукояти не отпустил. Но не одна я здесь была подлой, увы. Слева ко мне подлетел какой-то прыткий малый в войлочной шляпе с петушиными перьями, норовя перебить мне ногу дубинкой. Я мазнула у него перед носом кинжалом, он отскочил и попробовал ухватить брошенный повод пляшущего Руари. В тот же миг здоровила вновь рванул «кропильницу» на себя. Я даже не успела разозлиться, слишком занятая отражением двойного противника. Потом над головой «кропильщика» взлетело широкое лезвие, а он, сосредоточившись на вырывании у меня шпаги, не обратил на это внимания. Когда же из косо перерубленной артерии брызнула кровь, было уже поздно. Тальви, как всегда, ограничился единственным ударом.

Воспользовавшись тем, что руки у меня освободились и я могу удержать равновесие, я вытащила левую ногу из стремени и пошло пнула прыткого в челюсть, отправив его на безопасное для нас обоих расстояние. После чего с удивлением заметила, что Тальви меня не покинул. Напротив, он направил своего Серого, который был мощнее и выше Руари, прямо на меня, и Руари поневоле отступил. Я изумленно уставилась в холодное, угрюмое лицо Тальви. Может, он, как Альдрик, впал в боевое безумие и не разбирает, кто ему враг, а кто союзник? Но нет. Тальви был в ясном уме.

— Поиграла и хватит! — жестко бросил он.

Сомнений не было — Тальви сознательно вытеснял меня из схватки. Выгонял. Убирал. Как угодно. И придержал Серого, лишь когда убедился, что я отъезжаю в лес.

Вот тогда я начала злиться. Я в эту драку не рвалась, но выбрасывать меня из нее походя, словно котенка… Однако Тальви не хотел моего участия, а я обязана ему подчиняться. Я пригнулась, оглаживая гриву мотавшего головой Руари. И услышала треск в кустах.

Отражать нападение не пришлось. Часть бандитов, уразумев, куда клонится дело, покидала поле сражения. Но не могли же они заявиться сюда пешком! Проехав немного, я разглядела между деревьями прогалину, где были привязаны их лошади. Ну, ребята, если вы будете уходить, как пристало честным головорезам — лесом, то Бог вам в помощь. А если для скорости решите задать драпа по дороге, то уж извините. Я засунула руку в седельную сумку и снова повернула к обочине.

Совсем недавно я осуждала чужое стремление к лихости. А сейчас готовилась выставиться в том же духе, нет, гораздо хуже. Но я была не в том расположении духа, когда можно предаваться сладкому ничегонеделанию. Нужно лишь успеть достаточно обогнать их, всего-то дел…

Если они решат поехать по дороге.

Они так и решили. Я ведь и без того предполагала, что это не лесные люди, а горожане. Я услышала, как они выезжают с прогалины, обходя тех, кто продолжал бесполезную драку, чтобы рвануть назад, в сторону Свантера. Но я успела обогнать их. На знакомом мне повороте соскочила на землю и вытащила приготовленную «кошку». Ее, равно как и некоторые другие необходимые мне в недавнем прошлом орудия, я не стала оставлять в гостинице. Я швырнула «кошку», перегородив дорогу веревкой, а конец ее, утяжеленный гирькой, следовало закрепить. Тот вяз с раздвоенным стволом подходил для этого как нельзя лучше.

Но мне помешали. Как раз тогда, когда я перебрасывала гирьку через ствол. Один из бандитов драпанул из драки раньше своих дружков и попал сюда первым, хоть и пеший. Уразумев, что я делаю, он бросился на меня, целя в левый бок меж ребер длинным ножом, с лезвием, узким до того, что грозило переломиться при ударе, но необычайно острым. Ах, скотина, меня — и воровским ножом! Прежде чем я успела осознать это оскорбительное явление, как, не оставляя веревки, увернулась от клинка, а правая моя рука, сжавшись в кулак, как бы сама собой вылетела вперед.

Что-то хрустнуло — не то сердолик в перстне, не то переносица под ним. Нападавший ткнулся лицом в прелые листья и траву у дороги. Я приготовилась вздеть его на шпагу, когда он поднимется, но он так и остался лежать. Все равно, светлый миг налетания на веревку был мною упущен, и последующая свалка с участием подоспевшего Рика со слугами обошлась без меня. Уцелевшие враги рассредоточились в разные стороны. Пока я выдирала «кошку» из ствола, пока успокаивала Руари, весь наш отряд собрался на месте. Альдрик и Тальви благоразумно не увлеклись погоней. Следовало как можно быстрее тронуться с места, чтобы не оставаться в лесу до темноты. Наемники редко бывают упорными, но бывают (по себе знаю), а они могли опомниться и вернуться.

Благодаря удачно проведенной атаке наши потери оказались не так велики, как ожидалось. Было двое убитых — тот человек из замка Тальви (я еще не успела узнать, как его зовут, а его уже убили) и один из людей Рика. Малхиру полоснули по предплечью, еще одному из Альдриковых слуг прострелили руку, Эгира Гормундинга шарахнули по голове прикладом, и он сидел на земле с очумелым видом. У нескольких были царапины, синяки и шишки, не стоящие упоминания. Но наиболее удачливым оказался Рик Без Исповеди. Пуля сорвала клочок его столь лелеемой кожи со лба — и все. Против ожидания он не переживал, что красота его понесла урон, а распоряжался довольно дельно, хотя голос у него стал еще противнее, чем обычно. Локоны его развились, потемнели от пота и повисли сосульками, лицо вдруг заострилось и приобрело почти мужественные черты. Тальви не пострадал, как и я. Противник оставил на земле пять трупов. Среди них оказался и тот несчастный дозорный — когда я его видела в последний раз, он был еще вполне жив, но его достала чья-то пуля. К ним добавился тот бедолага, которого я оглушила в самом конце.

— Этого взять, — приказал Рик, — и вместе с нашими — поперек седел. Остальную падаль бросить!

И пятеро бандитов остались лежать, где лежали. Это, конечно, было не по-христиански — оставлять их без погребения, но если бы мы промедлили, то улеглись бы рядом с ними. Поскольку вряд ли бы выдержали еще одно сражение.

Но скачка по лесной дороге не мешала выветриваться хмелю драки, и на душе у меня становилось все пасмурнее. Итак, мятежа еще нет, а смертоубийства уже начались. И хоть первый выстрел был сделан не мной, начала драку я. В Эрденоне было не так, и Форчиа в Камби убили без меня. Но как ни пыталась я уклониться от участия в этой заварухе, похоже, не удастся…

Тальви и Рика пытались убить. Просто, без затей. Это могли сделать и власти, и соперники в борьбе за титул (мне известны были двое, но их могло оказаться больше), а могли и собственные соратники, я ведь еще не со всеми успела познакомиться в их гадюшнике! Черт возьми, даже Эйсанский орден мог это сделать. Вот не понравилась им интрига, в которую влопался один из младших братьев, и они решили обрубить концы.

Одним словом, нетрудно догадаться, на какую работенку погонит меня Тальви в этот раз…

Уже вечерело, когда мы выбрались на открытую местность, а в поселение под названием Громарт приехали уже к ночи. Наше явление вызвало настоящую бурю. Я предчувствовала обычные расспросы и объяснения — почему покойники? Где? Что? Раненые? От одних деревенских охов и ахов с ума свихнуться можно, а тут еще припрутся представители местных властей… К знатным господам они вряд ли привяжутся, а маячить поблизости будут долго. Уже от этой картины заранее становилось тошно. Вдобавок Малхира, храбрившийся и крепившийся всю дорогу, побелел и, когда мы уже были во дворе трактира, стал сползать с седла. Я подхватила его, довела до конюшни, усадила у стены на соломе и стащила с него кафтан и рубаху. Рана была не слишком серьезная, но крови он потерял много, да еще тряска на лошади… Я промыла рану — пришлось таскаться за водой к колодцу, — перевязала, употребив на это его собственный шейный платок. Он хныкал и трясся, как маленький, жаловался, что ему больно и холодно, но, когда я снова напялила на него одежду, успокоился и даже задремал.

Я отошла посмотреть, что происходит во дворе. Как я и предвидела, происходило там нечто вроде праздника в сумасшедшем доме. Все окрестные дворняги лаяли, крутились люди с коптящими факелами, по двору катался колобком, причитая во весь голос, юркий толстяк священник, и даже магистрат уже успел прибыть. На крыльце трактира стоял Альдрик, держа за шкирку, как нагадившего щенка, уцелевшего наемника. Население с восторгом взирало на живого злодея и обсуждало, при каких обстоятельствах тому расквасили нос. Я посмотрела на правую руку. На перстне запеклась кровь. Не дело это — такой камень использовать вместо кастета, это не алмаз и не рубин, которыми можно лупить безнаказанно, а хрупкий сердолик. Налетит на чей-нибудь чугунный лоб, треснет, и конец всей красоте. И то еще чудо, как он вовсе не свалился. А я обещала старику носить перстень. Что ж, носить можно не только на пальце. Разживусь ремешком или цепочкой и стану носить на шее.

Конца-краю всему происходящему не предвиделось, и я почувствовала, что меня клонит в сон, не хуже чем Малхиру. Ноги сами понесли меня прочь За конюшней был огород и несколько фруктовых деревьев Я плюхнулась на землю возле одного, привалилась к стволу и закрыла глаза. Впрочем, ненадолго. Кто-то подошел ко мне, и я уже по шагам распознала кто.

После того как он вытеснил меня из побоища, Тальви со мной не разговаривал и по поводу выходки с «кошкой» не сказал ничего. И сейчас он стоял молча, склонив голову к плечу.

— Тебя не было во дворе, — пробормотала я — просто так.

— Я был в церкви. Мы относили туда убитых. Ай-яй. А Тальви-то, хоть и без царапины, определенно пострадал сегодня. Почти всю свиту у него повыбило. Гормундинг, пусть и не ранен, вряд ли на что пока способен. Одна я осталась.

— Сейчас иду. — Я дернулась встать. Он остановил меня.

— Сиди. Надо будет — позову. Я так и проспала эту ночь в огороде под деревом. И гораздо лучше, чем предыдущую.

Пленного недоубивца я больше не видала. Не думаю, чтоб Рик и Тальви убили его — не те это были люди, чтоб самим ручки марать. Скорее всего, передали местным властям. Но перед тем вытряхнули из него все, что ему было известно. Мне, как водится, не сказали.

Вряд ли сегодня приходилось ждать нападения. Ехать выпало по весьма оживленному тракту, «оживленному» не стоит понимать в смысле настроения. Погода, последний месяц стоявшая на зависть, с утра испортилась. Сеялся омерзительный мелкий дождь, в воздухе висела какая-то пакостная взвесь, короче, ни два, ни полтора. Я держалась поближе к Малхире, на случай, если он вздумает рюхнуться с коня. Он пока крепился и улыбался мне, но как-то жалко. Мы были предпоследними, за нами ехал Гормундинг — он уже оправился от удара — и один из людей Альдрика. Не тот ли, что варил кофе? Право, жаль, если мастера по кофейной части вчера убили.

