— это лицо. Чрезвычайно правильные черты, впалые щеки, серые глаза, крутые рыжеватые брови, того же оттенка, что и волосы. В юности эта женщина, несомненно, была красавицей, но теперь в ее облике в первую очередь прочитывались невероятный ум (я бы поостереглась назвать его мудростью) и чудовищная сила воли, которые почти зримо сжигали, изничтожали красоту и вскорости неизбежно должны были уничтожить ее совсем, превратив лицо в ничего не выражающую каменную маску.

— На что это ты уставилась? — спросил Фризбю, шагая через поддельные антики. — А! Покойная королева английская. Убогая копия, да ты и сама, разумеется, догадалась. А оригинал был писан для шведского короля. Он то ли помешался от любви к ней, то влюбился в нее, потому что был безумен… Последнее более вероятно — влюбиться в такую неимоверную стерву, — да простит меня Господь за подобный отзыв об ее величестве, великого ума была женщина, — способен только сумасшедший…

Тогда-то я и заинтересовалась жизнеописанием королевы-девственницы, и увлекло оно меня необычайно. Но всякий способен заметить, что тот случай схож с сегодняшним лишь внешне. Никогда «царственная весталка» не являлась мне в снах, ни до, ни после того, как я увидела ее портрет, и уж тем более не разговаривала со мной. Но это было до встречи с Тальви…

Пройдя по осыпающемуся карнизу над обрывом, я снова выбралась на дорогу, почти у самых решетчатых ворот имения. Они были раскрыты — видно, только что кто-то приехал. Никак наши господа заговорщики изволили вернуться или нагрянул еще какой-нибудь гость?

Сквозь решетку я увидела идущего по двору Эгира Гормундинга. Он тоже увидел меня и помахал рукой. Когда я уходила, он был встревожен, а сейчас его физиономия сияла довольством, и виной, конечно, было не мое возвращение. За спиной Эгира, у парадного крыльца Хольмсборга, я разглядела уже знакомую мне легкую карету. Конюхи выпрягали четверых шоколадных лошадей со стриженными щетками белыми гривами.

Тальви я встретила в галерее. От Эгира я узнала только, что «наши благополучно вернулись», но и Тальви не склонен был распространяться о событиях дня. Окинув меня рассеянным взглядом, он бросил: «Ступай переоденься» — и сам двинулся, в сопровождении Ренхида, куда-то вниз по лестнице.

Что ж, переодеться так переодеться. Если он желает меня удивить нежданным (или, напротив, слишком жданным) визитером, так ничего не выйдет. А изменить обличье стоит. Если южанин успел заметить меня в толпе — что весьма сомнительно, учитывая обстоятельства, нужно сделать так, чтобы при свидании он меня не узнал. И посмотрим, как он поведет себя, когда станет известно, что я знаю о его встрече с Вирс-Вердером. Поэтому я приоделась и приукрасилась с тщанием, какового не применяла для сборища гостей в замке Тальви. Правда, здесь не было Мойры, чтобы мне помочь. Имелась в Хольмсборге женская прислуга, и предостаточно, да все колоды колодами, проще обойтись без них.

В обеденном зале, помимо всех моих знакомцев, обретался тот самый южанин. И выглядел он столь же неопрятно, хотя, бьюсь об заклад, успел умыться с дороги. Мне он был представлен, как «Каллист, который представляет наши интересы в Карнионе». Я вспомнила, что это имя мелькало иногда в беседах заговорщиков. Он, судя по всему, и должен быть тем человеком из карнионских деловых кругов, что снабжал информацией Тальви и Самитша. При моем имени он и бровью не повел — брови у него были богатые. То ли не знал, кто такие Скьольды, то ли знал очень даже хорошо. Поздоровался столь куртуазно, что родовитые гости Тальви могли бы поперхнуться от зависти, и подошел мне к ручке.

Что ж, посмотрим, друг любезный, чьи интересы ты представляешь. И где.

Тон в застольной беседе, как всегда, задал Рик.

— Вообразите! — обратился он ко мне через весь стол. — Произошло недоразумение. Наш молодой друг, — он небрежно кивнул в сторону Хрофта, — сообщил, что достопочтенный наш гость, — на сей раз последовал жест в направлении Каллиста, жест, исполненный редкостного изящества, — поедет через Анвейл, и мы решили встретить ею, дабы избавить от необходимости заезжать в город, ведь он никогда не был в Бодваре и не знает окрестностей… А он ехал через Мурвейл, это совсем другая дорога. Ужасно, не правда ли?

— Забывчивость в столь юном возрасте. — это серьезно, — поддакнула я. (Хрофт был никак не моложе меня и вряд ли намного моложе Рика. )

— Если это забывчивость, — мило заметил Рик. Каллист, улыбаясь, разглядывал столовый прибор.

— Не будем придавать значения тому, что разрешилось вполне благополучно, — промолвил Фрауэнбрейс.

— Тем более, что крюк, который мне пришлось сделать, заехав в Бодвар, имел весьма забавные последствия и принес нам новые сведения. — У Каллиста был очень низкий голос, он показался бы даже грубым, но его смягчал южный выговор.

— Вы имеете в виду столкновение с графом Вирс-Вердером? — осведомилась я. Каллист вновь не выразил удивления, наверное, счел, что мне об этом рассказали Тальви или Рик. — Я бы не сочла это столь уж забавным. Ведь он пытался натравить на вас свою свиту.

— Да? — Альдрик приподнял подведенную бровь. — Таких подробностей вы нам не поведали, Каллист. Или вы, сударыня, — он снова повернулся ко мне, — вновь дали волю своему воображению и повествовательскому дару?

Тальви тоже повернулся ко мне, но ничего не сказал.

— Вовсе нет. Я видела все собственными глазами. Господин Каллист вместе с двумя слугами запугал Вирс-Вердеровых приспешников до холодного пота. Не говоря уж об их господине.

— Какая прелесть! — воскликнул Альдрик, обмахиваясь салфеткой. — Ну почему все самое увлекательное происходит без меня? Вы не правы, Нортия, это наверняка было презабавное зрелище.

— Значит, вы там были, — задумчиво произнес Каллист. — Странно, что я вас не заметил. — Впрочем, он тут же продолжил, светски осклабившись: — Даму такой красоты…

Взгляд его был совершенно холоден. У него были темные, густо-карие глаза, такие же, как у Антона Ларкома, но, в отличие от эйсанского рыцаря, ему мои красоты были глубоко безразличны.

— Не худо бы узнать, что госпоже Скьольд понадобилось в городе?

Хрофт мгновенно уцепился за представившуюся возможность свалить все обвинения с больной головы на здоровую, золотую вдобавок.

— Да, как вы коротали время в наше отсутствие? — Притом, что Рик превосходно все понимал, стравливать нас с Хрофтом доставляло ему невинное удовольствие.

Фрауэнбрейс сохранял нейтрально-вежливую мину. Зато Эгир занервничал. Вероятно, считал себя ответственным за мое поведение. Я ждала, что скажет Тальви, но он, как всегда, оставил меня на волю волн.

— Что может делать женщина, предоставленная себе? — Я улыбнулась со всей достижимой двусмысленностью. — Разумеется, она ходит в церковь. Здесь есть такая, во имя святого Эадварда, на мысу…

— Верно. — В разговор вступил хозяин имения, обычно помалкивавший. Он, несомненно, обрадовался, что речь зашла о чем-то, хорошо ему знакомом. — Такая церковь есть, очень старая, но до крайности маленькая и бедная Непонятно, почему вы пошли туда, когда в Бодваре есть более пристойные и почитаемые церкви святого Аманда и святой Марфы, содержащиеся на средства горожан. Я уж не говорю о замковой капелле — в ней служит сам примас Эрда, когда посещает Бодвар…

— Охотно верю. Но святой Эадвард был ближе… Впрочем, нашему гостю это, должно быть, не интересно, он, верно, и не слыхивал о таком…

Я ошиблась. При имени святого Каллист оживился, причем неподдельно.

— Святой Эадвард? Как же, знаю. Он ведь принимал сан у нас на Юге, а потом ушел проповедовать слово Божие в Эрд. Некоторые утверждают, что он и по крови был карнионцем, но вряд ли это правда. («Какой карнионец в здравом уме поперся бы к этим дикарям? « — так, очевидно, следовало бы понимать его слова. ) И до этого бывали случаи, что знатные и благочестивые эрды искали знаний в Древней земле…

— Как святой Хамдир?

Каллист кивнул. Его лицо при упоминании легендарного персонажа не выразило скептицизма. Чего нельзя было сказать о прочих собравшихся.

— Они, случайно, не в одном монастыре подвизались? Каллист развел руками:

— Это мне неизвестно. От времен святого Хамдира не сохранилось подлинных записей, все больше предания, и его собственные сочинения были записаны много позже. Но вряд ли можно исключить такую возможность. Но, возвращаясь к преподобному Эадварду… Насколько мне известно, он, радея о просвещении своих сородичей, заложил по всему Эрду несколько церквей и часовен, а в конце жизни основал аббатство Тройнт, где, как говорят, долгое время соблюдались уставы карнионских монастырей…

Тройнт. Никуда не уйти мне от этих сопоставлений, как бы я ни старалась. А может, и Тальви что-то такое известно, недаром же он, когда упомянул это название, добавил что-то вроде: «Мог бы и сам догадаться». Я тогда смутно припомнила, что аббатство связано с какой-то древней святыней, притягивающей к себе паломников. Теперь же я вспомнила, с какой именно. В Тройнте находилась гробница святого Эадварда.

Решительно наша беседа начинала приобретать любопытный оборот. И я готова была отодвинуть в сторону свои подозрения в адрес Каллиста и послушать, что он скажет дальше. Я была уверена, что Тальви не станет вмешиваться. А Рик — он с удовольствием выслушает любую историю, даже если будет считать ее полным бредом, лишь бы было интересно. Но Фрауэнбрейса наши историко-богословские экскурсы не устраивали. Хотя обычно придворный лоск побеждал в нем все проявления чувств, сейчас на его лице выразилась досада, вызванная тем, что карнионские коммерсанты получают столь разностороннее образование.

— Надеюсь, у вас еще будет время побеседовать о древностях Эрда… равно как и Карнионы, — сказал он. Каллист кивнул.

— Да, разумеется, дело превыше всего. Я могу говорить откровенно? — При этом он красноречиво посмотрел не на меня, а на Хрофта.

— Да, — сказал Тальви.

— Здесь все заинтересованы в сохранении тайны, — добавил Фрауэнбрейс.

— Итак, всем нам известно, что граф Вирс-Вердер усиленно разжигает в городах герцогства Эрдского ненависть к карнионцам, надеясь получить от этого в дальнейшем определенную выгоду. Что еще более печально, за этим стоят определенные лица в Карнионе, которые считают полезной, как для своих финансовых, так и для политических целей вражду между двумя крупнейшими провинциями империи.

У Альдрика дернулась верхняя губа. Старая знать Эрда до смерти не любит, когда герцогство именуют «провинцией». Но он промолчал.

— Те же круги, которые здесь представляю я, напротив, заинтересованы с сохранении стабильности в Эрде. — Каллисг обвел взглядом окружающих. — Да, заинтересованы. Я это признаю. Если бы я сказал, что мы действуем, не преследуя никакой корысти, думаю, это было бы весьма подозрительно, не так ли?

Что мне нравится в южанах — так это их умение извлекать выгоду из собственных благородных побуждений.

— До недавнего времени мы ничего не знали о южных связях Вирс-Вердера. И немудрено, если он стремился сохранить их в такой тайне, что те, кто стремились проникнуть в нее, платили жизнью. Впрочем, как я слышал, он не остановился перед тем, чтобы устроить покушение на вас…

— Это был не он, а Сверре Дагнальд, — небрежно заметил Тальви. Я снова убедилась, что они с Риком тогда, после нападения, времени даром не теряли.

— Что не меняет сути дела. В прошлом месяце рыцарь Ларком передал мне ваше пожелание добыть доказательства наличия этих связей. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем это нужно — в свете наших общих догадок его интриги и так прослеживаются достаточно ясно. Тем не менее мы приложили все усилия, и нам удалось добыть собственноручное письмо графа Вирс-Вердера к одному из его южных партнеров. Граф, разумеется, указывает, что письмо следует сжечь, но корреспондент его этого не сделал — очевидно, рассчитывая использовать его в будущем как средство давления. Чрезвычайно любопытный документ, надо сказать. Вирс-Вердер не позволяет себе ни единого оскорбительного слова в адрес правящих особ, включая нынешнего герцога. Правда, он всячески подчеркивает, что Гарнего Пятый — его родственник. И однако, он совершенно не стесняется в выражениях ни относительно своих амбиций, ни возможных действий по отношению к своим главным соперникам, каковыми считает господина Тальви и Сверре Дагнальда. Прошу прощения, — он слегка поклонился Тальви, — но степень его ненависти к вам обоим совершенно одинакова.

Тальви не удивился и не оскорбился. Спросил:

— Нельзя ли узнать, кому адресовано письмо?

— Даймонду Роуэну. «Скель и Несса: банковские операции». Роуэны — старинный карнионский род, увы, известный, по большей части, не с самой лучшей стороны. Правда, старшая линия рода вымерла более ста лет назад. А потомки младшей ветви занялись предпринимательством, весьма успешно, надо заметить… — Каллист сделал извиняющийся жест, осознав, что отвлекся. — Да вы и сами можете прочесть это письмо. Оно у меня с собой.

Я чуть было не присвистнула. Выходит, имея при себе столь важный документ, компрометирующий Вирс-Вердера, он был готов ввязаться в драку с тем же Вирс— Вердером? Или этот Каллист — такой же сумасшедший, как все здесь собравшиеся, или настолько хитрый негодяй, что мне до него — как до неба.

— Вот почему меня беспокоит появление графа в Бодваре. В своем письме он упоминает о том, что совсем недавно вышел в отставку Эльм Турссон, капитан почетной дворянской гвардии, и добавляет: «Сей непритязательный вояка совсем забыл, что вплоть до середины прошлого века это звание носили наследники герцогства».