Вот так, Нортия Скьольд. Здесь убивают. А ты не знала? И если того парня повесят, это будет на твоей совести. На твоей крепкой, многое способной вынести совести.

Паршивый день. Это все из-за погоды…

Кофишенка не убили. Это выяснилось, когда мы встали на постой при очередном трактире. По сравнению с постоялым двором, где мы ночевали по выезде из Свантера, это оказалась сущая дыра, что не помешало Рику явить себя во всей красе. Ссадину на виске он залепил пластырем телесного цвета и постоянно осведомлялся у меня, заметен ли пластырь и не портит ли он его. Жаловался, что продрог и ничто не способно его согреть, кроме кофе. И не простого, а особого. Вызвал трактирщика, устроил ему разнос и погнал в курятник. Я думала, что он собирается пить кофе с яичницей, ан не тут-то было! Рик сумел потрясти даже мою заскорузлую душу. Оказывается, сырое яйцо клали непосредственно в кофе, отделив, правда, желток от белка и взбив последний. Альдрик пил, похваливал и предлагал мне. Я отказалась. Должно быть, для таких изысков я недостаточно утонченна. Отведав любимого напитка и подкрепившись из хозяйских запасов (на стол пошла мамаша этих яиц), Рик воспрял духом и потребовал развлечений. Не подумайте плохого — музыки он жаждал и пения. Приволокли гитару, которую слуги Рика везли в багаже, очевидно привыкши к господским капризам, и один из них — к счастью, не тот, кому прострелили руку, провыл жутко трогательную балладу — ее все слышали, не на один мотив, так на другой. Сами понимаете, оклеветала бедняжку развратная жена старшего брата, тщетно склонявшая невинного юношу ко блуду и в отместку заявившая, что он хотел ее соблазнить. И старший младшего приканчивает. После чего узнает суровую правду, режет коварную супругу и либо кончает с собой, либо, как нам сегодня объявили, уходит в монастырь. После этого гитара перешла за господский стол, и Эгир Гормундинг, отошедший от контузии, недурно спел хоть и неподобную ему вроде бы по рангу, но значительно более жизнерадостную песню тримейнских студентов — я ее хорошо знала.

К чему образованье, Коль нет к нему призванья, Когда заели блохи, А на душе — тоска.

Покуда пусто брюхо, К наукам ухо глухо, А жить на подаянье Ищите дурака!

Я, кажется, несколько расслабилась, слушая, как Эгир Гормундинг выводит: «К бродягам я пристану и сам бродягой стану», поэтому едва не вздрогнула, когда Без Исповеди обратился ко мне:

— А вы ничем нас не порадуете? Или пение не входит в сферу выших талантов?

Я посмотрела на Тальви, но не дождалась от него указаний ни за, ни против. А Гормундинг уже протягивал мне гитару.

— Вы сами напросились, господа, теперь не жалейте.

Я еще не знала, что буду петь, — играла я не Бог весть как, и только на слух. Первое, что пришло мне на ум, — баллада о Бреки-ярле, но потом я пожалела Гормундинга. Мало того, что вчера его хватили по голове, еще я буду полоскать в щелоке его предков. Есть в мире и другие песни.

«Назови свое имя, — сказал сатана. — Одарю я без счета. Будет злато, наряды и реки вина — Лишь была бы охота.

Только имя одно мне свое назови И потребуй награды.

Хочешь почестей, славы, счастливой любви?

Нет желаньям преграды!

«Назови свое имя, — мне ангел сказал. — Что тебе в этом звуке? Абсолютного знания чистый фиал Я отдам в твои руки.

Все земное сгорит на священном огне, Переплавится в дыме.

Ты поднимешься в сферы, подвластные мне. Назови свое имя!

Там, где промысел высший навеки связал Все концы и начала, Назови свое имя», — мне ангел сказал. Но я промолчала.

Ибо только одно — достоянье мое. Это имя. И больше ничье.

Они не ждали от меня такого — это было видно по их лицам. Скорее уж мне пристало петь что-то вроде залихватской песенки, услышанной от Гормундинга. Что ж, таких я тоже помнила сотни две. Но петь не хотела.

— Сама сочинила? — спросил Тальви, впервые за весь вечер нарушивший молчание.

Не так давно я задавала ему тот же вопрос…

— Упаси Господь. Я не умею сочинять песен. Альдрик, сидевший в некотором оцепенении, зашевелился.

— Откуда взялась эта песня? Она не похожа на те, что поют в портовых городах Эрда, но южную тоже не напоминает. И в Тримейне я ее не слышал…

Я пожала плечами:

— Понятия не имею. Мне кажется, я знала ее всегда. Возвращая гитару Эгиру Гормундингу, я поймала устремленный на меня взгляд Тальви. Ясно было, что он мне не поверил. А ведь я, как почти всегда, сказала чистую правду. Я кивнула Эгиру:

И мы дуэтом грянули:

Если в тучах нет просвета, Можно вынести и это. Если в жизни нет просвета, Можно вынести и это. Потому что испытали Мы и горшие печали. Потому что повидали Мы и худшие шторма!

— Я поеду!

— Куда тебе, раненому! Свалишься на ближайшем повороте!

— Неправда, сударь! Ничего и не болит уже! Доскачу в лучшем виде!

— Доскачет он! А коли и доскачешь, кто тебя послушает? Я должен ехать, и разговор окончен.

Эгир Гормундинг и Малхира наперебой пыжились перед патроном, изо всех сил добиваясь права скакать гонцом в замок Тальви. Мы расстались с Риком Без Исповеди — вот уж не гадала, что буду сожалеть об его обществе, и на прощанье он не преминул ласково напомнить, что Гейрред Тальви с его малой и вдобавок ослабленной свитой будет гораздо лучшей мишенью для нападения, чем он сам. И между прочим, был не так уж не прав. Конечно, Альдрик, от которого шуму не в пример больше, отвлечет на себя внимание, но если покушавшиеся тоже разобьются надвое?

Должно быть, спутников моих также посетили подобные соображения, и не успели мы отъехать от трактира, как Гормундинг тут же заявил, что патрону лучше бы переждать где— нибудь в безопасном месте, пока он, то бишь Эгир, не приведет из замка вооруженную охрану. Малхира тут же предложил собственные услуги, с чем Эгир не согласился категорически. Пока они усердствовали в благородном рвении, Тальви помалкивал. Я тоже. Без сомнений, я тоже способна была преддожить выполнить это поручение, еще меньше сомнений, что я справилась бы с ним лучше, и, скорее всего, Тальви именно этого от меня и ждал. Потому что смотрел не на петушившихся Эгира с Малхирой, а на меня. И взгляд его был не слишком приятен. Он всегда относился ко мне, как к очередной фигуре в своей игре и признать во мне другого игрока ни за что бы не согласился. Но он был неглуп и понимал, что, если я молчу, значит, имею что сказать.

— А что бы ты предложила? — наконец спросил он.

— Я бы предложила убраться с дороги. Здешние леса мне известны, как-нибудь тайными тропами к замку Тальви я вас выведу.

Его брови сдвинулись.

— На кого я буду похож, если стану пробираться в собственный замок тайными тропами? — бросил он.

— Ты будешь похож на живого человека. А не на покойника, которым станешь на большой дороге.

— Хочешь меня напугать?

— При чем здесь страх? Это наиболее разумное решение вопроса. Потому что так получится быстрее, чем сидеть и ждать возвращения гонца.

— А я и не собирался отправлять гонца. Спорщики приувяли. Они как-то упустили из виду, что Тальви ни словом не одобрил их предложение. И вообще никак на него не отозвался. Я и не думала, что он его одобрит. Отсиживаться

— не в его духе. Но предпочла об этом не высказываться.

— Но если ты заплутаешь или заведешь нас куда-нибудь к Валу… — иронически продолжал он.

— Вряд ли. Я никогда не сбиваюсь с направления. Должно быть, в детстве по ошибке проглотила компас.

Малхира рассмеялся, и Эгир не мог сдержать улыбки. Но Тальви был серьезен. И кивнул. Впервые действия должны были развиваться так, как решила я, а не он. Но мне это было безразлично.

Но то, что мы свернули с дороги, мне вовсе не было безразлично. Как гора с плеч свалилась! Дорога — то место, где такие, как я, добывают хлеб свой неправедный — тем или иным способом. Но сами по ней не ездят. Ездить надо по лесу. И жить в лесу, не важно, человеческий ли это лес или древесный. И вряд ли те ребятишки, что ищут нас сейчас, если ищут, а не следят за Риком, знают леса Эрда лучше, чем я.

Леса Эрда! Какие душа пожелает. Березняки на западной границе, прекрасные для глаза, но опасные — не только потому, что в березняке труднее скрыться. Знающие люди говорят, что березовый лес пьет душу. Смешанные леса вокруг Эрденона, где мы проезжали с Ренхидом, — такие вырастают на местах пожарищ и старых вырубок. Корабельные сосны северо-восточного побережья. Криволесье к югу от Катрейской топи и черные ели к северу от нее же. И древние дубы с грабами рядом с Валом. Уверена: как бы южане ни гордились своим превосходством, таких лесов у них нет. Наверное, есть другие, даже лучше. Таких — нет.

Сейчас мы находились покамест южнее замка, и кругом еще мелькали ольхи и лиственницы, но ель уже наступала сомкнутым строем, и чем дальше, тем становилось темнее. И так должно продолжаться до самого замка Тальви, правда, там на горе лес не такой мрачный. Мне предстояло найти путь, где мы могли бы пройти с лошадьми, и при этом не завести всех в болото. И все это я могла бы проделать с закрытыми глазами, потому что вовсе не хвасталась тем, что никогда не теряю направления.

Так мы продвигались до темноты — а темнело теперь поздно, — когда я нашла хорошее место для ночлега — неподалеку от ручья.

Предоставив Малхире, который действительно почти отошел от раны, заниматься лошадьми, Тальви с Эгиром разбираться по поводу очередности ночной стражи, я озаботилась ужином. Мы порядком запаслись на постоялом дворе, так что особо утруждаться не приходилось. Когда я собирала хворост для костра, то с радостью узрела, что уже начала поспевать черника. Ее было пока недостаточно, чтобы откушать вволю, но для питья хватало, тем более что туда идут и листья. Поэтому, пока мужчины ели, я поставила кипятить котелок с взваром, добавив туда еще кое-каких травок.

— Это для чего? — полюбопытствовал Малхира.

— Чтобы пить. Кофию перед сном не обещаю (я с удовольствием пронаблюдала, как перекосило Эгира), а это готовится, потому как всем полезно, особенно тебе, раненному в бою…

— Правда?

— Вообще-то этот отвар лечит еще кой-чего, чем никто здесь не страждет, сейчас по крайней мере. Но если он не должен крепить, то может укреплять… Пей, чадо болезное.

Эгир вытирал жирные пальцы куском хлеба. Он явно не был по натуре молчалив, но еще не успел свыкнуться с моим обществом и не знал, как вести себя со мной. Вдобавок сбивало с толку, что Малхира, простой слуга, говорил мне «ты», а такой аристократ, как Альдрик, — «вы». Но в конце концов, Рика здесь не было. Он покосился на Тальви, который отодвинулся в сторону, не проявив интереса к напитку из черники, и, развалившись на земле, смотрел в огонь.

— Послушай, зачем ты стала так жить? — вдруг спросил Эгир.

— Как?

— Ну… так. Не сейчас, а с самого начала. Ты же все умеешь делать, как настоящая женщина. («Я и есть настоящая женщина, балда! «) Разве нельзя было обойтись без этого?

Я швырнула в костер охапку сухого папоротника, и сноп искр домашним фейерверком метнулся в черное небо. Такие вопросы простительно задавать Малхире, а Эгиру в его возрасте пора бы кое-что о жизни понимать.

— У нас в Кинкаре с женщинами, которые рот открыть да голову поднять посмеют, разговор короткий. Буде найдется такая — женщина ли, девушка, девочка, — ее вожжами, вожжами, и до бесчувствия. Раза после третьего обычно охота рот разевать пропадает. И никто тебе не посочувствует — ни священник, потому как тоже мужчина, хоть и в сутане, ни другие бабы: нас били, а ты что, лучше?

— С чувством ты про это… про вожжи! — заметил Малхира.

— А меня, думаешь, не били? Как раз вожжами и били. Лет до десяти. А после того, как кое-кто на тех вожжах на собственных воротах повис, перестали.

Эгир нахмурился. На лице его выражалось мучительное стремление понять, вру я или говорю правду.

— И что? — наконец осведомился он.

— А то, что я сейчас говорю, а вы меня, дети, рот открывши слушаете.

Это было не вполне справедливое высказывание: рот открывши сидел один Малхира, а Тальви — тот даже, кажется, и не слушал. А если слушал, то не подавал виду. Опять он решил побить меня моим оружием, забыл, наверное, что в молчанку меня не пересилить.

Круглая луна перекатилась над зубчатыми вершинами елей. Я вдруг вспомнила пословицу, вычитанную в «Хронике… „ — то есть там было сказано, что это пословица, я никогда ее прежде не слышала. Может, она была карнионская. А может, «иных народов“, как любил выражаться автор.

«Мужчины не поклоняются луне. Женщины не поклоняются очагу». Никаких комментариев не следовало. Когда я читала «Хронику… «, то быстро забыла об этом, поскольку там и без того было полно невнятицы. Но сейчас вспомнила, и утверждение повергло меня в недоумение. Все же должно быть наоборот! Луна — солнце бродяг, воинов, разбойников — мужчин, одним словом. Очаг — опора дома, где царит женщина. Вроде меня. Нет, я — неподходящий пример, я — исключение, случайность, черная овца. И вообще, не важно, что я тут только что лепила. Неизвестно, что бы из меня выросло, если бы мои родители остались в живых. Вполне возможно, что стала бы благонравной, законопослушной, богобоязненной горожанкой, добродетельной женой, матерью счастливых детей…

Стоп. Вот об этом — не надо. Хватит и того, что я пример неподходящий. Во всех отношениях. Нужно было как-то отвлечься, а спать не хотелось. Я подтянула к себе сумку, снятую с седла. Первым делом — разлюбезная моя «кошка» трехлапая, но я уже вычистила ее и проверила веревку. Затем — нечто плоское, завернутое в старый платок. «Хроника утерянных лет». Я подержала ее в руках, бросила косой взгляд на Тальви и сунула манускрипт обратно в сумку. Ага, вот. Рубашка. Надобно сказать, что у меня их было две. Ту, что была на мне в день достопамятного нападения, я, перевязывая Малхиру, несколько замарала его кровью. Поэтому рубашку я переменила, а грязная так и лежала сложенной у меня в сумке. До сегодняшнего вечера мне не предоставлялось случая ее постирать. А сейчас — в самый раз. Нечего откладывать до замка. Кровь отстирывают холодной водой, это тоже знает каждая женщина.

Я проследовала к ручью и принялась тереть рубаху песком. Пятна уже заметно побледнели, когда я услышала осторожные шаги за спиной. Тальви так не ходил. Я развернулась, не выпуская рубахи. Для начала драки бывает очень полезно хлестнуть противника по лицу мокрой тряпкой. Желательно холодной. Ему, конечно, не больно, но на несколько мгновений он совершенно сбит с толку. А за несколько мгновений многое можно сделать…

Это был Эгир, и никаких воинственных намерений он не выказывал. Остановился шагах в десяти от меня, переминаясь с ноги на ногу.

— Я вот что хотел спросить… ты правда убила человека в десять лет?

— Кто тебе сказал подобную глупость?

— Ты сама же и сказала.

— Когда?

— Совсем недавно. Про этого… который на воротах…

— Разве я говорила, что он умер? Его сняли, и он остался жив. Только голову потом прямо держать не мог. Как младенчик.

Окончательно отчаявшись отделить правду от лжи в моих речах, Гормундинг махнул рукой и ушел.

Я могу врать, я умею врать и делаю это довольно часто. Но я никогда не стану хвастать и браться за то, чего я не могу и не умею. Кто бы ни жаждал крови Гейрреда Тальви сотоварищи, на сей раз он утерся. Если только он (или они) не предусмотрят еще одной возможности. Самой простой и незатейливой, но именно той, что выбрала бы я, окажись, не дай Бог, на месте настырного убийцы.

Устроить засаду возле самого замка. И чем ближе мы продвигались к замку Тальви, тем больше меня начинала тревожить эта мысль. Когда же гора с замком показались в виду, я поделилась своими предположениями с патроном.

— Что же я должен делать? Ждать до темноты, потом по лесу пробираться к воротам кружным путем и вызвать стражу?

Он откровенно издевался надо мной. Но я это стерпела.

— Хотя бы.

— Вряд ли твой план осуществим. Все-таки здешний лес я знаю лучше тебя. Здесь почти невозможно проехать верхом, тем более с несколькими лошадьми. А если попытаться, шум будет такой, будто стадо кабанов мчится через чащу.

— Что же, поедем наудачу? Или пошлем вперед гонца, он же разведчик?

— Ни то, ни другое. Заедем в деревню. И у ближайшего поворота в виду замка мы свернули к деревне Фьялли-Маахис — той самой, мимо которой мы проезжали в прошлый раз с Тальви, Ренхидом и Малхирой, но не останавливались. Сейчас же мы спешились на деревенской площади, у трактира. Тотчас же сочинилось маленькое столпотворение. Совсем иное, чем в Громарте. Сюда мы не привезли ни мертвецов, брошенных через седло, ни дурных вестей — если убитый в лесу слуга был родом из другой деревни. Сюда вернулся хозяин — каратель и милостивец. К нему-то жители и сбежались. Тальви не вошел в трактир. Выбежавший хозяин распорядился принять у нас лошадей и, вместе с чада и домочадцы, принялся накрывать стол под липой на площади. Тут же сновал сельский староста, чуть ли не дубинкой лупя набежавших просителей. Отогнав их на порядочное расстояние, он сам подбегал к Тальви, осведомлялся, угодно ли ему будет выслушать то и это, будто просьбы односельчан нуждались в переводе. Малхира, позабыв про раненое плечо, устремился в толпу хихикающих девиц, ничего против его действий не имевших. К нам с Эгиром никто не приставал, только тощий пожилой священник, не замедливший протиснуться сквозь строй селян, косил в мою сторону круглым голубым глазом

— не иначе, кое-что прослышал. Я уселась на скамью по левую руку от Тальви («Всегда садись слева, — вспомнила я слова одной из своих свантерских наставниц. — К сердцу ближе, и бить сподручнее»), приглядываясь к окружающим строениям. Они были вполне недурны, никаких развалюх, все — крепкие дома, аккуратно крытые дранкой или камышом, церквушка со шпилем на зеленой крыше, огороды… Я вообще-то по деревням не промышляла, но ежели сюда нагрянут не такие милые и добрые люди, как я, или, не дай Бог, война докатится, то здесь будет чем поживиться…

Охолони, сказала я себе, мы не за этим сюда приехали.

А зачем?

Вряд ли для того, чтобы отдохнуть в тени и пивка попить. (Хотя темное пиво, которое нам подали, было почти приличным. ) И не для обеда — пусть у Тальви и не такие изысканные вкусы, как у Рика (правда, подозреваю, что Рик в соответственных обстоятельствах вполне способен сжевать старую подметку и запить водой из лужи), не думаю, чтоб деревенская трапеза его так уж прельщала. И простите за грубость, мне не верилось, что он задерживается здесь, дабы внимать мольбам страждущих. Разве у него нет управляющего, чтоб заниматься такими делами? Я управляющего в замке не видела, но не сомневалась, что таковой имелся. Конечно, деревенщине лестно, что судит-рядит над ними не управитель, скотина приказная, подневольная душа, а сам господин. Но чтоб Гейрред Тальви подольщался к самолюбию своих крестьян?

А торчали мы здесь, и пили-ели мы здесь, и повести о местных нуждах выслушивали, и суждения выносили вот для чего — если я знаю деревенских, а я, пусть и горожанка, их худо-бедно да знаю — кто-нибудь уже припустил к замку, сверкая пятками или даже погоняя мерина, сообщить, что господин прибымши. А там у всех уши топориком, зашевелились, забегали, за стены выметнулись, может, и сюда вот-вот нагрянут… нужно быть самоубийцами, чтобы готовить покушение в такой обстановке. А убийцы и самоубийцы — это разные профессии, в наше время по крайней мере. Мы все-таки далеко ушли от древних эрдов, если верить тому, что написано о них в «Хронике… «.

Тальви нашел красивое и эффективное решение задачи, не подставляясь под пулю и не шастая по темной чаще. Все же он был не дурак.

Если бы мне от его ума было хоть немного легче.

— Отдохнешь — пришлю за тобой человека, — сказал Тальви, когда мы поднимались по главной лестнице. В замке было так, как и ожидалось, — челядь уже готова была ко встрече, штандарт поднят, кухонные трубы дымят вовсю. Сильно подозреваю, что Тальви отправил меня восвояси не столько радея о моем отдыхе, сколько для того, чтобы прочитать почту — о том, что господина дожидается много писем, сообщил некий сутулый, лысеющий мужчина в темном кафтане хорошего сукна. Наверное, секретарь. А может, и управитель. Я слишком многого еще не знала здесь, проводя большую часть своей службы вне замка. И возможно, не узнаю.