— Надо же! — Глаза Альдрика жутковато блеснули, губы расплылись, обнажая мелкие острые зубы. — Быстро же он сообразил! Впрочем, мысль витала в воздухе…

— Значит… — Каллист повернулся к Тальви

— Да, — спокойно ответил тот. — Но Альдрик прав. Мысль напрашивается сама собой. Тот, кто получит патент на звание капитана гвардии, может реально претендовать на наследование титула.

— Насколько я помню, после Пиратских войн, когда должность перестала быть наследственной, за патент потребовалось вносить в казну очень крупную сумму. — Человек дела в Каллисте снова взял верх. — Да еще экипировать гвардию на свой счет Следовательно, это должен быть весьма и весьма богатый человек.

— Не только богатый. — Альдрик фыркнул. — Представляю себе — Вирс-Вердер во главе этого сборища дуэлянтов, У них в казарме того, за кем нет поединка со смертельным исходом, и за стол не посадят.

— Разумеется, такой человек, как Рик без Исповеди, должен обедать там часто, подумала я.

— Капитану гвардии не обязательно обедать в казармах, — рассудительно заметил Каллист, — и к тому же Вирс-Вердер — родственник герцога.

— Осталось убедить в этом самого герцога, — сказал Тальви.

— А если убедит?

— Для этого им надо, как минимум, встретиться, — мягко проговорил Фрауэнбрейс.

— Возможно, они уже встретились. У меня создалось впечатление, что Вирс-Вердер направился прямо в замок.

— Возможно, — согласился Тальви. — Но сомнительно, чтоб герцог его принял.

— У вас есть основания так полагать?

— Есть, — подтвердил Тальви. — Я полагаю также, что герцог вряд ли примет Вирс-Вердера и в ближайшие дни.

— Как вам удалось этого добиться? — Каллист был удивлен, но и доволен.

— Наш южный друг, вероятно, считает, будто мы здесь занимались только пустопорожними разговорами, — не преминул поддеть его Альдрик.

— И пустопорожними разговорами тоже, — срезал соратника Тальви.

— Как вы думаете, Каллист, от кого в настоящее время больше всего зависит герцог?

Южанин пожал мощными плечами.

— Не знаю, откровенно говоря. От кого-нибудь из своих советников, от секретаря, от духовника. Хотя, если бы дело происходило у нас на Юге, я бы сказал — от своего врача.

— При нынешнем состоянии здоровья его светлости не имеет значения, в Эрде мы или на Юге.

— Великолепно! — Каллист импульсивно схватился за бокал, затем со стуком поставил его на место. — Вы сумели приобрести доверие герцогского лекаря? Это именно то, что сейчас полезней всего.

Я не могла не согласиться с Каллистом. Впервые за время сидения в Бодваре я услышала нечто разумное. Если Тальви покуда ничего не добился сам, он, по крайней мере, сможет держать в отдалении противника Кто внушит герцогу, в состоянии он принимать посетителей или нет? Конечно врач Это был красивый ход. И тем не менее они его от меня скрыли. Точнее, Тальви скрыл. Другие, наверное, молчали, потому что сочли, что он сам мне все рассказал. Но он не изменил прежней тактики — или спрашивай, или добывай сведения сама.

— Но как вам удалось обратить его в нужную веру?

— Он, скажем так, исповедует взгляды, близкие к вашим. Ну и деньги сыграли не последнюю роль. Я согласен с вами — бескорыстные люди подозрительны.

— Итак, герцог не даст аудиенции Вирс-Вердеру. А вас, вероятно, он примет

— Я уже был у него. Но без особого результата. Не забывайте — Гарнего Пятый не считает себя больным, как это порой бывает с излишне мнительными стариками. Он действительно болен.

— А при следующей встрече вы намерены использовать письмо, которое я вам привез? — Каллист вздохнул. Налил себе вина. (После того как слуги подали на стол, Мальмгрен отпустил их. Из вин были фораннанское и привозные рейнвейн и токай. Никто на них, впрочем, особенно не налегал, так же, как и на еду, хотя телятина в виноградном соусе была недурна. ) — То, что я скажу вам, может показаться оскорбительным. Вы можете также счесть, будто я превышаю свои полномочия. Но тем не менее не стану скрывать своего мнения Да, добытый нами документ рисует графа Виллибальда не с самой лучшей стороны. Но из того, что нам известно о характере его светлости, позволительно усомниться, что на герцога это произведет какое-то впечатление. Я уже говорил — письмо не содержит ни одного оскорбительного выражения применительно к личности Гарнего Иосселинга. А что до прочего… то, что планирует ВирсВердер, должно произойти после смерти герцога. Не все ли ему равно, что случится тогда?

Не знаю почему, но именно в этот миг я перестала подозревать Каллиста в двойной игре. Правда, я не прекратила считать его сумасшедшим, раз он впутался в этот заговор. Но я ведь тоже в него впуталась…

— «Когда умру, пускай земля огнем горит», — процитировал Рик.

— Но не «пока живу», — отозвался Фрауэнбрейс.

— Я не стану возражать вам, Каллист, — медленно произнес Тальви.

— Герцогу и впрямь скорее всего нет дела до того, что замышляет Вирс-Вердер. А вот императору — есть.

Последовала длительная пауза. Каллист сложил руки на скатерти, переплел пальцы.

— Вот как, — сказал он, — выход на Тримейн… Признаюсь, я не готов к подобному обороту дела, хотя он, безусловно, оправдан.

Я тоже не была готова, что события переходят на иной уровень, затрагивающий уже не только Эрд, но и столицу. Однако Тальви был прав — его императорское величество Карл— Эрвин II в обозримом будущем умирать не собирался (ежели, конечно, кто-то не поможет или снова оспа не разразится, от чего храни нас. Господи). И ему вряд ли будет безразлично то, что творится на просторах его государства Нет, замысел, бесспорно, был не плох. Я даже начала подумывать, что заговор — не такая уж безнадежная затея И все-таки что-то меня в этом смущало. Может быть, давнее представление, наверняка наивное, что дворяне должны пренебрегать таким занятием, как доносительство. Но не только это.

— Я должен подумать, прежде чем выдвигать какие-то предложения, — сказал Каллист.

— Разумеется, — согласился Фрауэнбрейс. — Мы продолжим этот разговор завтра.

Превосходно, отметила я. Если Каллист все же в сговоре с Вирс-Вердером, он не станет ночевать в имении. Или постарается послать в город одного из слуг. Хотя, если Тальви такой умный, он сам об этом догадался.

Каллист, с достаточно благодушным видом, воткнул нож в телятину.

— Остыло же, — поморщился Мальмгрен. — Лучше я прикажу подать другую перемену.

И беседа вернулась в обычное застольно-кулинарное русло.

После обеда меня подхватил Альдрик. Может быть, Тальви решил, что я не должна присутствовать при дальнейших их с Фрауэнбреисом переговорах с Каллистом, но не исключено, что Рик просто заскучал. Мы прогуливались с ним по галерее, и он развлекал меня своими дуэльными исюриями в столице, Эрденоне и Скеле.

— А в Скеле-то что вы делали? — удивилась я. — Не Медицинскую же академию посещали?

— О, там я тоже был..

В Скеле, вспомнила я, помимо Медицинской академии, гробницы преподобной Урсулы и парламента карнионского нобилитата (включавшего как дворянство, так и купечество), расположены весьма заметные предприятия, такие, к примеру, как мануфактуры Орана, не говоря уж о штаб-квартире кортеровского банка. Какую-то из этих контор представляет Каллист. Или сразу несколько. Круги, понимаете ли, он здесь представляет. А в Карнионе — интересы.

С галереи был хорошо виден Бодварский замок по ту сторону бухты — легкие башенки, взметнувшиеся над мощными угрюмыми стенами, мостики, террасы, висячие сады. В этой попытке нынешних зодчих придать древней твердыне изящество было нечто непристойное. Словно в кружевной сорочке, выглядывавшей из-под кольчуги. Хотя почему бы и не носить под кольчугой кружевную сорочку?

— Одного я не могу понять, — донесся до меня голос Альдрика, — как вы могли наблюдать за столь захватывающей сценой, как столкновение Каллиста с Вирс-Вердером, и не вмешаться, как вы это сделали в Эрденоне. Пусть ради развлечения, а не защиты? Я бы не выдержал.

— Не знаю, что рассказал вам Тальви о том эпизоде в Эрденоне, но, похоже, он представил меня особой, которая жить не может без уличных драк. Уверяю вас, он опоздал со своей оценкой лет на пятнадцать. Я берусь за оружие, в отличие от людей вашего круга, или в крайности, или тогда, когда это приносит мне выгоду. Вообще же драки меня не интересуют, и, если бы можно было, я бы без них превосходно обошлась.

— А что вас интересует? — Рик прищурился. — Наверное, любовь, как и всякую женщину?

— Ну, любовь — это совсем неплохо. Однако в моем возрасте уже следует понимать, что без нее тоже можно обойтись.

— Что же тогда? Долг? — Ядом, которым был напоен голос Рика, можно было перетравить всю рыбу в Бодварском заливе.

Я медлила с ответом. Тальви уверял, что главное наше свойство и единственное, что нас роднит, — это преданность долгу. И я сама всегда твердила, что долги следует платить. Но я не могла сказать этого Рику. Прежде всего, он бы мне не поверил. Но не было ли фальши в самом подобном утверждении? Оплата долга — одно, но посвящать себя долгу целиком, как посвящают себя войне, религии, искусству?

— Не знаю, Альдрик. Можете смеяться, но я не в силах сказать, что для меня в жизни важнее всего.

— Представьте себе, я тоже. — Он и не думал смеяться. — Так бишь о чем я? О Медицинской академии в Скеле. После коллегии августинцев; я решил несколько расширить свой кругозор,..

— Неужто вы штудировали медицину?

— Ну, нет! Человек моего происхождения не может быть костоправом, а латынью меня достаточно пичкали отцы августинцы. Но я посетил несколько открытых уроков анатомии. В некотором отношении это очень полезно.

Кто бы спорил, подумала я. Хоть вводи в академиях курс начинающего дуэлянта. Правда, я не слыхивала, чтоб кто-нибудь из бретеров подводил под любимое занятие академические основы. Большой оригинал у нас Альдрик.

— Темнеет, — сказала я. — Не вернуться ли в дом?

Когда я вошла в комнаты, отведенные нам с Тальви, он сидел за столом и что-то писал. Горела единственная свеча, и я мысленно выругала слуг Мальмгрена за нерадивость. Или следить, чтоб свечи в шандалах не прогорали,

— обязанность Ренхида?

— Вы давно расстались с Каллистом? — спросила я, когда Тальви отложил перо.

— Порядком. Он, наверное, уже спать лег.

— А ты тут так и сидишь один?

— Не хотел мешать вашему совместному воркованию с Альдриком.

— Ты за чью нравственность опасаешься — мою или его? — Кажется, я взяла слишком грубо. — Вообще-то я хотела посмотреть, не покинет ли кто Хольмсборг до того, как закроют ворота. Хотя слуги у Каллиста — ребята ушлые, им и через ограду махнуть труда не составит.

— Вот уж не думал, что это тебя беспокоит. За обедом похоже было, что тебе желательно рассуждать исключительно о древних святых. С чего бы, скажи на милость?

Так… — Я села, раздумывая, стоит ли посвящать Тальви в свои открытия и предположения. Попробую. — Сегодня, когда я забрела в церковь, то видела там образ святого Хамдира. — О своем сне я» предусмотрительно умолчала. — А о нем изрядно твердилось в «Хронике… «, каковую ты мне подсовывал. И Каллист — кстати, это имя или фамилия? — тоже упоминал какие-то его сочинения.

— И что же? — Вопрос о Каллисте он пропустил мимо ушей.

— Странные получаются совпадения. Сперва Хамдир, эрд по происхождению, прославляется в Карнионе. Хотя вообще-то тамошние жители норовят при каждом удобном случае пнуть все эрдское. И в последнее время мне почему-то трудно их в этом винить… Потом Эадвард, южанин то ли по крови, то ли по воспитанию, направляется в Эрд. И в его церкви помещается образ Хамдира.

— Чего же тут странного?

— Ну, хотя бы то, что если даже Хамдир не вымышлен полностью, а существовал на самом деле, Эадвард никак не мог быть его учеником. Он жил, самое малое, на сто лет позже, если только все эти легенды о великом долголетии карнионцев не имеют под собой почвы. А долголетием, коли верить тебе, отличались не только карнионцы… Дальше — больше. Аббатство Тройнт, оказывается, заложено тоже Эадвардом. И оно в последнее время интересует тебя — я не ошибаюсь?

— Не ошибаешься. Но должен тебя разочаровать — ты не совершила великих открытий. Не стоит считать Хамдира или Эадварда нашими сородичами. И долголетие тут ни при чем. У южан существует определенная традиция, связанная с Хамдиром. Она включает несколько стихотворений и прозаическое сочинение, именуемое «Апокриф святого Хамдира». Я его читал и убедился, что это действительно апокриф. Позднейшая карнионская подделка. Ни один северянин Темных веков не может быть ее автором. Дело даже не в том, что у эрдов тогда не было письменности, а в том, что эрд такое написать не способен. Совершенно южный строй мыслей. Что касается стихотворений, то, может быть, безграмотный Хамдир, как Кэдмон Английский, был наделен даром слагать песни, а другие монахи за ним записывали, каждый раз добавляя что-то от себя. По иронии судьбы, древние карнионские представления о множественности миров и переселении душ, то есть совершенная ересь с церковной точки зрения, сохранялись именно в монастырских стенах, когда мирянами вокруг были уже давно забыты. Возможно, Эадвард до своего ухода в Эрд успел напитаться всей этой южной книжной ученостью, возможно, он заповедал ученикам почитать Хамдира ради приверженности его творениям или творениям, приписанным ему. И здесь мы подходим к аббатству Тройнт. Если ты помнишь, нам и ранее было известно, что один из изгнанников переехал в северную часть Эрда. Мой отец выяснил, что он оставил какие— то рукописи и собрал письма от сородичей. Отец даже добыл документ, где указывалось местонахождение собрания. Однако он относился ко времени господства Святых Трибуналов. О таких вещах нельзя было высказываться открыто. И документ был зашифрован. Это был чей-то личный код, а не один из тех, что обычно применяются в тайной переписке. Я предположил, что ключ можно отыскать в книге Арнарсона. И угадал.

— Ты меня не убедил.

— В чем? Что я правильно прочел шифр?