Восвоясях ничего не изменилось. Я швырнула сумку с пожитками на стул, отстегнула шпагу. Что, каждое новое оружие, взятое мною в дорогу, придется пускать в ход? По крайности, «сплетница», в отличие от «миротворца», уцелела. Сплетницам вообще больше везет, чем миротворцам. И пользы от них больше, во всяком случае, в нашем ремесле… Я сняла шляпу, повесила ее на спинку стула. Распустила платок, которым в дороге стягивала на затылке волосы, чтобы не лезли в глаза. Встряхнула головой. Посмотрела на себя в зеркало. Ну, что тут пугаться? Обычная я…

Тихо постучали, и вошла госпожа Риллент, влача поднос с едой. Поставила его и, бросив неприязненный взгляд на авантюрный натюрморт на стуле, осведомилась, что еще, кроме ужина, мне будет угодно с дороги.

Мне было угодно, естественно, вымыться. Только после этого я рискнула бы переодеться. А от окружавших меня роскошей могла воспользоваться хотя бы правом не таскать воду самой. Ради этого удовольствия я могла бы отказаться и от ужина. Вообще-то на службе у Тальви особо не почревоугодничаешь, но сегодня нас накормили вполне сносно. Хотя баранина, поданная нам в деревне, была, на мой вкус, чересчур жирной и недосоленой.

Но госпожа Риллент удалилась, не дав мне времени высказаться, да к тому же отказ был бы проявлением невежливости по отношению к ней. Я села за стол. На подносе имели место быть отварная камбала в белом соусе, омлет с сыром, ореховый хлебец и серебряная кружка с крышкой, в которой — в кружке, а не в крышке — плескалось фораннанское вино. Не так уж густо, но на рыбе я и сломалась, не притронувшись ко всему остальному. Только вина глотнула, чтобы унять жажду. Я люблю южные вина, но сейчас я бы предпочла, чтоб это была вода. Затем я расстегнула сумку, вызвавшую, вкупе со шляпой и шпагой, неодобрительный взгляд домоправительницы, и принялась разгружаться. Первым делом — вон «Хронику… «, на стол ее, болезную. На протяжении поездки я так и не выбрала времени вернуть ее Тальви, тайно стремясь оттянуть неприятный разговор. За ней последовала рубашка. Может, я ее сегодня же и надену, а ту, что на мне, когда буду умываться, заодно и постираю… Тут меня снова прервали. Я думала, что это будет госпожа Риллент с кувшином и тазом, но это оказался Ренхид — без того и без другого.

— Тебя ждут, — сказал он. И, помявшись, добавил: — Сейчас.

Я повернулась к столу. Повинуясь какому-то порыву, сняла с пальца перстень и положила рядом с зеркалом. Вряд ли кто посмеет его украсть. А если посмеет — руки выдерну. А затем — больной зуб надо рвать, а гнойник отсекать — схватила «Хронику… «, засунула ее за пояс, и двинулась за Ренхидом.

Раньше Тальви сам приходил ко мне. Теперь решил не утруждаться. И раньше он все же давал мне короткую передышку. Теперь с этим было покончено. А что? Получил какое-то срочное известие и — вперед, подруга! Правда, зайти к нему он велел до того, как разобрал почту. Но вероятно, он этого известия ждал. Может, и помыться не успею. Это жаль. А ваши омлеты кушайте сами.

Ренхид погремел бронзовым кольцом, вделанным в ручку тяжелой дубовой двери, открыл и отступил в сторону, пропуская меня. Я ступила через порог, предполагая сразу увидеть Тальви. Но не увидела. Уже стемнело, и, хотя в комнате горели свечи, Тальви удалось заметить не вдруг. Он стоял в самом темном углу кабинета. Потому как это был кабинет и ничто иное. Стены, обитые кожей тонкой выделки с серебряным тиснением до резных дубовых панелей. Вся мебель в комнате — книжные полки, шкафы, секретер, кресло с высокой спинкой

— была из черного дерева. И большой письменный стол — тоже. Ни картин, ни статуй, ни трофеев войны и охоты. Штофные занавеси были задернуты неплотно, и сквозняк колебал пламя свечей в серебряных шандалах, тяжелых, старомодных.

Тальви стоял между конторкой и секретером, его лицо было скрыто в тени.

— Кстати, — сказала я от порога нахально-бодряческим голосом, — я все время забываю вернуть тебе книгу… — и вытащила «Хронику… «.

— Положи на стол, — отозвался он. Я повернулась к столу. Там стояла костяная шкатулка, лежали бумаги, еще какие-то безделушки…

У меня внезапно закружилась голова. И все поплыло перед глазами. Я помнила это ощущение, там, на площади… И попыталась отвернуться.

Не смогла.

Я сделала шаг. Другой.

Это были не бумаги, а листы пергамента, исчерканного словами на непонятном мне языке. А может, это был шифр. Истинные сокровища Севера… Поверх серебрилась цепь с крупным синим восьмиугольным камнем диковинной огранки. Четыре металлических цилиндра (какой-то сплав? ) разной длины и толщины, однако способные все вместе уместиться на моей ладони. И еще резная фигурка с мизинец вышиной — то ли кошка, то ли лиса. Забавная такая зверушка. Если не смотреть на ее морду. Иначе подобный оскал мог бы и напугать.

Я смотрела и смотрела, как смотрят дети в колодец, знают, что упадут и утонут, а все равно не в силах оторваться, зачарованные гибельной глубиной. Все во мне кричало: «Отвернись! Отвернись! «, однако ноги тяжело ступали по ковру.

По направлению к столу.

А затем словно мощная волна подхватила меня, вознесла, швырнула назад и со всплеском отхлынула. … Я лежу в постели и гляжу на темные балки под высоким беленым потолком. Все вокруг огромное — и эти балки, и окно с белой занавеской, и подушка, с которой сползает моя голова. Женский голос откуда-то из выси и дали напевает:

«Все, о чем ты мечтала, получишь сполна, И о чем не мечтала.

Назови свое имя», — сказал сатана Но я промолчала.

Перебивая этот голос, слышатся другие, мужские. Они что-то бубнят о таможенных пошлинах, мостовом сборе и о главной годовой ярмарке — той, что на Воздвиженье…

Женщина наклоняется, чтобы поправить подушку, и я вижу прекрасное лицо с темными глазами, так не похожими на мои… Глаза матери.

Это не все огромное — это я совсем мала! Это наш, пока еще наш городской дом в Кинкаре!

Всплеск!

Меня несут на руках, и не потому, что я так уж мала — мне лет шесть или семь, а потому что в пути я стерла ноги и не могу идти. А нам нельзя останавливаться. Но я — это не я. Кто— то другой цепляется за шею отца. Не моего отца. Ночь холодна, такие нередко сменяют собой изнуряюще жаркие дни… откуда я это знаю? Песок хрустел под ногами. Родители то и дело оглядывались назад, где черное небо лизали языки пожара, отсвет которого превращал окружавших нас людей в призрачные тени. Их было немало, таких, как мы, беженцев. Все они молчали, никто даже не плакал, слышалось только тяжкое затрудненное дыхание. И тем пронзительней прозвучал в тишине визг, опередивший топот копыт.

Чернобородые всадники, вылетевшие из-за холмов, страшно вопили и свистели, их кривые клинки сверкали в пламени пожара. Они настигали бегущих, и отставшие уже падали от их ударов. Отец передал меня матери, что-то крикнул, в общем шуме я не разобрала что, и тяжелым, усталым движением потянул меч из ножен. Я спрыгнула на землю, мать схватила меня за руку, и мы, спотыкаясь, побежали прочь. Затем надвинулся хохочущий всадник — сахарные зубы белели в черной курчавой бороде, и нас с матерью отбросило друг от друга. Каким-то чудом я устояла. Сколько-то времени я топталась среди мечущихся теней. Ни отца, ни матери не было видно. Всадники схватывались с теми беженцами, кто был еще в силах сопротивляться, на песке валялись недвижные тела. Внезапно какое-то дикое вдохновение охватило меня. Не чувствуя ни страха, ни боли в сбитых ногах, я бросилась к лежавшему рядом мужчине — кровь на его плаще с зеленым крестом казалась черной — и вырвала саблю, торчавшую из его груди.

Я не допрыгнула бы даже до седла любого из всадников, но я и не собиралась этого делать. Я резала сухожилия лошадям, рубила их по ногам, если удавалось, каждый раз выскальзывая из-под копыт бесившихся и встававших на дыбы животных. Один конь упал вместе с седоком, голова последнего оказалась у моих ног. Мне показалось, что это именно тот, что разлучил меня с матерью, хотя, возможно, он был просто похож в темноте. И так же ухмыльнулся, увидев над собой ребенка с саблей. Я не сумела занести клинок высоко, но подняла его насколько смогла. Усмешка на лице поверженного всадника сменилась гримасой недоумения, а потом…

Всплеск!

Мы стоим на дне воронки — там, где, должно быть, пламя вырвалось наружу. От адского жара камни плавились и превратились в подобие стекла. Это было давно, годы назад, может быть, многие десятилетия, но ни мох, ни лишайник не покрыли камней, ни травинки не пробилось на опаленной земле. И чудовищный черный мост, порождение бреда, висит над бездной. Хаос и пустота. Но там, на другой стороне пропасти, за пустошью, вдалеке, шумит дубрава и дорога ведет из предгорий прочь, к городам людей…

Всплеск! … Огненная дверь в воздухе захлопнулась, но за ней — я все еще вижу… снопы света, и блеск хрустальных граней, и купол, сомкнувшийся над головой, сияет так, что ломит глаза, и голос кричит:

— Рикасен гарим веркен-са эви тиннит Астарени!

Это кричу я. Кричу и больше ничего не вижу, кроме красно-белых пятен, бегущих перед глазами, сливаясь в причудливую надпись. Красную и белую. Словно мой перстень. Словно камни на фасаде замка Тальви. Словно… Именно это было написано на медальоне здания на площади Розы. «Рикасен гарим веркен-са эви тиннит Астарени». Но я по— прежнему не знала, что это значит.

Очнулась я, еще слыша собственный вопль. Я лежала на полу, Тальви, опустившись рядом со мной на колени, придерживал меня за плечи. Оттого, что четкость зрения вернулась очень резко, глазам было больно. И слабость уходила медленно.

«При падучей главное — язык не проглотить», — тупо подумалось мне.

Но я не страдала падучей.

— Ты в себе? — спросил Тальви.

Я кивнула без особой уверенности.

Он приподнял меня и усадил в кресло. После мгновенного размышления развернул кресло спинкой к столу. Поднял валявшуюся на ковре «Хронику… « и поставил на полку. Отошел. Слышно было, как он убирает то, что лежало на столе, в ларец. Я рискнула выглянуть изза спинки и увидела, что он делает это закрыв глаза — четкими, отработанными движениями. Я выпрямилась в кресле, уперлась в подлокотники, пытаясь встать. Это не слишком получалось. Тогда я перевела взгляд на полку с проклятой рукописью. По крайней мере, голос у меня наконец прорезался.

— Это все… — я не очень понимала, какой смысл вкладываю в слово «все», — связано с «Хроникой… «?

Тальви отпер дверцу секретера и поставил ларец внутрь.

— Отчасти, — сказал он.

Почему-то мне показалось, что припадок продолжался считанные мгновения, как тогда, на площади. Но, поглядев на свечи, я поняла, что прошло не меньше получаса. Может, даже больше. И я разозлилась. Чтобы я да настолько раскисла, чтоб кашей по полу расползаться и пластаться так неизвестно сколько времени? А меня, может, еще и по щекам хлопали, и водичкой прыскали, а я не чувствовала? Хотя водичкой — вряд ли, лицо и одежда сухие. Все равно не дождешься, чтоб я помощи просила, встану сама…

И встала. Правда, с первого захода мне удалось добраться только до стола — слава Богу, он был теперь пустой. Я оперлась об его край, чувствуя, как Тальви наблюдает за мной.

И тогда, на площади, он наблюдал.

С удовольствием? С издевкой? Или мне мерещится и ему, как всегда, все безразлично?

Он подошел к своему креслу, вновь вернул его в обычное положение и сел, глядя мне в лицо.

— Много ли ты вспомнила? — спросил он.

Вспомнила? Да, конечно, первое видение было воспоминанием из раннего детства. Но остальные, все более дикие по мере удаления — разве их можно назвать воспоминаниями? А если это и воспоминания, то не мои.

Не мои.

И еще…

— Откуда ты знаешь, что я вообще что-то вспоминала? Я что, кричала?

Последний вопрос Тальви оставил без внимания.

— Со мной было то же самое. Почти то же. На пол я не падал. И сознания не терял.

— Подожди, — я отцепилась от стола, — ты намекаешь… мы что, с тобой в родстве?

— В некотором роде. — Он вдруг усмехнулся, словно понял, будто произнес нечто чрезвычайно остроумное. И, смеясь, повторил: — В некотором роде!

И я впервые за много лет, может быть впервые с детства, испугалась.

У дверей меня поджидала, взамен Ренхида, госпожа Риллент. Как и зачем она оказалась здесь, я не понимала. Я вообще плохо что понимала. Меня все еще шатало, и я безропотно позволила взять себя за локоть и повести по коридору. В моем затуманенном мозгу находилось место только для двух мыслей. Первое и главное. Чудес не бывает. И второе. Я не страдаю припадками! Точнее, не страдала. Ни припадками, ни кошмарами. До встречи с Тальви.

«Ты все еще думаешь, что меня интересуют Скьольды? « Не хочу, не могу, не желаю об этом думать! Я встрепенулась, как собака, и только сейчас обратила внимание, что домоправительница ведет меня отнюдь не в направлении моей комнаты.

— В чем дело, госпожа Риллент? Разве мы не возвращаемся?

— Нет, но вы же хотели умыться. Вашу одежду я взяла с собой.

Я заметила сверток у нее под мышкой.

— Так куда мы идем?

— В купальню, конечно.

Мысли мои снова куда-то поплыли, поэтому я плохо уловила последние слова и очнулась лишь перед мраморной ванной, наполненной горячей водой. В тумане, застлавшем купальню — настоящем тумане, не метафизическом, — мелькала одна из замковых служанок, крепенькая и коренастая девица с носом-пуговкой. Не исключено, правда, что девица сопровождала нас от дверей кабинета, а я ее не заметила. Но тут я несколько оживилась. Ванна! Такую развратную роскошь я видывала только у мадам Рагнхильд, в ее прежнем доме, разумеется, — в новом, на Епископской, муж ей вряд ли такое позволит. Приходилось слышать, что в некоторых патрицианских домах Эрденона и Свантера тоже появилось подобное нововведение на южный манер, но в те дома меня почему-то не приглашали. Пока.

Служанка помогла мне раздеться и влезть в ванну. После чего принялась с усердием, достойным лучшего применения, мылить мою золотую голову, а у меня даже не было сил сопротивляться. К счастью — как немного нам надо для счастья! — ополоснув мои волосы и обмотав их полотенцем, она от меня отступила, и я вытянулась, лежа в тепле и неге и глядя в потолок, на котором была изображена какая-то мифологическая сцена. Надеюсь, что мифология была не эрдская… потому что предназначена была будить отнюдь не патриотические чувства. Я закрыла глаза, силясь поймать кончик мысли, шаставшей по закоулкам сознания. И чем уютней было сейчас моему телу, тем душе — наоборот. Я не страдала припадками, я была на редкость здорова, но припадок произошел, и то, что случилось, походило на какой-то странный недуг. Вся жизнь, в которую меня втолкнули после несостоявшейся казни в Кинкаре, со всеми этими заговорами, интригами, покушениями, была хоть и не мила мне, но все же доступна пониманию, и я неплохо в нее вписалась. Но сегодня мне приоткрылся край чего-то, названия чему я не знала. И не хотела узнавать. Я хотела вернуться туда, к моим будням, где есть судьи и палачи, шпионы и контрабандисты, торговцы и уличные девки. И никаких чудес.

Я села в ванне, держась за края, и увидела госпожу Риллент, выступившую из тумана с какой-то тряпицей в руках.

— Бедная, — прошептала она, переводя взгляд с этой тряпицы на меня, — бедная девочка…

Я чуть было не окрысилась. Какая я, к бесу, девочка! И почему это я бедная? Присмотревшись к тому, что держала домоправительница, я увидела, что это была не тряпка, а моя рубашка. Та самая, что я стирала в ручье. Но отстирала, как оказалась, плохо — все же ночью было дело, и пятна крови, пусть изрядно побледневшие, все еще бурели на грубом полотне.

Внезапно мне стал ясен ход мыслей госпожи Риллент, и я чуть было не сползла обратно в воду. Но что она могла подумать? Вот я приезжаю с битой мордой. Вот я приезжаю с окровавленной рубашкой в сумке. Вот я выползаю из кабинета Тальви еле живая и на негнущихся ногах… еще и крики мои, наверное, слышны были в коридоре! Идиотское положение, а? Но у меня не было сил объяснять госпоже Риллент, что ее хозяин вовсе не такой мерзавец, как она думает. Может, и мерзавец — но другой. Мне здесь никто и ничего не объяснял, почему я должна это делать?

Я встала из воды, домоправительница и снова возникшая из угла служанка подхватили меня под руки, словно престарелого прелата на прогулке, вывели, вытерли, облачили во что-то, прихваченное госпожой Риллент, и препроводили в мою комнату. Разумеется, вымыться в ванне было лучше, чем с помощью кувшина и таза. Но я предпочла бы получить это удовольствие без того, что ему предшествовало.

Я не буду видеть кошмарных снов, сказала я себе. А это просто сны, их даже видениями нельзя назвать, видения посещают только святых и ясновидящих, а я ни то, ни другое. И нельзя вспомнить то, чего не пережила, невозможно, и все.

И, уже погружаясь в сон, я мельком уловила ускользавшую от меня прежде мысль. Припадки и дикие сны начались не после встречи с Тальви. И до того, как я в первый раз открыла «Хронику… «. Это стало происходить лишь после того, как я ступила на площадь Розы.

Никогда не следует есть несоленой жирной баранины, чередуя ее с вареной рыбой, строго-настрого заповедала я самой себе. Светило яркое солнце, начисто отрицавшее все таинственное и непостижимое. Когда-то я обвинила Тальви, что он велел подсыпать мне отравы. Логично было предположить, будто то же произошло вчера и я не свихнулась окончательно лишь потому, что съела ужин не полностью. Но я отказывалась в это верить. Не потому, что Тальви не способен на злодейство, а потому, что подобное злодейство — не в его духе. Не подлежит сомнению, во всем виновата тяжелая пища, сказал бы покойный Бун Фризбю. Он-то понимал толк как в видениях, так и в припадках. Правда, в последних он обвинял не беспробудное пьянство, как все окружающие, а наследственную эпилепсию.

В роду Скьольдов никто никогда не страдал эпилепсией.

Но если мы с Тальви родня не через Скьольдов… Стук раздался, оборвав мою мысль. О волке толк, а вот и… Тальви не стал бы стучать, напомнила я себе. И точно — это оказалась вчерашняя служанка, — возможно, госпожа Риллент приписала ее к моей особе.

Она прижимала к груди небольшую шкатулку. Я непроизвольно вздрогнула, но тут же облегченно вздохнула. Это была не та шкатулка, что в кабинете у Тальви. Из розового дерева, а не из кости, и форма другая. Хотя кто знает, какие еще пакостные сюрпризы в ней таятся.

Присев в полупоклоне, служанка поставила шкатулку на стол.

— Господин сказал, чтоб вы выбрали драгоценности. Сегодня у нас гости.

Этого мне еще не хватало. Меня таскают в гости, ко мне таскают гостей… Ладно, хоть не видения с явлениями.

Я села в постели.

— Как тебя зовут, милая?

— Мойра, госпожа. — Она снова присела. Следующий вопрос нужно выбрать осторожней. И не спрашивать, кто ожидается.

— А по какому случаю гости?

— Ну как же! — Она всплеснула руками. Наверное, она выросла в этом замке, и ей трудно было представить, будто кто-то не знает подобных вещей. — Праздник же! День грифона! Будет месса, обед, развлечения всякие…

День грифона. Звучало вполне по-язычески, если не помнить, что грифон был изображен на гербе Тальви.

— Вот что, Мойра. Пока я буду выбирать платье, принеси-ка мне воды умыться.

В ее круглых голубых глазах выразилась недоумение. На кого-то она в этот миг стала похожа, но на кого — не помню.

— Зачем? Вы же мылись вечером.

— Ты, наверное, честная девушка, Мойра. Она прикусила губу.

— Конечно.

— И почему это честным девушкам, да и женщинам, тоже, приходится растолковывать самые простые вещи?

Пока она бегала за водой, я обозрела свой гардероб. Я не относилась к разряду честных женщин — во всех смыслах, и Тальви не понадобилось втемяшивать мне, что выбрать нужно одно из новых платьев, но, коли в программе имеется месса, не самое вызывающее. (Кстати, хоть я и побывала в часовне замка, но доселе на службах в ней не присутствовала. ) Выбор был невелик, но он имелся. Я благоразумно отложила в сторону синее платье, обновленное в Эрденоне. Если сегодня заявится кто-то из тогдашних гостей Ларкома, это произведет неблагоприятное впечатление. Я остановилась на сером шелковом платье со стоячим воротником из черных кружев. Такими же кружевами было отделано нижнее платье и сравнительно короткие — по локоть, рукава. Тут подоспела Мойра, и я умылась— оделась-обулась, не столько с ее помощью, сколько под жадным наблюдением. Очевидно, честность не мешала желанию приобрести определенного рода опыт. Далее следовала прическа. Я расчесала волосы, скрутила их на затылке, забрала в сетку и заколола длинными шпильками, которые нашла в комнате во втором приезде в замок вместе с зеркалом. Терпеть не могу, когда у меня в волосах что-то торчит, но мой сегодняшний образ этого требовал.