— Нет, я верю, что нужные бумаги находятся в Тройнте. Ты не убедил меня в том, что Хамдир и Эадвард не имеют к этому отношения.

— Ну, разумеется, имеют, поскольку в Тройнте — известное собрание рукописей, а оно возникло из-за помянутых южных традиций. Карнионские книжники никогда не уничтожат еретическое или иноверческое сочинение либо написанное на неизвестном им языке. Для них это равносильно святотатству. Я не знаю, был ли тот, кто составил необходимое собрание документов, монахом в Тройнте или он просто передал манускрипты туда на хранение, но он не мог найти лучшего места для своих целей, чем монастырь, где соблюдаются южные уставы.

— Все равно… для того чтобы поверить, мне надо убедиться самой. И ты только что сказал, что бумаги тебе необходимы. Если ты, конечно, правильно прочел тот документ — я знаю, как двусмысленны бывают зашифрованные записи. Не думаю, что это собрание охраняется строже, чем Черная камора. По-моему, мне пора ехать в Тройнт и разобраться на месте.

Он усмехнулся.

— А вот это в настоящее время, душа моя, совершенно исключено.

— Почему?

— Не стоило так глубоко погружаться в историю. Надо и о настоящем иногда вспоминать. Ты хоть помнишь, где именно расположено аббатство Тройнт?

— И, не дав мне ответить, продолжил: — В лесах между рекой Нантгалим и Эрдским Валом. В непосредственной близости к родовым владениям нашего заклятого друга Дагнальда.

— Можно подумать, ваш Нантгалимский Бык только и ждет моего визита. И расставил своих живорезов вокруг аббатства.

— С него станется. А если даже и нет — я не люблю бессмысленного риска. Для чего тебе пробираться в аббатство сейчас, если в будущем эти бумаги можно будет прочитать без спешки и на законных основаниях?

— Ты другое напевал, когда дело касалось Тайной палаты.

— Тогда и обстоятельства были другими. И ты была другой Теперь ты втянулась в игру и тебя нужно не направлять, а останавливать.

— Ни во что я не втянулась. Мне просто скучно здесь, в Бодваре.

— Однако способ, которым ты намерена развеивать свою скуку, свидетельствует за себя. Не надо обманываться — тебе все сильнее хочется узнать правду об изгнанниках. И чем больше ты о них будешь узнавать, тем больше будешь становиться такой, какой должна быть, обретая свое утерянное наследство.

— А ты намерен мое наследство использовать.

— Я разве когда-нибудь это скрывал?

— Нет. Вот в чем суть — все это нужно тебе. Мне — нет. И хочется мне только одного — ни перед кем не быть в долгу. А ты ведешь себя, как заимодавец, которому выгодна отсрочка возвращения кредита. Потому что в этом случае, во-первых, должник от него зависит, а во— вторых — проценты растут.

— У тебя замечательный лексикон. Сразу видно, с какими людьми ты прежде водила компанию.

— Можно подумать, ты с ними не водишься. И Каллист просто так мимо ехал.

— Я не настолько глуп, чтобы не понимать, что в наше время необходимо иметь на своей стороне банкиров и предпринимателей. Это Дагнальду дозволительно считать, будто они существуют только для того, чтоб их грабить, а Вирс-Вердеру — что их можно кормить пустыми обещаниями. Честная игра бывает гораздо выгоднее. Но это лишь один уровень общения. Он не должен захватывать и тем более — въедаться в кровь.

— Ты не глуп и вполне мог бы обойтись в своей игре без завиральных идей и, конечно, без такой сомнительной со всех точек зрения фигуры, как Нортия Скьольд. Но если уж ты взялся придумывать для меня какие-то особые правила, оставь мне въевшиеся в кровь жалкие человеческие привычки, которые ты так презираешь.

Тальви снова взял в руки перо. Лист бумаги перед ним был покрыт столбиками цифр, но я сомневалась, что они относились к какому-то шифрованному манускрипту. А к чему — я не знала и знать не желала.

— Сегодня утром на дороге Рик повествовал Мальмгрену о битве при Громарте и рисовал твой образ в восторженных тонах. «Очаровательно! „ — восклицал он. — „Какое разнообразие, какой вкус! Бездна стиля! Неудивительно, что Тальви ею увлекся. Чего я не понимаю — что она в нем нашла? « Мальмгрен сказал: «Я слышал, у нее не было особого выбора“. На что Рик заметил: «Выбор есть всегда“.

— И зачем ты мне все это рассказываешь?

— А ты как думаешь?

Замечательная фраза. Универсальный рецепт, чтобы заставить надоевшего собеседника заткнуться. Что я и сделала. Тальви удалось все же уесть меня, в очередной раз представив мелочной, жалкой и слабой. Я повернулась и ушла в спальню.

Следующее утро было отмечено незначительным, но забавным эпизодом. Первым делом я, уподобившись добрым бодварским обывателям, вышла на террасу, где мы вчера беседовали с Эгиром об его предках, взглянуть, поднят ли флаг над резиденцией герцога. Хвала всем святым, хоть тут все было в порядке. Флаг был на месте. И Эгир, кстати, тоже. И Хрофт. Последний, правда, тут же поспешил ретироваться. Зная его особое к моей персоне расположение, я бы не обратила на это внимания, но уж слишком он старательно от меня отворачивался, чем поневоле привлекал к себе взгляд. И я заметила, что с лицом у Хрофта в порядке не все. Нет, щербин у него во рту не прибавилось, но на губе образовалась ссадина, вряд ли вызванная страстным поцелуем, а на левой скуле — другая, радужно-лилового оттенка.

— Кто это господина Бикедара приложил столь безжалостно?

— Ну, я, — застенчиво ответствовал Эгир. Я удивилась. Конечно, мои представления о дворянской чести отнюдь не подразумевали, что приличные господа сводят между собой счеты лишь при посредстве благородных клинков, а до кулачных разборок никогда не снисходят. Но за Эгиром я прежде не замечала склонности к мордобитию. И Хрофт до моего появления разговаривал с ним вполне мирно.

— Из-за чего же вы подрались?

— А мы и не дрались вовсе. Он вчера вечером выпил лишнего, шуметь начал… вот мне и пришлось его унимать.

— Это сколько надо вылакать токая, чтобы с него впасть в буйство! Или твой друг настолько слаб против хмельного?

— Он не токай пил. У господина Мальмгрена в буфетной есть некоторый запас бренди… А он был сильно расстроен, Хрофт, я разумею, не Мальмгрен, из-за своей промашки с дорогой, вот и перебрал. А я опасался, что Альдрик его услышит.

— При чем тут Альдрик? Хрофт покуда не в его свите состоит.

— Но… Он и так огорчился… а потом вы над ним смеялись. Вдвоем. Вот он и начал говорить о вас… разное.

— Да? — Я изобразила полнейшее простодушие. — Что же о нас обоих можно сказать? Эгир смутился.

— Я не знаю, замечала ли ты… Но Альдрик… — Он стеснялся, как дитя. Право, мне было его жаль. Однако Эгир сумел вывернуться. — Он никогда не выказывал склонности к женскому обществу. Но с тобой он беседует постоянно. И Хрофт — ну, пьяный был, какой с него спрос — говорил, что, когда патрон тебя бросит, а это будет скоро, тебя подберет Альдрик. Потому что ему все равно надо будет жениться, приличия ради, а ни одна порядочная женщина за него не пойдет. И… — Эгир сообразил, что тоже болтает лишнее, хотя и трезвый. — Я не могу повторить.

— Отчего же? Он, вероятно, кричал что-то вроде: «Хороша будет пара! Муж-извращенец и шлюха жена! « Эгир опустил голову, не в силах встретиться со мной взглядом.

— Вот что я вам скажу, сударь. Вы совершенно правы, что испугались и утихомирили Хрофта, как сумели. Ибо язык его — враг его. Мне-то все равно, а вот Альдрик, если б услышал подобное, и впрямь заколол бы его. При всем почтении к патрону.

Вот еще новости — я вношу рознь в ряды заговорщиков. Действительно, хоть плачь, хоть смейся. Но смех более уместен. Слава Богу, Тальви сцен ревности не устраивает, тут у него благоразумия хватает. Его и Ларком не беспокоит, несмотря на то что там, в отличие от Альдрика, какие-то чувства в наличии имеются. А Хрофт… чем-то он напоминал мне одного молодого человека, вечно болтавшегося в «Раю земном». Тоже красавчика. Он был избалован женским вниманием донельзя, а посему доказать ему, что его собственное внимание может кому-то быть побоку, было невозможно. Единственный способ избавиться от него не прибегая к силе, состоял в том, чтоб сказать ему какую-то грубость. Он бывал так потрясен, что его, столь неотразимого, обозвали дураком или кем похуже, что впадал в некое оцепенение, достаточно длительное, чтоб удалиться от него на приличное расстояние. Не знаю, почему мне пришло на ум это сравнение. Кроме смазливости, ничего общего между Хрофтом и тем несчастным дурачком не было. Разве что трепетное отношение к своей особе. Кстати, тот бедолага никогда не питал ко мне вражды. Выйдя из ступора, он убеждал себя, что все сказанное ему послышалось, и потому не таил обиды. Кончил он плохо. Один из множества мужей, коим он успел понаставить рога, застукал его и прирезал. И я даже не припомню его имени.

Этот разговор происходил ранним утром, когда над морем еще висела зыбкая дымка. Но сегодня погода прояснилась, туман развеялся, выглянуло солнце, а вместе с солнцем явился полковник Кренге.

Его из всей честной компании мне пришлось видеть лишь единожды, и порядком давно. И если о действиях и передвижениях остальных я имела представление, то чем в прошедшие два месяца занимался полковник, известно мне не было.

На сей раз совещание происходило совсем в иной атмосфере, чем вчера. Никаких застольных бесед, соревнований в остроумии и теологических экскурсов. И — сугубо узкий круг. Хрофта и Эгира не пригласили (правда, их не было и на собрании в «Ландскнетте»). Эгир, я уверена, не обиделся, он по натуре своей был человек подчиненный. А Хрофт, может, и обиделся бы в иное время, но сегодня он сам предпочитал не светиться в обществе с расквашенной физиономией.

По первости речь держал полковник. Из того, как он вел себя, я поняла, что ему ощутимо не нравится мое и Каллиста присутствие. Сказывалось кастовое презрение к женщинам и простолюдинам. Однако столь же ясно было, что ради пользы дела он готов нас вытерпеть и до поры попридержать гордыню в узде. То ли изрядный жизненный опыт сказывался, то ли еще что. Он все же не был прямым потомков графов Свантерских, да и титул был давно упразднен, так что особо кичиться перед Скьольдами у него причин не было. А на Юге — там вообще вес имеет не титул, а кошелек, и Каллист, с этой точки зрения, был познатнее многих. Правда, не поручусь, что Герман Кренге обо всем этом задумывался. И понятное дело, ни словом сих материй не упоминал.

Говорил он о «заклятом друге», как накануне выразился Тальви. Сверре Дагнальд отнюдь не гулял вокруг аббатства Тройнт, размахивая тесаком, его понесло совсем в другом направлении. После неудачной попытки перетянуть на свою сторону эйсанских братьев он решил поискать счастья на западных границах Эрда. По сведениям Кренге, он выезжал и за пределы герцогства, причем не в первый раз. Причина была проста — он покупал себе солдат-наемников, а также отставников из императорских войск. На этот счет у Кренге были точные сведения от армейских друзей. Откуда Дагнальд взял деньги? (Этот вопрос, само собой, задал Каллист. ) Кренге не знал. Награбил, наверное. Или занял. Без отдачи.

Здесь было над чем поразмыслить. То, что Дагнальд нанимает убийц, уже было нам известно. Но от найма обычной банды до формирования собственного полка — довольно большой путь.

Главное же, сказал Тальви, когда полковник завершил свое сообщение, в том, что подобные полки уже более полувека особым рескриптом запрещено создавать частным лицам, не состоящим на герцогской или императорской службе, независимо от их звания и имущественного положения, если они не имеют на то разрешения императора. В противном случае подобные действия приравниваются к государственной измене. И никто никогда не слышал, чтоб такое разрешение уДагнальда имелось.

— Итак, наше обращение к его величеству строится на необходимости противостоять подготовляемому Виллибальдом Вирс-Вердером и Сверре Дагнальдом мятежу, — подытожил Фрауэнбрейс. — Если первый, ради корыстных целей, провоцирует действия, подрывающие общественное спокойствие в герцогстве и могущие привести к военному столкновению с Карнионой, то второй, в обход закона, что уже само по себе является преступлением, набирает вооруженные отряды, что способно вызвать гражданскую междоусобицу. — Он чуть улыбнулся.

— Кстати, я должен подчеркнуть, что не только все вышеперечисленное — чистая правда, но и то, что наша позиция с юридической точки зрения абсолютно безупречна.

— Юридически безупречная позиция не всегда бывает житейски безопасной,

— возразил Каллист. — Подобное обращение налагает огромную ответственность, ибо в случае неудачи чревато множеством бедствий. Вопрос в том, кто решится взять ее на себя.

— Я, — сказал Тальви. Каллист кивнул:

— Так я и думал. Но в подобном случае я бы посоветовал отправить это послание, когда вы получите патент на звание капитана гвардии. Оно будет иметь больше веса, исходя от человека, де-юре являющегося наследником герцога, чем от частного лица, такого же, как Да гнальд.

Полковник заерзал в кресле. По-моему, его терзали противоречивые желания: согласиться с предложением Каллиста, потому что оно было правильным, и возразить ему, поскольку оно вышло из уст шпака и южанина. В результате он предпочел смолчать.

— Объективно вы правы, Каллист, — ответил Тальви. — Но я могу получить этот патент, а могу и не получить Или получить, но слишком поздно. Мы не знаем, сколько у нас в запасе времени — полгода или две недели. Но тянуть нам не дозволено. Это во-первых. Во-вторых, по древним северным обычаям, дворянин старинного рода имеет право обратиться непосредственно к императору, даже если не состоит у него на службе. И я намерен этим правом воспользоваться.

— И вы еще сравнивали его с этим… Катилиной? — шепнула я Рику.

— По мне, лучше быть Катилиной, чем Катоном, — туманно изрек он в ответ.