И наконец, оставалось то, ради чего сюда пригнали служанку. Украшения. Увешиваться ими было не след, особенно имея не самые нежные ручки и не самую белую кожу в герцогстве. Я машинально взяла со стола свой перстень, повертела и положила обратно. Вот он-то как раз с моим сегодняшним образом не совпадал. При этом платье он казался слишком грубым и вызывающим. Как уже говорилось, я привыкла носить драгоценности в скрытнях, а не на себе, поэтому подбирала их с осторожностью, Я выбрала три перстня — один с изумрудом, другой с турмалином — на правую руку, а на левую — с черным опалом. И узкий серебряный браслет с персидской бирюзой При этом я вспомнила, как Соркес рассказывал мне, что еще в прошлом веке королева английская Елизавета завела манеру носить браслет с часами. Соркес был в восторге от этого изобретения и предсказывал, что когда-нибудь оно войдет в моду. Кстати, Фризбю тоже восхищался некоторыми нововведениями королевы Елизаветы, но несколько другими. Кажется, это при ней заработала система «смертник в роли государственного агента»… Однако я отвлеклась. Пока что я не видела, чтоб мода на часыбраслет прививалась. Часов мне не было предложено, так что и цеплять к браслету было нечего. Не вставал вопрос и о серьгах, поскольку у меня не были проколоты уши. При моих прежних занятиях лучше было не заводить дополнительных примет. И все, пожалуй. Хватит.

Я встала от зеркала и сказала служанке:

— Скажи, что я скоро буду.

Видимо, ей велели оставить шкатулку у меня. А может, она просто забыла о шкатулке, сраженная обилием впечатлений Поэтому тут же покинула комнату. Я тоже сделала шаг к двери. Поколебалась и вернулась. Снова взяла перстень с сердоликом. Почему-то я чувствовала себя предательницей из-за того, что отвергла его. Но вспомнила о своем намерении найти для него цепочку. Была в шкатулке цепочка, и как раз серебряная. Я повесила перстень на нее и надела цепочку на шею. Вырез у платья был неглубокий, поэтому столь странное украшение не привлечет к себе взоров.

Вот теперь — действительно все.

Или почти все. Вышитый атласный мешочек на витом шнуре, в коих дамы носят сласти, носовые платки и прочую чепуху. А я в свой, конечно, положила кинжал Любая поймет, что в юбках шпагой махать невместно. Хотя слыхивала я, что некоторые воинственные тримейнские дамы пытались…

Тальви находился внизу, в зале, где беседовал с новоприбывшим гостем. Предчувствия меня не обманули — это был один из эрденонской клики. Альдерман Самитш. На сей раз он был не так разряжен, как на вечере у Ларкома. Оно и понятно — кто же в долгую дорогу надевает роскошные одежды? Разве что Альдрик… Последнего, правда, вблизи не наблюдалось, зато маячил красавчик Хрофт. Но его к разряду гостей вряд ли можно было отнести.

Тальви кивнул мне, а Самитш отвесил церемонный поклон. Я ответила реверансом, ежели не в лучшем столичном, то в лучшем свантерском духе.

Самитш превежливо сообщил, что счастлив видеть владельца замка и всех его домочадцев (и не заикнулся, мерзавец! Чувствуется городское воспитание) в добром здравии и благополучии, особенно в столь знаменательный для рода Тальви день. Владелец замка ответствовал, что отмечает сей день лишь как дань уважения к предкам, а также предлог увидеться с друзьями, но ничего особо значительного в нем не видит Самитш осмелился не поверить На что ему было сказано, что, конечно, императоры былых веков имели право даровать роду Тальви герб, но именно Тальви были тогда опорой императоров, а не наоборот. А я, наконец, узнала, в чем причина нынешнего праздника. Пока, признаюсь, праздником это было трудно назвать, хотя помимо Самитша уже прибыло несколько гостей — а я никогда не видела здесь гостей. Но, учитывая, что в общей сложности я не провела здесь и десяти дней, какие-то выводы по сей части делать было рановато. Но у меня создалось впечатление, что все новоприбывшие — это соседи Тальви, и воспользовались они днем дарования герба как поводом для визита. Они явно источали любопытство, эти провинциальные дворяне в своих лучших нарядах. Вошедшие в нынешнем десятилетии в моду разноцветные изобильные банты, ленты, пряжки и кружева на мужских костюмах, столь естественные для придворных с неестественными пристрастиями, вроде Рика, особенно очаровательно гляделись на здешних помещиках, любителях псовой охоты, петушиных боев и светлого пива. Их загорелые полнокровные морды просто требовали бантиков на одежде, а то чем бы господа отличались от своих же егерей? Еще больше блистали разнообразием нарядов их супруги с псевдоэрдскими именами вроде Арсинды и Гумерсинды, восполняя недостаток сведений по части столичных веяний в моде пестротой и яркостью платьев. К тому же, если мужчины были примерно одинакового сложения, точно их изготовляли по одной болванке, дамы попадались всяческие

— и пышногрудые коровы, и мелкие куницы. Собрались, как выразился Самитш, и домочадцы, в том числе то ли секретарь, то ли управляющий, которого я видела накануне. Когда возле меня очутился Эгир, я попросила его просветить меня. Оказалось — и впрямь управляющий, и звали его Олиба. Из старшей челяди присутствовала госпожа Риллент. Держась в тени, она долго разглядывала гостей, потом посмотрела на меня. Тальви я на время потеряла из виду — гости, а они все прибывали и прибывали, сразу же направлялись к нему. Надо добавить, что, какие бы чувства ни вызывал у меня патрон — а порой они были весьма далеки от теплых, — сегодня на него смотреть было поприятнее, чем на остальных. Хотя бы потому, что на нем не было этих бантов и ленточек. Правда, потертому замшевому камзолу, в котором он обычно ходил дома, нынче он изменил. Но уже за одно отсутствие на новом камзоле всяческих финтифлюшек с него снималось множество грехов.

Как сообщила мне поутру Мойра, праздник должен был начаться с мессы. Так и произошло. Я с удовольствием отметила про себя, что, бывает, посещаю службу не только из желания что-нибудь разведать и кого-нибудь выглядеть. Хотя и тут я была не совсем права. Я намеревалась посмотреть, каков у Тальви капеллан. К некоторому моему удивлению, служил тот же сельский священник, что был вчера на деревенской площади. Явно смущаясь подобной паствы, он неуверенным голосом начал читать проповедь о замечательной важности сего дня, ибо он знаменует союз между властелином и подданными, подобно тому, как грифон, что служит гербом дому Тальви, являет собою символ союза Бога и человека…

Поскольку во время службы мне удалось убраться подальше как от патрона, так и от гостей и откочевать поближе к госпоже Риллент, я выразила шепотом свое недоумение по поводу личности проповедника.

— Да, — подтвердила она. — В замке нет капеллана. Для совершения треб у нас приглашают отца Нивена из деревни.

— Странно, — сказала я. — Господин Тальви не кажется скупым человеком, а денег у него достаточно, чтобы содержать при себе десяток священников.

— Именно поэтому, — назидательно произнесла домоправительница, — он и не желает терпеть в своем замке избалованных и ленивых приживалов, а придворные капелланы все таковы. Он предпочитает, чтоб у него служил простой сельский пастырь. И пусть у отца Нивена есть свои недостатки… — мне показалось, будто она что-то недоговаривает, — господин дает ему много денег для бедняков прихода. Он также оплатил постройку новой церкви во Фьялли-Маахис. За это нашего господина в округе еще больше уважают…

На бледном лице госпожи Риллент проступил несвойственный ей румянец, и она стиснула в пальцах четки. Я кивнула. В округе, конечно, могут сколько угодно уважать Тальви, а пожилые дамы — умиляться его благочестию. Благочестию, как же! Он, разумеется, прав — домашние священники славятся ленью, обжорством и сластолюбием. Но известно также, что они нередко промышляют шпионством. Дешевле отсыпать денег на благотворительность скромному сельскому пастырю, пусть и с таинственными «недостатками» — а у кого их нет, недостатков-то? — и заодно избавиться от подобной напасти.

А может, не в одной благотворительности дело, и…

Нет. Не стоит сейчас думать об этом.

Библиотекаря у него нет, священника у него нет. И служит деревенский пастырь в роскошной капелле.

Посвященной святому Христофору. Покровителю странствующих и путешествующих. Тому, кто нес непосильную ношу и хотел служить величайшему из господ.

Сомнительно, чтоб Тальви мечтали кому-то служить. Судя по этому представителю рода, они предпочитали, чтоб служили им.

Домоправительница продолжала что-то шептать. Кажется, она все еще восхваляла необыкновенное благочестие рода Тальви. Такое молитвенное отношение к добродетелям господ, прямо скажем, плохо сочеталось с ее вчерашней готовностью поверить в жестокость хозяина.

— … И здоровье им за то даровано, и долголетие, и сила…

Я опустила глаза. Все-таки я в церкви. Могу я хотя бы в церкви удержаться от своих чертыханий!

Ну, а после мессы вышли в сад, где мне еще не приходилось бывать, а там были уже накрыты столы. Кто-то вскричал, какой, мол, Тальви счастливец — все у него есть, и даже погода к нему милостива — захотел гостей в саду угощать

— и солнце сияет! Я с тоской поглядела на небо, но там не было видно ни облачка. Что ж, будем веселиться. Самитш — он когда-то успел переодеться — заявил, что, встретив на пути труппу бродячих актеров, взял на себя смелость пригласить их в замок, и к вечеру они должны быть здесь. Почему к вечеру? Но, господа, их колымага при всем желании не может катить с такой быстротой, как моя карета, да и ваши тоже… Для Тальви сообщение советника не было неожиданностью, его, вероятно, предупредили сразу по приезде. Но гости завопили от восторга. Глотки у них были такие, что на охоте они смело могли обходиться без рогов. Впрочем, рогами их наверняка обеспечивали супруги… Однако до вечера было еще далеко, а столы ломились от яств. Отец Нивен благословил трапезу, и челюсти заработали. Священника усадили на дальнем конце стола — вместе с управляющим и домоправительницей. Как бы ни был благочестив владелец замка, место сельского священника — рядом с челядью. Я с радостью отправилась бы к ним и разведала, что за птицы этот Олиба и отец Нивен, чем дышат и каково творят, но мне этого не позволили. А как же! Если гости прибыли сюда главным образом, чтобы набить брюхо и напиться, то гостьи

— дабы поглазеть на меня. Нельзя же было лишать их такого удовольствия. Надеюсь, в своем серо-черном платье, как у какой-нибудь дамы-благотворительницы, я выглядела достаточно блекло в их цветнике. Может быть, оскорбительно блекло, но они вряд ли это поняли.