Я не знала, кто такой Катон. Тоже, наверное, древняя сволочь какая-нибудь. Но спрашивать не стала, поскольку разговор продолжался и Каллист не унимался.

— Я много размышлял нынче о том, как могут развиваться события, если о ваших замыслах станет известно при дворе. Вы пишете послание к императору…

— А я беру на себя смелость передать его, ибо я — не частное лицо, — вставил Фрауэнбрейс.

— Предположим, он принимает меры против мятежников, каковыми, бесспорно, являются Вирс-Вердер и Дагнальд. А вы тем временем возглавляете гвардию… упомянутое вами звание, если я не ошибаюсь, соответствует званию шефа полка?

— Не ниже, — проворчал Кренге.

— Гвардия и армия, насколько я понял, на вашей стороне. Да еще поддержка Эйсанского ордена. Все это замечательно. Но если смотреть на дальнейшее в масштабах империи, этого ощутимо недостаточно.

— То есть? — спросил Фрауэнбрейс.

— Реакция императора — оружие обоюдоострое. А если он решит подавить мятеж, не опираясь на вас? Да, я знаю, ему не выгодно оттягивать войска как с южной, так и с западной границ, но такой возможности нельзя упускать. А в нынешние времена ввод императорских войск, даже с самыми благими намерениями, может быть воспринят как покушение на древние вольности Эрда. И то, что подогрели подобные настроения не вы, а ваши противники, дела не меняет. И это, господа, чревато настоящим мятежом, направленным уже не против Карнионы, а против Тримейна…

— Следовательно, моя — и господина Тальви — задача усложняется. Мы должны убедить императора, что сможем подавить мятеж собственными силами…

— … Или в том, что во главе императорских отрядов, коли их сюда все же направят, должны стоять эрдские командиры, хорошо известные в герцогстве,

— перебил Фрауэнбрейса Кренге.

— Именно так, — поддержал его Альдрик.

— Но есть и другая возможность. Император умоет руки и воздержится от каких-либо действий. И Дагнальду удастся вооружить достаточное количество солдат. Что тогда?

— Тогда недурно будет натравить их на Вирс-Вердеровых приказчиков и студиозусов, — мечтательно бросил Рик. — Не все же этой черни громить южные подворья, пусть попробуют обидеть тех, кто покрепче…

— Конечно, это было бы наилучшим выходом, если бы силы Дагнальда и Вирс-Вердера взаимно истребили друг друга, — вздохнул Каллист. — К сожалению, столь изощренные планы редко осуществляются в жизни… Но я не об этом веду речь. В Эрде есть и другие силы, которые может заметно затронуть смена власти. Например, церковь…

— На сей счет нам вряд ли придется беспокоиться, — сказал Тальви. — Примас поддерживает наши воззрения. Мы встречались с ним, когда я в последний раз был в Эрденоне. Он берет на себя обращение к кардиналу Тримейнскому, а также убеждение коллегии епископов Мне лично ни о каких встречах Тальви с архиепископом Эрденонским не было известно. Хотя я тогда провела в Эрденоне около суток, а Тальви пробыл там не меньше недели. За это время со всей коллегией епископов можно повстречаться. Примас, слыхивала я, весьма и весьма в летах, старше даже герцога, и человек он достойного образа жизни, кроток и благочестив. Как же его, болезного, угораздило сюда впутаться, ему же не карьеру делать и не мошну набивать пристало, а о душе размышлять! Наверное, из-за этого и впутался. Ради спокойствия и благолепия в Эрде. Иначе что у него может быть общего с таким безбожником, как Тальви?

Каллист удовлетворился ответом и развивать церковную тему не стал. Однако и не замолчал.

— И что не менее важно — эрдское купечество и городское управление. Простите меня за грубый прагматизм и напоминание о том, что я говорю от имени их конкурентов — но кому— кому, а им удаление южан вполне на руку.

— Похоже, соперничество вас и впрямь ослепляет, — возразил Тальви. — Знакомство с советником Самитшем должно было отучить вас односторонне воспринимать деловые круги Эрда. Да, немало здешних купцов были бы рады исчезновению южных конкурентов. Тем хуже будет человеку, который открыто за это ратует, если станет известно, что за его спиной стоят все те же южане. Самитш об этом позаботится. И конечно, никому из них не выгоден приход к власти такого человека, как Дагнальд.

— Верно, — усмехнулся Кренге. — То есть поначалу он примется потрошить южан, потом евреев, потом протестантов, а после очередь дойдет и до остальных, у кого в кошельке что— то брякает. И при его замашках дойдет она скоро.

— Но все-таки, — продолжал гнуть свое Каллист, — в отношении Вирс-Вердера в среде городского патрициата могут быть колебания. Здесь я не сужу предвзято, поскольку знаю, сколь многое зависит от денежной аристократии. Я говорю, конечно, не о выскочках полукровках, вроде Сигурдарсонов, а о старых, исконно эрдских семьях, таких как Кельсмайеры, Олленше, Хортоны…

— Ну, теперь, когда брак Тальви с Агнессой Олленше, можно считать, дело решенное… — начал Кренге.

— Герман! — На лице Фрауэнбрейса выразился ужас. — Не при… — Он удержался, чтобы назвать мое имя.

— В чем дело? — сердито спросил полковник, в недоумении сдвинув брови.

— При чем здесь она?

— И верно, сударь, при чем здесь я? — поддержала я его. Меня вовсе не уязвило это обстоятельство. Я никогда не питала иллюзий относительно чувств Тальви и знала, что там, где дело не касается его навязчивой идеи об изгнанниках, он действует, руководствуясь исключительно трезвым рассудком. И если женится, то только по расчету. Так что мое самолюбие не было задето.

Каллист внимательно посмотрел на меня, словно стремясь прочитать мои мысли. Если ему это удалось, то должно было успокоить.

— А Вирс-Вердер такого хода сделать не может, — продолжал Кренге. — Он женат, и у него трое детей.

— Две дочери и сын одиннадцати лет, — выказал Каллист свою осведомленность. — Наличие наследника, особливо мужского пола, тоже может считаться преимуществом. Кроме того, я слышал, что у его жены сильная родня в Тримейне, и он не стесняется прибегать к ее поддержке…

Тут разговор снова вернулся к интригам при императорском дворе, и на этой почве Фрауэнбрейс заметно потеснил Каллиста. Рик откровенно затосковал и, когда Мальмгрен, которому в этой компании великих умников было явно неловко, предложил послать за вином, откликнулся с одобрением. К моему разочарованию, сегодня это оказался мускатель. Уж лучше бы бренди подали, или его целиком Хрофт вылакал? Зато Рику, по— моему, было чем слаще, тем лучше. И как это он такие белые зубы умудрился сохранить? А может, их нынче как-то выбеливать научились?

— Слишком много разговоров, — произнес он, разглядывая на свет хрустальный бокал. — Вам это тоже не нравится, не правда ли?

Он ни словом не обмолвился о предстоящей женитьбе Тальви и моем к ней отношении, за что я была ему благодарна. Хотя вообще-то Рик не упускал случая уколоть меня. Правда, предположительно дело было не в его деликатности, а в том, что он, как и прочие, считал, будто я давно обо всем осведомлена. Ведь, припоминая отдельные фразы и намеки, я поняла, что об этом знали все, вплоть до Хрофта и Эгира.

— Нет, я в общем-то не имею ничего против тщательно разработанных планов. В моей прежней карьере приходилось порой делать очень сложные расчеты… Но я работала одна… И меня не оставляет мысль, что ваши трудности можно было бы разрешить гораздо проще. И если никто другой не возьмется, я сама готова этим заняться.

— Вряд ли вы придетесь по вкусу Вирс-Вердеру. Даже если он изрядно утомился от своей деятельной супруги.

— Сегодня, сударь, остроумие вам изменяет. Кто говорит о соблазнении? Здесь много рассуждалось о том, как избавиться от Вирс-Вердера и Дагнальда. Не разумнее ли без затей прикончить обоих? А большие банды убийц, как вы имели возможность убедиться на собственном опыте, не всегда бывают эффективны.

Ответное поведение Рика было совсем не таким, как я ожидала. Если обычно его голос напоминал мяуканье, то теперь он едва не зашипел, как рассерженный кот.

— Прикончить? Опуститься до уровня этих убожеств? Простите меня, но как ни расположен я к вам душевно, но в очередной раз с прискорбием убеждаюсь, что женщины не способны понять законы чести.

Можно подумать, что головорезы Дагнальда, напавшие на нас из засады, были сплошь дамского полу. Но я не стала приводить этот пример.

— Не спорю. Разумеется, благородней было бы покончить с каждым из них в открытом поединке. Не сомневаюсь, что вы, с вашим изумительным владением шпагой и обширным опытом, сумели бы победить их в честном бою. Даже обоих сразу. Да только сдается мне, честный бой — не для них. Они предпочтут послать пулю в затылок.

— А вы что бы сделали?

— Выстрелила бы в затылок тому, против кого меня пошлют. Или в лоб, если вам так больше нравится.

— Как это вульгарно! — Рик брезгливо поморщился. Хотя я не понимала, почему мозги, вышибленные пулей, вульгарнее кишок, выпущенных клинком.

— Зато от скольких забот это бы вас избавило!

— Есть обстоятельства, где выгода не должна играть решающей роли. Иначе мы давно сравнялись бы с животными. Клянусь, что при всех преимуществах, кои несет с собой наша просвещенная эпоха, я порой тоскую о временах, когда в мире царил меч, — Он провел ладонью по эфесу шпаги. Это движение выдавало ту любовь к оружию, на какую способен лишь мужчина, даже такой, как он, и каковой никогда не полюбит его женщина, даже такая, как я. Продолжая ласкать пальцами золоченый металл, он отсутствующе произнес: — А насчет поединка — это мысль…

Взгляд его снова переместился на группу беседующих. До меня долетел низкий голос Каллиста:

— … Но все это гадательно. Отпечаток перстня на воде, как сказал Блаженный Августин…

Я машинально взглянула на правую руку. Перстня, конечно, на ней не было, я оставила его в замке. А те кольца, что дал мне Тальви, привезла сюда вместе с платьями, но почему— то тоже не носила.

Тем временем Рик, утратив ко мне всяческий интерес, бросил меня у окна, где он попивал сладенькое винцо, а я развивала свои смертоубийственные замыслы, и удалился к Фрауэнбрейсу и Каллисту. Но я не была на него в обиде. Пусть он и не прав. Потому что испытали мы и горшие печали…

Интересно, как там Пыльный поживает? Все еще трясется в колымаге по ухабистым дорогам Эрда вместе с честными комедиантами (отчасти попрошайками, отчасти ворами, отчасти развратниками, но все же не шпионами) или уже побежал отчитываться по начальству? Вот будет забавно, если он объявится в Бодваре! Бьюсь об заклад, если б я предложила убрать не ВирсВердера, но его соглядатая, Рик бы ни словом не возразил. И даже счел бы это деяние справедливым — в отместку за Форчиа… Правда, нельзя сбрасывать со счетов, что это, вероятно, уже сделано и Ансу не поживает уже никак.

— Что ты такого сказала Рику, что он от тебя сбежал, словно воск от огня? — Ко мне подошел Тальви.

— Ничего особенного. Предложила убить Вирс-Вердера и Дагнальда и выставила свою кандидатуру на исполнение.

— Шутишь?

— Понимай как хочешь.

— В любом случае ты выбрала для своих прожектов неподходящее общество. Даже Кренге, который без зазрения совести прикажет перебить столько народу, сколько ему нужно, не станет подсылать убийц из-за угла. Единственный, кто мог бы одобрить подобные методы, — это Каллист. Но он тебя не поддержит. Он все же чужой в Эрде, и, несмотря на видимую свободу, с которой он держится, он превосходно знает, где проходят границы, что не следует переходить.

— А ты?

— Время неподходящее. Дагнальда к тому же и нет сейчас в Эрде.

— Зато Вирс-Вердер, можно сказать, под боком. И пусть он даже остановился в Бодварском замке, когда-то он должен его покинуть…

Тальви ответил не сразу. Несмотря на его обычную невозмутимость, мне показалось, что он разгневан. Однако он не позволил гневу вырваться. Нами не правят чувства, само собой.

— Оставь Вирс-Вердера мне, — сухо сказал он. Вот как. Спасибо и на том, что он не стал ссылаться на рыцарство и законы чести. Это было бы откровенной ложью, он подобную мишуру в грош ни ставил, а Тальви не снисходил до лжи. У меня было ощущение, что он мог бы согласиться на убийство, если бы предложение исходило не от меня. Не бесчестность преступного замысла разозлила его, а то, что я стала слишком многое себе позволять. «Тебя надо не направлять, а сдерживать», — сказал он мне вчера, а я не вняла предупреждению.

Видимо, считая тему исчерпанной, он отвернулся от меня туда, где Рик дотошно выпытывал у Каллиста подробности столкновения возле «Слона и замка».

Тальви тоже не долго терпел мое общество. Каким-то особым маневром ему удалось втянуть в беседу с Фрауэнбрейсом и Рика, и даже молчаливого Мальмгрена. Глядя на эти действия, я начала понимать, почему Тальви так привязан к слову «игра». Слишком уж все напоминало ходы на шахматной доске. Я-то в подобных забавах не мастерица. Может быть, если б там, где я проводила предыдущие двадцать лет, развлекались шахматами, это изменило бы мое отношение к азартным играм. Но там резались только в карты да в зернь… У Буна Фризбю иногда появлялись замечательной красоты шахматы — из слоновой кости, черного и красного дерева, однажды даже серебряные, — но это был товар, выставленный на продажу, и не более.

Каллист, освободившись от цепкой хватки Рика, направился ко мне. Что означает данный ход? Ведь я старалась вести себя, как подобает женщине в мужской компании, — держаться в тени, помалкивать либо ограничиваться сплетнями. Надо бы еще сласти есть, для полноты картины, но этого я уж не могла себя заставить. Не помогло. Видимо, на Юге женщины принимают более деятельное участие в политических интригах. Или Каллист решил продолжить беседу об эрдско-карнионских святых?

Однако он заговорил совсем о другом.

— Простите, сударыня, вы, возможно, сочтете мой вопрос бестактным, но позвольте уж бесцеремонному южанину потешить свое любопытство…

— Да?

— Мне говорили, что родитель ваш служил в Торговой палате Кинкара.

— А потом у Сигурдарсона.

Черт побери, неужели и этому есть дело до Скьольдов?

— Тем паче. Сигурдарсон, пусть он и выскочка, прилично оплачивает работу своих служащих. И мне трудно представить, чтоб ваш отец совсем ничего после себя не оставил. И не знаю, как у вас, но у нас, в Древней земле, если бы внезапно скончался человек, занимавший в городе достойное положение, его малолетних детей вряд ли бросили бы без опеки…

Ах, вот оно что… Сказать по правде, интерес Каллиста к тому, как дошла я до жизни такой, меня отнюдь не раздражал. Но это постоянное «у нас» и «у вас», вечная карнионская уверенность в своем неоспоримом превосходстве во всем, начиная от кухни и кончая системой судопроизводства, и впрямь могла вывести из себя и злила тем больше, чем труднее было с ней не согласиться. Хорошо еще, что Каллист не повторял другого южного присловья: вы, мол, здесь на Севере дурью маетесь, а мы который век держим заслон между империей и ордами диких агарян. Притом, что большинство из них, как правило, никогда этих агарян в глаза не видывало.

Но на вопрос следовало ответить.

— Он оставил кое-какие деньги. И магистрат назначил опеку.

— Тогда как же…

— Долго рассказывать.

Мне не хотелось повторять ему ту же историю, что я поведала Эгиру — про вожжи и ворота. Хотя она в общем-то была чистой правдой. Но это случилось так давно, что для законопослушных жителей Кинкара уже стало сказкой. Черт с ним, он уже не припомню сколько лет назад помер собственной смертью, мой так называемый опекун. Насколько я слышала, висение на воротах пошло ему на пользу. Во всяком случае, он стал побаиваться обижать слабых. На вид оно, дитя, вроде и беззащитное, а во второй раз шея может и не выдержать. Хотя наследство мое от этого обратно не вернулось.

Каллист не стал задавать наводящих вопросов. Понял, наверное. И даже если бы я рассказала ему все в подробностях, навряд ли уставился бы на меня круглыми глазами, как Эгир. Даже с поправкой на «северное варварство», такие понятия, как «растрата» и «мошенничество», должны быть ему очень хорошо известны. И только одним не хвастаются южане — будто воры, грабители и прочее жулье встречается у них реже, чем на Севере.

Не стал похваляться безупречной честностью своих соплеменников и Каллист. Он вздохнул.

— Говорят, давным-давно, еще до Вторжения, был правитель по имени Кенельм Счастливый. Все, что ни замышлял он, ему удавалось. Монеты его царствования были из стекла, каковое ценилось в те поры много дороже, чем золото и серебро. Люди последующих поколений изо всех сил стремились заполучить в свои руки хотя бы одну такую монету, надеясь, что на них перейдет частица счастья Кенельма. Но монеты были стеклянные и потому легко разбивались или ломались. Их становилось все меньше и меньше, и последняя пропала во время Вторжения. — Если бы эту сказку излагал автор «Хроники… », он бы непреложно вывел, что как раз за этим и вследствие этого грянули Долгая Зима и Нашествие Темного Воинства. Однако Каллист, пусть и южанин, был человеком практического склада ума и добавил: — Нас учат понимать это как иносказание. Человеческое благополучие столь же хрупко и ненадежно, как стеклянная монета Кенельма…

— Увы. Но что жалеть о вчерашнем дне и прошлогоднем снеге? Расскажите мне лучше, чем прославилась семья Даймонда Роуэна, который помещает капитал в столь ненадежное предприятие, как граф Вирс-Вердер?

— Охотно. Это родовитое семейство, чьи владения изначально были на южных границах. После того как последний наследник марки был казнен вместе с матерью за убийство, соответственно, отца и мужа, родовое имя унаследовал его троюродный брат, но, согласно указу тогдашнего императора, — без права носить титул. А значительная часть владений некоторое время спустя была передана основанному тогда ордену святого Барнабы, благо расположены эти земли рядом с Эйсаном, где помещался в те годы капитул…

Милые люди. Культурные люди. Южане.

«Говорили в Карнионе, будто в Заклятых землях существуют места, где человек, прежде ничем не примечательный, проведя краткое время, ночь или менее того, становится мудрецом, либо поэтом, либо полным безумцем».

Я швырнула «Хронику.. « на постель. Как ни стремилась я избавиться от проклятой рукописи, она повсюду меня преследовала. Я вернула ее Тальви, а он взял ее с собой в Бодвар. Читал ли? Сомнительно. Сочинение южного анонима было предназначено для меня. Чем еще, по замыслу Тальви, я должна была проникнуться?

Он, сказывал Ларком, много путешествовал. И сам Тальви как-то упоминал о своих южных странствиях. Уж не забрел ли он случайно, посещая бывшие Заклятые земли, в одно из таких мест, чудом сохранившееся среди шахтерских поселков? Вряд ли. Поэтом он точно не был. И полным безумцем — тоже. Разве что отчасти. Уж не стал ли он мудрецом?

Ранее, когда я только начала узнавать о заговоре и его участниках, меня удивляло, почему эти люди признали Тальви своим главой. Теперь, после вынужденного присутствия на их совещаниях, я вынуждена была признать, что для этого имелись основания. Как бы я ни относилась к главным заговорщикам, как бы ни бросались в глаза недостатки и пороки каждого, у всех было общее достоинство — они были не дураки. А человек, у которого есть хоть капля ума (что не так уж часто встречается), оценит ум и в другом. Тальви, безусловно, стоял в этом отношении выше их всех. Даже Каллисту при всей изощренности его ума не хватало широты мышления. А Тальви умел предугадать многое, что его соратникам никогда не пришло бы в голову.

Но это вовсе не облегчало положения. Умники порой способны наворотить такого, что дуракам, в силу ограниченности их воображения, ни в жизнь не сдюжить. Поэтому я не могла восхищаться умом и дарованиями Тальви, как Ларком — из юношеского идеализма или Рик — ради игры ума.

Сегодня они снова отбыли в Бодварский замок. Кроме Каллиста, который уже уехал. Я проверила — просто так, на всякий случай — никто из его слуг из поместья до того не отлучался. Не знаю уж, сколько раз Тальви «просто так» проверял меня. Подозрительность по поводу и без повода — это что, тоже черта, роднящая потомков изгнанников? Правда, можно было оседлать Руари и проследить, куда Каллист направился. Мой гнедой, конечно, не чета его игреневым, но мы же не скачки устраивать собираемся. Или спуститься в город и устроить Хамдиру с Эадвардом перекрестный допрос — кто вы, братья святые? Они и рады будут, их совсем забросили здесь, где чтут, если верить Мальмгрену, лишь покровителей харчевников и поварих. Или тряхнуть стариной, вспомнить лучшие фокусы из своей копилки и, обманув замковую стражу, взять за горло графа ВирсВердера? Поскольку подземного хода тут точно не было, я не поленилась выяснить. Так же, как не было его в замке Тальви — я спросила. Меня сие порядком удивило — там-то местность была подходящая. «Чему здесь удивляться, — сказал он, — у вас в Фену-Скьольд тоже не было подземного хода».

Тут он ошибался В Фену-Скьольд как раз подземный ход имелся. Только его при артиллерийском обстреле полностью засыпало. Не помню совершенно, откуда я это знала. То ли в детстве от отца слышала, то ли после кто-то наплел. Но это дела не меняет — если я хочу дотянуться до Вирс-Вердера, придется задурить несколько голов…

Нет, пожалуй, Тальви прав. Откуда такое рвение? Сволочь этот Виллибальд? Разумеется. Трус он? Бесспорно. Но если бы мы взялись убивать всех трусов и сволочей только по этой самой причине, мир давно превратился бы в пустыню. Лучше уж книгу читать, какой бы бредовой она ни была. Я подцепила «Хронику… «, перелистнула страницу.

«Хрустальная или стеклянная башня, этот наиболее известный символ древней карнионской поэзии, совсем не встречается в преданиях эрдов, за исключением „Апокрифа святого Хамдира“, каковой после своего обращения был тесно связан с Карнионой. Для непосвященного читателя образы его творений свидетельствуют лишь о богатом поэтическом воображении, но знающий увидит в них искаженные многовековой устной передачей древние знания об иных мирах. Но что означает сей беспрестанно повторяемый символ и символ ли это? „ Сейчас нас начнут убеждать, что где-то когда-то и впрямь строили башни из хрусталя. Или стекла. Проще поверить в стеклянные монеты, а в них не верят уже и сами южане. .. Или наплевать на Вирс-Вердера, сам скиснет, рвануть на запад и поискать пресловутого Быка Дагнальда? Заполнить пробел в моем образовании Одного конкурента патрона я уже видела, другой отметился только заочно, за что такая несправедливость? Но когда я попыталась заикнуться об этом Тальви, он и слушать меня не пожелал. Взвоешь тут. Надобно спросить у мальчиков Альдрика гитару. И пропеть благородным господам что-нибудь старогаванское. „Не заставляй меня, мамаша, собой в борделе торговать“. Или одну из каторжных, «Справедливую пулю“ например.

Я этого не сделаю. Так я могла бы дразнить тюремщиков в кинкарской камере смертников. Но тогда у меня был один выход — на эшафот. Оттуда же, где я оказалась теперь, ежели Господь позволит, найду и другой.

Клянусь вороном Скьольдов. И… ладно уж, святым Бреннаном тоже.

Честную компанию по возвращении из замка я застала в разгар жаркого спора. Собственно, ярились больше Альдрик и Кренге, Тальви и Фрауэнбрейс слушали. Насколько можно было понять, сегодняшняя аудиенция оказалась куда как плодотворнее предыдущей, ибо пришлась на один из упомянутых Каэтаном Фрауэнбрейсом дней, когда Гарнего V испытывал явственный прилив сил. Он не только недвусмысленно дал понять, что из всех претендентов на чин капитана почетной гвардии склонен отдать предпочтение Гейрреду Тальви, но и благосклонно начертал несколько строк, кои Тальви мог присовокупить к своему посланию в Тримейн. Все это было прекрасно, но беда в том, что старина Гарнего почувствовал себя настолько хорошо, что вознамерился как можно скорее отбыть в Эрденон, чтобы поспеть ко дню Преображения. Он и так уже, сказал герцог, едва ли не все лето был лишен утешающих глаз и сердце зрелищ. И намерен вознаградить себя присутствием на торжественной мессе в кафедральном соборе Эрденона. Прославленный Холцгеймер должен представить к этому празднику новое свое музыкальное творение…

— Может, он и взаправду выздоровел? — предположила я.

— Сударыня! — задушевно возгласил Альдрик. — Мои познания в медицине, как вам известно, не отличаются глубиной, но их хватает, дабы понять, что означают подобные приступы бодрости…

Альдрик, кстати, совсем забыл, что недавно я оскорбила его в лучших чувствах. Как и я сама.

— А если старый хрен отдаст концы по дороге? — без затей выразился Кренге.

— Не приведи Господь! — Фрауэнбрейс перекрестился. — Надеюсь, он благополучно доедет до Эрденона. А там — архиепископ. Они непременно встретятся. Даже если его светлость сляжет, архиепископ посетит его.

— То-то и оно, — проворчал Кренге. — Он сляжет… И спор вернулся на круги своя. А суть его была в том, стоит ли Тальви выезжать вслед за герцогом в Эрденон. Кренге доказывал, что да. Альдрик возражал.

— Надобно, господа, уметь заглядывать хоть немного дальше собственного носа, — поучал он. — Конечно, его светлость утомится и вновь занеможет, конечно, он опять затворится от всех, кроме разве что архиепископа и личных слуг. А претенденты на наследование, собравшиеся в Эрденоне, будут выглядеть воронами, слетевшимися к ложу умирающего. Я сожалею, что вынужден прибегнуть к столь избитому и низменному сравнению, но, ставлю свою шляпу против герцогских регалий Эрда, как раз так будут считать и город и двор. Что не менее важно, так будет считать и сам Гарнего, что не преминет сказаться как на речах его, так и поступках.

— Какие тонкости! — усмехнулся Кренге. — Никому они не понятны, кроме кучки придворных, от которых ничего не зависит. А вот Вирс-Вердер, будь проклята моя кровь, помчится вслед за герцогом в Эрденон в такой спешке, будто ему подпалили пятки. И там будет трясти кошельком резвей, чем шлюха задом, и перед городом, братец мой, и перед двором, а что хуже всего, перед гвардейцами. Ты что, их не знаешь? Они вечно в долгах…

— О том, чтобы в городе он вскоре стал нежелателен, позаботится советник Самитш. Это очевидно, — сказал Рик тоном, каковым, бывало, мадам Рагнхильд растолковывала своим девочкам, почему цветные, а тем паче черные чулки в их ремесле предпочтительнее телесных, а полосатые — те вообще годятся только для деревенских тетех. — Что же касается маневров Вирс-Вердера вокруг двора и гвардии, здесь придется потрудиться мне самому. Уверяю вас, друзья мои, вскоре он перестанет нам докучать.

— Что ты еще надумал? — Кренге, похоже, подозревал, что над ним издеваются. Его лицо, и без того кирпичного оттенка, вовсе побурело.

— Ничего особенного. Я сделаю ему вызов. — Рик улыбнулся мне, словно в благодарность за хороший совет.

— Вконец спятил, — бросил Кренге. — Драться с Вирс-Вердером? Попробуй лучше вызови его супружницу, больше проку будет.

— И по какой причине? — осведомился Фрауэнбрейс.

— Ну, причина… В Тримейне, помнится, я дрался с одним господином, потому что мне не понравился фасон его башмаков. Ах нет, ошибаюсь, пряжек для башмаков. Удивительно безвкусных.

— С Вирс-Вердером у тебя этот номер не пройдет. Ни с пряжками, ни с застежками, ни с перчатками, ни с честью его жены и памятью покойной мамаши.

— Он может просто уклониться от спора, — согласился с полковником Фрауэнбрейс.

— Можно сделать так, чтоб у него не оставалось выхода, — продолжал Альдрик голосом тонким и ровным, как отрезок проволоки. Я и раньше не сомневалась, что его дуэльные подвиги не вымышлены, но сейчас до меня дошло

— пожалуй, в определенных кругах этого изнеженного франта должны бояться. Сильно бояться.