За столом я сидела, как всегда, по левую руку от Тальви (по правую находился Самитш), а рядом со мной восседала какая-то дородная Арсинда. Она первоначально хотела было возмутиться таким соседством, но смекнула, что вблизи хозяина замка шуметь не стоит, а утолив голод и выхлестав несколько бокалов сладкого вина, наподобие того, что обожал Рик, и вовсе пришла в благостное расположение духа и начала приставать ко мне с разговорами. Я тоже не желала быть грубой, однако разговоры ее были мне ни к чему. Поэтому я со всей возможной ловкостью втянула в беседу сидевшую напротив круглолицую Гумерсинду (Эгир, которого она при этом выпустила из когтей, метнул на меня благодарный взгляд), а потом незаметно выбыла из общения, предоставив дам друг другу. Представляю, что они будут повествовать о моих высказываниях домашним… Черт побери! Почему среди так называемых порядочных женщин столь мало умных? Нет, есть, конечно, но все же так мало, что ум впору считать признаком непорядочности. А может, не тех надо мнить порядочными?

Большая часть гостей веселилась от души, но меня не оставляло чувство, будто что-то здесь не так. Я не великий знаток по части празднеств в дворянских домах, но довольно живу на свете и побывала в разных обществах. Не потому ли меня угрызало это ощущение, что Тальви утром сказал, чем является для него этот праздник? Предлогом. Чего нам ждать? Каких неожиданных неприятностей?

Пока что событие последовало ожиданное — доложили, что прибыли актеры. Тальви сказал, что сам взглянет на них и решит, достойны ли они представлять перед его гостями. Хотя перед этим избранным обществом вряд ли выступали великие мастера, те из гостей, кто еще был в состоянии понимать сказанное, важно закивали. Самитш вызвался сопровождать хозяина Я также поднялась из-за стола. Тальви не стал возражать Подозвал управляющего и велел проводить актеров в библиотеку Оставив общество веселиться в вечереющем саду, мы поднялись по лестнице. Слуги зажгли свечи, и возникшая из коридора госпожа Риллент двинулась вперед, освещая нам путь. Очевидно, она сочла себя не вправе оставаться за столом, раз хозяин ушел и могли последовать новые распоряжения.

Самитш, который за столом вел себя вполне посветски, изумляя провинциалов манерами эрденонского жителя, стоило нам покинуть прочих гостей, оставил притворство. Его лицо стало угрюмым и усталым.

— Как здоровье его светлости? — спросила я у Тальви. Он резко повернулся ко мне.

— Жив, если ты это желаешь узнать.

Олиба, человек, судя по всему, опытный, не хотел оставлять актеров в библиотеке без присмотра — книги ведь больших денег стоят, комедианты же братия еще та-и продержал служителей муз где-то за задней дверью, впустив, только когда мы уселись в кресла, а госпожа Риллент поставила шандал на стол и покинула нас. Они вошли — десяток мужчин и женщин, одетых с жалкой роскошью, ничем не уступающей той, что отличала гостей, оставшихся в саду, разве что ткани были победней, а драгоценности — из дутого стекла и дурно позолоченной меди, бледные от усталости под слоем пыли и загара. Как только я увидела женщин, то поняла, что это, должно быть, южане. На Севере все еще держится стародавний обычай, допускающий в актеры исключительно мужчин. Фризбю когда-то объяснял мне, что обычай этот родился как из соображений нравственных, так и из сугубо благого желания избавить женщин от тягот кочевой жизни. Идиотское желание — как почти все благие. Большинство знакомых мне актеров-северян были люди женатые и таскали семьи за собой по дорогам. И кочевой жизни им хватало сверх головы, со всеми ее тяготами, но без единого удовольствия.

Высокий тощий мужчина, назвавшийся Дайре, главой трупы, и впрямь говорил со скельским выговором — таковую речь, толковали мне южане, они у себя в Древней Земле почитают образцовой. Речь у него была образцовая, а манеры заискивающие. При нынешних настроениях («Эрденон для эрдов») вряд ли южане стяжали в городах и селениях большой успех. Одна надежда — на просвещенных вельмож, а просвещенные бывают самодурами похуже самых темных невежд. Глава труппы сделал попытку представить хозяину своих актеров, особливо же актрис. Тальви перебил его, спросив, что тот имеет представить для развлечения гостей. Дайре, низко поклонившись, приложив руку, длиннопалую и не весьма чистую, к груди, объявил, что труппа его числит за собой множество пьес, как легких и занимательных, так полезных и поучительных, подобных знаменитому моралите «Наказанный порок»…

— Старье, — оборвал его Самитш. — Ты бы еще «Девять бессмертных героев» предложил.

Дайре снова поклонился, точно извиняясь. А мне стало грустно. Напрасно альдерман это сказал. Конечно, над «Девятью героями» нынче не смеется только ленивый, и вышучивают их в каждом балагане, так же, как раньше в каждом балагане торжественно представляли. Но это была единственная пьеса, которую я успела посмотреть вместе с родителями. Это было, кажется, после Пасхи. Городские власти Кинкара разрешали тогда к представлению — как и сейчас — лишь старые, проверенные и душеполезные пьесы. Но мне тогда было пять лет, я сидела у отца на плече и с упоением смотрела на Цезаря, Александра, Самсона, Иуду Маккавея и других непобедимых древних рыцарей. В этом возрасте не замечаешь, что латы на рыцарях картонные, мечи у них деревянные, и хочется верить, что герой — это взаправду герой.

Стоит подрасти, и начинаешь понимать, что герои хороши только на подмостках балагана.

Но Дайре не собирался мучить публику героями. Он заявил, что может представить «забавные комедии, пантомимы и пасторали.

— Вот пасторалей не надо, — снова вмешался Самитш. — Они хороши в городе, а здесь пастухи с пастушками и без того глаза намозолили.

— Есть также совершенно новая пьеса, с пением, музыкой и танцами, на мифологический сюжет. Называется «Примирение Кефала и Прокриды». Она недавно игралась при императорском дворе в Тримейне и стяжала там значительный успех, оставшись притом, как сказал поэт, незамаранной грубыми хлопками черни… Если господину будет угодно продлить наше пребывание здесь, то я сейчас завершаю перевод одной замечательной английской трагедии, тоже совсем новой…

— О трагедиях — после, — сказал Тальви. — Сегодня, ежели вы в состоянии, представите комедию по собственному выбору. Играть будете в большом зале, там достаточно места. А завтра, коли погода дозволит, покажете под открытым небом «Кефала и Прокриду».

Тут они углубились в вопросы оплаты. Я мучительно не люблю слушать, как люди выклянчивают деньги, и постаралась отвлечься, переведя взгляд с настырного Дайре на остальных. Тоска моя не проходила. Ведь если по правде, я должна быть по ту сторону — не сидеть в кресле с барским видом, а стоять у порога, среди этих женщин, из последних сил расправляющих плечи и взбивающих пропыленные кудри. Или я не права? Я не играю на сцене, я не играю в карты, играю ли я в жизни? Если так, то следует уточнить — с жизнью. В отличие от многих — со своей.

И тут я насторожилась. Может, почтеннейший Дайре и большая часть его шатии действительно притащилась с Юга, но один из них — точно нет. Эту рожу я несколько раз замечала в Свантере и в Гормунде. И был тогда владелец рожи вовсе не актером, а был он вором, и не из крупных. Ансу его звали, если мне память не изменяет. На вид — обычный человек, обычный северянин — среднего роста, волосы цвета пеньки, приплюснутый нос. Ничего особо приметного, с такой внешностью только в толпе и отираться. Может, я ошибаюсь и это совсем не он.. прежде чем успела довести до конца эту мысль, я, приподняв в локтях руки, доселе праздно сложенные на коленях, некоторым образом сложила пальцы. У воровской братии в больших городах есть свой условный язык, и мне поневоле пришлось его выучить, хотя я работала сама по себе. И он ответил мне тем же жестом — видимо, безотчетно, потому что тут же спрятал руку за спину и отодвинулся, скрывшись за другими актерами. Еще бы! Я сидела так, что ни Тальви, ни Самитш, если бы не повернулись ко мне, меня не увидели. А вот Ансу (я и кличку его вспомнила — Пыльный Ансу) им был виден превосходно. Но то ли он слишком быстро опомнился, то ли господа не обращали внимания на дерганье какого-то комедианта, но его жест остался без последствий. И, обменявшись с ним любезностями (а это было лишь просто: «Я тебя знаю» — «И я тебя»), я могла также сказать ему, не произнеся ни слова: «Опоздал, братец. Место занято».

Мне было горько и смешно, пока мы дожидались спектакля. Как ни выдергивали меня из прежней жизни, она постоянно напоминала о себе. И как бы меня ни рядили в модные платья, сколько бы драгоценностей на меня ни навешивали, я всегда останусь беззаконной Золотой Головой, последней из рода разбойных Скьольдов. Воры и фигляры — более подходящая для меня компания, чем высокородные заговорщики либо сельские дворяне с их расфуфыренными женами. Тальви, однако, я не собиралась говорить об Ансу. Он пока не сделал ничего такого, за что его стоило бы драть плетьми или вешать. Возможно, он действительно покончил с воровским ремеслом и стал лицедеем. Так бывает. Правда, чаще бывает наоборот.

Но столь же возможно, что он нарочно проник в замок, втеревшись в актерскую труппу, пользуясь тем, что южане недостаточно знают местные нравы и местных жителей. Что ж, в таком случае — я его предупредила. Он может думать обо мне что угодно, но, если Ансу следует традициям, то не станет перебегать мне дорогу.

Если же не следует…

С вечером гости перебрались в зал, где слуги приготовили для них сообразно рангу кресла либо скамьи. Актеры же выгородили сцену. Их ширмы и аляповатые занавески на фоне тисненых стен и мозаичного пола выглядели еще более убого, чем я представляла. Даже свечи, смягчавшие положение неярким освещением, не могли полностью его спасти. Но Самитш, сдается мне, именно этим контрастом и наслаждался. Мне показалось вдруг, что этот милый светский говорун гораздо более жесток, чем я предполагала вначале. Более тонко жесток, чем, скажем, Рик, ему не нужно убивать. Настроение Тальви, как всегда, определить было невозможно. Гости были вполне довольны.