— Он откажется, — сказала я. — Так же, как отступил перед Каллистом. Я их видела, и, поверьте, то, что сказал ему Каллист, было равносильно вызову.

Альдрик пожал плечами:

— Даже если история с Каллистом получит огласку, здесь у Вирс-Вердера в глазах добрых северян имеется оправдание. Наш южный друг — не дворянин, и поединок с ним уронил бы достоинство титулованной особы. Я ему такого оправдания не представлю. Моя родословная восходит к Руккеру Трехбородому, одному из противников канцлера Леодигизила. (В академической «Истории империи» сей Руккер, помнится, именовался «одним из убийц канцлера», но я не стала уточнять. ) В те времена о Вирс-Вердерах, да что там — о Йосселингах в империи ничего не было известно. — Альдрик одарил нас всех сияющим взглядом из-под стрельчатых ресниц. — Я вызову его. Если он согласится… — Рик сделал паузу и с нежностью посмотрел на свои отливающие жемчугом ногти. — Но он может и отказаться. Безусловно, может, я никогда не лишаю противников выбора. Тогда… право же, ему лучше согласиться.

На что полковник заявил, что это, мол, выверты, от которых ни толку, ни проку, и даже если Рик отлупит Вирс-Вердера палкой на глазах у всех жителей славного города Эрденона, тот все равно прикинется, будто ничего такого не было и быть не могло. В ответ Рик, тонко улыбаясь, пообещал, что совет насчет палки он тоже всенепременно примет к сведению.

Я слушала их и чувствовала, что полковник прав, но и за Альдриком тоже была своя правда, и эти обе правды не составляли единой, которая могла бы разрешить все.

— Уеду я, когда все это кончится, — тихо сказала я Тальви. — Хотя бы в Дальние Колонии.

— Почему туда? — безразлично отозвался он.

— Потому что далеко. А иначе — не к схизматикам же или мусульманам подаваться. Я про них и не знаю ничего. А про сопредельную Европу знаю, и не нравится мне то, что я знаю. У нас все же лучше.

— А как насчет твоего смертного приговора?

— А смог бы ты так же выкупить меня во Франции или, скажем, в Испании?

— Продажные чиновники есть везде. — Несомненно, он считал, что данная сентенция исчерпывает разговор и не стоит отвлекаться от общего спора.

Рик стоял на своем насмерть — он вызывает ВирсВердера, а Тальви не следует показываться в Эрденоне. Там будут он сам, Кренге, Самитш и вдобавок ожидается молодой Ларком. И всем им придется действовать открыто. Если еще и Тальви объявится не ко времени, тогда лучшего повода вопить о подготовке к мятежу и захвату власти не придумаешь. Здесь Фрауэнбрейс заволновался и заметил, что, пожалуй, в доводах Альдрика есть определенная логика. А вот когда будет подписан приказ о твоем назначении этим… префектом претория, тогда — в добрый час, сказал Рик.

Фрауэнбрейс нахмурился и обронил, что не хватало еще вспомнить янычар. Смысл этих фраз от меня ускользнул. От Кренге, по-моему, тоже. Хотя янычары

— это вроде бы у турок, а мы пока что еще католическое государство.

Кренге призвал всех перестать нести чушь собачью и подумать вот о чем. Может, его соратники решили, что, ежели старик отдаст Богу душу, или что там у него вместо души, об этом так сразу и объявят? Нет, эту весть будут скрывать во дворце сколь можно долго из страха перед волнениями в городе — и правильно, потому как будут там эти волнения непременно, ежели их военной силой не упредить, — а больше из желания самим оттяпать кусок пожирнее. И снова он был прав, и я не знала, что можно ему возразить, — но никто и не возражал. А коли кто забыл про такую шатию, как полиция герцогская, продолжал Кренге, не поленюсь напомнить. Она нас не трогает, потому как не за что, так она и Вилли с Быком не трогает, хоть там статей хватает вплоть до государственной измены. И не потому, что в спячку впали и не знают ни черта. Наверняка пронюхали кое-что, если не все. Выжидает Ион Лухтер, начальник стражей порядка, ждет, в какую сторону ветер подует. Но вот как слух о кончине его светлости поползет — тут он себя и покажет. Эрденон по всем воротам пристава обложат, всех выезжающих, даже если выпустят, трясти будут с головы до пят, о почтарях я уж не говорю. Потому как это известие власть дает, а самому ничтожному человечишке, особливо ищейке, охота себя большим и важным показать.

Верно, сказал Тальви. Но и вести можно по-разному передавать, и без писем, и без слов обойтись.

— Опять выверты. — Полковник был недоволен. — Но мне трудно было представить его довольным. Разве что когда Свантер к рукам приберет?

— Без вывертов. Просто если заранее условиться… Я надеялась, что теперь Тальви вспомнит обо мне. Потому что ножом можно, если постараться, забить гвоздь, но вообще— то он для другого предназначен. И если рядом с тобой сидит некто, умеющий выбираться из-за глухих стен и оцеплений, зачем искать кого-то еще? Но Тальви даже не взглянул в мою сторону. Сидел, обернувшись к Кренге и опираясь кулаком о подлокотник. Неожиданно я заметила, что на его левой руке нет перстня. Странно. Вряд ли он снял его по той же причине, что я свой. Для обручального кольца (если все же причина была таковой) этот черно-белый оникс никак не годился.

Камень вождей, говорил Соркес. Тальви собирается быть вождем, а от камня вождей избавился. Не верит, наверное, в силу талисманов. Впрочем, почему собирается? Он даст им всем выговориться, а потом поступит, как решит сам, и каждый будет думать, что главный вес возымели при этом именно его советы…

Кроме меня.

Потому Тальви так бесят мои советы. Даже когда он им следует.

На обратном пути мы снова останавливались во Фьялли-Маахис. И опять последовала радушная встреча, благо лето перевалило на вторую половину и встречать чтимого господина было чем. Но обедать на сей раз мы не стали. Тальви задержался только для того, чтобы перемолвиться со здешним священнослужителем, отцом Нивеном. Сказал ему, что хочет, дабы отец Нивен со своими прихожанами поблагодарил Господа за чудесное исцеление его светлости от изнурительной болезни. Дал ему деггег. И пригласил назавтра в замок — отслужить обедню в часовне. Пока длилась душеполезная беседа (правда, беседой это было трудно назвать, говорил один Тальви, отец Нивен только кивал и поддакивал), я взяла услужливо предложенную мне хозяином постоялого двора краюху черного хлеба, чтобы покормить Руари. И за таким занятием уловила краем уха нечто из разговора знакомого мне по предыдущему посещению деревни старосты и какого-то пришлого, судя по всему — коробейника, одного из тех бойких малых, которые бродят по селам Эрда, предлагая вразнос разноцветные ленты, тесьму, галуны, зеркальца, гребни, игольники, наперстки и прочий товар подобного рода, включая чулки и перчатки. (Я пока не видела ни одной деревенской девицы в перчатках, но раз торговцы не прекращают выставлять перчатки на лотках, значит, покупают. )

— … Так-таки везде с собой и возит? — спрашивал он у старосты.

— Угу. Возит — что, вот праздник был прошлым месяцем, так она — за хозяйку. У меня там кум конюхом, так он сказывал — у здешних господ жены по углам шептались — мол, как можно нас, благородных дам, с такой-сякой равнять, а в открытую ни одна рот открыть не посмела.

— И откуда конюху ведомо, о чем благородные дамы по углам шепчутся? Они у него в конюшне углы подпирали или его к себе затащили?

— Скажешь тоже! — Староста хохотнул. — Ясное дело, не своими ушами он слышал. А служанки-то на что?

Порой бывает полезно послушать сплетни о себе самой. Узнаешь уйму такого, о чем ни в жизни бы не догадалась. Но тут я не услышала ничего нового. Другое любопытно — спроста ли появился во Фьялли-Маахис этот коробейник? А если даже и неспроста, он покуда тоже великих секретов не узнал. И вообще, пока он не сунется в замок, опасности он не представляет. А коль сунется — тут мы с ним и разберемся.

Бродячий торговец переварил полученные сведения. Изрек:

— Ладно, эта хоть баба статная и видная, на людях показать не стыдно. А вот у родителя нынешнего герцога была одна в зазнобах, Обезьяной прозвали, может, слышал? — страшна как смертный грех, ни рожи, ни кожи, черная да мелкая…

— Южанка, что ли?

— А черт ее знает. Так ведь до старости лет при его светлости состояла, палаты каменные с этого дела отгрохала. Притом, что супружница законная у покойного герцога была красавица.

— Бывают же у господ причуды… — Староста готовился произнести еще что-то глубокомысленное, но вдруг, похоже, сообразил, что я их слышу, и понизил голос. Некоторое время до меня доносился только невнятный бубнеж, а когда они вновь расслабились и заговорили громче, речь шла уже не обо мне, а об отце Нивене.

— … И он допускает? Священник все же… неподобно…

— Попробовал бы он слово поперек сказать! Хозяин велит — отец Нивен грехи отпустит кому угодно, будь ты хоть султан турецкий. А насчет «неподобно» о ком бы речь! Он сам, знаешь ли…

Тут Тальви приказал отъезжать, старосту и коробейника мигом смыло, и я таки не узнала, в каком грехе был повинен сельский пастырь.

В свое время я немалые выгоды извлекала из таких случайных разговоров. Поймаешь и кинешь в копилку — когда-нибудь да пригодится. Но в последние месяцы подобная возможность предоставлялась мне все реже, да и выгода моя нынче — в чем она? Так и вовсе хватку потеряешь.

— К чему все это лицемерие? — спросила я Тальви. — Молебны, обедни и прочее?

— Это не лицемерие, — резко сказал он. Потом словно бы призадумался. — Хотя — верно, доля лицемерия наличествует. Но не в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Не попытка обмануть Бога, подольстившись к нему. Но мне нужно, чтобы люди в округе знали — герцог выздоровел. А раз правитель здоров, значит, пока перемен не предвидится. И можно не бояться попусту. Вот я и хочу, чтоб они не боялись и жили спокойно. Мне так удобнее. И еще мне нужно, чтоб они знали — я рад выздоровлению герцога. Кстати, я действительно рад. Отсрочка дает время для дополнительных приготовлений.

Следовало признать его правоту, при всем ее цинизме. От такого расклада выигрывают все — кроме, конечно, противников Тальви, если он таким манером стремится запорошить им глаза. А если от этого выиграют крестьяне, которые будут жить себе мирно и опомнятся только тогда, когда их господин займет дворец в Тримейне, так я против ничего не имею.

Однако Тальви явственно стало досадно за свою откровенность. Во всяком случае, больше по дороге он со мной не разговаривал. А когда прибыли в замок, сразу ушел и я его не видела до самой ночи.

Следующий день выдался прекрасным, и я решила — к чертям раздражение, буду радоваться тому, что есть. Лето у нас и без того короткое, не хватало еще омрачать солнечную погоду пасмурными мыслями. Мойра помимо принадлежностей для утреннего туалета притащила миску только что собранного крыжовника, «эрдского винограда», как выражаются ехидные южане. Чтобы не обидеть девушку, я съела несколько ягод. Но не возражала бы, чтоб это оказался настоящий виноград. Мойра тем временем принялась донимать меня вопросами, что нынче носят дамы в Бодваре. Она, безусловно, развивалась быстро и уже самостоятельно пришла к выводу, что наряды, которые были на гостьях Тальви, может, и пристали честным девушкам, но никак не тем, что желают проявить хороший вкус. Но вопросами своими она повергла меня в некоторое замешательство. Во время поездки в Бодвар мне пришлось повидать немало живописных костюмов, но сплошь мужских, а вряд ли они интересовали Мойру, так же, как платья торговок, харчевниц и служанок, каковые были единственными особами женского пола, встреченными мной в Бодваре. Пришлось поднапрячься и выдать некое собирательное описание наряда хорошо одетой дамы, составленное по прежним впечатлениям. Даже если фасоны, обрисованные мною, и устарели на несколько месяцев, все равно они были не в пример новее, чем те, по которым шили портнихи Арсинд и Гумерсинд. Потом оделась и причесалась сама. А как вышла в сад — и вовсе стало хорошо. Встреча с госпожой Риллент и даже Мойрой была ни при чем. Прежняя жизнь сделала меня непривязчивой, и я никогда не скучала и по более близким приятелям и приятельницам. Но сколько я себя помню, особенно любила лето, радовалась теплу, словно зверь какой, что норовит на солнцепеке угреться, и ненавидела зиму, хотя холод, как подобает потомкам Скьольдов, переносила хорошо и никогда не простужалась. Раньше я подобную теплолюбивость списывала на голос южной крови, напоминавшей о жизни в жарких краях, а теперь… и теперь это ничего не меняет. Мои предки с материнской стороны, кем бы они ни были, жили на Юге. А там тепло…

Настроение мне не испортило и то, что с Тальви мы и до обещанной службы, и во время нее не перемолвились ни словом. Оно и к лучшему. Непременно бы сказали друг другу что— нибудь такое, что все мои душевные труды пошли бы насмарку. И с тем же легким сердцем я пошла в часовню. Честное слово, я была рада этому, потому что уже не раз бывала здесь и знала, что меня не ожидает никаких открытий. Отец Нивен читал проповедь о примерах чудесных спасений и исцелений, творимых верою, основанную на каком-то из апостольских посланий, где подобных примеров приводилось множество. Я заметила, что в отсутствие гостей Тальви говорит он гораздо лучше, уверенней. А может, это я лучше слушала. Сегодня я могла стоять здесь, не притворяясь, не играя, не выслеживая и не рассчитывая. Как в те времена, когда я ходила в церковь с родителями и от души повторяла: «Не убоюсь зла», потому что зло мне было неведомо.

Что думали мои родители, если они… знали? Неужели обманывали, прикидывались, старались быть как все? Почему-то мысль о возможном неверии родителей ранила меня гораздо больше, чем страшило знание о бесспорном неверии Тальви. Или они считали, что одна вера не противоречит другой? И до сих пор считают?

Часовня была удивительно светла, в ней было как внутри лампады или драгоценного камня со множеством граней. Обыкновенно в окнах капелл стоят витражи, и оттого под сводами играет таинственный цветной полумрак. Но здешние окна были чисты и прозрачны, и яростное солнце несмешанно ложилось на алтарь и статуи святых. Золотая кипень резьбы стекала с царских врат за спиной у отца Нивена, подобно бурлящему водопаду. И навстречу уходили к высокому куполу выложенные лазуритом колонны.

Золотой и синий, либо небесно-голубой, как сакральные цвета, говорил Фризбю, объясняя символику изображений, вытеснили древние, сохранившиеся с языческих времен краски, причастные божественных тайн — черный, белый и красный. Только в Карнионе, говорил он, все еще придерживаются традиций их священной значимости, связав их с новой верой, ибо она на Юге смешана с язычеством…

У меня сильно заломил висок. Белый солнечный луч, преломленный оконным стеклом, прицельно ударил по глазам. Я сощурилась. Никаких ощущений, сопутствующих прежним видениям, не было, равно как и самих видений. Отчетливо доносился голос отца Нивена, читавшего с кафедры: «Все они умерли в вере, не получив обетовании, а только издали видели оные, и радовались, и говорили себе, что они странники и скитальцы на земле, ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества… « Было лишь некое смутное разочарование, словно нечто должно было произойти и не произошло. Неужели я излечилась?

Отворотившись от слепящего света, я открыла глаза и встретилась с холодным, внимательным, изучающим взглядом Тальви.

А коробейник в замке так и не объявился. Должно быть, это был просто бродячий торговец, подбирающий сплетни для собственной корысти и, возможно, для развлечения, и более ни для чего. Скоро я начну шарахаться от собственной тени, сказала я себе. Но ей— богу, у меня для этого были оправдания.

Конец лета был самым тягостным отрезком за все время, что я провела в замке. Именно потому, что я проводила время. Дела заговора проходили мимо меня. О, я дошла до того, что просила Тальви дать мне задание. Он заявил, что от меня уже ничего не зависит и мне лучше пока отдохнуть. А ведь не мог не замечать, что мне тошно.

Теперь я начинала лучше понимать мотивы его поведения, которые могли быть вызваны только какой-то изначальной ущербностью, сознанием, что тебе чего-то недостает. Но чего? У него было все. Он был знатен, богат, молод, красив, силен и образован. Новее у него было лишь по человеческим меркам, по тем же, что он сам к себе прилагал, он был неполноценен, и это не давало ему покоя. Даже я в этом отношении стояла выше него, хотя сей дар был мне нужен как мертвой собаке кость. И это его угнетало. Ведь в каком-то смысле я обязана была стать его созданием. Все, что я знала, все, чем я владела, должно было исходить от него. И ни от кого иного. Именно поэтому он уничтожил мою старую одежду. Поэтому ненавидел перстень с сердоликом — я несколько раз надевала его и замечала, как Тальви на него смотрит. Мое пренебрежение тем, что было мне дано, оскорбляло все его усилия, которые в конечном счете были направлены лишь к одному — к власти. И он мне не доверял. Я это чувствовала. При всей своей откровенности — не доверял.

Я ни с кем не могла этим поделиться. Не в замке, а вообще. Никто бы не понял. Особенно женщины. В самом деле, чем я недовольна? Большинство тех, кого я знала, наизнанку бы вывернулись, чтоб заполучить такого любовника, как Тальви. Чтоб жить в замке, в довольстве и праздности, иметь наряды и драгоценности, самой пальцем не шевельнуть — и при этом сожитель твой не старик, не урод, не пьяная скотина, которая норовит ребра тебе переломать, а стоило бы, потому как не ценишь ты, дура, своего счастья, не понимаешь, как тебе повезло, чтоб от такого искать добра, нужно не золотую голову иметь, а мякинную. И я не смогла бы ничего возразить. Тальви никогда не обижал меня по-настоящему — а я навидалась, как бесконечно разнообразна жизнь по этой части. Он дал мне все, что нужно для жизни, — и многое сверх того. Но ему нужна была не я, а орудие для его бредовых целей.

В это все и упиралось. Я думаю, что ему было так же тяжело со мной, как и мне с ним. И спал он со мной не потому, что этого хотел, а чтобы доказать свою правоту. Какая разница? — сказали бы мне те женщины, реальные и воображаемые. Все равно все сводится к одному, или ты опять недовольна? Мало тебе?

Может, разница и незаметна, может, ее вообще не существует. Да, жаловаться мне было не на что. Но разве утешит поцелуй, если он лишь для того, чтобы зажать рот?

И все-таки я бы многое простила ему, если б он хоть раз поговорил со мной по— человечески. Но я знала, что как раз этого никогда и не дождусь. Потому что «человеческое» он себе сознательно запрещал. Он молчал. Молчала и я. Глупо было бы бунтовать теперь, если на это не нашлось сил с самого начала. Или тогда, когда я узнала правду о том, что ему нужно. Но я приняла его условия, а сейчас это означало: терпеть. Терпеть и повторять фразу из книги — давно прочитанной — гениального подонка Иосифа. (Он писал гораздо лучше, чем я ожидала. А человеком оказался — гораздо хуже. ) «Опыт рабства — тяжкий опыт, и для того, чтобы его избежать, оправданы любые средства. Но кто уже подчинился ему, а затем восстает, тот не приверженец свободы, а всего лишь непокорный раб».

Кренге и Ларком приехали в один и тот же день, но с разницей в несколько часов. И вели оба воителя себя по-разному. Полковник моего общества не только не искал, оно было ему откровенно лишним. В Бодваре он мирился с моим присутствием, потому что тамошние разговоры не касались сугубо военных вопросов. Сейчас он прибыл к Тальви сообщить нечто, касающееся военного обеспечения грядущих событий, что не предназначалось для моих ушей. Не женское это дело, крупными буквами читалось на его лице. Я не возражала, потому что была с ним согласна. Все же — да простит меня Господь, я не прилагала к тому никаких усилий — кое-что я поняла. Полковник совершил то же, что и «заклятый друг», но ничем не попирая эрдских законов. При его чинах набор наемников назывался «формированием вспомогательных сил». Более интересно, что драгунский полк, которым командовал Кренге, был расквартирован сейчас в Аллеве. В той самой милой тихой провинциальной Аллеве, где драгун в последний раз видали полвека назад. Так что нынче там, наверное, не до разбирательств с наследством кровавой старушки, поскольку туда же Кренге привел и наемников, поставив над ними Мальмгрена в качестве своего временного заместителя. «Малый толковый, — отозвался полковник о владельце поместья Хольмсборг, — ежели из него дурь повыбивать». Что ж, ему, как профессионалу, виднее.

Зато эйсанский рыцарь за минувший месяц ни на йоту не утратил своей восторженности. Правда, сейчас для нее имелись основания, помимо того что Тальви был больше занят с Кренге и оставлял свободным пространство рядом со мной. Потому что прикатил Ларком прямиком из Эрденона и привез Тальви то, ради чего раскручивался предыдущий виток интриги — патент на звание «префект претория», как выражался Альдрик. (Я выяснила, что сие означает, из сочинений того же Иосифа и комментариев к ним, и не понравилось мне это сравнение, хоть преторианская гвардия и сажала, бывало, на престол императоров, а не каких-то герцогов. ) Но не это радостное известие, безусловно полезное заговорщикам и придававшее задним числом большую законность действиям Кренге, вызывало у него наибольший прилив энтузиазма. О событии, каковое, по его мнению, должно было стать решающим при расчистке для нашего патрона дороги к власти, он поведал вечером, когда мы сели за ужин в одной из гостиных замка.

Этот вечер, по некоторым причинам, запомнился мне надолго. Хотя за столом нас было всего четверо, ни малейшей небрежности не наблюдалось. Скатерть сияла белизной (никакого желтого крахмала — госпожа Риллент не признавала таких экстравагантных новшеств), оттеняя вернейлевую посуду с гербами. Содержимое блюд и графинов призывало не к безудержному обжорству и пьянству, а к медленной и вдумчивой трапезе. Горели свечи, несмотря на то что было еще довольно светло, — длинные, тонкие, витые, источающие какой-то слабый аромат. (Здесь у меня тоже пробел в образовании, и мадам Рагнхильд меня за это справедливо корила, но, поскольку в прежней жизни я не пользовалась духами и благовонными маслами, то разбиралась в них плохо. А ведь это одна из заметных статей контрабанды в герцогстве Эрдском. ) Не хватает только музыкантов, подумала я. Ослепленных и с вырезанными языками, как было заведено у наших благородных северных предков — чтоб не высматривали господских секретов и не болтали о них. Если эта традиция не есть просто страшная сказка — я в последнее время что— то с трудом стала отличать сказки от правды. Но музыкантов у Тальви не было и обычных. Вероятно, дело было не в скрытности, а просто в отсутствии интереса к музыке, равно как поэзии и прочей чепухе.

Разумеется, все перечисленные достоинства ужина нужно было отнести за счет усилий госпожи Риллент. Пока подавали на стол, она несколько раз показывалась в дверях, озирая происходящее, а заодно бросала взгляд на меня и одобрительно кивала. Все было вполне прилично. Как будто рядом с хозяином сидит настоящая дама, а не бывшая (бывшая ли? ) уголовница, у которой через слово «Бог», а через два — «черт». Пусть будет спокойна — я постараюсь соответствовать ее представлениям о приличиях. Потому что их я вполне могла понять, в отличие от многих других представлений. Хозяин должен принимать гостей, иначе какой же он хозяин. А при сем желательно присутствовать даме. То, что это любовница, — значения не имеет. Вот если бы у него не было любовницы — это было бы странно (Я так и не полюбопытствовала у госпожи Риллент, кто занимал названную должность до меня. Поскольку действительно не было любопытно. ) И выглядели мы, на радость домоправительнице, тоже вполне благопристойно. На Тальви был серый камзол из двойного скельского бархата, Кренге облачен в мундир. Ларком, разумеется, снял орденский плащ и к ужину успел переодеться в гранатовый кафтан тонкого сукна, с гладким атласным воротником, отделанным узкой полоской соланских кружев. Я выбрала платье, в котором впервые принимала гостей Тальви, — тоже серое, если вдуматься, как оттенки этого цвета ни именуй в каталогах мадам Рагнхильд, — «жемчужный», «серебряный», «пепельный», «цвет плаща пилигрима», общим порядком до тридцати названий. Короче, смотрелись мы хоть куда, можно было на картину помещать. Видывала я такие у Фризбю — с белой скатертью, с изобильным ужином и свечами, с музыкантами или без, и называются почти все без исключения «веселое общество». Но среди нас был по-настоящему весел один Ларком. Бог весть, как он удержался, чтобы не выпалить сразу по приезде свою главную весть — Альдрик все-таки осуществил выпестованный план в отношении Вирс-Вердера. Но как, Творчески развил опыт Каллиста.

Как и предугадали господа заговорщики на совете в Бодваре, улучшение здоровья старого Гарнего оказалось кратковременным. В Эрденон он еще въехал, сидя у окна кареты и благосклонно взирая на свой верный народ, но ни о каком присутствии в соборе не могло быть и речи, и Missa Solemms Хольцгеймера прозвучала без него. После нового приступа слабости во дворец потянулись посетители, хотя известно было, что герцог почти никого не принимает. Считалось, будто эрденонское дворянство ежедневно поспешает справляться, не пошел ли Гарнего на поправку, а что об этом говорили в городе — Альдрик предугадал совершенно верно. Угадал он также, что ВирсВердер не оставит своих поползновений.

Дворцовая площадь, блестя глазами, говорил Ларком, — одна из самых старых в Эрденоне. И пускай она после Великого Пожара была заново вымощена и украшена, все же размерами уступает площади Розы или Соборной. (Эти сведения, без сомнения, предназначались для меня, а не Тальви или полковника. ) К тому же определенное неудобство возникает из-за того, что еще в прошлом веке придворные прибывали сюда верхами или в носилках и все парадные входы, въезды-выезды построены с учетом этого обстоятельства Теперь же редкий человек из хорошего общества, особливо принятый при дворе, не имеет своего экипажа. Поэтому на Дворцовой неизбежна толчея, давка, из-за лучшего места для кареты то и дело возникают стычки между кучерами, а то и хозяевами их…

— Вижу, вы меня уже поняли. Наш друг Альдрик вообще-то предпочитает ездить верхом, пуще того, он утверждает, что ненавидит кареты: трясет… Но ради такого случая он не убоялся сесть в карету. Кажется, она досталась ему в наследство, а может быть, купил или занял — я не спрашивал. Такую старомодную, громоздкую, знаете — просто балдахин на четырех колесах, красным бархатом крытый, теперь уже молью поеденным, без запяток, даже без кучерского места — форейтор должен верхом на лошади ехать Ну вот, он нашел карету Вирс-Вердера — тот раньше других прибыл — и загородил ей выезд…

Похоже, Рик излишне буквально понимал собственное выражение «не оставить противнику выхода».

— И, — радостно продолжал Ларком, — представьте себе: Вирс-Вердер выходит из дворца, садится в карету, а ехать нельзя — поперек дороги красуется дряхлый рыдван, в котором еще бабушка торопилась на свою свадьбу. И обогнуть никак нельзя — вокруг другие кареты в два ряда…

— Подождите. А слуги Рика? Он что, никого с собой не взял?

— Взял, не меньше дюжины. Он вовсе не такой сумасброд, как вы, должно быть, думаете. Но он их по площади рассредоточил, чтоб не видно было…

Ларком мог и не вещать дальше. Замысел Рика стал мне ясен. Пускай в бою он впадал в безумие берсерка, но что касается поединков или провокаций, могущих привести к поединку, — тут Рик Без Исповеди вполне способен был действовать холодно, расчетливо и зло. Ладно, дадим юноше выговориться. Несмотря на то что он-я уверена — успел повторить эту историю с десяток раз, прежде чем она приобрела нужную стилистическую гладкость.