Актеры представили одну из тех комедий, что так любят на Юге, а у нас тоже пожалуй что и любят, но никогда не сочиняют, справедливо считая, что южане этого добра настрогали лет на двести вперед — со старыми глупыми папашами, богатыми противными женихами, парочкой влюбленных, сводницей и продувными слугами. Давно замечено, что южные театральные творения столь же страдают однообразием, как наши, северные, сюжеты коих достаточно разнятся друг от друга — непременным желанием из всего вывести мораль. Но вероятно, эти особенности имеют и свои достоинства. Например, когда заранее знаешь, чем дело кончится, можно полностью сосредоточиться на игре. Надо отдать южанам справедливость — они были вполне неплохи, умели плясать, играть на гитарах и лютнях, а у складной брюнеточки, представлявшей служанку, оказался приятный голос — поэтому ее по ходу комедии то и дело просили спеть. Знакомец мой Пыльный Ансу изображал педанта и успеха у публики не добился. Может быть, потому, что местная публика плохо представляла, что за зверь такой — педант. Но он и вообще был скован больше, чем допускалось ролью. И тут вряд ли причиной было то, что он недавно на сцене. Его смущало мое присутствие в зале. И одновременно озадачивало. Он то и дело поглядывал в мою сторону. Я, разумеется, сидела возле «сцены» — выгородки, в кресле рядом с Тальви, так что шарить глазами по залу Пыльному не приходилось. Меня это раздражало — взялся играть, так не выходи из роли! — и хотелось сделать что-нибудь в ответ, например, прошептать нечто на ухо Тальви со значительным видом, одновременно указуя перстом на Ансу. Но я удержалась от соблазна. Такие мелкие пакости годятся лишь для подростков. И я ограничилась тем, что сделала еще один условный жест: «Тебе лучше уйти».

На следующий день, судя по тому, что сказал Тальви комедиантам, «праздник» должен был продолжаться. С утра явилась Мойра — на сей раз она ничего не принесла, а пришла отчасти для того, чтобы получить еще один урок, не подобающий порядочной девушке, отчасти же — чтобы пожаловаться на грубых и наглых слуг заезжих господ, от которых не устаешь отбиваться.

— Наши, конечно, тоже могут слово всякое сказать, и ущипнут, бывало, и руки распускают, но приличное обращение понимают и дальше положенного не пойдут. А эти… скоты — они скоты и есть.

«Каковы хозяева, таковы и слуги», — мысленно заметила я, вслух же спросила:

— Актеры тебя не обижали?

— Нет.

В ее голосе послышалось некое сожаление. Похоже, она не стала бы возражать, чтоб именно кто-нибудь из актеров ее слегка обидел. Конечно, знойных красавцев среди них не было, даже тот, что вчера играл любовника, брал скорее умением двигаться да четким выговором, чем смазливой внешностью, но — актеры были издалека, они были непонятны, они были интересны и, наконец

— они были актеры.

«Ладно, девочка, если они здесь задержатся, в чем я лично сомневаюсь… »

— Это потому, что их по нынешним временам самих могут обидеть, — неожиданно для себя сказала я Мойре. — Так, давай умываться-одеваться.

Сегодня я выбрала синее платье. Подумаешь, Самитш меня в нем уже видел! Зато Арсиндам и Гумерсиндам будет о чем посудачить. У этого, правда, поглубже вырез, цепочку будет видно, а вот кольцо — уже нет. И кинжал, как я имела случай обнаружить, в этом платье удобно прячется. Кинжал я отправила за корсаж, когда отпустила Мойру. Нечего ей пока об этом знать. Достаточно и того, что она таращилась на перстень на цепочке. И что это за привычка, черт побери, не выходить никуда без оружия! Зато так удобнее, чем вчера, — обе руки будут свободны…

Жара началась чуть ли не с рассвета — вот южанам раздолье! Я тоже вообще-то люблю жару, материнская кровь, наверное, сказывается, но сегодня было излишне душно. Видно, к вечеру будет дождь. А может, и раньше. Но пока что небо было пронзительно-синим, и Самитш не замедлил сказать какой-то расхожий комплимент по поводу небес и моего наряда. Он снова играл светского человека, но взгляд его был холоден и насторожен. Однако не я — определенно не я — была причиной этой настороженности.

Гости Тальви обильно подкреплялись с утра, головы от вчерашнего явно ни у кого не болели. Все вели себя довольно свободно. Священник сегодня среди гостей отсутствовал. Хотя я и вчера уже, во время представления, его не заметила. Когда рядом со мной очутился Эгир, я сказала: при таких гостях и с такими слугами, да еще с заезжими актерами в замке трудно сохранить порядок, недалеко до путаницы какой-нибудь, а то и пропажи, не случилось ли чего за ночь? Он ответил, что мастер Олиба и госпожа Риллент прилагают все усилия и пока что никто не жаловался.

Подошедший Хрофт услышал наш разговор и фыркнул.

— Странно, что именно ты об этом беспокоишься, — заявил он, глядя на меня в упор, и, не дожидаясь ответа, ретировался.

— Что ж тут странного? — пробормотала я. — Что такое дырка в зубе, лучше знает не лекарь, а зубная боль…

Эгир прыснул совершенно по-детски и предложил проводить меня в сад. Там под каким-то предлогом мне удалось от него оторваться. Мне хотелось посмотреть на подготовку к представлению.

Тальви стоял на лестнице, наблюдая за суетящимися комедиантами. Рядом с ним маялся настырный Дайре. Как я поняла, он повествовал о новомодной британской трагедии, которую собирался в ближайшее время представить на сцене.

— … пьеса называется «Оборотень». Это трагедия в пяти действиях…

— Оборотень? — безразлично переспросил Тальви. — Призраки, боги, эльфы, ведьмы и прочая дребедень в английском духе?

— О нет! — с горячностью возразил Дайре. — Ваша милость изволит ошибаться. Слово «оборотень» здесь следует трактовать метафорически. — Поскольку Тальви не переспрашивал и не перебивал его, актер поспешно продолжал: — Это история одной юной девицы из знатной семьи. Она любила некоего молодого человека, но отец требовал, чтобы она вышла замуж за другого. И дабы избавиться от нежеланного брака, она прибегла к помощи бедного дворянина, давно влюбленного в нее, большого негодяя… Она обещала ему много денег, если он освободит ее от жениха. И он убил жениха, но платы потребовал не денежной… Ну, вы понимаете. И хотя она вышла замуж за кого хотела, мужа она уже не любила. Она полюбила того негодяя… во всем уподобилась ему. Они и после совершали преступления… Потом их разоблачили, и они, чтобы не попасть в руки правосудия, покончили с собой. «Сеньоры, я избавил вас от мести. Как я учил, Джоанна, ну же! — вместе». — Дайре сделал паузу и, не уверенный, что Тальви прислушался хоть к одному слову из его повествования, грустно добавил, скорее для себя: — По пьесе получается, что их жалко, хотя они оба подлецы. А других — нет, хотя они порядочные люди…

Ансу среди тех, кто копошился с выгородкой на лужайке, не замечалось. Оставив Дайре обрабатывать владельца замка, я двинулась дальше. Сомнительно, чтоб Тальви оставил труппу при себе, у него несколько иные развлечения, но кто знает, может, южанин и преуспеет. Пройдя по дорожке между высокими шпалерами, я увидела Пыльного. Стоя за деревом, он рассматривал лестницу, по которой в сад спускались гости. Он был так увлечен этим занятием, что не услышал, как я подошла, а походку мою нельзя было назвать совершенно бесшумной. Как ни старайся в этих шелковых платьях, а они все равно шуршат.

— Добычу вынюхиваешь, Пыльный?

Он мгновенно развернулся, держа руку за отворотом кафтана. Увидев меня, слегка расслабился, но руку не убрал.

— А ты, Золотая Голова, ремеслишко решила сменить?

— Так же, как ты, — спокойно ответила я. — Или ты его не менял?

— Твое какое дело?

— По-моему, я тебя вчера предупредила.

— Ну и что? Подумаешь, какая цаца — шелковые тряпки нацепила и туда же, большую госпожу из себя строит. Да стоит мне словечком намекнуть здешнему хозяину, кем ты была…

— А ты намекни. И не словечком. Хоть весь список представь. Хочешь, прямо сейчас пройдем? — Я протянула руку.

Он попятился:

— Блефуешь…

— А ежели я тебя смущаю, валяй, иди один. Расскажи все, не стесняйся!

Пыльный в задумчивости прикусил губу. То, что Тальви знал о моем прошлом, — а в это Ансу упорно отказывался, но вынужден был поверить, лишало Пыльного сильнейшего оружия защиты.

— Все равно ты меня не заложишь, — после некоторого замешательства произнес он. — Это против наших обычаев.

— Точно. Против. Как меня закладывать, так про обычаи и речи нет…

— Я только припугнуть!..

— … а как до тебя дошло, так сразу вспомнил. И не надо брать меня на испуг. А то озлюсь. Нет, Пыльный, я не скажу Тальви, кто ты есть. Я только сообщу твоим нынешним дружкам-актерам, что ты шпион, — не думаю, что на Юге больше любят ищеек, чем здесь…

Я всего лишь морочила ему голову — как привыкла это делать всегда, но по тому, как побледнел Пыльный (сейчас его скорее следовало прозвать Меловой), похоже было, что он опасается гораздо большего, чем позорное изгнание из бродячей труппы. Неужели, бросая камнем в дерево, я сшибла птицу?

— Мне все равно, чей ты шпион — императорский, герцогский… — я выдержала паузу, — Нантгалимского Быка… — снова промедлила, следя за его лицом, — или Вирс-Вердера…

При этом имени он дернулся. — Рука, сжимавшая нож за отворотом кафтана, напряглась.

— … мне важно одно — чтоб ты убрался отсюда.

— Заткнись! Или…

— Или что? — Кинжал в моей руке был нацелен в его горло. — Глотку мне перережешь, как бедняге Форчиа?

Он смотрел на лезвие кинжала, но медлил вытягивать свой нож (что это был нож, вырисовалось под сукном кафтана). Насколько мне было известно, мокрушником он не был. Вряд ли именно он убил Мартина Форчиа, но имя его было Пыльному знакомо. Однако в крайности люди способны на все, а драться в этих юбках и на каблуках будет чертовски неудобно. Если он трепыхнется, я метну кинжал, пусть я и не люблю этого делать.

Но кровопролитие оказалось отложено.

— А, вот он где! — раздался сочный голос с южным выговором. На дорожке показался один из актеров. Вчера он играл плута слугу. — Ты в себе, Ансу? Начинать пора, а он с дамами любезничает! Простите, сударыня. — Он низко поклонился мне.

Я чуть наклонила голову в ответ, как и подобало даме, милостиво заметившей приветствие комедианта. К счастью, у синего платья были длинные рукава, где легко было утопить кинжал, прикрыв лезвие мажетой, и добрый рыцарь сцены оказался в блаженном неведении по части моих намерений.

Ансу, пятясь, сделал несколько шагов назад. Он просто боялся поворачиваться ко мне спиной, но его сотоварищ принял маневры Пыльного за переизбыток куртуазности, еще раз извинился передо мной, что они должны поспешить, и увлек Ансу за собой.