— Итак, Вирс-Вердер, видя дряхлую карету без герба и без охраны, в самых грубых выражениях требует очистить дорогу. А из недр ея является с приятственной улыбкой на устах и со шпагой в деснице Рик Без Исповеди и заявляет, что по знатности и древности своего рода вправе заграждать дорогу кому угодно и где угодно. А потому извольте, сударь, отвечать за свои слова согласно законам чести. Вирс-Вердер бледнеет, но еще пытается сохранить лицо, говоря, что согласен драться с Альдриком, но не здесь и не сейчас, поскольку под окнами дворца его светлости это неподобно. На что Рик отвечал, что как раз потому, что дело происходит под окнами дворца его светлости, он воздерживается от намерения просто прибить наглеца, как он того заслуживает, а предоставляет ему возможность защищаться. Вирс-Вердер не выдерживает и кличет охрану. Но тут, как черти, выскакивают люди Рика…

Рыцарю пришлось перевести дух — настолько захлестывал его восторг. Понятно. Что собой представляют мальчики Рика, я видела. Лично мне они не нравились, но в драке я предпочла бы, чтоб они оказались на моей стороне.

— Вирс-Вердер, разумеется, понял, что теперь, если он попытается отделаться от Рика с помощью слуг, не миновать кровопролития. Вмешается дворцовая стража, которая пока что наблюдала со стороны, прочие дворяне и их свитские… там собралось немало зрителей. Иные, чтобы лучше видеть и избегнуть давки, взобрались на крыши карет и удобно расположились там, как в ложах театра. О тех, кто смотрел в окна дворца и прилегающих к площади домов, я и не говорю… Однако, если бы кругом взялись за оружие, многие зрители с охотой обратились бы в участников — это же Эрденон… Но только не Вирс— Вердер. Он предпочел извиниться, заверил, что Альдрик его неправильно понял… Альдрик же не унимался и, как он выражается в подобных случаях, от injuria verbalis перешел к injuria realis. Сказал, что тот, кто бесчестит достоинство дворянина, заслуживает пощечины, но он-де брезгует прикоснуться к подобному трусу рукой, — и незамедлительно хлестнул его по лицу перчатками. Вирс-Вердер возопил, что не потерпит такого и обратится к герцогскому правосудию. На что Альдрик мирно отвечал, что, коли перчаток для вразумления недостаточно, он сейчас возьмет трость, и это будет еще любезность с его стороны, поскольку хамскому отродью, пусть и прикрывшемуся титулом, более пристало угощение хлыстом. Но до этого дело не дошло. Вирс-Вердер ретировался во дворец. Альдрик за ним не последовал.

Еще бы, подумала я. Если бы Рик взаправду был вне себя от гнева, как прикидывался, он позабыл бы о том, что во дворце запрещено обнажать шпагу под угрозой заключения в крепости. Но он действовал хладнокровно и вполне учитывал такое развитие событий.

— И что же он предпринял дальше? Ждал, пока ВирсВердер вынужден будет покинуть дворец?

— Не долго — не более часа. Он просто не мог уехать раньше — ему не давали прохода с изъявлениями восхищения. Но толпа возле дворца не расходилась до самой ночи. В ожидании появления Вирс-Вердера послали даже за факелами и фонарями. Однако затем стража потребовала, дабы все разошлись. Я не знаю, кто приказал стражникам вмешаться — сам Гарнего или кто-то из его советников, но причина очевидна: при всем удовольствии, которое они, вероятно, получили от зрелища, они не желали, чтобы под окнами дворца разыгрался непристойный фарс. И стража, хотя и с некоторыми усилиями, сумела оттеснить любопытствующих с площади. Пользуясь этим, Вирс-Вердер сумел покинуть спасительные стены дворца, а к рассвету уехал из Эрденона. Надо ли говорить, что утром едва ли не половина местных дворян направилась с визитом к Альдрику? И первыми были офицеры гвардии — поблагодарить былого сотоварища за то, что избавил их от грозящего позора заполучить такого шефа полка — поскольку происки Вирс-Вердера в Эрденоне не были тайной. Через день его светлость подписал патент, который я имел счастье доставить вам.

Получалось, что замыслы Альдрика, казавшиеся самыми дикими из всех, что предлагались на совещании, оказались самыми благоразумными. И что удачным разрешением проблемы все заговорщики, а Тальви в особенности, обязаны Альдрику. Что— то меня здесь смущало. Слишком уж гладко и удачно. Я оглянулась на полковника. Помимо Каллиста, он казался наиболее здравомыслящим человеком во всей компании, и не худо было бы выслушать его замечания на сей счет. Но Кренге предпочел отмолчаться, только хмыкнул и отпил вина, словно салютуя в честь победы. Возможно, он признавал правомерность любых действий, когда они приносили результат. Достойная точка зрения.

— Но вы представляете значение того, что произошло? — Чувства душили юного рыцаря. — Вирс-Вердер сейчас для всего Эрденона хуже чем покойник! Слишком очевидно его ничтожество. Подумать только — титулованную особу при стечении многочисленного общества и под сенью дворца бьют по лицу, и что же? Граф убегает и прячется! Злейший из врагов не сумел бы столь убедительно смешать его имя с грязью, сколь он сам. Воистину он заслужил, чтобы ему, по древнему обычаю, обрубили, в знак трусости, угол герба — тот самый, где их род, претендуя на родство с Йосселингами, поместил изображение единорога…

Я первый раз слышала о таком обычае. Выверты, как сказал бы полковник.

— Козел бы ему больше подошел, чем единорог, — пробормотала я.

— О нет, — возразил Ларком, — козел в гербе ему совершенно не подобает. Ведь в геральдике это животное есть символ упорства…

Я посмотрела ему в глаза и убедилась, что он вполне серьезен. Ничего не поделаешь. Лучше сменить тему. И не выяснять, какие перчатки были у Рика. Я и так догадывалась, что не шелковые. При всей его трепетной заботе о красоте рук и гладкости кожи.

— А что слышно относительно послания к императору?

Ларком вздохнул.

— К сожалению, ничего определенного. Фрауэнбрейс сообщает, что передал послание в собственные руки канцлера Тьяцци, но до сих пор не получил ответа. Правда, прошло еще очень мало времени… Самитш тем не менее опасается, что в окружении канцлера есть люди ВирсВердера, точнее, его жены, и они могли выкрасть послание, пока оно еще не было прочитано императором.

— Это возможно? — спросил полковник у Тальви.

— Вряд ли. Скорее они постарались его задержать. Но если сильно припекло, могли и выкрасть.

— Значит, пока Альдрик умыл Вирс-Вердера здесь, он переиграл вас в Тримейне?

— Фрауэнбрейс может повторить ход — неужто ты думаешь, что он не оставил себе такой возможности? Но это уже не имеет значения, поскольку Дагнальд и ВирсВердер очистили поле.

Вошел Ренхид, и Тальви оборвал фразу. На всем протяжении ужина нас никто не обеспокоил — очевидно, так было приказано. Должно было произойти нечто крайне важное, если Ренхид решился нарушить распоряжение хозяина. Он мялся в дверях, не находя в себе сил произнести что-либо внятное, и наконец просто поднял руку и разжал кулак.

На его ладони лежал черно-белый перстень.

Тальви дал Ренхиду знак приблизиться. Забрал у него печатку, потом проговорил:

— Ступай. Скажи ему — пусть отдыхает. Передай господам Гормундингу и Бикедару, чтоб готовились и поднимали остальных.

И пока Ренхид поспешно удалялся, неторопливо надел перстень на палец.

— Что происходит, черт побери? — не выдержал Кренге.

— Происходит? — Тальви взглянул на черно-белый рисунок оникса, потом на лица гостей. — Возможно, уже произошло. У меня есть основания полагать, что его светлость Гарнего V Йосселинг близок к последнему издыханию либо уже отправился к праотцам.

— Откуда вы узнали? — Эйсанский рыцарь смотрел на него с почти суеверным почтением.

— Не знаю, поставил ли Альдрик вас в известность, что врач герцога — наш сторонник. Еще в Бодваре я передал ему перстень с условием, что, когда тот вполне уверится в близости смертельного исхода, он вернет перстень одному из моих людей. Я оставил там двоих, чтобы они поочередно неотлучно были вблизи дворца. Таким образом, посланник успел покинуть город раньше, чем Ион Лухтер закрыл ворота.

— Ты уверен, что лекарь не перекуплен и не предал тебя? — спросил Кренге.

— Я ни в чем не уверен, кроме того, что он боится. «Эрденон для эрдов», как вы слышали, а он — приезжий. Даже не уроженец империи. Итальянец. Чем раньше мы будем в Эрденоне, тем больше шансов избежать беспорядков и избиения чужаков.

— Так. — Кренге глубоко и сипло вздохнул. — Значит, ты едешь утром?

— На рассвете.

— Тогда я должен немедленно возвращаться в Аушеву, поднимать драгун и наемников.

— А я? — Ларком тоже жаждал действия. — С кем из вас я должен отправляться?

— Со мной, — сказал Тальви. — Капитул ордена все узнает сам, у них при дворе собственные осведомители. Я же беру с собой всех своих дворян и большую часть слуг. Когда мы приедем в Эрденон, Самитш и Альдрик постараются, чтобы ворота были открыты.

— А если они все же не сумеют уболтать горожан, — Кренге усмехнулся, — то к тому времени мы вас нагоним, и тогда наши доводы будут покрепче!

— Надеюсь, обойдется без кровопролития, — заметил Ларком. — Тальви обязаны впустить в Эрденон. Ведь он должен принять командование гвардией.

— Я разве сказал, что мы собираемся брать Эрденон штурмом? Зачем, город нам полезней невредимым. Просто убеждения, подкрепленные силой оружия, доходчивее всяких других.

Обо мне никто не вспоминал, а я не стремилась напомнить. Передо мной стоял нетронутый кубок со скельским. На чеканном боку красовался эмалевый герб. Сменит ли вскорости грифон Тальви единорога Йосселингов? Или единорог

— символ герцогства, а не уходящей династии? Какая разница! У этих геральдических животных есть, по крайней мере, нечто общее — они не существуют. В отличие от ворона Скьольдов.

Вечер как-то сам по себе провалился в небытие. Я ушла к себе, чувствуя, что иначе буду только мешать, и ничего более. Мойра приходила исключительно по утрам, и я была предоставлена собственной персоне. Распустила волосы, вытряхнула ненавистные шпильки, но раздеваться не стала. Спать не хотелось, поэтому я придвинула стул к окну и села, не запалив свечи. Читать я не могла. Что Тальви нынче не придет — было очевидно. Ему сегодня тоже не спать, но по не в пример более уважительной причине Он занят. А я вот маюсь от безделья. Но предлагать свою помощь — глупость убийственная. Там, куда они направляются, мне нет места, это я понимала. Я и не хотела туда попадать. Честно говоря, сейчас я вообще ничего не хотела. На меня нашло какое-то оцепенение, кровь замедлила в жилах свой бег, как у медведя, впадающего в спячку. Снаружи до меня доносились голоса, топот, храп коней, блики бежали по оконному стеклу, перемигиваясь с драгоценностями в открытом ларце, а я сидела и не двигалась. Было ли мне страшно? Не знаю. Эта ночь несла с собой перемены, не важно, в какую сторону, но если бы я боялась перемен, я бы уже давно помешалась или умерла от страха.

Лишь несколько часов спустя мне удалось из соляного столпа, каким я пребывала, вновь превратиться в женщину. Может быть, потому что шум во дворе усилился, к нему добавились лязг и скрежет. Я встала и, захлопнув за собой дверь комнаты, спустилась вниз.

Выйдя на парадное крыльцо, я замерла. Еще никогда я не видела во дворе замка столько народу, даже в день разъезда гостей. Здесь были наверняка не только те, кто отбывал вместе с Тальви, но все население замка — по крайней мере, те, кто в состоянии был держаться на ногах. Или так казалось из-за неверного освещения? Край неба чуть тлел, и горели факелы, выхватывая из толпы случайные лица — знакомые и незнакомые. У подножия лестницы стоял мастер Олиба, как всегда серьезный и строгий. Среди кухарок и судомоек мелькнула заспанная любопытная мордочка Мойры — вот уж кому решительно нечего здесь делать. Эгир оглаживал своего светлосолового коня, в отличие от хозяина — высокого и мощного, который фыркал и мотал головой. Они что, всех лошадей с конюшен заберут? Вряд ли.. Ларком был уже в седле, ежась в багряном орденском плаще от предутренней прохлады. Он вскоре заметил меня на балюстраде и замер, не сводя с меня жалобного взгляда. Неподалеку Малхира, сияя зубами и веснушками, держал под уздцы Серого. К нему быстро подошел Тальви, сменивший бархатный камзол на кожаный дублет и дорожный плащ. Он проследил за взглядом Ларкома, кивнул и поманил меня к себе.

Я удивилась. Устраивать трогательное представление на тему «герой, уходящий на войну, просит возлюбленную подержать ему стремя», было не в духе Тальви. Наверное, он хотел напоследок дать мне какие-то указания. Я не думала, что он собирается поцеловать меня на прощанье — на людях он избегал прикасаться ко мне, разве что в крайних случаях… Медленно, как завороженная, я спустилась по ступеням и двинулась через двор.

Люди расступались передо мной, и через несколько мгновений мы с Тальви оказались одни в круге факелов. Он протянул мне руку, но это не был жест прощания. Подойдя ближе, я приняла у него связку ключей на толстом серебряном кольце.

Спустя четыре дня в неурочный час мы услышали колокольный звон во Фьялли— Маахис. Когда вскорости прискакал на пузатом мерине деревенский парень, присланный отцом Нивеном, догадки наши подтвердились. Во Фьялли-Маахис не приключился пожар, и на них не напал неведомый враг. Несмотря на все препоны, из Эрденона вырвался слух, будивший звонарей на всем пути своего следования.

Гарнего V, последний из славного рода Йосселингов, вручил Создателю свою душу, хотя изможденное болезнью тело его еще пребывало на грешной земле.

Тальви, по всем расчетам, еще не достиг Эрденона, но уже преодолел большую часть пути.

Отъезд Тальви оставил мне чувство облегчения и страха. Причину облегчения, думаю, объяснять не надо. А страх… Может быть, я не так боялась бы, не оставь он мне связки с ключами. Возможно, это был чисто символический жест — чтобы заставить Олибу и прочих слуг уважать меня. Вряд ли он имел в виду действительно поручить мне хозяйство — он не оставил мне ключей ни от кладовых, ни от арсенала, ни от конюшни. Все они были по— прежнему в распоряжении Олибы и госпожи Риллент. Но если он ожидал, что я распоряжусь ключами от кабинета для определенных целей… а он, скорее всего, именно этого и ожидал.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник